Легенда Татр.
Часть вторая. Яносик Нендза Литмановский.
Страница 1

Часть вторая

Яносик Нендза Литмановский

Чупага Собека Топора, мигом задержанная сзади чупагой Яносика, повисла в воздухе; Собек рванул ее, но Яносик Нендза Литмановский крепко держал верхний конец.

Сенявский и Марина, пробужденные криком Собека, вскочили и сели на кровати.

-- Брат?! - ахнула Марина.

Прежде чем Сенявский успел протянуть руку за пистолетами, лежавшими на стуле, Собек, не сорвав чупаги своей с чупаги Яносика, бросил ее и кинулся на врага с голыми руками. Схватив его за горло, он повалил Сенявского на подушку, а чупага со звоном упала на пол.

Придушенный Сенявский начал хрипеть. Все силы разом его покинули.

Марина, видно, не знала, что делать; она ухватилась за руки Собека и стала отрывать их от шеи воеводича; однако лишь четверо позванных Яносиком горцев смогли наконец спасти Сенявского из рук Топора.

-- Собек, - сказал Яносик, стоявший поодаль, - не трогай его! Он мой, а не твой.

-- Мой! - прорычал Собек. - Он у меня деда убил, дом ограбил!

-- Собек, - спокойно сказал Яносик, - или ты будешь меня слушаться, или возвращайся туда, откуда пришел.

Сенявского, бледного и обессилевшего, мужики держали на постели, в ногах его в одной рубашке сидела Марина.

Собек глядел на нее, как на привидение. По-видимому, мысли у него путались. Он весь дрожал.

-- Марина?! - только и смог он проговорить.

-- Кабы не я, - сказала Марина, - так и мы и все Топоры из Грубого погибли бы в крови и огне. Я его собой удержала.

-- Ты руки мои отрывала от его горла! - рявкнул Собек.

Но Яносик прикрикнул на него:

-- Не время теперь для этого! Там бьются! А этого стеречь! - приказал он мужикам, державшим Сенявского, и, таща Собека за руку к двери, выбежал наружу, откуда доносился уже шум битвы.

На дворе и возле корчмы сражались; вернее, люди Сенявского и драгуны в темноте отбивались от горцев.

-- Подожжем корчму! - крикнул Яносик. - Светлее будет!

Они поднесли факелы к соломенной крыше корчмы, в которой застали врасплох Сенявского с Мариной, его спящих солдат и слуг. Скоро вспыхнуло пламя: солома снизу была сухая.

Они бросились поджигать со всех сторон, - и подожженная корчма запылала. Послышался плач и причитания еврея-арендатора и его семьи.

Из пылающей корчмы выбежала полуодетая Марина, а мужики вывели Сенявского. Марина держала в руках саблю воеводича и с нею бросилась в толпу драгун.

Как разъяренные кабаны клыками вспарывают животы стае сцепившихся с ними волков, так товарищи Яносика, Гадея, Матея и Моцарный, рубили шляхтичей и солдат Сенявского; а рядом Собек Топор и Франек Мардула чупагами перешибали им кости. Марина рубила саблей направо и налево.

Старый Саблик, спрятав гусли в рукав чухи, то и дело небольшою своей чупагой на длинном древке рубил по голове то драгуна, то бегущего мимо слугу, а Кшись стоял в стороне, за плетнем, со скрипкой за пазухой и чупагой в руке, и любовался. Дивился он дерущемуся поблизости Яносику: не человек - дьявол. Яносик дрался без всякого оружия: он колотил врагов человеком. Ухватив за живот и горло драгуна, колошматил он людей Сенявского то его ногами, то головой, как снопом. Сенявцы падали от каждого взмаха этим трупом, у которого мозг брызнул из черепа, разбитого о чей-то шлем.

"Господи Иисусе Христе, - думал в восторге Кшись, - Молотит человеком, как цепом!"

Битва продолжалась недолго. В зареве горящей корчмы Яносик торжествовал победу.

-- Соберите тех, кто цел! - крикнул он горцам.

Из пятидесяти людей Сенявского убитых и тяжело раненных было более двадцати; остальные сдавались, бросая оружие.

-- Построить всех тех, кто может идти! - приказал Яносик. - Кто в беспамятстве, отлить водой!

Большинство оглушенных ударами, но здоровых или легко раненных, были свалены Яносиком. Их начали сгонять вместе, и почти все поднялись с земли.

-- Ребята! - крикнул Яносик сенявцам. - Уходите домой да захватите и своего пана! Расскажите всем, что я двинулся с Татр, - я, Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман из Троника, что в Полянах!

Потом он обратился к стоявшему рядом Моцарному:

-- Знаешь теперь, почему я колотил мужиком, а не чупагой? Вот вы других всех перебили, а эти пойдут и будут рассказывать про меня! Ну, какой еще разбойничий атаман такую славу себе завоюет, как я?

Кто шел в поход с Яносиком, тот разделял эту славу.

Ибо был то поход беспримерный.

По всей Малой Польше пронеслось имя Яносика Литмановского, и все Подгорье трепетало при его имени. Сойдя с гор, он, как дьявол, мстил шляхте, которая безумствовала, карая мужиков за восстание Костки.

Яносик хотел, чтобы люди говорили: "Нашла коса на камень", - и с лихвой отплачивал панам за жестокую расправу с народом. Усадьбы и амбары шляхты пылали повсюду, и поутру после нападения на их местах находили только пожарища да трупы шляхтичей. Бывали ночные атаки, бывали и битвы лицом к лицу, врукопашную.

