Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава II. В которой я оказываю себя человеком неустрашимым.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава II. В которой я оказываю себя человеком неустрашимым. (старая орфография)

ГЛАВА II.
В КОТОРОЙ Я ОКАЗЫВАЮ СЕБЯ ЧЕЛОВЕКОМ НЕУСТРАШИМЫМ.

Во время этой ссоры, моя кузина Нора поступила наилучшим образом, какой только возможен для благородной лэди при подобных обстоятельствах, - она правильным образом упала в обморок. В минуту её падения, я занят был горячей перебранкою с Микком, в противном случае, я непременно бросился бы к ней на помощь; - к тому же и капитан Фэйган (холодный человек был этот Фэйган) остановил меня.

-- Советую вам, мистер Редмонд, сказал он: - предоставить эту лэди самой себе: поверьте, без ваших хлопот она скорее придет в чувство.

И действительно, после двух-трех минут лежанья на скамейке, чувства возвратились к ней. Это обстоятельство показывало, что Фэйган превосходно знал свет и женщин; впоследствии я видел весьма многих лэди, которые совершенно также после обморока приходили в чувства. Квин не бросился помочь Норе, напротив, воспользовавшись диверсиею, произведенной её криком, коварный любовник тайком удалился со сцены.

-- Кто же из нас будет драться с капитаном Квином? сказал я, обращаясь к Микку; это был первый мой вызов, и я гордился им, как парой бархатного платья в золотыми галунами. - Вы, кузен Микк, или я, будем иметь честь наказать этого наглого англичанина?

Говоря это, я протянул руку; в эту торжестнную минуту я готов был броситься на шею к моему кузену.

Но Микк грубо оттолкнул от себя дружески протянутую руку.

-- Ты.... ты!... вскричал он в величайшем гневе: - убирайся ты к чорту, мальчишка! - ты суешься везде, где тебя не спрашивают. Очень нужно тебе было притти сюда и ссориться с джентльменом, у которого полторы тысячи фунтов годового дохода!

-- Я умру, умру! произнесла Нора умирающим голосом, с каменной скамейки: - я чувствую, что я умру. Мне уже не встать с этого места.

-- Капитан еще не уехал, прошептал Фэйган.

Нора бросила на него негодующий взгляд, вскочила со скамейки и твердым шагом пошла по направлению к дому.

-- И опять, продолжал Микк: - как ты осмелился, бездельник, вмешиваться в дела моей сестры?

-- Ты сам бездельник! проревел я: - осмелься только еще раз назвать меня подобным именем, и я всажу этот кортик в твою грудь. Не забудь, я колотил тебя, когда мне было одиннадцать лет, теперь я и подавно управлюсь с тобой. Разсерди только меня, и, чорт возьми, я тебя так отделаю, как.... как постоянно отделывал тебя младший твой брать.

Эти слова сделали свое дело; я попал метко: Микк побагровел от бешенства.

-- Перестаньте, джентльмены, сказал Фэйган примирительным тоном: - Такою ссорою вы рекомендуете себя весьма невыгодно.

-- Да, помилуйте! моя сестра годится ему в матери, проворчал Ммкк.

-- Это не твое дело, отвечал я: - я одно только скажу тебе, Микк Брэди (и, при этом я произнес такую страшную клятву, которую невозможно упомянуть в этих записках), тот, кто вздумает жениться на Норе Брэди, должен сначала, убить меня.... понимаешь ли ты это?

-- Убить тебя! сказал Микк: - ты верно хочешь сказать: высечь тебя розгами! Сейчас я пришлю сюда Никка, егеря, который теперь же доставит тебе это удовольствие.

Вслед за этим ко мне подошел капитан Фэйган, и, ласково взяв меня за руку, сказал, что я храбрый юноша, и что ему нравится моя юношеская пылкость.

будете сожалеть об этом. Нора Брэди не имеет пенни за собой, а вы ни на волос не богаче её. Вам всего пятнадцать лет, а ей двадцать четыре. Через десять лет, когда для вас только что наступит пора жениться, Нора будет старухой; и к тому же, бедный мой юноша, неужели вы не видите.... впрочем, для вас трудно и видеть.... что она кокетка, и вы ли будете её мужем или Квин, для нея это решительно все равно.

Но какой влюбленный станет слушать советы? - По крайней мере я этого никогда не делал. Я напрямик сказал Фэйгану, что пусть Нора любит меня или нет, - это как ей угодно, но Квин, прежде, чем женится на ней, должен драться со мной.... в этом я дал себе клятву.

-- Вот как! сказал Фэйган: - и я уверен, что вы останетесь верен своей клятве.

