Легенда Татр.
Часть вторая. Яносик Нендза Литмановский.
Страница 7

Он шлепнулся в воду рядом с Мардулой, погрузился в нее с головой, но Мардула, схватив его за ворот, потащил к берегу. Они кинулись в лес за рекой и побежали.

Бежали долго, наконец Кшись запыхался и проворчал:

-- Легче, а то я так не могу.

Мардула немного замедлил свой бешеный бег, а Кшись бормотал:

-- Славная бы из тебя блоха вышла, Франек... Либо козел... Когда помрешь, будешь с чертями на досуге по воскресеньям взапуски бегать по пеклу... Ведь ты туда попадешь за солтыса из Кальварии.

Они опять побежали, пока Кшись не запротестовал:

-- Стой! Мы и так далеко убежали! Ты меня уморишь!

Остановились. Кшись тотчас уселся на корни бука. Он помолчал, посопел, а потом сказал:

-- Жаль Бартека! Настоящий человек был! И добрый.

-- Жаль, - отвечал Мардула. - Мне его до конца жизни жаль будет.

-- И мне. Только знаешь, кабы не он, мы бы оттуда не вышли.

-- Да как же выйти? Ни за что на свете! Этой решетки трем здоровенным мужикам не выломать. Я как за нее схватился, сразу это понял.

-- Висели бы мы...

-- Еще бы! А сначала нас бы избили! Чуть живых повесили бы!

Кшись вздрогнул и повел плечами.

-- Хорошо, что он с нами был.

-- Истинно, милость божья! Нам отца родного послал господь в этом Бартеке.

-- Да. Бога надо благодарить, что его вместе с нами заперли.

-- И что башка у него была, крепкая. Дерьмом не выбил бы решетку.

-- Освободились.

-- Э, - весело сказал Кшись, помолчав, - и подивятся же они, когда его одного найдут!

-- Верно, что подивятся, сукины дети! Ведь три виселицы готовили!

-- Пускай меня ищут теперь, когда я тут! А куда же мы теперь пойдем?

-- К Яносику. Отыщем его! Он мужиков по дороге не сеет: все вместе идут. Вернемся за реку, да только подальше. У меня словно крылья выросли.

-- Черти тебя из штанов вытряхнули! А я вчера в корчме так нализался, что еще не в себе. Посидим маленько. Гнаться за нами никто не будет, потому что мы следов не оставили. Подумают, что в реке потонули, когда из окна выскочили. Да и труп Галайды их хоть на четверть часа займет, когда его найдут: гадать будут, что случилось.

-- Надо прямо сказать, Шимон, нас господь бог хранит, - заметил Мардула. - Кабы не сотворил он Галайды, не быть бы нам здесь - нас бы обязательно повесили.

-- А то как же!

-- Просто чудо, до чего мне везет! - продолжал Мардула. - Никому так не везет! И денег добыл и из беды вышел. И дукатов этих с собой не взял, только два. Два истратил, а штук сорок оставил у матери, в Ольче. Красивого человека и господь любит. Только знаете, Кшись, не сказывайте людям, что Галайда меня ручищей своей опрокинул. Ведь этого и не было. Я сам споткнулся, вот и все. Я бы ему не дал наземь себя повалить.

-- Э, - сказал Кшись, - жалко его. Я бы его женил. Ей-богу! Играл бы у него на свадьбе, и выпили бы мы...

А Мардула ораторствовал:

-- Не беспокойтесь, господь бог знает, что делает! Ведь ему до судного дня стыдно было бы, кабы он позволил меня повесить каким-то липтовским оборванцам! Это раз. А другое - любо ему глядеть на меня, все равно как на цветок. Ну, однако, побежим дальше.

-- Только не так быстро. Очень уж печет! Этакая жарища! - отвечал Кшись.

Яносик Нендза Литмановский, засунув руки в разрезы штанов и вытянув вперед ноги, сидел в золоченой зале каштелянского замка в Градке на кресле, обитом красным бархатом, за ним, опершись на чупаги, стояли его друзья: Гадея, Матея, Войтек Моцарный и старый седой Саблик. А перед ним стоял бледный, испуганный каштелян, барон Иво Саланьи; от ужаса руки его бессильно повисли.