Как орел, налетал Собек на шляхетских гайдуков, королевских кирасиров и солдат; как орлица, кидалась на них и Марина. И в то время как подле них то и дело кто-нибудь из горцев падал от меча, сабли или пули, - этих двоих смерть не касалась. Они дрались рядом, но не говорили друг с другом.

Весело, смело и гордо бился Яносик. На привалах при нем всегда был Саблик с песнями, гуслями и рассказами, Кшись со скрипкою, а Гадея, Матея и Моцарный были неизменными его спутниками, как ветры, раздувающие пламя. Были с ними и брат и сестра Топоры из Грубого, не говорившие друг с другом ни слова, был и Франек-Мардула.

Мардула старался заслужить похвалу Яносика, дрался, как дьявол, а крал, как лиса, куница и ястреб, соединившиеся в шкуре волка.

И все было хорошо, покуда он ходил в Кшисевых штанах.

Но люди над ним смеялись оттого, что штаны были узки и коротки, да и Кшись, изодрав свои старые, требовал обратно одолженные ему, более новые. И Мардула решил обзавестись собственными. Отдать шить было некогда; не оставалось ничего больше, как украсть.

Так Мардула надумал, так и решил. Но он был разборчив, да и не пристало ему, первосортному вору и первейшему щеголю, украсть что попало и ходить в чем попало, - вот он и отправился за штанами, отделившись от шайки, к самому богатому солтысу - под Кальварию. Но там дело не вышло: Мардулу поймали, вздули и передали проходившим мимо солдатам пана Жешовского, как заподозренного в принадлежности к свирепствующей неподалеку банде Яносика; хотя Мардула отрицал это, его отдали солдатам, чтобы они доставили его в Краков. Но пан Жешовский любил держать узников у себя и велел бросить Мардулу в подземелье своего замка.

Горестно и уныло текли там его дни и ночи.

От одного сторожа, человека доброго, узнавал он время от времени, что Яносик Нендза Литмановский появлялся то здесь, то там, жег усадьбы, вешал, убивал либо за тридевять земель прогонял шляхтича, - и тогда невыразимая грусть сжимала сердце Мардулы при мысли, сколько, должно быть, добра награблено или можно было награбить.

В тоске и печали проходили дни и ночи Мардулы. Он и сам не знал, сколько времени уже не видел света божьего. Сидел, свесив руки между колен, либо сквозь решетчатое оконце подземелья поглядывал на клочок неба.

А так как он был поэт, то стал сочинять стихи. Казня себя иронией, сложил он такую песенку:

Сначала сочинял он короткие стихи про свою горькую долю, а однажды ночью затянул песню жалобно и тихонько (громко петь нельзя было). Он и сам не знал, откуда берутся у него слова и мелодия!

-- За портки! - прибавил он с горечью.

Однажды услышал Мардула какой-то говор и суету. В камеру с фонарем вошли три гайдука; они велели Мардуле встать и, проведя его через все подземелье, отвели в другое место, втолкнули туда и захлопнули за ним железную дверь.

Там было еще темнее. Слабый свет луны проникал от-куда-то из-под свода, сверху.

-- Есть тут кто? - спросил он, и радуясь, что не один, и испытывая страх: уж не домовой ли это сопит в потемках?

Ответа не было.

-- Есть тут кто-нибудь? - повторил он, но снова не получил ответа.

Мардула страшно испугался и, прижавшись к стене, забормотал молитвы. Так он и уснул.

На следующее утро, когда он проснулся, был уже белый день и в тюрьме стало светлее. Мардула увидел в полумраке старика с седой бородой до пояса, с волосами ниже плеч; старик сидел на охапке соломы, которая заменяла узникам постель. Одет он был в лохмотья, сквозь которые проглядывало костлявое тело.

Это зрелище заставило Мардулу содрогнуться, но он и обрадовался тоже. По крайней мере теперь он был не один, а одиночество всего страшнее.

-- Эй! - крикнул он.

Старик не обернулся.

"Глухой", - подумал Мардула.

Он подошел к старику, стал перед ним, но старик и не шевельнулся.

"Да он еще к тому же слепой", - подумал Мардула.

Он тронул его рукой. Старик слегка вздрогнул, но не сказал ничего.

"Немой, что ли? - подумал Мардула. - Ну, да какой есть, такой есть. Все-таки лучше, что я не один..."

Прежде Мардуле еду приносил сторож, а здесь хлеб и воду спускали на веревке сверху. Старик, сидевший неподвижно, знал, по-видимому, время и место, потому что, лишь только краюха хлеба и кувшин с водой закачались перед ним, он протянул за ними руки. Мардуле прислали той же пищи.

Пробовал Мардула обратить на себя внимание старика, но тщетно. Пришел добрый сторож, который заботился, чтобы Мардула не сгнил заживо, и рассказал, что, когда его назначили тюремным сторожем, лет тридцать тому назад, человек этот сидел уже здесь. Он сидел так давно, что никто не помнил, в каком году его сюда заперли и за какую вину. Должно быть, бросили его в подземелье еще при деде нынешнего владельца замка. Откуда он и кто, никто уже не знал. Паны Жешовские всегда любили, чтобы у них были узники.

-- Он что, слепой? Глухой? - спрашивал Мардула.

-- Сдается, что нет.