Сказав это, Фэйган пристально посмотрел на меня, и потом, в свою очередь, удалился, напевая какую-то арию. Я видел, что, проходя чрез старые ворота, ведущия в сад, он несколько раз оглянулся. Я бросился на скамейку, где Нора упала в притворный обморок и оставила носовой платок. Я взял этот платок, приложил к глазам, и залился такими горькими слезами, каких не видывал свет. Измятый бант, которым я бросил в капитана Квина, лежал на дорожке, и я просидел над ним несколько часов, считая себя несчастнейшим человеком в целой Ирландии. В мире, впрочем, нет ничего постоянного! Когда мы поразмыслим о том, в каких огромных размерах представляем себе воображением наши бедствия, и как, в сущности, они ничтожны; о том, как часто бывает, что вот кажется сейчас же и умрешь с печали, а между тем скоро об ней и забываешь, - когда мы подумаем об этом, нам невольно становится стыдно за самих себя и за наше малодушие. Время всегда доставляет нам утешение. Втечение всех моих многоразличных приключений, втечение всей моей опытности, я не встречался с женщиной, которая бы нравилась мне теперь, как во время увлечения; по прошествии некоторого времени, я забывал обожаемое мною существо; но, мне кажется, еслиб я попал на женщину, которая соответствовала бы моему характеру, я, полюбив ее, стал бы любить до конца моей жизни.

Должно быть я просидел на каменной скамейке несколько часов, оплакивая свою судьбу и свое положение. Было утро, когда я пришел, или, вернее, прибежал в замок Брэди, а теперь звон обеденного колокола пробудил меня из глубокой задумчивости. В один момент я схватил платок Норы и поднял розовый бант. Проходя мимо конюшни, я увидел, что седло капитана все еще висело на конюшенной двери, - увидел, что его краснокафтанный негодяй слуга о чем-то ораторствовал в кругу поваров и судомоек.

-- Англичанин все еще здесь, мистер Редмонд, сказала мне одна из служанок (сантиментальная смуглянка, находившаяся при барышнях в качестве горничной). Он там, в столовой; войдите пожалуйста, и пожалуйста, мистер Редмонд, проучите его хорошенько.

Я вошел, и, по обыкновению, занял место в конце длинного стола; - приятель мой, дворецкий, немедленно поставил мне прибор.

-- Вот как, Редди! воскликнул мой дядя: - наконец-то поправился! это прекрасно!

-- Было бы лучше, еслиб он оставался дома с своей матерью, - сказала мистрисс Брэди.

-- Оставь ее в покое, возразил дядя Брэди: - она нас не трогает. Выпейте-ка лучше, мистрисс Брэди, за здоровье Редмонда.

Ясно было, что дядя мой ничего не знал о случившемся; Микк и Уликк казались чрезвычайно угрюмыми, а капитан Квин сидел, как дурак; мисс Нора снова сидела подле него, и чуть не плакала. Капитан Фэйган улыбался; а я казался холодным, как камень. Я полагал, что обед задушит меня; но я решился во что бы то ни стало казаться веселым, - и, когда сняли скатерть, то вместе с другими налил свою рюмку. Как следует джентльменам, мы выпили за здоровье короля и благоденствие церкви. Дядя мой находился в необыкновенно веселом расположении духа и безпрестанно подшучивал над Норой и капитаном Квином:

"Нора, ты разломила бы с капитаном дужку, и узнала, кто из вас раньше обвенчается. - Джэн Квин, мой друг, напрасно вы безпокоитесь о чистой рюмке для бургонского; в замке Брэди нет лишняго хрусталя, - все равно, возьмите рюмку Норы: вино от этого не будет хуже, и так далее. Словом сказать, он был весел как нельзя более и я не знаю почему. Неужели между коварной Норой и её любовником состоялось примирение по приходе их в дом?

Я очень скоро узнал истину. По обыкновению, при третьем тосте, дамы должны были удалиться; но на этот раз, наперекор просьбам Норы, дядя приказал им остаться.

-- Нет, нет, мистрисс Брэди, потрудитесь остаться; - подобного рода тост не может часто повторяться в моем семействе, и я прошу вас отдать ему полные почести. За здоровье капитана и мистрисс Джон Квин, дай Бог им многия лета! - Что же ты, Джон; поцелуй свою невесту, - ты приобретаешь в ней сокровище.

-- Он получил..., вскрикнул я, прискочив на стуле.

-- Молчать, дурак.... молчать, сказал Уликк, сидевший подле меня; но я не хотел его слушать.