-- Ваша милость, вельможный пан граф, попрошу дать ключи от казны, - вежливо сказал каштеляну Яносик.

-- Казна императорская.

-- Теперь я здесь хозяин! Пишите императору: Яносик Нендза Литмановский из Польши, из Нендзова Гроника в Полянах, был здесь и захватил казну... Томек! - обратился он к Гадее. - Бери мужиков и ступай с паном графом за казной.

И, протянув вперед руку, он движением пальца приказал барону повиноваться. Потом он обернулся к сидевшему у стены, красному от бешенства канонику, замковому ксендзу:

-- Прошу, ваше преподобие, похоронить Галайду, того мужика, которого нашли в тюрьме мертвым, прежде чем я пришел сюда и взял Градек. Прошу похоронить его, как ваших генералов хоронят.

-- Ты с ума спятил, хам?

Яносик встал с обитого красным бархатом кресла, подошел к ксендзу, вынул из-за пояса пистолет и, приставив его чуть не к самому носу каноника, поцеловал у него рукав сутаны и сказал спокойно:

-- Как вам угодно, ваше преподобие. Я вас насильно заставлять не буду. А все-таки ведь сделаете по-моему?

И он еще ближе поднес дуло к носу ксендза.

-- Ну, как же?

Ксендз выругался по-венгерски, вскочил и крикнул:

-- Разбойник!

-- Ну, это не беда, - спокойно ответил Яносик и пистолетом коснулся его носа.

-- Будет по-моему?

-- Будет! - крикнул, дрожа от ярости, ксендз.

Яносик снова поцеловал его в рукав и сказал:

-- И чтобы скоро было, ваше преподобие, мигом, потому что нам некогда здесь сидеть. А что мы маленько повздорили, это ничего. Мы сердиться друг на друга не будем. Бери мужиков, Матея, и ступай с его преподобием. Похороны Галайде справить, как генералу! Я туда приду. А сотники и десятники пусть следят: купцов, жидов, панов грабить можно. У мужиков, у бедных, у сапожников, у портных, у ремесленников не брать ничего, а еще им дать, если они нуждаются. Разбойник равняет людей!

-- Вот видите, крестный, - обратился затем Яносик к Саблику, - мы не позже как через два часа после рассвета сюда пришли, а Галайда был уже мертвый.

-- Да.

-- А Мардулу с Кшисем никто не видел?

-- Никто.

-- Это они вдвоем что-нибудь намудрили, а Галайда поплатился. Жаль мужика. Хотел я его показать императору, когда буду с ним в Пеште землю делить. Сильнее его между нами не было. Здоровенного вола поднимал. Хотел я похвалиться, какие в Польше у нас мужики... Есть мне хочется. Эй, гайдук, приведи сюда барана! Жирного!

-- Сюда? - спросил испуганный бургграф, которого Яносик принял за гайдука.

-- Не болтай языком, а делай, что приказывают! - крикнул Яносик.

-- А где кухня? Сварите его в молоке, по-пастушески. А мужикам - волов, сколько надо будет. Чтобы вволю мяса было! И нищим дать, да странникам, да всем беднякам. Только пейте поменьше. Кто напьется - двадцать пять раз обухом по шее!

Яносик с тысячью мужиков подошел к Градку так быстро и неожиданно, что сразу взял его. Занял Градек и раздумывал, что делать дальше.

Потом, как подобает владыке, сел Яносик посреди рынка суд вершить. По городу и за городом приказал он объявить, что, если кто имеет на кого жалобу, пусть придет на суд правый.

И вот потянулись словацкие мужики жаловаться на своих панов-мадьяров, а Яносик слушал и запоминал, а тем, кто жаловался на бедность, приказывал давать награбленное золото.

Но в этот же день, после полудня, приехали солдаты, спешно привезенные из Микулаша на телегах. Яносик напал на них, как охотничий сокол на ястребов. Чупага, звенящая кольцами, в его руках разила как молния. Схватился с ним самый могучий из воинов, цыган Франек Бела из Оравских замков, великан с ликом дьявола. Он сражался пеший, топором, которого не удержал бы в обеих руках ни один человек.

-- Хам! - закричал он, обрушиваясь на Яносика, как камень с горы на бук, растущий внизу.