И снова однообразно потянулось время; только и развлечения было у Мардулы, что глядеть на старика, а тот, видимо, совершенно не замечал, что судьба послала ему товарища.

Однажды Мардула с отчаяния запел во все горло. Он не пел, а выл изо всех сил. Хотелось ему выть до тех пор, пока не умрет. А все из-за Кшисевых штанов!..

Мардула продолжал петь. Пел о горах, о лесах, разбоях и любви, о серебряных и железных рудниках и о пастухах, что пасут овец на горных лугах, о птицах и зверях, о воде и огне, о работе в поле и рубке леса. Пел обо всем, что составляло жизнь горца и укладывалось в песню. Старик как будто слушал его. Когда же Мардула, взвыв под конец, как раненый волк, бросился на свой клочок соломы, старик чуть слышно застонал.

Мардула вскочил.

-- Так вы не немой? - крикнул он.

Но старик молчал.

Мардула припал к нему, схватил за руки. Старик, казалось, ничего не чувствовал.

С этих пор Мардула стал часто петь во весь голос. Должно быть, его не слышно было наверху, и ему никто не мешал орать благим матом.

И вот однажды он услыхал, как старик произнес:

-- Давно...

Мардуле показалось, будто цветок коснулся его уха. Он подскочил к старику и увидел, что по лицу его текут слезы.

-- Вы живы? Слышите? - радостно закричал он.

Старик, сделав над собой усилие, опять выговорил:

-- Давно...

А потом с трудом добавил:

-- Пой...

Время шло. Дни, недели, месяцы или годы, - Мардула не знал. Он пел, а старик, видно, слушал его, сидя на соломе.

Однажды он спросил хриплым голосом:

-- Откуда ты?

-- С гор! - крикнул Мардула.

-- Знаю. Да откуда?

-- Из Ольчи... - повторил старик... - Река...

-- Есть река! - воскликнул Мардула.

-- Лес...

-- Как, вы Ольчу знаете?!

-- Знаю, - просипел старик.

Мардула припал к его коленям.

-- Дедушка! - кричал он, - Значит, и вы с гор?..

-- Из-под Татр, - отвечал старик.

-- Откуда же?

-- Из Леониды.

Больше он в этот день не мог говорить. Видно, горло его отвыкло издавать звуки, а язык - составлять фразы. И после этого первого мгновения из уст старика долго исходили какие-то невнятные стоны. Но однажды он снова заговорил:

-- Лето...

"Раны господни! - подумал Мардула. - Неужели я просидел здесь с осени до лета? А может, и не один год?"

-- Лето, - повторил старик. - Овцы на горах...

-- На горах...

-- Девяносто лет...

-- Тут сидите?

-- Да.

У Мардулы так сжалось сердце, что, несмотря на брезгливость, которую вызывало в нем костлявое тело старика, он обнял его колени.

-- Ничего?

-- Ничего.

-- А я-то думал, что вы глухонемой.

-- Был я глух и нем, да ты песнями меня разбудил... Я слово за словом учил... Как ребенок...

-- Боже ты мой!

-- Да. Учился. Сначала разобрать ничего не мог... Только голос твой слышал... А ничего не понимал... Уши словно железные были... Потом - слово... одно... другое... Все у меня в голове путалось... Потом кое-что вспомнил... Слова вспомнил, а за ними и каково было на белом свете... Лес - деревья... Солнце - светло... Вода - течет, шумит... Девка - красивая, румяная... Чупага - свищет, рубит... Гора - овцы, собаки, пастухи, скалы... Так все и припомнилось одно за другим... Слова и все... Я давно ничего не слыхал и не видал... Девяносто лет... Да...

-- А теперь видите?

-- Вижу... Избу свою... Телегу... Лошадей пара: пегие...

-- А меня? Здесь? Видите?

-- Нет.

-- А за что вас сюда заперли?

-- Заперли?.. В подземелье?.. За что?.. Лес рубить наняли... Девка была... Красивая... Пана любовница... Полюбила она меня... Давно... И я уже не вернулся в Лесницу...

-- Сколько вам годов?

-- Я время считал... Дни.... По еде... Раз в день... Как год насчитаю, прибавлю... Девяносто первый я здесь... Лет было мне двадцать три...

-- Так вам... постойте... сто тринадцать лет?

-- Должно быть...

-- Господи Иисусе Христе!

Мардулу охватила дрожь, как будто он увидел мертвеца.

А старик говорил:

Старик замолчал. От ужаса был нем и Мардула.

И снова молчание наступило в подземелье; старик перестал говорить, и лишь недели через две ночью почувствовал Мардула, что кто-то тянет его за руку.

Он испугался и крикнул:

-- Кто тут?

-- Это я, - отвечал из темноты старик. - Говори...

-- Что?

-- Как там, у нас?.. Я здесь девяносто лет гнил... В подвале... Я сюда лес рубить пришел... пану... А назад не вернулся... Как там... у нас?.. Я б туда на коленях дополз... Землю бы целовал... Я бы на землю лег, грудью бы к ней припал... Мне бы там... на воду поглядеть... Деревья шумят... ели... сосны... липы... Колокольчики звенят... Говор кругом... Люди везде говорят... Я бы на земле лежал, грудью бы к ней прижался... Я б туда на коленях пошел... Земля чудесная... Мир...

Мардула заплакал.

-- Рассказывай... Зелено все... Трава зеленая... Косьба... Яровые сеять... плуг... Ездили мы в телеге на ярмарку... Хлёб покупать... Зерно... Давно...

