Легенда Татр.
Часть первая. Марина из Грубого.
Страница 4

Чорштынский староста, молодой и красивый Платенберг, в панцире, украшенном эмалью, и с леопардовой шкурой па плечах, как и приличествовало камергеру, со всем войском своим отправился к королю, оставив в замке вместо стражи только евреев-арендаторов.

Костка подступил к замку; когда главный арендатор, лупоглазый еврей Иозель Зборазский, в широком халате, с пейсами по бокам большого выпуклого лба, в белых чулках и туфлях, отпер на рассвете ворота, Костка, спрятавшийся со своими людьми в соседнем лесу, ворвался в замок, приказал связать евреев, их жен и детей и завладел Чорштыном.

Он взошел на стену замка, - и душа его развернулась, как крылья огромной птицы, когда, проснувшись от сна на высокой скале, она широко их раскинет и сделает несколько тяжелых взмахов.

Королевский сын, потомок Вазов, стоял на стене королевской твердыни и смотрел на расстилавшиеся перед ним земли.

Стоя высоко на скале над пенистым Дунайцем, Чорштынский замок отделял Венгрию от Польши. Владения Ракоци лежали сейчас же за Дунайцем, а дорога из Венгрии в Краков шла через Чорштын. Это был ключ, запиравший ворота Вавеля со стороны Спижа.

Но он мог и отпереть их. Ракоци, князь Семиградский, против которого якобы Костка собирал войска, смотрел на Краков через Чорштын...

Необычайно, внезапно, с изумительной быстротой осуществилось для Костки то, что недавно было только мечтой. Он ступил на мост, висевший над пропастью, но верил, что пройдет по нему. Не исполняется ли сейчас предсказание семиградской цыганки, что он умрет на высоком месте? Разве он уже не возвысился?

Не с большей гордостью, не с большим величием смотрят Гербурт и Сенявский из замков своих в Сивом Роге, Сеняве или Бжежанах. Они окружены десятками тысяч ненавидящих их подданных, а он - сотнями тысяч обожающих его горцев. Шесть тысяч солдат у Сенявского, четыре тысячи - у Гербурта, а у него - несколько десятков тысяч топоров, кос, палиц, ружей и пистолетов. Стоит захотеть - и он тотчас же, сегодня же, может двинуться отсюда, с лица земли стереть Сивый Рог, сровнять с землею гетманский замок Сенявского, как дерево, разливом вырванное из сада, унести Беату на мужицких руках куда угодно... Но он не хотел этого. Он уже не был бедным влюбленным юношей: он был обновителем Польши на пороге великих деяний.

Но начинать надо было осторожно и ловко, особенно теперь, пока не соберутся горцы, предводительствуемые Собеком Топором и Лентовским. Костка с нарочным отправил письмо к ксендзу Петру Гембицкому, краковскому епископу, сообщая, что по приказу короля он занял Чорштын, "из опасения, чтобы пограничная эта крепость, не располагающая ни войском, ни вооружением, не досталась в руки мадьяр". Кроме того, он просил епископа прислать ему несколько легких пушек, пороха и ядер, потому что в замке он "не нашел ничего, кроме денег, награбленных у мужиков Иозелем Зборазским, да накопленных им обильных съестных припасов".

Между тем ксендз-декан новотаргский, Енджей Бытомский, приглашенный к людзимежскому ксендзу Михалу Соломке, заметил, проезжая через деревню, что все хаты украшены зелеными ветвями.

Он удивился и, встретив Цыриака, спросил его, какая тому причина.

-- Да разве вы не знаете? - ответил Цыриак. - Это затем, чтобы солдаты не грабили и не поджигали.

-- Какие солдаты?

-- Да которых пан Костка, королевский полковник, по королевскому указу вербует.

И вот епископ Гембицкий почти одновременно получил в Кракове просьбу Костки о присылке в занятый им Чорштын пушек и боевых припасов, тревожные письма от новотаргского декана и ксендза из Птима, где ректор Радоцкий тайно собирал крестьянские сходы, и даже письмо от пана Здановского, которому ксендз Бытомский приказал уведомить епископа о зелени на крестьянских хатах.

Епископ сейчас же понял, что этот охранитель Польши в высшей степени подозрителен, а отряды его могут послужить бог знает для чего, и потому ответил Костке, что не таким способом занимаются королевские замки, нуждающиеся в защите, и что он ему советует добровольно покинуть Чорштын. Сам же он созвал на совет всех краковских вельмож, находившихся в городе, и послал шестьдесят драгун под начальством пана Михала Иордана, старосты дубчицкого, отбивать Чорштын. К драгунам присоединился довольно большой отряд добровольцев из шляхты.

Получив письмо епископа, Костка порядком смутился; в первую минуту он похолодел и у него задрожали ноги. Он предполагал, что стоит только протянуть руку и взять, что, заняв замок, он как бы вдел уже одну ногу в стремя и остается только перекинуть другую, чтобы оказаться в седле, - но при первом же шаге убедился, что это не так. Ужаснула его собственная неопытность, которую он блистательно доказал тем, что написал письмо епископу.

Он сам вызвал и ускорил враждебные действия против себя. Снять маску можно было, только имея в Чорштыне несколько тысяч, а не несколько десятков людей.

Он почитал себя вторым Хмельницким, в котором "смелость льва уживалась с мудростью змия", - однако убедился, что старый запорожский гетман только похлопал бы его с усмешкой по плечу, а ему пришлось бы повиноваться Хмельницкому, как учителю.

так гнал свою хромую грязную лошаденку, драгун и шляхетский отряд, что появился перед Чорштыном на следующий день после получения письма от епископа.

Толстый и усатый пан Иордан, переночевав под замком, на рассвете принялся осматривать стены и по совету епископа решил сначала вступить с Косткой в переговоры. Он велел Шелюге, трубачу из подкраковской Черной Деревни, ехать вместе с ним к воротам замка и громко трубить. Кроме того, взял у пастушки белый платок и прикрепил его к палке.