-- Этот капитан Квин получил пощечину сегодня поутру, - этого капитана Квина назвали трусом, - и вы хотите, чтоб я пил за его здоровье. Вот, что я сделаю за ваше здоровье, капитан Кван! - и с этим вместе я швырнул ему в лицо рюмку с бургонским. Не знаю, до какой степени изменилась его физиономия после моих слов потому что спустя какой нибудь момент я уже был под столом, куда спровадил меня Уликк, сильным ударом в затылок; пинки, толчки и крупная брань сыпались на меня со всех сторон, не давая мне ни малейшей возможности слышать общие крики и страшную суматоху. Я только и мог слышать голос Уликка. "Глупец! кричал он: - безумец, мальчишка, нищий - замолчи!"

Разумеется, я не обращал внимания на удары Уликка, потому что он постоянно был моим другом, и имел привычку колотить меня, когда считал это нужным.

В столовой не было уже ни одной дамы. когда я выбрался из-под стола; а при этом с удовольствием увидел, что лоб капитана обагрен был кровью; - рюмка попала в самую переносицу и навсегда обезобразила Квина. Уликк, преодолев свой гнев, спокойно опустился на стул, налил свой стакан, и, передав мне бутылку, сказал.

-- Возьми-ка, осленок, да пососи; это будет лучше: по крайней мере перестанешь орать.

-- А всему виной вы, сказал Микк угрюмым голосом: - вы и еще те, которые ввели его в наш дом.

-- Замолчи лучше, Микк! сказал Уликк, обращаясь к брату: - не смей отзываться невежливо об отце и обо мне; - не заставь меня поучить тебя правилам благопристойности.

-- Конечно, вы виноваты, повторил Микк. - Ну к чему здесь этот бродяга? - Имей я волю, я бы высек его и потом выгнал вон.

-- Это следовало бы сделать теперь же, сказал капитан Квин.

-- Пожалуйста, Квин, не домогайтесь этого, сказал Уликк, всегдашний мой защитник - Дело вот в чем, продолжал он, обращаясь к отцу: - эта молодая обезьяна влюбилась в Нору, и, увидев ее сегодня в саду в нежных объяснениях с Квином, вздумала было убить нашего будущого зятя.

-- Вот как! раненько, раненько! сказал дядя мой, не теряя веселого расположения духа: - знаете ли, Фэйган, этот мальчик будет вылитый Брэди.

-- А я вам вот что скажу, мистер Брэди, вскричал Квин, ощетинившись: - меня крайне оскорбили в этом доме. Мне вовсе не нравятся ваши привычки. Я англичанин, я человек с состоянием.... я.... я....

-- Если вас оскорбили, Квин, и если вы не получили надлежащого удовлетворения, то помните, что вас двое, и каждый готов быть вашим секундантом, - сердито сказал Уликк.

При этом замечании, Квин начал обмывать нос холодной водой, не сказав ни слова в ответ.

-- Мистер Квин, сказал я, стараясь поддержать свое достоинство: - может получить удовлетворение когда ему угодно, - стоит только заехать к Редмонду Барри, эсквайру, из Барривилля.

Торжественный тон, которым произнес я эти слова, заставил дядю моего разразиться громким смехом; но всего удивительнее и обиднее было для меня то обстоятельство, что к неуместному, по моим понятиям, смеху дяди присоединился и капитан Фэйган. Не теряя, однакожь, присутствия духа, я бойко обратился к Фейгану и дал ему заметить, что я могу еще переносить грубое обхождение от кузева Уликка, которого считаю своим единственным другом, но, что даже и он становится для меня несносным; - всякий же другой человек, который осмелится оскорбить меня, встретит во мне мужчину, способного поддержать свое достоинство.

-- Мистер Квин, прибавил я: - превосходно знает этот факт; и если только он мужчина, то, без сомнения, захочет узнать, где найти меня.

В это время дядя мой заметил, что становится поздно, и что моя мать будет обо мне безпокоиться.

-- Не мешало бы кому нибудь из вас проводить его, сказал он, обращаясь к сыновьям: - а то, пожалуй, он снова наделает проказ.

-- Мы условились проводить Квина, сказал Уликк, кивнув головой своему брату.

-- Вы может быть думаете, что я боюсь разбойников из шайки Фрини, возразил капитан, с тщетной попыткой засмеяться: - человек мой прекрасно вооружен, и я тоже.

-- Мы знаем, Квин, что вы отлично умеете владеть оружием, сказал Уликк: - и никто не может сомневаться в вашей храбрости; но все же нам хочется проводить вас до дому.

-- Но теперь так поздно, дети, сказал дядя: - что вам не вернуться до утра. Кильванган в добрых десяти милях отсюда.