Лук... Стреляют, да?.. Из луков?.. Медведю в горло... Из пращи в глаз... На Стреле - гусиные перья... Я умел... Через глаз в мозг...

Говори же... Вальком холсты колотят... Хлоп, бац, бац! бац! Бабы стирают... Стирают, так?..

Белая юбка на ней... Лапоточки... Платок шелковый... С ярмарки шла... Груди... Хе!.. Девушки... на поляне... как цветы... Небо - там высоко!.. Горы... Скалы... Высоко... Там...

Он поднял руку над головой.

-- Эвона... Высоко... Солнце...

И упал на подстилку. Мардула бросился к нему. Старик улыбнулся и умер.

Тогда Мардула опустился на колени, перекрестился и стал молиться:

-- Во имя отца и сына и святого духа. Аминь. Благодарю тебя, господи, за то, что из-за Кшисевых порток попал я сюда и оттого этот старый человек умер смеясь. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.

Ксендз-настоятель Тынецкого монастыря, епископ Пстроконский после смерти Костки Наперского не знал покоя.

Звучали и гремели в ушах у него слова Костки: "Яд отравил душу и тело Польши... а planta pedis usque ad verticem capitis non est sanitas - язвами покрыты мы с головы до ног" - слова Ожеховского [], повторенные Косткой в тот весенний день в Тыньце.

А болезнь действительно точила Речь Посполитую, точила ее от ног до темени. Царь Алексей Михайлович для того, чтобы Хмельницкий с казаками перешел в подданство к нему, а не к султану, выступил "на защиту православной веры". При помощи князя Черкасского и казака Золотаренко разбив литовского военного гетмана под Вильной, он вступил в Вильну и объявил себя великим князем Литовским. Население Свислочи и Кайдан было вырезано, Минск, Полоцк, Динабург, Ковно и Гродно заняты; Хмельницкий с князем Бутурлиным осадили Львов; Люблин заняли казаки [После провозглашения в январе 1654 г. в Переяславе воссоединения Украины с Россией началась русско-польская война. В ходе этой войны в 1654 и 1655 гг. русская армия и украинские казаки нанесли ряд поражений польско-шляхетским войскам и освободили почти всю территорию Украины и Белоруссии].

Воевода познанский, сочинитель сатир, Кристоф Опалинский и воевода калишский Грудзинский, не обнажая сабель, сдались и присягнули Карлу X Густаву под Устьем; между тем у них было ополченцев двадцать две тысячи против семнадцати тысяч, приведенных из Швеции графом Виттенбергом и изменником Радзеёвским. Больше того, когда Познань хотела защищаться, воеводы все-таки заставили открыть ворота крепости. Радзивиллы в Литве перешли в подданство к Карлу-Густаву и присягнули ему. Варшавский магистрат выстроил новые ворота и установил на валах двадцать шесть пушек, но вслед за шведским парламентером, который был прислан с письмом, все члены магистрата пешком и верхом отправились в Волю и склонили колени перед шведским королем. Стефан Чарнецкий в Кракове не пал, как некогда Леонид, а капитулировал. Конецпольский, Димитрий Вишневецкий и Станислав Ревер-Потоцкий с пятнадцатью тысячами солдат тоже сдались шведам и присягнули на верность Карлу-Густаву [Трудным положением Речи Посполитой решил воспользоваться шведский король Карл X Густав. Летом 1655 г. он напал на Польшу. Польско-литовские феодалы не оказали ему сопротивления].

А курфюрст Фридрих Вильгельм II, нарушая вассальную присягу, принесенную в 1640 году, хотел занять Великую Польшу [Бранденбургский курфюрст Фридрих Вильгельм, являвшийся в качестве князя Восточной Пруссии вассалом Речи Посполитой, примкнул к Карлу-Густаву, обещавшему ему в награду за содействие передать одну из коренных польских земель - Великую Польшу].

Ян Казимир бежал из отечества в Силезию.

Речь Посполитая летела в пропасть.

Полчища врагов заняли всю страну. Разграблялись города, усадьбы, дворцы, королевские замки; не было такого угла, где польскую землю не попирала бы нога грабителя. Но Ясногорский монастырь [Ясногорский монастырь в Ченстохове, обороняемый крестьянами и горожанами, успешно выдержал в ноябре - декабре 1655 г. осаду шведского отряда] еще защищался, и слух об этом распространился в народе. Народ поднимался...

Яносик Нендза Литмановский со своей бандой жил в пастушеских шалашах, среди лесов, под Бабьей горой.

Три года воевал он со шляхтой, и война все не прекращалась, да и не могла прекратиться, ибо Яносик нападал на шляхту, а шляхта охотилась на Яносика. Справиться с ним она не могла. Спал Яносик в лесу на золотой парче, пил мальвазию, ел пряники да посмеивался. Весело ему было: он побеждал.

Банда его, состоявшая из нескольких десятков людей, все время пополнялась свежими силами, могла служить образцом дисциплины и выучки даже регулярным императорским войскам.

Яносик отдавал краткие приказы, их понимали и выполняли.

И вот ни шляхетские и епископские отряды, насчитывавшие целые сотни воинов, ни даже регулярное войско ничего не могли с ним поделать; он грабил, жег и вешал под самым носом у солдат; это был не менее опасный враг шляхты, чем казаки, шведы и русские.