-- Собака! - отвечал Яносик, бряцая чупагой.

Стали они рубиться, но каждый раз острие ударялось об острие. Цыган взял топор обеими руками, и топор завертелся, как вертятся спицы колеса при быстрой езде. У цыгана на губах выступила белая пена, и зловеще горели его голубые глаза. Как на току во время молотьбы ударяются цепы о твердую землю и отскакивают от нее, так топор отскакивал от топора. Ни Яносик, ни цыган не отступали ни на шаг: крепко упираясь ногами в землю, наступали они друг на друга. Так, когда налетит горный ветер, буки, растущие рядом, бешено бьют друг друга ветвями, так олени ударяют друг друга рогами. Оба метались, как пламя. Вдруг цыган левой рукой вытащил из-за пояса длинный турецкий ятаган и ткнул им в Яносика. Но прежде чем острие достигло груди Яносика, он ударил Белу ногой по колену, и цыган повалился навзничь.

Засмеялся Яносик и сказал:

-- Ну, как же теперь?

Цыган секунду лежал, столь же испуганный, сколь изумленный. Он ждал удара, но, не получив его, встал на колени и, бросая ятаган к ногам Яносика, а топор отдавая ему в руки, сказал по-оравски:

-- Ну, ей-богу, и молодец же вы!

В эту минуту молодой пан Понграц в гусарском мундире наехал конем на Яносика, но Яносик отпихнул коня плечом с такой силой, что и конь и всадник упали. Пан, крикнув по-французски: "О, mon Dieu!", треснулся о землю головой, сломав сверкающую саблю, и под ударами Гадеи расстался со своей молодой жизнью.

Венгры побежали от Яносика во все стороны, как вороны разлетаются от кобчика, когда он бьет их острым клювом. Где бы ни показывался Яносик, раздавался крик ужаса: "Янош! Янош!" - и толпы сражающихся отступали. А он бросался вперед, не думая о числе врагов, как медведь, не считающий на поляне собак, когда на них наткнется. Поле перед ним пустело, когда налетал он, подобно буре, ломающей лес.

Венгров гнали под Смерековицы, в липтовские горы, а когда последних рассеяли и перебили, уже настала ночь. Яносик велел трубить сбор в лесу.

Когда же мужики, упоенные победой и еще не остывшие после битвы, сошлись все, Яносик приказал срубить ель на лесной поляне и зажечь огромный костер. Взвился огонь, от смолистых ветвей повалил дым. Принялись все есть и пить, шум поднялся страшный, Яносик встал и крикнул:

-- Разбойничью!

Тогда Саблик стал у костра, подняв над головой окровавленную чупагу, и откинул со лба длинные седые волосы; рядом с ним стали музыканты, братья Лушки из Котельницы, у которых были с собою свирели, и Юзек Гаврань из Юргова, умевший играть на Сабликовых гуслях; Саблик вынул гусли из рукава чухи и отдал их ему, - и зазвенела по лесу музыка.

Яносик, Гадея, Матея и Войтек Моцарный стали перед музыкантами и охрипшими в бою голосами затянули разбойничью песню.

от этих ударов.

Срывались испуганные птицы, далеко убегал лесной зверь. Старый Саблик был душой этой пляски. Плясали вокруг него, почитая его громкую славу. Мужики уважали собственную силу и силу предыдущих поколений. Знал это Саблик, он выпрямился, гордо поднял голову. Он чувствовал себя как бы памятником на кладбище героев, с которыми их сыновья и внуки жаждут сравняться в мужестве и добродетелях. И вспомнил он те пляски, которые сам когда-то, в молодости плясал вокруг старцев. Вспоминал, как плясал он один в горах или в лесных чащах: его точно носила и поднимала в воздух волна горячей крови, и он скакал и качался на крепких ногах от избытка жизненных сил.

Его седые длинные волосы развевались из-под шляпы с узкими полями, похожей на монашеский клобук, порой он посвистывал тонкими губами и притопывал в такт дикой музыке еще легкими и сильными ногами, а на его морщинистом, худом лице, ястребином лице, изрезанном глубокими морщинами, сменялись свет и тени.

Он был похож на лесного бога убийства и разгула. Запах крови дразнил его ноздри.