-- Мы переночуем у Квина, отвечал Уликк: - мы хотим провести у него целую неделю.

-- Благодарю вас, сказал Квин боязливым голосом: - это очень любезно с вашей стороны.

-- Ведь без нас вам будет скучно.

-- О

-- А потом, на следующей неделе, сказал Уликк, и при этом начал шептать капитану на ухо; я поймал два слова: свадьба и пастор, и почувствовал, что бешенство снова возвращалось ко мне.

-- Как вам угодно, простонал капитан.

Между тем подали лошадей и три джентльмена уехали.

Фэйган остался в замке, и, по просьбе дяди, проводил меня чрез старый вырубленный парк. Дядя сказал, что после сцены за обедом, дамы, по его мнению, едва ли захотят видеться со мной в этот вечер; с этим мнением я соглашался вполне, и мы разошлись, не сказав друг другу прощального привета.

-- Наделали же вы сегодня суматохи, мистер Редмонд, сказал Фейган. Как это можно! - вы, друг дома Брэди, и в-добавок зная, что дядя ваш не имеет ни пенни денег, вы хотели разорвать партию, которая должна доставить семейству полторы тысячи фунтов стерлингов дохода. Квин обещал дать четыре тысячи фунтов, в которых так нуждается ваш дядя. Квин берет девушку без всякого состояния, - девушку, которая также безобразна, вон как та корова. Пожалуйста не выходите из себя, не глядите так свирепо; - пожалуй, я скажу, что она красавица - о вкусах спорить нельзя. - Квин берет девушку, которая втечение десяти лет вешалась на шею каждого приезжого, и все-таки не могла повиснуть. - А вы, бедный как и она, пятнадцатилетний мальчик - шестнадцатилетний, если вы этого хотите, - и мальчик, который должен быть привязав к дяде, как к отцу....

-- Я и привязан к нему, как к отцу, - сказал я.

-- И чем же вы платите ему за его добродушие? Не он ли приютил вас в своем доме в то время, когда вы остались сиротой? не он ли отдал вам прекрасный дом Барривилль, не требуя за него арендной платы? А теперь, когда обстоятельства его могут поправиться, когда представляется случай успокоиться ему на старости лет, вы вмешиваетесь в его семейные дела и хотите разстроить его планы? - Вы из целого мира именно то существо, которое более всего ему, обязано. Это жестоко, неблагодарно, безчеловечно. От молодого человека с вашим характером, я ожидаю более благоразумия, твердости духа, и истинной храбрости.

-- Я не боюсь никого на свете, воскликнул я (последнее замечание капитана Фэйгана поколебало меня, и я желал переменить разговор, как пожелал бы это сделать всякий человек, когда соперник его слишком силен): - к тому же, капитан Фэйган, я считаю себя в высшей степени оскорбленным. С тех пор, как существует мир, ни с кем еще не обходились так обидно. Взгляните сюда.... взгляните на этот бант. Я носил его на моей груди втечение шести месяцев. Кто, как не Нора сняла его с своей груди и подарила мне? Не она ли называла меня милым, ненаглядным Редмондом?

-- Что ж из этого следует: она упражнялась и больше ничего, сказал мистер Фейган с саркастическою усмешкой. - Поверьте, сэр, я знаю, что такое женщина. Дайте им время и запретите видеться с мужчинами, которые являются в их дом, оне заведут связи с трубочистами. В Фермое я знавал одну молоденькую девушку....

-- В роде Норы, я полагаю, проревел я (на самом-то деле я употребил более горячее слово). - Заметьте, однакож, каковы бы не были последствия, но я дал себе клятву выйти на дуэль с человеком, который захочет овладеть рукою Норы Брэди. При крайнем случае, я последую за ним в церковь и встречусь с ним там. Я жажду его крови; его кровью я окроплю вот этот бант. Да! и если убью его, я пришпилю этот бант к его груди, и тогда пусть Нора возьмет обратно свой подарок.

Я говорил в таком тоне потому, что сильно был взволнован, и потому еще, что не даром же читал романы и театральные пьесы романтического содержания.

-- Делать нечего, сказал Фейган после непродолжительного молчания: - ужь если этому должно быть, то пусть оно и будет. Несмотря на молодость, вы такой кровожадный человек, каких я невидывал. Но и Квин, тоже, человек решительный.

-- Не возьмете ли вы на себя передать ему мой вызов? сказал я чрезвычайно серьёзно.

-- Смотрите же, ни слова моей матери! сказал я.

Мысль, что я послал вызов англичанину, которого ненавидел, возбуждала во мне гордость и восторг. С этимь чувством я вошел в дом.