Но польские мужики его благословляли.

Где он появлялся, там кончались обиды, бесправие и гнет, даже нужда и голод. Ибо Яносик жестоких панов укрощал, а бедному люду щедрой рукой сыпал награбленное серебро и золото. И по всей Малой Польше гремела слава белорукого разбойничьего гетмана, в поясе с золотыми застежками и раззолоченной шапке.

Он притаился в лесах и ждал; под конец стал даже подумывать о возвращении в горы. Четвертый год воевал он за мужицкую долю. Но под натиском шведов у шляхты не стало уже хватать сил даже на то, чтобы тиранить мужиков, да и добычи в усадьбах становилось все меньше. И Яносик скрывался в бабьегорских лесах, пил, слушал песни да веселился в зеленой чаще.

Звенели и гремели в ушах тынецкого аббата слова Костки: "Встань, возьми крест, своим жезлом епископским пробуди новую Польшу!"

И вот в келье своей, в Тыньце, глядя на занесенные снегом поля, размышлял аббат о том, что он может сделать для Польши. И, думая о чудесной обороне Ясногорского монастыря, он предчувствовал, что оттуда придет избавление. Он понимал: для того чтобы Речь Посполитая снова воспрянула, ей нужен глава.

Глава этот был в Силезии за границей, и надо было вернуть его на родину.

Но как? Шляхетские отряды не приведут короля, ибо их не стало.

Снова припомнились аббату речи Костки:

"Услышим одно ваше слово, епископы, увидим крест в ваших руках - и мы станем победителями".

И епископ Пстроконский решил: если кто может вернуть короля из Силезии в Польшу, то разве только одни мужики, бескидские горцы. Без их помощи по горам и ущельям не проведет его из Силезии никто.

Если глава Речи Посполитой - король, если руки ее - магнаты и духовенство, а грудь - шляхта, то желудок, дающий силу членам, и ноги, на которых держится Речь Посполитая, - это мужики. Так думал епископ.

Доходили до него вести, что король, под впечатлением мужественной обороны Ясногорского монастыря, хочет вернуться в Польшу, что он в нее рвется и говорит: "Лучше лягу костьми на родине, но никогда больше ее не покину". Знал также епископ, что королевская грамота, которую Ян Казимир по совету жены своей и великого маршала коронного, Любомирского, прислал в Польшу 20 ноября из Ополья в Силезии, произвела огромное впечатление.

В грамоте этой король, между прочим, писал:

"Один с другим, двое с третьим, трое с четвертым и рer consequens [Так далее (лат.)] объединяйтесь между собой и каждый с подданными своими и, где можно, оказывайте всяческое сопротивление. Изберите себе вождя. Отряд пусть соединяется с отрядом, и, образовав таким образом изрядное войско, выбрав вождя, ждите особу нашу".

Местами мужики уже даже поднимались и рассеивали небольшие шведские отряды; в стране начиналось движение; нужен был лишь толчок, чтобы она поднялась вся, от края до края, и этим могучим толчком должно было быть возвращение Яна Казимира.

Много раз спрашивал себя епископ Пстроконский, хорошо ли он поступил, отказав в помощи сыну Владислава IV, Леону Костке. Не было ли бы для страны спасением, если бы какой-нибудь мужицкий король вроде того, каким хотел стать и объявлял себя Костка, сел на ее престоле? Не было ли бы для страны спасением, если бы переменилась тяжелая, чуть ли не самая ужасная в Европе участь польского мужика? Несомненно было, что огромные крестьянские массы, взбунтовавшись против шляхты, несмотря на ее силу и боевую готовность, победили бы ее, как Хмельницкий на Украине. Несомненно было и то, что, встав за короля, который был бы для них родным отцом, избавившись от ужасного гнета шляхты, крестьяне не дали бы Хмельницкому урвать ни пяди земли в Речи Посполитой и стали бы несокрушимой охраной ее границ. И ксендз Пстроконский спрашивал себя, хорошо ли он поступил в тот памятный весенний день, не захотев даже выслушать Костку; не было ли какого-нибудь способа сочетать повиновение Риму с неслыханным, но, быть может, спасительным для Польши политическим новаторством?.. Не был ли этот Костка, этот незаконный сын покойного короля, столь расположенного к крестьянству, послан самим провидением? А ему дали так бесславно погибнуть!

Как бы то ни было, королем польским был Ян Казимир.

И вот епископу пришла в голову смелая мысль отыскать в Бескидах Яносика Нендзу, чтобы он привел короля в пределы польской земли.

Впоследствии епископ почитал эту мысль за ниспосланное богом откровение и говорил, что Савл стал Павлом и даже святые деяния могут совершаться при помощи разбойников.

"подобно Висле", в один прекрасный декабрьский день приказал заложить сани, управление монастырем поручил на время ксендзу Сильве, родом испанцу, и втроем с возницей да лесным объездчиком, захватив с собой ружья против волков, а то и людей, двинулся в путь к Бескидам.

Трудно было разузнать, где Яносик; известно было лишь то, что он выходил из лесов, но где именно он скрывается - этого он не сообщал никому; кроме того, мужики не хотели указать его местопребывание даже ксендзу.

Лесничий пана Зебжидовского из Завой проводил ксендза Пстроконского и указал направление, в котором надо ехать, чтобы добраться до лагеря Яносика на поляне.

-- Помоги вам бог! - сказал лесничий. - По этой дороге доедете, отсюда всего с полмили. Только вы не то что волку - дьяволу в пасть лезете!