Костка в это время спал. Спали и мужики, утомленные расхищением замка. Не спали только бабы, жены Юзека и Мацека Новобильских, да две девушки, Янтося и Ганка, пришедшие с мужиками из Нового Тарга в Чорштын. Они сидели в кухне, пекли из муки Иозелевой жены пироги с сыром и разговаривали.

Вдруг жена Юзека Новобильского бросила месить тесто, прислушалась и сказала:

-- Трубят зачем-то.

-- Да ну? - переспросила жена Мацека.

-- Верно говорю, трубят. Надо поглядеть.

Она вышла и вернулась с известием, что шляхтич верхом на лошади и солдат с белым платком на палке и с трубой стоят под стенами.

Жена Мацека Новобильского отодвинула тесто, вытерла руки и вышла из кухни. Другие пошли за ней.

Они вышли на вал, и жена Юзека крикнула:

-- Не труби ты, скотина, - пана разбудишь, чтоб тебе пусто было!

Но жена Мацека, баба пожилая и солидная, сказала с достоинством:

-- Погоди! - и важно спросила: - Кто там?

-- Одни бабы там у вас, что ли? - крикнул пан Иордан.

-- Есть и мужики, - ответила жена Мацека. - А вам чего?

-- Где пан Костка?

-- Спит.

-- Ну, так разбуди его!

Но жена Мацека важно сказала:

-- Не видишь ты разве, что я хозяйская жена?

-- Разбуди же его, хозяюшка!

-- Зачем?

-- Тебе приказывает ясновельможный пан Михал Иордан, староста добчицкий.

Но жена Мацека гордо возразила:

-- Наш пан староста чорштынский не хуже добчицкого!

-- Меня сюда послал краковский епископ!

-- Ну, так и стойте себе! - закричала жена Юзека.

Паи Иордан пришел в ярость. В первую минуту вылетели у него из головы все слова и мысли. Он обернулся к Шелюге, гневно взглянул на него и яростно заорал:

-- Черрт... Черрт.

Ганка, молодая, красивая девка, у которой язык был как бритва, закричала с башенки:

-- А что это там гремит? Погода, кажись, хорошая!

Иордан привскочил на седле, но стерпел.

-- Слушайте, бабы, - сказал он, повысив голос, - сейчас же идите за Косткой!

-- А зачем вы, пан староста, сюда приехали? - степенно спросила Мацекова жена.

-- Замок брать! - ответил сразу Иордан.

-- Замок-то у меня готов, да вот ключи не знаю куда делись! - крикнула Ганка.

Трубач Шелюга, затыкавший себе рот трубой, не выдержал и захохотал. Захохотали и бабы на стене, а жена Юзека закричала:

-- Ну, и подождешь, окаянный! Чего тебе не терпится?

Пан Иордан, весь красный, остервенев, зарычал:

-- А откуда, пан, начинать будете? - спросила Ганка.

-- Откуда, обезьяна блудливая? - крикнул пан староста. - А вот откуда! - И, повернувшись в седле, заревел, как бык - Ко мне!

Тотчас же из леса стали выходить драгуны епископа Гембицкого и добровольцы.

-- Вот откуда! - яростно повторил пан Иордан.

Жена Юзека Новобильского присмирела: поняла, что дело нешуточное, и сказала невестке:

-- Ах, чтоб их черти съели! Солдаты...

Но жена Мацека не потеряла присутствия духа; она знала, что к Чорштыну должны стянуться тысячи крестьян, и потому задорно крикнула:

-- Пан староста! Не лез бы ты лучше, куда не просят!

-- Погоди же ты, старая ведьма! - гаркнул пан Иордан и, повернув лошадь, вместе с трубачом уехал к своим.

Он долго сопел и не мог отдышаться. А когда по совету поручика, командира драгунов, и пана Гоздавы Мешковского красноречивый пан Скорачинский и маньский ксендз, прибывший с войском, вступили в переговоры с самим Косткой, обещали ему личную неприкосновенность, если он добровольно сдаст крепость, и все-таки ничего не добились, - тогда Иордан приказал идти на штурм.

Но атаки драгун и попытки поджечь ворота были неудачны; в замке было кое-какое оружие, у мужиков было свое, и, наконец, ни к чему не нужный маньский ксендз совершенно угнетал осаждающих, без устали повторяя: "Спешите! Спешите!" Он боялся взбунтовавшихся горцев, которые, по слухам, уже приближались.

Неудачные атаки, потеря нескольких десятков лошадей, довольно тяжелые раны и увечья, которые вывели из строя драгун, и сверх того все возраставший страх перед приближавшейся толпой крестьян плохо подействовали на пана Иордана: совершенно неожиданно, не сказав никому ни слова, он удрал из-под замка вместе с паном Мешковским, Скорачинским и еще одним шляхтичем. Следом за исчезнувшим вождем бросились трусливые шляхтичи-добровольцы, а за шляхтой и драгуны ускакали по дороге к Кракову.

Костка смеялся над самим собой: и чего он так испугался письма епископа и так быстро овладели им сомнения? Он столкнулся с врагом, стал с ним лицом к лицу и победил его до смешного легко: в замке не было даже ни одного раненого. Только Магера, кузнец из Лопушны, нарочно, ради шутки, стукнулся коленом об стену: все-таки, дескать, при отражении штурма были и раны.

Пока господа Иозель и Ривка Зборазскйе угощали мужиков своим вином и медом, Костка, веселый и довольный, расположился в кабинете камергера Платенберга и, найдя там чернила и все, что нужно, стал писать пану Викторину Здановскому письмо в стихах и прозе. Он приглашал его "не отказать прибыть к Иванову дню в Чорштын, ибо стянется сюда большое войско: такова воля божья, чтобы столь великие злодеяния были наказаны. Пошли только господь, чтобы совершилось это без пролития христианской крови. Вас, вельможный пан, я оставлю хозяином здесь, а сам пойду туда, куда поведет меня с войском господь...

Второе письмо он отправил Лентовскому, чтобы тот привел с собою как можно больше войска. "И напомните им, чтобы брали с собой топоры и заступы. Мы пойдем через Краков и, если будет на то воля господня, - дальше, через всю Польшу. Мы уже снеслись с Хмельницким и с татарами. Немецкое войско также придет нам на помощь..."