Он любил бороться, сражаться, убивать. Он всю жизнь провел в кровопролитной борьбе.

И может, то была последняя великая пляска, такая, какой он никогда не видел и больше не увидит. Поток его жизни разливался в широкое озеро. Огонь его жизни вспыхнул заревом огромного пожара.

Яносик вел круг, а от дикого гиканья, свиста и криков словно гнулись верхушки деревьев, озаренных ярким огнем.

Плясуны делали дикие, бешеные прыжки, подбрасывали вверх свистящие чупаги и снова ловили их крепкими, как железные клещи, руками. Яносик остановился перед музыкантами, бросил чупагу на землю под ноги Саблику, подскочил вверх на высоту человеческого роста, потом опустился на скрещенные ноги и стал вихрем носиться над землей. За ним другие танцоры стали тоже со звоном и лязгом бросать чупаги к ногам Саблика и пошли за Яносиком вприсядку, подпрыгивая вверх, как горные козлы над обрывами. А седой Саблик на месте выколачивал дробь ногами, его чупага, поднятая над головой, сверкала, озаренная пламенем.

Долго плясал Яносик. Наконец остановился, поправил шапку, поднял с земли свою чупагу и, меняя мотив песни, зачастил бешеной скороговоркой:

Тогда все танцоры, со звоном поднявши с земли чупаги, выпрямились и стали выколачивать дробь ногами; они свистели, кричали, напевали и, наконец, охваченные восторгом, стали обнимать друг друга и понеслись парами в головокружительном танце; чупаги, сталкиваясь, грохотали, как в кузнице.

пел Яносик, остановившись.

А когда запел еще веселей, еще забористей, когда все хором грянули:

с белыми острыми зубами. Ударяли чупаги о чупаги, сталь о сталь, обухи скрещивались, и уже не танец, а водоворот мчался вокруг огня, а старик Саблик, стоя на месте с поднятой вверх чупагой, выколачивал дробь ногами, и волосы его серебрились.

Потом снова звучали более спокойные, разбойничьи песни, и, наконец, пляска кончилась; капли пота величиною с горох усеивали лица.

Когда круг разомкнулся, Саблик вышел из него словно в каком-то забытьи. Долго еще не мог он выговорить ни слова и только недвижно смотрел куда-то вдаль: в ушах его, видно, еще звучали топот и лязг, музыка разбойничьего танца.

-- Эх, ребята, теперь и умирать не жалко! - сказал он наконец и, взяв у Гавраня гусли, провел пальцем по струнам, подумал немного и заговорил: - Да, ребята, много я помню разбойничьих плясок. Видел я их, когда еще из вас никого и на свете не было. Эх, какие тогда люди были! Не то что теперь. Я вам так скажу: стоит жить на свете. Очень хорош мир, надо только на самую высокую гору взойти, где ветры дуют и солнце вместе с месяцем светит. Все пустяки. Только вот та радость, какая душу тешит, когда стоишь где-нибудь на Криване, над всей землей, - за нее держись. Радуется человек своей силе, и нет радости больше этой. Будет ли у человека любовница, либо хозяйство, либо деньги, либо добро всякое, жена ли умная, дети ли послушные, - все не так его радует, как его сила. Я вам так скажу: я бы хотел погибнуть здоровым и сильным, а не помирать от болезни. Я, как бывало, к девушке своей ходил, и то так не радовался, как тогда, когда по долинам с Грубого Верха в Черные Стены бегал. Точно орел меня нес! И знай, Яносик: будь что будет, пускай даже кровь прольется, но коли чуешь себя в силе, коли на вершине стоишь, пусть благословит тебя бог, значит, твой час настал. Пусть тешит тебя жизнь мужицкая, охотничья, разбойничья. А прочее все ни черта ни стоит. Не пристало мужику в постели помирать. Помирать надо тогда, когда ты на вершине!

Потом он учтиво улыбнулся, словно извиняясь, что долгою речью наскучил слушателям, которые, может быть, вовсе и не расположены были его слушать, и весело запел, играя на гуслях:

В избе старика Нендзы Литмановского, на Нендзовом Гронике, сидели после ужина на "чистой" половине хозяева и пришедшие их навестить девушки, Кристка и Ядвига, да брат их, Войтек. Мацек в углу перебирал пальцами струны скрипки.