Тим, мой камердинер, по возвращении матери моей из церкви, ходил из Барривилля в замок, потому что отсутствие мое сильно встревожило мать и она с нетерпением ждала моего возвращения. Он видел, как я, по приглашению черноглазой горничной, отправлялся к обеду, и, обменявшись новостями в кухне, в которой запас всякого рода сведений был гораздо обильнее, чем в нашей, воротился домой сообщить своей госпоже, где я находился, и, без всякого сомнения, рассказал ей, по своему, о всем случившемся в замке Брэди. Судя по объятиям, которыми мистрисс Барри встретила меня, и по приему, который она оказала капитану Фейгану, я подозревал, что ей все было известно, вопреки желанию моему сохранить это в тайне. Встревоженная и озабоченная мать бросала от времени до времени суровый взгляд на капитана; но не говорила ни слова насчет ссоры: она имела твердый дух и благородный характер, и, за отступление от долга чести, сама отдала бы на казнь любого своего родственника. Куда девались в настоящее время эти благородные чувства? Лет шестьдесят тому назад, мужчину в старой Ирландии смело можно было назвать мужчиной, и шпага, которую он носиле при бедре, всегда готова была вонзиться в сердце джентльмена за малейшее оскорбление. Но старинные времена и старинные обычаи быстро исчезают. Редко, очень редко услышишь теперь о дуэли; употребление пистолетов, этого оружия трусов, вместо почетного и благородного оружия джентльменов, ввело в дуэли род какого-то обмана, который нельзя не оплакивать.

По возвращении домой, я чувствовал себя вполне мужчиной; радушно принял капитана Фэйгана, величественно и с выражением своего достоинства отрекомендовал его моей матери, и, сказав, что после прогулки, у капитана должна явиться жажда, приказал Тиму немедленно подать бутылку бордосского за желтой печатью, пирожное и рюмки.

Тим посмотрел на свою госпожу с величайшим изумлением. Дело в том, что, за шесть часов перед этим, я бы скорее решился сжечь дом, чем приказать подать бутылку вина; но теперь я чувствовал себя мужчиной, и потому имел право повелевать. Моя мать понимала мои чувства; обратившись к Тиму, она резко сказала ему:

-- Разве ты не слышишь, бездельник, что приказывает тебе твой господин! Поди и сейчас же подай вино, пирожное и рюмки.

рюмку и пожелала здоровья капитану Фэйгану; но я заметил, что руки её дрожали, когда она исполняла этот долг приличия, и что бутылка стучала о рюмку. Отведав вина, она сказала, что у нея болит голова и что ей нужно лечь в постель. Поэтому я, как следует почтительному сыну, попросил её благословения (нынче брошены прекрасные обычаи и церемонии, выражавшие почтительность, - обычаи, которые в мое время отличали джентльмена), и она оставила меня и капитана Фэйгана разсуждать о нашем важном деле.

-- Да, сказал Фейгап: - я не вижу другого способа выйти из этого затруднительного положения, кроме дуэли. Теперь во всем замке идут толки об вашем оскорблении Квину во время обеда; к тому же, и Квин поклялся изрубить вас на куски: одне только слезы и мольбы мисс Гонории смягчили его несколько, и то против его воли. Дело это зашло слишком далеко. Не знаю, какой офицер в службе его величества позволил бы разбить себе нос брошенной в него рюмкой, не отмстив за такое оскорбление; - а вино ваше, мимоходом сказать, очень хорошо, и, с вашего позволения, мы позвоним лакея и потребуем еще бутылочку. Да, да, дуэль неизбежна, а Квин, как вам известно, мужчина громадный и сильный.

-- Тем для меня вернее будет цель, сказал я. - Я его нисколько не боюсь.

-- Конечно, сказал Фэйган: - я верю, что вы не боитесь; в жизнь мою не видел я такого неустрашимого юноши, как вы.

-- Посмотрите на эту шпагу, сэр, сказал я, указывая на прекрасную, в белых шагреневых ножнах, с изящно отделанным серебряным эфесом шпагу, висевшую над камином, под портретом моего отца, Гарри Барри. - Это та самая шпага, сэр, которою мой отец поразил негодяя о'Дрисколя, в Дублине в 1740 году; этой шпагой он дрался на дуэли с Гудльстоном Фудльстоном, Гемпширским баронетом, и пропустил ее сквозь шею баронета. Они дрались верхами, на шпагах и пистолетах; вероятно, это вам не безъизвестно; - вот и пистолеты (они висели по обе стороны портрета), которые употреблял храбрый Барри. Правда, он был кругом виноват, оскорбив лэди Фудльстон в Брентфордском собрании, но, как джентльмен, он не хотел извиниться. Сэр Гудльстон получил пулю в шляпу, прежде чем началась дуэль на шпагах. Я сын Гарри Барри, сэр, и намерен действовать прилично моему имени и моему достоинству.