Радовалась и веселилась молодая душа пана Костки. Он сидел в богатом замке старосты, в высокой башне, писал военные приказы, чувствовал себя недосягаемым... Раскинувшись в великолепном камергерском кресле, он положил вытянутые ноги на медвежью шкуру, разостланную под столом, засунул руки в карманы шведских рейтуз и закинул голову...

припомнилась ему мазовецкая песня о трех панах Потоцких, которые ехали с войны и все

а когда устроили дело с ночлегом, то

Беата Гербурт...

Не сон ли это?

Когда-то, где-то... сад, благоухающий ранним апрельским цветом... давно... далеко... Объятия, горячие объятия...

Пожар Згожелиц, зарево...

Двор королевы Цецилии Ренаты... придворные балы... пиры... пажеские проказы...

Презрение, голод, нищета...

Не сон ли?

Ах, эти сладкие, волшебные, небесные объятия... Блаженство поистине неземное...

Вдруг перед ним появилась Марина из Грубого.

-- Пан, - сказала она, - меня прислал с двумя людьми брат Собек. Сам он придет на этой неделе с тысячей мужиков.

Костка посмотрел на нее глазами, отуманенными мечтой. Она была прекрасна.

-- А ты? - спросил он. - Хочешь здесь остаться?

-- Хочу.

-- Зачем?

-- Я на войну пойду.

-- Драться?

-- Да.

-- У нас мужиков довольно, хватит.

-- Я должна омыться в крови.

-- Почему?

-- Дьяволу дала себя искусить. Должна омыться.

-- В крови?

-- Что же ты сделала?

-- С извергом связалась.

-- Как это?

Марина не ответила, только опять повторила:

-- Собек скоро будет здесь. С ним одних Топоров семеро, трое Мардулов...

Костка смотрел на красоту Марины.

-- Марина, - сказал он, выпрямившись.

-- Что?

-- Марина... - повторил он.

-- Пан, останьтесь для меня святым спасителем народа! - сказала Марина и вышла из комнаты.

На другой день прибыл Лентовский, но всего с несколькими мужиками, - проведать Костку. Он обещал вернуться и привести с собой с Черного Дунайца десятки тысяч мужиков. А через четыре дня после отступления Иордана получено было письмо из Птима, от ректора Мартина Радоцкого, который упоминал о "возлюбивших правду Христову" и сообщал, что "мужики, если бы им разрешили и если бы призвал их к тому голос его величества короля, сами напали бы на шляхетские усадьбы и разгромили их, чтобы никогда больше не царила на земле гордость, высокомерие и жестокая тирания".

Тогда Костка снова сел за письменный стол Платенберга и стал писать свой манифест, начинавшийся словами: "Мир Христов!" - манифест, в котором от имени короля в пространных словах обещал "всем, кто теперь станет на его сторону, всяческие вольности и шляхетские усадьбы со всем имуществом". Он предупреждал также, чтобы (как поручил ему заявить его величество король) "никто не придавал значения никаким указам, хотя бы они были с печатью и за подписью его величества короля, - ибо последний принужден их выдать из опасения перед шляхтой"...

Он объявлял поход на Краков и велел собираться п Чорштын, "под свое крыло", приказывая не трогать костелов, "ибо мы будем сражаться во имя бога и за тяжко обиженный народ. Дано в Чорштыне 22 июня 1651 года".

Сидя в замке, Костка наслаждался своим счастьем. Он издавал манифесты, чувствовал, что он - сила, видел впереди бессмертную славу. Он радовался, как ребенок, он готов был хлопать в ладоши, а лупоглазый, лопоухий, толстогубый, маленький, толстый, грязный, прыщеватый и лукавый Иозель Зборазский смешил его необычайно. Он сам не знал: играет он в революцию или это все правда? Кто он: крестьянский мессия, владыка Чорштына, вождь сотен тысяч людей или паж королевы Цецилии, играющий в Варшаве с товарищами в турецкую войну? Все совершилось так быстро, так внезапно, словно во сне...

Написав свой манифест, Костка выбежал из комнаты Платенберга, наткнулся на жену Юзека Новобильского, обхватил ее за талию и закружил, покрикивая: "Гоп! Гоп!" Та подумала, что он сошел с ума. А когда он ее отпустил, баба, хоть ей было уже под пятьдесят, призналась жене Мацека:

-- Знаешь, сестрица, как обнял он меня, так хоть я уж не молоденькая, а по правде сказать, кабы дошло до чего дело, - я бы ему не противилась...

А жена Мацека ей на это:

-- Да, кабы дошло...

И вздохнула с сомнением.

Мальчик, исполнявший при Костке обязанности слуги, послан был на деревню за яйцами и возвратился с криком: "Солдаты идут! Солдаты идут!" Полчаса спустя замок стали окружать драгуны, пехота и артиллерия с двумя пушками. Всех было около тысячи человек, под начальством полковника епископских войск Яроцкого.

Епископ Гембицкий после позорного возвращения пана Иордана из-под Чорштына, где тот не мог совладать с бабьими языками и кулаками мужиков, забил отчаянную тревогу. Он отправил к Чорштыну двести пятьдесят человек пехоты и послал следующее письмо подстаросте и городскому судье краковскому:

"Краков, июня 30-го дня 1651. Чорштын взят, и там засели разбойники! Ad primum nuntium [При первой вести (лат.)] посланные люди, qui flammam extinguerent [Чтобы потушить огонь (лат.)], ничего не добились, и огонь этот еще тлеет, ибо чернь insurgit... [Бунтует (лат.)] Во имя любви к родине и ради ее спасения спешите туда, вельможный пан, ибо это страшный огонь!"