Полумрак царил в комнате, слабо озаряемой лишь богато украшенным светильником, подвешенным на цепи к потолку. Вдруг старик Нендза заметил, что в полумраке на скамье сидит какой-то мужчина.

Он удивился, но не сказал ни слова, только внимательней всмотрелся.

В избу никто не входил. Это было видение.

Вздрогнул старик Нендза и напряг зрение. Он узнал своего прадеда Юро Нендзу Смелого, которого он видел, когда был еще мальчиком.

Юро сидел на скамье и смотрел на него, седой, могучий; на груди у него висела большая медная бляха с крестом и пятнадцатью длинными цепочками. Он всегда ее носил, и с ней его похоронили, потому что это было его любимое украшение.

Он сидел неподвижно и смотрел на старого Нендзу.

Потом медленно, важно протянул к нему руку.

Больше никому не дано было его увидеть.

Через минуту призрак исчез.

Помрачнел старик Нендза, но он понимал, что это не был злой дух, так как он его не пугал. Это был прадед его, Юро. Он помолчал немного, а потом сказал:

-- Что? - спросила старуха.

-- Явился мне сейчас прадед, которого я еще мальчонкой видал, Юро Смелый.

-- Да ну? - с тревогой воскликнула старуха.

-- Верно. Я его так ясно видел, как вижу тебя. Руку ко мне протянул.

-- И ничего не сказал?

-- Ничего.

Нендзова опустила голову на грудь, а старик глубоко вздохнул.

Все молчали.

У обеих девушек, Войтека и Мацека мороз пробежал по коже.

-- Тетя, - спросил Войтек тихо, - дядя Юро Смелого видал?

-- Да.

-- Может, пожара надо беречься либо вора? - шепотом продолжал Войтек, скрывая свой страх от себя самого.

Тихим ужасом повеяло в комнате.

-- Он несчастье возвестил, - сказала старуха Нендзова.

-- Или болезнь, вот как Буковскому его покойница мать.

Все притихли. Наконец Мацек сказал из угла:

-- Слышал я от отца, что деды и прадеды живут с нами, в наших домах; любят они нас, потому что мы - их кровь и семя, и вот предсказывают...

-- Юро попусту не пришел бы. Он был человек настоящий! - сказал старик Нендза. - Не сел бы он здесь на скамью только затем, чтобы подурачиться.

-- Несчастье возвестить приходил, - вполголоса сказала старуха Нендзова. - А все-таки Яносику идти надо было...

-- Может, Яносика пытают...

-- Может...

Вдруг все вздрогнули.

Старый, вековечный стол, вырубленный топором из цельного куска явора и отполированный руками многих поколений, покрытый резьбой, изображающей муки Христовы, солнце, месяц и звезды, а вокруг них, по углам, всякую утварь и деревья, стол, за которым едало не одно поколение, вдруг отозвался. Три раза что-то в нем стукнуло.

Девушки обомлели, и Кристка шепнула Ядвиге:

-- Может, убили Яносика...

-- Может...

Медленно поднял старый Нендза глаза к потолку, к резной балке, которая его поддерживала и на которой вырезано было имя строителя, а посредине - звезда с расходящимися лучами: звезда рода, звезда, хранящая дом. Потом перевел он глаза на дверь, на которой расходящиеся во все стороны резные дощечки изображали восходящее солнце, радость жизни, благословение бытия, долголетие. Отсюда, с потолка и из резных дверей, в ясные дни падал свет на гладко обстроганные, блестящие, золотисто-желтые стены, наполняя сердце весельем в этом жилище предков, где все свидетельствовало о достатке. Но сегодня верные, всеведущие и всегда бодрствующие духи предков вещали этому дому несчастие. И мертвою показалась старику Нендзе звезда, лучи которой расходились над его головой.

А мысли Яносика летели туда, где когда-то, много лет тому назад, еще совсем молодым, побывал он с великими охотниками: с дядей своим, Вавжеком Нендзой (которому медведь проломил нос), и с Ясеком Яжомбеком, его приятелем (которому нос проломила Кунда Гарендская, во время танца ударив его локтем), которые говорили так, что их никто не понимал, кроме них самих. Жива ли еще Веронка, дочь лесника? От нее услышал он впервые ту песню, под которую с тех пор мечтал и обдумывал планы походов.