Бедный Фэйган! Спустя шесть месяцев, его убили на дороге в Минден, куда он послан был с приказаниями к лорду Саквиллю, и таким образом я лишился доброго друга. Но, не зная, что ожидало нас впереди, мы провели вечер весьма весело. Мы выпили вторую и третью бутылку (я слышал, как матушка спускалась с лестницы за той и другой, но не входила в комнату, а присылала нам вино с нашим дворецким, мистером Тимом). Наконец, мы разстались. Фэйган взял на себя в тот же вечер устроить все, что нужно, с секундантом мистера Квина, и рано поутру привезти мне известие касательно места дуэли. Часто думал я впоследствии о том, как различна была бы судьба моя, еслиб я не влюбился в Нору в тот ранний период моей жизни, еслиб я не швырнул рюмкой в лицо Квина и не вышел бы с ним на дуэль! Еслиб не эти обстоятельства, я бы мог на всю свою жизнь поселиться в Ирландии (потому что в двадцати милях от нас находилась мисс Квинлан, богатая наследница, и потом другая девица, дочь Питера Бурка, из Кильвангана, который оставил своей дочери Джюди семьсот фунтов годового дохода; я бы мог взять за себя ту или другую, еслиб подождал несколько лет). Но, верно, мне ужь суждено было быть скитальцем. Дуэль с Квином отправила меня странствовать в ранние годы, как вы сейчас об этом услышите.

В жизнь мою не спал я так крепко, как в эту ночь, но проснулся я немного ранее обыкновенного, и, разумеется, первой моей мыслью была мысль о роковой битве, к которой я совершенно приготовился. В комнате моей находились чернила и перо - и нужно же было мне, жалкому, но любящему глупцу, писать накануне стихи к Норе! - Теперь, я сел и написал два письма, "быть может, думал я, последния в моей жизни." Одно из них, к матери, было следующого содержания:

"Неоцененная матушка! Это письмо будет отдано вам в таком случае, если я паду от руки капитана Квина, с которым встречусь сегодня на поле чести, с пистолетами и шпагою в руках. Если мне суждено умереть, я умру добрым христианином и джентльменом - да и могло ли быть иначе, когда я получил воспитание от такой матери, как вы? Прощаю всем моим врагам, и, как почтительный сын, прошу вашего благословения. Желаю, чтобы моя кобыла Нора, которую подарил мне дядя, и которую я назвал по имени вероломнейшей в мире женщины, была возвращена в замок Брэди, а мой кортик с серебряным эфесом прошу вас отдать Филлю Пурселлю, лесничему. Засвидетельствуйте мое почтение дядюшке, Уликку и всем нашим знакомым. Остаюсь преданный вам сын

"Это письмо будет найдено на моей груди, вместе с вашим подарком. Подарок этот будет облит моей кровью (если не кровью капитана Квина, которого я ненавижу, но прощаю), и будет служить для вас приятным украшением в день вашей свадьбы. Носите его и вспоминайте о бедном юноше, которому вы некогда его дали и который умер (как он всегда готов был умереть) за вас.

Окончив эти письма и запечатав их большой серебряной отцовской печатью с фамильным гербом Барри, я спустился вниз к завтраку, где конечно ждала меня мать. Мы не сказали ни слова о предстоявшей дуэли, напротив, говорили совсем о других предметах, о том, кто накануне был в церкви, и о том, что я вырос из старого платья и необходимо мне новое. "На зиму надо будет сделать что нибудь теплое, сказала она, если.... если только позволят наши средства." Она вздохнула при слове "если" - да благословит ее Небо! Я знал, что было у ней на душе. После этого, она начала мне рассказывать о черном поросенке, которого нужно было зарезать, о том, что ей удалось отъискать поутру гнездо курицы, которая несла любимые мною пестрые яйца, и вообще о пустяках подобного рода. Несколько штук этих яйц было подано к завтраку и я съел их с большим аппетитом.