Помчался гонец к королю; разослали всем сельским приходским ксендзам приказ проповедовать с амвонов против бунта и удерживать народ; вслед за отправленными уже двумястами пятьюдесятью пехотинцами напуганный епископ снарядил еще двести человек из собственного полка и шестьдесят отборных горных стрелков-"свистунов", получивших свое название оттого, что они отдавали команду по-разбойничьи, свистом. При этом войске находились две пушки. Староста любовльский, получив приказ, также привел две пушки и сто пятьдесят солдат. Из-под Мушины прибыли драгуны епископа. И в то время как подстароста краковский Сметанка сзывал в Краков ко дню 27 июня всю шляхту, всех стариков, больных, слуг, экономов, королевских чиновников и духовенство, чтобы идти против мятежника Костки, у самого Костки на 22 июня было в замке против тысячи осаждающих двадцать семь горцев и пять женщин.

Но он был уверен, что помощь придет. Отряды из Подгалья под предводительством Собека, из Бескид - с Чепцом и Савкой и те, которые собраны были Лентовским под Черным Дунайцем, должны были прибыть с часу на час. Чепец и Савка донесли, что под Ланцкороной и под Мельштыном стоят целые толпы крестьян, что целые толпы идут под предводительством войтов, что под Бабьей Горой, в Охотнице над Новым Таргом, в Порембе, в Медведе, во всей округе, до самых дальних мест, десятки тысяч людей взялись за оружие.

Так что, хотя он и не ожидал осады и хотя было у него и замке только двадцать семь мужиков и пять баб, он не испугался и решил защищаться, приказав зажечь смоляные ветки как сигнал. Чорштын засиял со всех сторон и окутался дымом.

Тем временем, ввиду того, что замок не согласился на предложение о сдаче, его начали бомбардировать из пушек, а пехота пошла на штурм.

В замке было несколько ружей и пушек, но не было ни пороха, ни пуль. Пока еще было время, Костка писал манифесты и забавлялся, подшучивая над Иозелем Зборазским, а о снаряжении не позаботился. Теперь он скрежетал зубами и впивался ногтями в ладони, - но это не помогало.

Его верный мальчик-слуга, тайно посланный ночью в Любовлю достать хотя бы пороха и пуль для ружей, попал в руки драгун и утром 24 июня был бит батогами на виду у всех перед замком.

Зловеще восходило это утро. Смоляные ветки горели на стенах день и ночь. Чорштын пылал со всех сторон. Это был тревожный сигнал повстанцам, - но никто не шел.

-- Что же делать? - спросил Костку Лентовский, сидя в кухне, где горел огонь.

-- Вот что! - крикнул Костка и, выбив чеканом оконное стекло, оправленное в олово, вырвал кусок олова и бросил в огонь. - Пули будут.

После этого, по его примеру, весь металл, бывший в замке, стали переливать на пули; из крыши вырывали гвозди, бабы выламывали мрамор из полов, вырывали из мостовых камни; кто чем мог отбивался от осаждающих.

-- Что же будет? - спросил Лентовский, глядя на войско епископа, которое в это время обедало.

Но Костка, контуженный в лоб, ничего не ответил. Он пошел перевязать рану, потому что кровь заливала ему глаза.

На пороге он встретил Марину, которая несла на стену пули, отлитые в кухне из канделябр Платенберга.

-- Есть у тебя полотно? - спросил он.

-- Чистая рубашка, - сказала Марина и, приподняв юбку, оторвала кусок полотна.

-- Перевяжи, - сказал Костка.

Она перевязала.

-- Где твой брат Собек?

-- Он придет.

В этот миг пушечное ядро пробило окно и, кроша кирпичи, застряло в потолке над их головами.

-- Только бы продержаться! - сказал Костка. - Впрочем, меня не возьмут. Не дадимся!

Перед глазами Марины вдруг встало лицо Щепана Куроса, молодого мужика из Ментуса: любовница, которая несла ему обед на стену, упала у его ног и умерла, раненная пулей в грудь. Страшно было его лицо в эту минуту.

Марина уже заметила, что мужики о чем-то между собой шепчутся и переглядываются. Она слышала, как Мацек Новобильский, первый после Лентовского человек, говорил своему двоюродному брату Юзеку: "Никто не придет. Пропадем мы тут все - и больше ничего".

А Юзек Новобильский, великан, поднимавший вола, мрачно опустил свои ястребиные глаза.

-- Но что же с Собеком? Что с Топорами? - говорил Костка. - Что с твоим братом, Марина?

-- Не знаю, пан. Он должен бы уже здесь быть. Обещался прийти еще прошлой ночью. А Собек такой человек - если что кому-нибудь или самому себе обещает, то сделает, хоть бы ему сам Хворь-Змей с черными крыльями да кровавый бог смерти со своей палицей загородили дорогу.

-- Будь что будет, - сказал Костка, качая головой. - Я уже второй день на ногах, две ночи глаз не смыкал, такой сон одолевает меня, что не могу выдержать. Вздремну немного.

-- Не ложитесь, пан, - сказала Марина. - Кто знает, что может случиться?

-- Будь что будет! Может быть, тем временем подоспеет Собек или Чепец с Савкой...

Между тем пушки епископа и старосты любовльского гремели без перерыва и крушили стены замка. Полковник Яроцкий брал замок с лихорадочной поспешностью, потому что боялся, что подойдет помощь. Он имел верное известие, что подгаляне уже выступили и идут напрямик через горы. Ведет их Собек Топор. Должно быть, что-нибудь задержало их в пути, но они могут прийти с минуты на минуту.

Осажденные об этом не знали и потеряли всякую надежду на подкрепление. Ни пехота, ни драгуны на штурм не ходили. Яроцкий берег их на случай атаки с тылу. Только пушки крушили да крушили стены, убивая людей, укрывавшихся за ними. В погребе, чтобы укрыться от пуль и подкрепиться вином, сидели оба Новобильских, Курос и еще четыре горца.

-- Что могло случиться? Отчего никто не приходит? - сказал Юзек Новобильский.

-- Не сумею тебе сказать, брат, - отвечал Мацек. - Собек Христом-богом клялся, что придет с людьми еще ко вчерашнему вечеру. Да ведь он и тогда не знал, что с нами будет, не знает и теперь, когда пушки так гремят среди гор, что Озвена [Озвеной древние славяне называли эхо] оглохла. Никого ниоткуда не видно.