-- По воле господа бога Иона из чрева китова, а Даниил из львиного рва вышли, - отвечал ему епископ Пстроконский и приказал ехать в гору.

Дорога шла лесом; мужики зимой возили по ней с пастбищ навоз в санях, потому что телеге здесь проехать было невозможно. Они спустились в овраг, и нередко приходилось проезжать под повалившимися деревьями, как под триумфальной аркой.

Возница шел по левой, лесник по правой стороне дороги; они утаптывали перед санями снег, потому что лошади не могли бы тащить сани по бездорожью. Их запрягли цугом, чтобы они не забирали слишком в сторону. Вожжей не надо было держать; дорога была одна, и лошади шли за людьми, а епископ подхлестывал их кнутом да покрикивал.

Страшный это был лес, и епископ безмерно дивился ому. Деревья-гиганты росли здесь сплошною чащей, так что хвоя мешалась с листьями; больше всего было елей и буков. Попадались не только следы, но и стада кабанов и вепри-одиночки, проходившие так близко, что не раз приходилось людям хватать испуганных лошадей под уздцы. Показывались и волки, но их отгоняли выстрелами из пистолетов.

Казалось, звери эти знали, как вести себя с людьми, что епископ объяснял близостью Яносиковой банды, которая, вероятно, с ними не шутила.

Медвежьих следов встречалось тоже множество, но следы эти обледенели, и это означало, что медведи давно спят в берлогах.

Ехали уже несколько часов, настал полдень, но епископ утешал себя тем, что здешних полмили стоят пяти миль краковских.

Вдруг дорогу саням преградил высокий, широкоплечий, но стройный мужик, а за ним - еще трое, все вооруженные чупагами, ножами, пистолетами и ружьями.

Епископ струсил, хотя он и ехал затем, чтобы повидаться с разбойниками.

-- Куда едете? - спросил высокий, подходя ближе.

Что за грозный вид! Волосы до плеч, лицо огрубевшее от морозов и ветров, загорелое от дыма и жара костров. Шапка обшита барашком, с наушниками и с синим суконным верхом, с красной кистью и четырьмя золотыми галунами, нашитыми на сукно возле кисти крест-накрест; полушубок нараспашку, а под ним пояс с набором; штаны короткие, из белого сукна, чудесно расшитые синим и красным; из белого же сукна "чулки". Рукавицы тоже белые, искусно разузоренные белой, красной и синей шерстью.

Все это резко выделялось на фоне снега и поражало епископа.

-- Куда едете?

-- К Яносику Нендзе.

Удивился мужик.

-- Куда? - повторил он, словно ослышавшись.

-- К гетману? К нему нельзя.

-- Я настоятель Тынецкого монастыря, епископ, - сказал ксендз Пстроконский, - Едем мы, как видите, только втроем, а ежели вы меня не отпустите назад, хотя я и поклянусь, что не выдам, - воля ваша.

Мужики сняли шапки, переглянулись.

-- А зачем едете?

-- Просьба у меня.

-- К нам одни мужики с просьбами приходят.

-- А вот и у меня просьба есть.

Мужики опять переглянулись подозрительно и недоверчиво, но тот, который первым вступил в разговор, сказал:

-- Пусть себе едут, Собек. Ведь какую даль лесом проехали, а сами-то небось дальние. И всего-то их трое. Да коли с просьбой и епископом себя называет...

-- Ну, поезжайте, - сказал Собек, - Ступай, Куба, с ними, чтобы в шалаше знали, что мы их видели.

Мужик пошел впереди.

-- Сторожите? - спросил его лесник.

-- Гм... - буркнул мужик. Не к чему было и спрашивать.

"Порядки у них, как в войсках, - подумал епископ, - Хорошая стража. И пан Ян Хризостом Пасек из Гославиц [Хризостом Пасек из Гославиц (род. в 1630-х - ум. в 1701 г.) - шляхтич, служивший в 1650-1660 гг. под командованием Стефана Чернецкого, автор ценных мемуаров, ярко характеризующих шляхетский быт, нравы и политические события того времени] не сумел бы лучше вымуштровать ее".

Впереди стало светлее, и епископ увидел крыши.

"Здесь", - подумал он, и невольная дрожь пробежала по его телу.

Вскоре он увидел шалаши и большие сараи; над крышами вился дым. Поляна была большая, со всех сторон окруженная лесом.

-- Слава господу Иисусу Христу! - поздоровался с ними епископ.

-- Во веки веков! - ответили мужики. - Куба, это кто такой?

-- Епископ.

Мужики обнажили головы, и в это время Яносик Нендза вышел из шалаша бацы.

-- Эй, там! Кто едет? - спросил он.

-- Епископ!

-- Епископ? Какой? Откуда?

-- Из Тыньца! - закричал ксендз Пстроконский. - Настоятель бенедиктинского Тынецкого монастыря.

-- Здравствуйте. А чего надо?

-- Яносика Нендзу Литмановского.

-- Вот он я, - сказал Яносик.

Епископ подъехал уже к самому шалашу.

-- Милости прошу, входите. Да осторожней, а то порог высокий, а притолока низкая, - приглашал Яносик, помогая епископу выйти из саней. И, обратившись к своим людям, велел епископских лошадей и слуг накормить, напоить и отвести в тепло.