Корда она ушла, я снял шпагу, с которою мой отец одержал победу над Гампширским баронетом, и, поверите ли, неустрашимая женщина навязала на эфесе новую ленту: в мистрисс Барри, смело можно сказать, было мужество львицы. После того, я снял пистолеты, которые постоянно содержал в порядке, вставил новые кремни, прибрал пули и вообще приготовил все необходимое до приезда Фэйгана. На буфете, в ожидании Фэйгана, стояла бутылка вина, холодная дичь и фляжка старой водки с парою маленьких рюмок на серебряном подносе с фамильным гербом Барри. В дни моего счастия и роскоши, я уплатил за этот самый поднос тридцать пять гиней первоначального займа, с наросшими процентами, лондонскому золотых дел мастеру. Впоследствии бездельник ростовщик дал мне за него только шестнадцать гиней - вот как мало можно полагаться на честность торгашей!

В одиннадцать часов приехал капитан Фэйган, сопровождаемый драгуном. Отдав должную честь закуске, которую матушка моя позаботилась для него приготовить, он сказал:

-- Ну, Редмонд, мой друг, - дело твое скверно, Нора хочет непременно выйти замуж за Квина, замечай мои слова; - а так как она решилась на это, ты должен ее забыть. Ты, по её словам, ни больше, ни меньше, как мальчик. Квин охотно соглашается считать тебя мальчиком. Дублин славный город, и если ты намерен съездить туда и провести там месяц, то вот двадцать гиней к твоим услугам. Попроси извинения у Квина, и отправляйся.

-- Благородный человек, мистер Фэйган, скорее согласится умереть, чем попросить извинения, сказал я. - Прежде чем сделать это, я хотел бы видеть Квина на виселице.

-- Кобыла моя оседлана и готова; скажите, где будет дуэль и кто секундант капитана Квина?

-- С его стороны будут ваши кузены, отвечал мистер Фэйган.

-- Теперь вы отдохнули, по этому я прикажу моему груму подать мне лошадь.

Тим подал Нору, и я поехал, даже не простясь с мистрисс Барри. Занавески её спальни были опущены; оне не поднялись и в то время, когда мы сели на коцей и поскакали.... надо было видеть, как она бежала с лестницы, надо было слышать её восклицание, когда сын её бросился в её объятия, живой и даже невредимый.

Вот как случилось это: когда мы прибыли на место дуэли, Уликк, Микк и капитан Квин были уже там. Квин в полной форме, с раскрасневшимся лицом, стоял, как громадное чудовище. Они смеялись и шутили друг с другом; но смех и шутки казались мне совсем неуместными для моих кузенов, которые приехали на это место, быть может, для того, чтоб быть свидетелями смерти близкого родственника.

-- Надеюсь, веселье их скоро прекратится, сказал я, обращаясь к капитану Фэйгану с чувством величайшого негодования: - надеюсь увидеть мою шпагу в груди этого громадного урода.

-- Ах, да! я и забыл сказать, что вы будете драться на пистолетах, возразил мистер Фэйган. По твоему росту, тебе нельзя драться с Квином на шпагах.

-- Только не сегодня; капитан Квин едва держится на ногах: он.... он расшиб себе ногу. Вчера, возвращаясь домой, он задел коленом за полотно в воротах, при выезде из парка, и теперь не в состоянии пошевелить ногой.

-- Но ужь никак не при выезде из замка Брэди, сказал я: - десять лет, как полотна этих ворот сняты с петель.

На это замечание Фэйган сказал, что может быть Квин задел за какие нибудь другия ворота, и все, сказанное мне, повторил мистеру Квину и моим кузенам, когда мы сошли с коней я присоединились к этим джентльменам и раскланялись.

-- Да, да; Квин решительно едва держится на ногах, сказав Уликк, взяв меня за руку; в это время Квин снял свою шляпу и раскраснелся еще больше. - Это твое особенное счастье, Редмонд, мой друг, продолжал Уликк: - ты бы непременно был убит, потому что он фехтует чертовски - не правда ли, Фэйган?

-- Бросьте вы эту ссору! сказал Уликк: - она мне очень неприятна. Я стыжусь её. Извинись, Редмонд: ведь тебе не трудно сказать несколько слов.

-- Я не хочу извиняться я скорее отправлюсь к чорту, чем в Дублин! вскричал я, топнув ногой.

-- Значит, больше ничего не остается делать, как только отмерять разстояние, смеясь сказал Уликк капитану Фэйгану.

-- Десять, сэр, вскричал Квин громовым голосом: - да поменьше делайте шаги, - слышишь ли, Фэйган?

-- Не горячитесь, мистер Квин, сказал Уликк угрюмо: - вот пистолеты. Господь да сохранит тебя, прибавил он, обращаясь ко мне, с некоторым волнением; - когда я скажу три - стреляй!

Мистер Фэйган вручил мне пистолет; но не мой (мои пистолеты оставлены были на случай второго выстрела), а один из пистолетов Уликка.