-- Ну, так что же будет, крестный? - спросил Курос. - Неужели нам всем погибать, как погибла моя Антоська несчастная?

-- А ведь правда, - сказал Кулах из Людзимежа.

-- Повесят нас, либо на кол посадят, либо четвертуют, - сказал Баганцар из Кликушовой.

-- Велят палачу поясов из нашей кожи нарезать, - сказал мужик из Леска.

-- Искромсают нас на кусочки...

-- Даже и похоронить на освященной земле не позволят.

Мужики повесили головы.

-- Баб с детьми оставим сиротами...

-- Добра своего, земли-матушки лишимся...

-- На пытку пойдем...

-- А ничего не добьемся...

-- Был мужик мужиком, - мужиком и останется...

-- Был пан паном, - им и останется...

-- Что тут станешь делать?

-- Мы своей смертью мира не спасем...

-- Да и никого...

-- Пан Костка нам, пожалуй, добра хотел...

-- Да и Лентовский...

-- Но уж коли нельзя - так нельзя...

-- А что кому от нашей смерти прибудет? Ничего.

-- Или от мук наших?

-- Коли чему перемениться - оно и так переменится, а нет - так нет.

-- И если даже удержим этот замок, нам лучше не будете.

-- Правда, что не будет.

-- Кто нами верховодит, тот пускай и вывозит. Погибать никому неохота.

-- Еще бы! Кому головы своей не жалко?

В эту минуту в дверях погреба появился Лентовский. Высокий, седобородый.

-- Эй, мужики! - закричал он, - Там, на стенах, только пятеро здоровых осталось, а вы здесь?

-- Здесь, - ответили ему мрачно.

-- О чем толкуете?

С минуту помолчали, потом Юзек Новобильский сказал:

-- Даром погибать никому неохота.

-- Так чего же вы хотите? - тихо спросил он.

-- Где полковник? - сказал, избегая прямого ответа, Мацек Новобильский.

-- Пошел рану перевязать.

Наступило молчание. Вдруг загремел пушечный выстрел, и от удара ядра за спиной Лентовского посыпались из стены камни.

-- Сам видишь, - сказал Юзек Новобильский.

-- У нас только человек десять еще цело, - а их тысячи.

Вдруг Щепан Курос вскочил со скамьи.

-- Что долго разговаривать? - закричал он, - Сдать замок - и все тут!

Мужики только этого и ждали.

-- Замок надо сдать! Он правильно говорит! - закричали, вскочив с места, оба Новобильских, Кулах и трое остальных.

-- Ребята! Побойтесь бога! - крикнул Лентовский. - И замок отдать и под нож идти? Уж лучше погибнуть в этих стенах!

-- Уж я-то знаю, что делать, - воскликнул Мацек Новобильский. - Меня учить нечего! Я в войске бывал.

И он собрался бежать.

-- Куда тебя несет? - остановил его в дверях Лентовский.

-- На стену! Замок сдавать!

-- Без пана полковника нельзя!

-- Это ты сам его спрашивай!

-- Не пойдешь!

-- Пойду!

-- Без пана полковника - нельзя!

-- Поговори еще! - дерзко крикнул Курос и обхватил старика, чтобы оттащить его в сторону.

Осмелели и остальные. Они схватили Лентовского, а Юзек Новобильский сказал:

-- Пока что мы тебя здесь запрем.

И, втолкнув Лентовского в подземелье, они захлопнули дверь.

А Мацек Новобильский взбежал на стену и стал высоко махать белым платком.

Полковник Яроцкий заметил платок и приблизился к стене.

-- Чего вы хотите? - крикнул он.

-- За Костку и за Лентовского отпустите нас на свободу?

Яроцкий боялся крестьян, шедших на подмогу, и потому ответил:

-- Отпустим!

-- Поклянетесь?

-- Поклянемся!

-- И подпишетесь?

-- И подпишемся!

-- Так перестаньте стрелять! Пришлем договор для подписи!

-- Ладно!

Мацек побежал к Иозелю Зборазскому, вытащил испуганного еврея за шиворот из-под груды перин и заставил его писать условия сдачи.

Пушки замолчали.

А Марина вошла в комнату и увидела Костку на постели Платенберга. Сон его одолел.

Она потрясла его за плечо.

Костка вскочил:

-- Что? Собек с Топорами?

-- Нет, - ответила Марина, - мужики сдали замок.

-- Как? Что? - закричал Костка, вскакивая на ноги.

-- То, что говорю. Жалко мне вас.

-- Кто сдал? Где Лентовский? Убит?

-- Нет, заперт в погребе.

-- Правду говоришь?

-- Правду.

Костка упал на постель.

-- Прислушайтесь, если не верите, - сказала Марина. - Пушки перестали стрелять.

Костка прислушался.

-- Правда, - сказал он.

-- Жалко мне вас, - повторила Марина.

Страшным показалось Костке молчание пушек.

"Как смерть", - сказал он про себя.

Вдруг им овладел бешеный гнев. Он топнул ногой, прошептал сквозь зубы проклятие, собрался бежать... Продержаться еще час, два... помощь придет!

двора не было видно. Виднелись только далекие Татры, а перед ними - широкая равнина. Под окном - отвесный склон утеса, на котором стоял замок. Спастись было невозможно.

-- Заперли меня, собаки! - крикнул он беспощадно.

-- Заперли, - сказала Марина. И прибавила в третий раз: - Мне вас жалко.

В один миг, как у утопающего, промелькнуло в его мыслях все: подложные королевские грамоты, вербовка и призыв мужиков к бунту, грамота Хмельницкого, собственный его манифест, разосланный два дня тому назад, занятие замка, - явная измена и восстание. Его могла ожидать только смерть.

Он сел на кровать и опустил голову на руки.

-- Жаль вам своей молодой жизни? - спросила Марина.

Костка молчал.

Вдруг что-то загремело.

-- Стреляют! - радостно крикнул он, поднимая голову.

-- Нет, это где-нибудь обвалилась стена, пробитая ядрами.

Костка внимательно прислушался, - но опять наступила тишина.