Живут ли еще в избе лесничего близ Батыжовецкой долины она и ее сестры, Ирма и Ючи, и хромой брат их, Андриш, который играл на гармонике?

Жива ли еще она?

Он не знал о ней ничего. Трудно ходить в гости на Спиж да в Липтов, когда за твою голову обещана награда.

Но с неодолимой силой влекла туда Яносика мысль о Веронке. Такая тоска охватила его, что замирало сердце в груди. Никогда, никогда не бывало больше в его жизни такой ночи, как та. Никогда... И что-то несло его, как поток уносит ветку, которая, попав в него, кружится и несется все дальше, все дальше, увлекаемая течением.

"Что это меня манит? - думал Яносик. - Что меня туда зовет?"

И так как кругом ширилось смятение, а мужики устали, то Яносик решил дать им отдохнуть в Градке, а сам с товарищами, Гадеей, Матвей и Войтеком Моцарным, пошел лесами, расположенными у подножия Татр, в лесничество у Батыжовецкой долины.

Наступил вечер и уже всходили первые звезды, когда он остановился в лесу на небольшой поляне, где стоял домик лесника. Ручей шумел, и Яносик узнал этот шум; он остановился, закрыл глаза и прислушался. Казалось, ничего здесь не изменилось и между тем вечером и нынешним не пролегли долгие годы.

-- Останьтесь здесь, - сказал он товарищам, - не то подумают, что мы идем грабить, и испугаются. Я оружие вам отдам, только чупагу возьму - от собак обороняться.

Три товарища легли в чаще, а Яносик направился к дому. Он подошел к калитке как раз в ту минуту, когда высокая, стройная женщина собиралась спустить с цепей дворовых псов.

-- Эй! - крикнул Яносик через калитку.

-- Кто там? - спросила женщина.

-- Свой!

-- А кто?

-- Из Польши. Я здесь на охоте был когда-то, лет десять тому назад.

Статная женщина остановилась и выпустила из рук цепь. Спросила дрогнувшим голосом:

-- Кто такой?

Яносик узнал ее и сказал громким шепотом:

-- Яносик.

Женщина быстро подошла к калитке.

-- Это вы, Яносик? Из Польши?

-- Да, Веронка, это я.

Тише стало в темном лесу. Женщина перегнулась через ограду.

-- Яносик. - Губы у нее дрожали. - Это вы? Вы?

-- Отец жив? - спросил он быстро.

-- А мать?

-- Померла.

-- А сестры?

-- Замуж вышли. Нет их здесь.

-- Андриш? Брат?

-- Он здесь со мной. Одни с ним живем.

-- А вы замужем?

-- Нет.

-- Кто же здесь лесник?

-- Другой. Он не здесь живет. Здесь только мы с Андришем. И слугами. Откуда вы?

-- Из Польши.

-- Переночевать хотите?

-- А пустите?

-- Охотно.

-- Не боитесь?

-- Чего?

-- Разве вы не слыхали от людей, что я разбойник?

-- Все вы в Польше разбойники, - усмехнулась Веронка.

Яносик сейчас же понял, что весть о нападении на Градек не дошла еще сюда через леса. Значит, Веронка и не догадывается, что страшный Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман, - это он.

-- На работу. В Пешт. На железные рудники.

Веронка открыла калитку.

-- Войдите, - сказала она. - Вы голодны?

-- Нет. Только хотел бы поговорить с вами.

-- За этим вы и пришли?

-- За этим.

Веронка остановилась.

-- Яносик, - сказала она, - ведь десять лет...

-- А так же пахнет этот лес и шумит ручей, - отозвался Яносик. - Я как стал над ним, так мне показалось, что я никогда отсюда не уходил.

-- А ведь десять лет вы его не слышали.

У Яносика забилось сердце.

-- Веронка, - сказал он, - ты помнишь?

Женщина отвернулась.

-- Помнишь?

Голос Яносика, разбойничьего гетмана, слегка дрогнул.

-- Сколько небось перенесли вы за это время? - вполголоса сказала Веронка.