Епископ вошел в шалаш и сказал: "Слава господу богу", - а из глубины старый Саблик, Кшись, Марина и сидевшие вкруг очага мужики отвечали ему: "Аминь".

-- Милости прошу, садитесь, - пригласил Яносик, придвинув гостю самодельный табурет на трех ножках.

Перед епископом наставили всякой еды и питья: мясо, печень оленя, вино и мед, - таких не пили и в Тенчине у панов Тенчинских, которые в золотых стременах ездили.

"Из хороших погребов награблено", - подумал ксендз Пстроконский, смакуя эти напитки. Его гостеприимно и почтительно потчевали, а он пил, ел и озирался кругом. Шалаш был приспособлен к зиме, щели законопачены мхом, а на очаге горел жаркий огонь, и в самые трескучие морозы можно было возле него согреться. По стенам висело оружие, награбленное в шляхетских домах, и ковры, принесенные оттуда же. Люди, окружавшие ксендза, производили на него странное впечатление: дикость, соединенная с каким-то величием, отличала их резко очерченные лица, а обхождение носило отпечаток врожденной учтивости, какой не встретишь у простолюдинов.

Ксендз Пстроконский смотрел на Яносика, а тот из деликатности не спрашивал, зачем он приехал, предоставляя епископу заговорить самому.

Наконец ксендз Пстроконский встал, сотворил над головами присутствующих крестное знамение и сказал громким голосом:

В шалаше стало тихо. Затем Яносик сказал, не вставая со скамьи, на которой сидел он возле стены, протянув ноги к огню:

-- Отче епископ, разве вы за этим приехали?

-- Вы - разбойники, - взволнованно повторил ксендз Пстроконский, - грабители, поджигатели и убийцы!

Приехал он не затем, но не мог совладать с собой: возмущение против разбойников охватило его.

Но Яносик сказал:

-- А паны Циковские, Ланцкоронские, Стадницкие, Былина, Лещ, которые с мужиков живьем шкуру драли, плетьми до смерти забивали и скотину мужицкую гончими затравливали, - они кто такие?

Смутился епископ: знал, что Яносик говорит правду. А Яносик поднялся во весь рост, касаясь головой потолка, и громким голосом заговорил:

-- Я в Полянах сидел, на горах, а разбойничать ходил только в Венгрию. Я бедным помогал, потому что разбойник всех людей хочет сделать равными: затем господь бог его создал, затем его и хранит. Я в Польшу не хаживал. Но пришли ко мне с плачем и жалобами такие же мужики, как и я, и призывали отомстить панам. Я сюда пришел защищать мужиков от панов и мстить панам за мужицкие обиды. Вы меня называете грабителем, поджигателем и убийцей, - так берите же крест, станьте во главе мужиков и защищайте их! Да!

Яносик гремел на весь шалаш.

Ксендз Пстроконский поднял руки к небу и воскликнул:

-- Как господь бог обратил Савла в Павла, так и я тебя, разбойничий атаман, хочу обратить в защитника короля!

Мужики переглянулись: они не понимали слов епископа.

А епископ Пстроконский продолжал:

-- Господин и отец наш, король Ян Казимир, бежал от шведов в Силезию. Пресвятая дева Мария спасла Ясногорский монастырь, и народ воспрянул духом, надежда просыпается в сердцах. Кое-где поднимаются даже бедняки, простые люди и колотят врагов во имя пресвятой девы. Король жаждет вернуться, стать во главе восстания против шведских насильников. Живет он в Ополье, в Силезии, недалеко отсюда, за горами. Горцы! Короля надо провести в Польшу через ваши горы!

На это Яносик, который было снова уселся и протянул ноги к очагу, сказал:

-- А мне какое дело до этого?

-- Как какое дело? - воскликнул ксендз Пстроконский. - Ведь ты же поляк, сын Польши, Речи Посполитой?

-- Я поляк, а там, за Татрами, - липтовцы и венгры, а внизу - ляхи.

-- Какие такие ляхи?

-- Да ведь это-то и есть поляки. Братья твои!

-- Братья мои, гурали, ходят в лаптях. А ляхи - это другой народ.

-- Да ведь речь у них та же самая!

-- У рыб тоже один язык, а нешто форель щуке сестра? Или мурена - лососю?

-- Постой! Ведь король один надо всеми?

-- Медведь тоже в Татрах хозяин, а ведь ради этого коза с лисицей вместе воду не пьют?

-- Вы короля своего не любите?

-- Я его не видал.

-- Не хотите помочь тому, кто нуждается в помощи?

-- Да я с Полян спустился и четыре года людям помогаю.

Ксендз Пстроконский стал взволнованно рассказывать о короле. О том, как жил он в Варшаве в замке и владел и правил страной, как пришлось ему бежать и скитаться. Наконец Гадея, лежавший в углу на скамье, заметил:

-- Выходит, словно, к примеру, хозяина из его избы выгнали.

В ответ на это Яносик, хозяйский сын, поднял голову и сказал:

-- Хозяина из его избы никто выгнать не смеет.

На эти слова Яносика ксендз Пстроконский тотчас откликнулся.

-- Ну, так оно и есть, так и есть! - вскричал он. - Шведы короля прогнали из Польши, как хозяина из избы!

-- Это непорядок, - сказал Гадея. - Король - это король. Выгонять его никто не смеет. Это несправедливо.

-- Об этом и речи быть не может, - сентенциозно вставил Кшись.