-- Жаль вам жизни? - повторила Марина.

Тогда Костка поднял глаза, посмотрел на нее и медленно заговорил:

-- Эх, Марысь... Как над молодым дубом, царем деревьев, взошло надо мной солнце и озолотило мое чело... Зачем же так быстро, так внезапно собрались тучи, зачем надо мною сверкнула молния? Я хотел возвыситься, но хотел не только славы себе: я хотел добра людям... Пройдут века, прежде чем исполнится то, что хотел сделать я... Королем мужиков, королем простых людей хотел я быть, как Казимир Великий...

-- Вы и королем хотели быть? - спросила изумленная Марина.

Но Костка не стал объяснять ей ничего. Он продолжал:

-- Пройдут века... Мужики сами, своими руками бросают в море нож, который должен был перерезать петлю, сдавившую им горло. Зачем покинули они меня? Зачем не пришли? Зачем епископ Пстроконский, тынецкий аббат, побоялся Рима? Кто первый губит меня и кто первый губит свободу народа? Знаю! Понимаю, кто!

Костка взволновался, и слезы выступили у него на глазах.

-- Зачем мужики не пришли? - воскликнул он, - Зачем не пришли! Они погубили мою молодую жизнь, затянули петлю и на своей шее! Увидят теперь! Их будут карать огнем и мечом. А мне - только смерть... О, Беата, Беата, Беата!

-- Вы призываете святую Беату?

обширными поместьями, а может быть, и еще большую власть. А теперь? Я заперт на голой скале, окружен войском и всеми покинут. Крест мне, крестьянскому мессии, терновый венец, да копье в бок, да губка с уксусом! Шляхта с ксендзами, деля мои одежды и право убить мысль мою и честь, будут метать жребий и будут вырывать друг у друга мужицкое горе, как вороны вырывают кости и падаль! Вопьются когтями, и каждый будет тащить в свою сторону!

Страшная скорбь и горе звучали в голосе Костки.

Марина подошла к нему и сказала:

-- Пан, мне больно за вас.

Костка взглянул на нее.

-- Болит за вас мое сердце. Утешьтесь.

-- Чем могу я утешиться? - горько ответил Костка.

-- Пряхи, адские девы, ткали нить вашей жизни... Но старшая берет уже ножницы, огонь уже готов, не доткут до конца вашей нити, бросят ее в огонь. Утешьтесь хоть на миг...

-- Как?

-- Утешьтесь со мной.

-- Как? - повторил Костка, не понимая.

-- Я лягу сюда для вас, - сказала Марина, подходя к ложу камергера Платенберга.

Собек созвал подгалян. Из конца в конец разослал он по татрским селениям своих гонцов... В Грубое, к избе Ясицы Топора, сошлось более трехсот вооруженных крестьян. Они стояли толпой, с косами, луками, палицами, чупагами, многие - с ружьями и пистолетами. Здесь было много стариков и мальчиков, потому что большая часть молодежи ушла на войну, в королевские войска.

Старый Ясица Топор выпрямился, так что казался на голову выше, чем всегда, взял еловую ветвь и, сотворив крестное знамение над головами собравшихся, сказал громким голосом:

-- Господу богу поручаю вас, Иисусу Христу и божьей матери Людзимежской! Пусть она ведет вас, а Турбог, управляющий рукой человека, и Ужас, летящий пред ним на вороне, да будут с вами! Все силы да будут с вами, а Черная Мажанна, Моровая Язва да предшествуют вам! Ведьмы со змеиными волосами, Диво-Дивное с кошачьей головой и Дьявол-палач с волчьей пастью да обратят врага вашего в бегство! Иесса, бог трехголовый, владыка мира, да поможет вам в бою!

После этого жена его вынесла на железной лопате раскаленные уголья, а Топор ударил обухом по лопате, так что угли рассыпались во все стороны, и громким голосом воскликнул:

-- Как разлетаются во все стороны эти угли, так да исходят от вас сила и ужас! Прощайте!

-- С нами бог! - закричали мужики. - Счастливо оставаться!

-- Идите с богом!

Собек пошел впереди всех. Рядом с ним - Мардула, который от избытка энергии на ходу подбрасывал вверх чупагу, бряцавшую кольцами.

-- Ишь, ишь где лежит! - указал Кшись Мардуле на Яносика, лежавшего под кленом. Они смотрели на него с восхищением, хотя давно его знали, и восхищение Мардулы было так велико, что он даже не испытывал зависти.

Двенадцатилетний мальчик-слуга сидел на пне позади Яносика и играл ему на гуслях.

Литмановский смотрел на отвесные склоны Красных Вершин, которые среди темных лесов казались голубыми. Белые и розоватые облачка то появлялись, то исчезали снова.

Кшись сделал серьезную и торжественную мину. Мардула шел мелкими шажками. Они подошли не замеченные со стороны лесочка, затенявшего дом с восточной стороны. Кшись снял шляпу и сказал:

-- Слава господу богу нашему Иисусу Христу! Что это вы туда смотрите?

-- Во веки веков! Здравствуйте! - ответил Яносик, поднимаясь с травы при виде гостей. - Смотрю, потому что, кажется, я там кое-что вижу.

-- А что?

-- А вы приглядитесь хорошенько. Страсть как у нас в Полянах дети с чего-то мрут. У сестры моей умерло двое, а третий тоже, того и гляди, помрет! Да вы хорошенько глядите! На вид это тучка. Вон там, за лесом, пониже вершины. Видите?

-- Ну, вижу, - ответил Мардула. - Облачко.

-- Облачко, как же! Вглядись-ка в него да заслони глаза, а то солнце мешает. Это ходит в белой одежде Тихая, богиня детской смерти. На голове у нее венок из красного полевого мака, волосы повязаны окровавленным платком. Давно уже я понял, что она вокруг ходит: цветы засыхают и местами словно кто траву выжег. Это она там!

-- Ну? - воскликнул Мардула. Он и боялся и не верил.

-- Она и есть, - подтвердил Кшись. Он, во-первых, верил во все сверхъестественное, а во-вторых, если это говорил сам Яносик, значит, так и должно было быть.