-- Готово, сказал он. - Не робей, Редмонд: стреляй прямо в шею - прямо в горло. Видишь, как он выставил его.

"раз.... два.... три!" Он делал это очень медленно, так что я имел время прицелиться в моего противника. Я видел, как Квин менялся в лице и дрожал. Со словом три, выстрелы наши раздались. Я слышал, как что-то просвистало мимо ушей моих, а мой противник, испустив ужасный стон, пошатнулся и упал.

-- Он падает.... он упал! вскричали секунданты" подбегая к нему.

Уликк приподнял его, Микк поддерживал голову раненного.

-- Пуля попала ему вот сюда, в шею, сказал Микк, и когда разстегнул кафтан Квина, из самого того места, в которое я целил, хлынула кровь.

Несчастный Квин не отвечал; и когда Уликк перестал его поддерживать, он простонал еще раз и снова повалился на спину.

-- Молодой человек начал хорошо, сказал Микк, нахмурив брови. - Советую вам, сэр, убираться отсюда, пока не нагрянула полиция. Она уже знала об этой дуэли еще до нашего выезда из Кильвангана.

-- Неужели он убит наповал? спросил я.

-- Наповал, отвечал Микк.

-- Каков бы он ни был, Фэйган, по крайней мере, мы не трусы, грубо сказал Уликк. - Надобно теперь как можно скорее позаботиться о спасении Редмонда. Ваш драгун отправится за телегой, и увезет тело этого несчастного джентльмена. Редмонд Барри, вы сегодняшний день сделали большой вред нашему семейству: вы отняли у нас полторы тысячи фунтов годового дохода.

-- Вините в этом не меня, а Нору, сказал я, и вынув из камзола бант, подаренный мне Норой, и письмо, бросил их на труп капитана Квина. - Вот, сказал я: - возьмите и отдайте ей эту ленту. Она знает ее; два человека любили ее и обоих она погубила.

словом, поступил так, как должен был поступить человек моего имени и происхождения.

Уликк вызвался проводить меня, и мы помчались во весь дух, не уменьшая шагу до самого дома моей матери. Уликк приказал Тиму поскорее задать корму моей кобыле, сказав ему, что мне предстоит еще дальняя дорога, а я, между тем, бросился в объятия моей бедной матери.

Не считаю за нужное говорить, как велики были гордость её и восторг, когда она услышала от Уликка о том, как я держал себя на дуэли. Он объяснил при этом, что на некоторое время я должен удалиться куда нибудь в безопасное место. Мы условились, что я оставлю имя Барри и, приняв имя Редмонда, отправлюсь в Дублин, и там буду ждать, пока дело мое не затихнет. Это распоряжение не обошлось без некоторого спора. "Почему же мне не безопасно оставаться в Барривилле? говорила моя мать: - ведь остаются же мои кузены, Микк и Уликк, в замке Брэди?" Но Уликк утверждал, что мне необходимо удалиться, не теряя времени; с этим, надобно признаться, я соглашался вполне, как согласился бы всякий молодой человек, желавший посмотреть свет. Уликк представлял на вид моей матери, что в нашем небольшом доме, в средине деревни, и при нашей прислуге, состоявшей всего из двух человек, укрываться мне было невозможно. Добрая матушка принуждена была согласиться с доводами моего кузена, уверявшого ее, что дело это будет окончено в непродолжительном времени и, с тем вместе, я буду возвращен ей. О, не знал он, какое счастие ожидало меня впереди!

Я полагаю, моя дорогая матушка предчувствовала, что разлука наша будет продолжительна. Она говорила мне, что всю ночь советовалась с картами касательно исхода дуэли, и что все предвещало разлуку. Вынув из бюро чулок, в котором скрывались двадцать-пять гиней, она положила из них в мой кошелек двадцать и, отьискав небольшой чемодан, уложила в него мое платье, белье и серебряный туалет моего отца. - В заключение всего она приказала мне взять с собой пистолеты и шпагу, уменье владеть которыми я доказал на деле. Теперь она сама торопила меня отъездом, хотя сердце её, конечно, разрывалось от разлуки, и через полчаса после приезда домой, я снова пустился в путь, как говорится, на все четыре стороны. Не считаю за нужное говорить о том, как плакали Тим и наша кухарка, провожая меня, и о том, как у меня самого выступили на глаза две-три слезинки; впрочем, много ли может печалиться шестнадцати-летний юноша, который в первый раз получает полную волю над собой, у которого в кармане двадцать гиней? Я ехал по дороге, размышляя, признаюсь, не столько об одиночестве доброй матери и родном крове, сколько о завтрашнем дне, о приключениях и удовольствиях, которые он должен принести с собой.