-- Э! - подхватил и Яносик с живостью. - Я этого не позволю. Разбойник всех делает равными! Нельзя этого допускать.

-- В такой беде и мужику надо помогать, а уж королю и подавно, - сказал Гадея.

-- Верно, - подтвердил Войтек Моцарный, очищая картофелину от кожуры.

Яносик окинул взглядом товарищей.

-- Как думаете?

-- Король - это король, - первым отозвался Гадея.

-- Польский, - добавил Моцарный.

-- Наш, - поддержал его Матея.

Яносик подумал минуту и сказал:

-- Правильно. Хозяина выгонять нельзя. Кабы он ко мне обратился, я бы его защитил. Ястреб всегда станет защищать ястреба, когда у него филин птенцов отнимает. Коли бы до этого дошло, я, пожалуй, короля пошел бы защищать. И товарищи со мной.

-- Ты еще спасешься! - вскричал он. - И память о тебе не сотрется! И король наградит тебя!

-- Награда мне не нужна, - отвечал Яносик. - У меня своего довольно. Тут другое важно: права. Я четыре года мужицкие права отстаивал. Есть и у короля свои права.

-- И куда бы к черту все годилось, кабы свет хозяевами не держался? - заметил Кшись.

-- У одного больше, у другого меньше, - сказал Моцарный.

-- Люди должны быть заодно. Сегодня - тебя, а завтра - меня обидят! - сказал Гадея.

-- Сегодня пан, завтра пропал, - певуче протянул Кшись.

-- И то сказать, - вмешался Саблик, - хорошо бы всем людям сравняться.

Тут Яносик, выйдя из задумчивости, перебил их. Он встал и заговорил:

Когда пламя стало уже доходить до крыши и золотое, душистое вино из погреба пана Понграча, владельца Микулаша Липтовского, рекой полилось из серебряных, хрустальных, золотых и золоченых шляхетских кубков, а людей, как всегда перед походом, да еще таким необычным и опасным, охватило отчаянное веселье, пошли один за другим рассказы, и всех лучше рассказывали Саблик и Кшись.

А так как епископ был весел, то рассказчики выбирали истории, которые могли прийтись по вкусу.

Саблик начал:

-- Когда Иисус Христос сотворил мир, огляделся он, усмехнулся и сказал себе так: "Очень хорошо я все это сделал. Как бы только Адаму не было скучно одному. Надо ему смастерить какую-нибудь игрушку, чтобы он ею иной раз побаловался, тогда ему не будет скучно".

-- Адам! Поди-ка сюда!

Адам пришел, только страсть как поджилки у него тряслись: очень он господа бога боялся.

-- Ложись! - говорит ему Иисус.

Адам поскорее лег, но подумал: "Что-то будет! Плохо мне придется".

А Иисус поводил над ним руками - и он сейчас же уснул. Вынул тогда Иисус из котомки складной нож и вырезал Адаму ребро. А как было оно очень уж грязное и сальное, то и положил он его на горку, чтобы просохло.

Но тут принесла нелегкая пса. Подкрался каналья, цап ребро и стал удирать с ним к вратам райским.

Схватил господь палку - и за ним.

Да пес-то проворен, а господь стар, и не мог он пса догнать и отнять у него Адамово ребро.

Захлопнулись ворота, хвост псу отхватили, а все-таки пес удрал.

Что делать? Взял господь этот самый хвост, поглядел на него, осерчал, да и говорит:

-- Постой, я тебе и так покажу, что кое-чего стою!

Схватил хвост, да и создал из этого хвоста бабу, да!

А Кшись, большой шутник, начал рассказывать так:

-- Плохие настали годы, неурожайные, и везде был великий голод. Тогда жили-были два кума. Вот один другому и говорит:

-- Знаешь что, кум: у меня есть рожь, а у тебя земля стоит порожняя. Дай ты мне одну полосу, а я тебе дам зерна. Посеем - у нас и вырастет. Какого черта ему не вырасти?

Так и сделали.

-- Чтоб ее черт побрал, эту рожь!

Пошел домой, а на душе у него очень горько. А когда пришел опять в поле поглядеть на рожь, она была уже высокая, выше, чем у кума. Побежал он скорее домой, наточил косу. Приходит в поле, размахнулся было косой, а тут откуда ни возьмись черт. Хвать за косу, да и говорит:

-- Стой, не будешь косить!

-- А почему?

-- А почему твоя, коли я ее сеял?

-- А потому, что ты сказал: "Чтоб ее черт побрал, эту рожь". Ну, я ее и взял. Велел ей расти и теперь буду ее косить, а ты не будешь!

Сцепились они.

Мужик был умный, дьявола не боялся. На ногах он держался крепко и лупил дьявола по морде. Наконец тот говорит ему:

-- Я не прочь.

-- Приедем рожь косить. У кого кобыла лучше, тому достанется рожь.

Согласился мужик, - что ему было делать?

Пошел домой голову повесив. Как ему кобылу достать лучше чертовой, коли в хозяйстве никакой лошаденки нет?

-- Так и так, - говорит мужик.

А баба на это:

-- Брось! До завтра что-нибудь надумаем. Время есть.

Ну, и вот что случилось.

А мужик выехал на голой бабе.

Чуть его дьявол завидел издали, как закричит:

-- Бери рожь! Коси рожь! Твоя рожь!

Потому что очень уж заметна была мужикова кобыла: там, где у нее должна была быть грива, у нее был хвост, а где быть хвосту, там была грива. Да.