-- Так, значит, видите, - сказал Литмановский. - Она уже давно там мелькает. Верно, ждет Каню, которая приманивает детей, ускользнувших от Тихой, хватает их и уносит на облаке.

-- Какая же она? - спросил мальчик, державший гусли.

-- У Тихой лицо черное, глаза навыкате, как у совы, и холодные, как лед. Воздух вокруг нее - как в могиле: холодный, сырой и затхлый. Белая на ней одежда вроде плаща, покрытая плесенью, а в руке она держит черную ветку. И как встретит ребенка, тотчас дотронется до него веткой - и ребенок умирает.

-- Посинеет весь, словно задушенный, - сказал Кшись. - Я это видел. Будет тому уже лет тридцать.

-- Да. А тех детей, которые убегут от нее, преследует страшная богиня несчастия, Каня. Встретит она ребенка - и обернется его матерью, поманит к себе. Дети глупы, - ну и идут. А она сажает их на облако, садится с ними сама и летит.

-- Куда? - спросил мальчик.

-- А кто ее знает? Тихая служит Смерти, Мажанне, а Каня помогает Тихой.

-- Ну, эти больше старых людей берут, - сказал Яносик. - Мне про них Саблик рассказывал. Обе они тут были, когда татары в Косцелицкой долине дрались с поляками.

-- Чума всего хуже, - сказал Мардула.

-- Всех тогда Черный бог и Дьявол выпустили из ада. Летела Смерть, свистела крыльями и мужиков с бабами побивала, а за нею с косами шла Моровая Язва и Чума.

-- Да. Тут одна Чума ничего не поделала бы, - сказал Мардула.

-- Много им было тогда работы, - заметил Кшись.

-- Еще бы! Саблику прадед говорил, что люди падали, как мухи.

-- Как тут не свалиться, коли этакая до тебя пальцем дотронется? - сказал Кшись.

-- Видите ее, Тихую? Вон она, наверху: выйдет из леса - и снова спрячется. Я на нее смотрю с самого утра. Ждет под скалами Каню, - говорил Литмановский.

-- Ждет, - убежденно подтвердил Кшись.

-- Говорят, умирает Смерть Мажанна первого апреля, когда топят в воде соломенное чучело и поют: "Ходит Смерть дозором от избы к избе..." - сказал мальчик, державший гусли.

-- Станет тебе Смерть умирать! Не говори глупостей! - ответил Литмановский, а Кшись сказал, почтительно на него глядя:

-- Это ты, Яносик, хорошо сказал! Ты - голова!

И взглянул на Мардулу, одобрительно покачивая головой.

-- Ну, а зачем вы пришли ко мне? - спросил Литмановский. - Мацек, скажи матери, что гости пришли. Пусть молока принесет, сала, пирога.

Высокая, красивая хозяйка вынесла угощение. Лежа под кленом, принялись они есть и пить. А мальчик играл им на гуслях, время от времени поглядывая испуганными глазами на бледно-розовую тучку над Красными Вершинами.

Когда они поели и попили и Мардула с Кшисем рассказали, зачем их послал Собек Топор, Литмановский ответил им, воздав, как надлежало, должную честь Собеку:

-- Собек Топор - парень настоящий, и, если бы на то пошло, мы бы вдвоем весь мир разнесли. Я даже не знаю, кто лучше, - только Собек немножко мямля. Но у меня своей войны довольно в Венгрии, за Татрами. И какое мне дело до всего этого? Ко мне сюда никто не ходит: ни пан, ни ксендз, ни жид, ни королевские, ни каштеляновы, ни старостины слуги. А коли кто придет, я его так обухом угощу, что он зубы домой в платке понесет. Мне здесь хорошо. Кому плохо, пусть тот и воюет. А если мне будет плохо, я никого просить не пойду, сам за себя постою. Мои дела там, - он указал рукою на Татры, - а не в долинах, где живут одни нищие. Да и времени у меня нет. Саблик выследил богатых купцов, которые поедут через Липтов, - завтра пойду на них с тремя моими мужиками.

-- Все польские крестьяне собираются восстать, - сказал Мардула.

-- И те, что под Краковом и под Сончем?

-- Хорошо, что ты мне это сказал. Неужто я стану с ляхами возиться? Я, Нендза Литмановский, крылатый подгалянин? Как бы не так! Если бы встали одни горцы да шли бы на какую-нибудь усадьбу, - может быть, я бы и пошел! А с ляхами если бы мне довелось сойтись, - так разве только затем, чтобы их скирдами в поле наставить!

-- Дело идет обо всей Польше, - сказал Мардула. - Так мне велел передать Собек.

-- Да что такое Польша? Где она? Здесь, потому что поляки - мы, а там, за границей, - оравцы да липтовцы, а дальше - мадьяры. И под Краковом - не поляки, а ляхи. Так чего же мне за них хлопотать? Пусть им хоть щепки вбивают под ногти. Мне все равно.

-- Король-то у нас один...

-- И господь бог у всех один: что у тебя, что у немца. А пойдешь ты немца защищать? Сам еще его, бестию, двинешь, коли он сюда сунется!

Такой аргумент заставил Мардулу и Кшися призадуматься.

-- Вы Собеку скажите так, - прибавил Литмановский. - Я в долины не пойду, - я тамошней водой отравлюсь, да и вонючий там воздух. Ну, а если кто пойдет войной на горцев, так я ему дорогу заступлю! Пусть тогда присылают за мной. А впрочем, внизу тоже есть хорошие разбойники: Чепец, Савка. Пусть эти делают, что нужно. Мне бы не пристало туда идти, отбивать у них разбойничью честь. Саблик-старик говорит, что не пойдет горный медведь в долины у других медведей отбивать волов. Я - здесь, а они - там разбойничьи гетманы. И хоть они передо мной, что орех перед буком, - я им туда мешать не пойду.

-- Да ведь тут дело не о разбое идет, - сказал Мардула.

-- Сапожник только и знает сапоги шить, а кузнец - лошадей ковать, - отвечал Литмановский.

Кшись с Мардулой снова опустили головы и призадумались. Видя, что ничего не добьются, они стали собираться в обратный путь. Но Литмановский встал, пошел в избу и вскоре вернулся оттуда с подарками.

Кшись получил пять золотых венгерских дукатов, сверкавших на солнце, а Мардула - липтовский нож прекрасной работы с рукояткой из тисового дерева, украшенной серебром и медью. Нож был освящен в розенбергском костеле епископом для того, чтобы им можно было пропороть сразу тридцать человек. Раньше он принадлежал знаменитому разбойнику Сливе из Кубина. Для Собека Литмановский дал золотую пряжку, тоже как бы священную и считавшуюся талисманом, потому что знаменитый Станик из Старого Быстра, по преданию, выковал ее из дароносицы, украденной в Кизмарке. Для Марины он дал на корсаж кусок золотой парчи, украденный у купца в Кошицах, а для старого Ясицы Топора - четыре бутылки вина, собственноручно выбранного знатоком Сабликом в погребе графа Тиши, близ Токая. В вине этом был огонь жизни.

Вручая каждый подарок, Яносик Нендза сказал о нем подобающие слова. Он щедро расточал золото белыми руками, никогда не знавшими грубой работы.

А мать его, гордая хозяйка, обладательница сотни коров, прибавила для Марины кусок прекрасного домотканого полотна. Стоя на пороге, с самодовольством взирал на богатство своей семьи и на почтительно удивлявшихся гостей старик Нендза Литмановский, отец Яносика, владелец четырехсот овец и огромных лугов. По знаку его принесен был жбан водки, и все напились вволю. После этого гости простились и двинулись в обратный путь.

-- Эх, - говорил Кшись, покачиваясь на коротких согнутых ногах, - эх! Вот это, скажу я тебе, - богатство!

-- Богатство, - повторил Мардула, стараясь сохранить равновесие.

И оба они, занятые одной мыслью, затянули среди густого леса:

Скоро ты, Яносик, белыми руками

Сундуки купецкие станешь отпирать...

Собек, получив неблагоприятный ответ Яносика, не стал медлить и решил идти к Чорштыну. Однако не прямым путем, который был всех короче, а низом, по берегу Дунайца, через большие деревни, где он надеялся еще набрать людей.

королю, двинуть еще по призыву епископа под Чорштын двести семьдесят всадников с шестью легкими пушками. Каждый солдат был вооружен ружьем и пистолетами.

Войско это в полдень, на равнине перед Новым Таргом, сошлось с мужиками Собека, к которым присоединились весьма немногие, так как в Шафлярах ксендз задержал всех мужиков. Солдаты Сенявского внезапно, словно по волшебству, выскочили из темного леса.

Силы были почти равные, но далеко не равны были их вооружение и боевая опытность. Драгуны в одну минуту окружили мужиков и, не спешиваясь, дали по ним залп, а шесть пушек плюнули картечью в самую толпу.

Раздались стоны. Горцев охватил ужас.

Встреча была так неожиданна, атака так стремительна, что мужики сразу смешались, и боевой порядок был нарушен. Напрасно Собек с чупагой и с ножом, подарком Яносика, бросился на ближайших драгун; напрасно грянули десятка два мужицких ружей и десятки стрел просвистели в воздухе. Несколько драгун покачнулись в седле и упали с лошадей, но ружейные залпы и пушки, которые быстро заряжались и наводились хорошо обученными артиллеристами Сенявского, валили мужиков, как буря - деревья. Мужики побежали.

будет взят.

Запертый в комнате Платенберга, Костка уже целых два часа лежал на постели, устремив глаза в потолок. Марина молча сидела рядом.

Они ждали.

Вдруг двери в прихожей отворились, и вошло несколько людей; дверь в спальню Платенберга они нашли запертой и стали громко стучать.

-- Кто там? - спросил Костка.

Он узнал голос Мацека Новобильского.

-- Негодяи, трусы и изменники! - крикнул Костка.

-- Отоприте, пан. А потом будем разговаривать.

Костка вскочил и повернул ключ в замке.

-- Вы сдали замок!

Эти здоровенные мужики смешались и словно робели перед щуплым Косткой. Один лишь Курос дерзко сказал:

-- Мы вашими головами купили себе жизнь и свободу.

-- Чьими?

Тогда Костка рассмеялся. Смеялся широко, весело и долго, долго, от всего сердца. А потом протянул руки и сказал:

-- Вяжите!

-- Этого не надо, если вы пойдете добровольно, - ответил Мацек Новобильский, не глядя Костке в глаза.

-- Пойду добровольно: добровольно я шел умирать ради вас и добровольно умру из-за вас. Идемте.

-- Ребята... - несмело заговорил Юзек Новобильский.

Но Мацек сказал:

-- Побожились, подписались - значит, кончено.

-- Где Лентовский? - спросил Костка.

-- Друзья, - кротко сказал Костка, - убивая его и меня, вы убиваете самих себя.

-- Если бы пришла подмога, если бы Собек подоспел из Грубого... Лучше уж пускай две головы упадут, чем всем нам головы сложить, - оправдывался Юзек Новобильский.

-- Неужто нам сиротами оставлять баб да детей? - говорил Баганцаж.

-- Лентовский - старик, вы не женаты, - добавил Кулах.

-- Кабы они пришли...

-- Пан, скажите сами, что нам было делать? - сказал Мацек Новобильский. - Два дня мы дрались, как львы, - эти самые слова вы нам много раз говорили. И все прахом пошло! У нас ничего не выйдет. Если погибать, так за что-нибудь. А ни за что погибать не хотим.

-- Так, так! - подтвердили мужики.

Новобильские отперли дверь погреба, и оттуда вышел Лентовский. Костка взглянул на него со страхом, но старик был спокоен. В глазах его не было ни упрека, ни печали.

-- Ну, мы уже на том свете!

Все уцелевшие и легко раненные мужики, оба Новобильские, Ганка, евреи, с которых сняли веревки, окружили Костку и Лентовского. Марина шла сзади, как безумная.