-- Но я обещал вернуться и вот вернулся.

Голова Веронки невольно склонилась на плечо Яносика.

-- Я старая уже, - сказала она.

-- Это много.

-- Я помню... Эх, девушка, - сказал Яносик, обнимая Веронку за талию, - я о тебе никогда не забывал. А ты меня вспоминала?

-- Вспоминала.

Яносику хотелось схватить ее в объятья, прижать к себе, целовать, но он боялся обидеть ее чрезмерной смелостью. Они сели на скамью перед домом. Здесь было совсем темно.

-- Веронка, - начал Яносик, - я всегда приказывал петь себе твою песню! Ты помнишь ее?

И он тихонько стал насвистывать.

-- Помню, - отвечала Веронка.

-- Да... Звезды в ту ночь светили так же, как нынче.

-- Так же.

Все сильней билось у Яносика сердце.

-- Веронка, - сказал он, - я иной раз так сильно по тебе тосковал, что и не поверишь! Так и полетел бы сюда ветром через горы...

-- Почему же не пришел?

-- Почему?

Яносик замолчал и опять стал тихо насвистывать, мысленно произнося слова песни:

-- Десять лет - время долгое, - сказала Веронка.

-- Сначала ждала, а потом уж нет.

-- Веронка, - тихо заговорил Яносик, - Веронка, ты помнишь ту ночь?..

Девушка опустила голову.

-- Помнишь?

Из глаз Веронки потекли слезы.

-- О чем ты плачешь? Я здесь! - сказал Яносик.

-- А молодость моя, где она? - сквозь слезы шепнула Веронка.

Сердце растаяло в груди Яносика. Он обнял девушку, прижал к себе и стал целовать ее щеки.

-- Я здесь, Веронка, вернулся, - говорил он.

Девушка отерла слезы.

-- Что старое поминать? - сказала она. - Как суждено, так и сталось. Ты завтра уходишь? Дальше?

-- А как бы ты хотела?

Тогда Веронка взяла Яносика за обе руки и сказала:

-- К чему спрашивать?

Проходила тихая ночь, а они сидели на лавке перед домом, в глубине дремучего леса, высоко в горах, над миром, далеко от жизни. И Веронка запела вполголоса по-словацки:

Слушал Яносик, как тихонько напевала она бесконечно сладостную, бесконечно унылую, печальную словацкую песню.

-- Эх, боже мой! - сказал он. - И что это такое творится на свете!

Веронка припала лицом к его плечу и шепнула так тихо, словно это пролетел ночной мотылек:

-- А ты хочешь туда сходить?

-- Куда?

-- На могилу.

-- На какую могилу?

-- Ох, Яносик! В долине, высоко, в Батыжовецкой долине...

-- Да кто ж там лежит?

-- Кто?

Она встала и потянула его за собой. Они вышли через боковую калитку за домом прямо в лес, на лесную дорогу. Веронка шла впереди.

Шагали медленно в темноте, поднимаясь на гору, а когда миновали непроходимый еловый бор и вышли в мелколесье, над головами их засияли звезды.

Кое-где, точно тени, виднелись одиночные высокие пихты.

Они долго шли мелколесьем, отстраняя загораживавшие дорогу ветви, и уже перед самым рассветом добрались до валунов.

-- Каменная гряда, - отозвался Яносик.

С камня на камень, по уступам взбирались они наверх, а скалы стояли над ними темные, мрачные, лишь кое-где верхушки их серебрил свет звезд. Шумел холодный предутренний ветер.

-- Я хотела хоть раз привести тебя сюда, - шепнула Веронка.

-- В эту долину?

-- К озеру.

Понемногу светало. Посветлели горы, вставая серыми громадами, и в сумрачные ущелья между скал вливался уже бледный свет зари. Показалось угрюмое, черное Батыжовецкое озеро. Над ним висела туча, почти касаясь воды своими растрепанными краями.

-- Направо, - сказала Веронка.

Резкий, пронзительный, протяжный свист прервал тишину.

-- Козел, - сказал Яносик, поднимая голову.

Загремели камни, летевшие вниз по склону, прокатилось эхо; козел, видимо, проскакал мимо.

Они прошли по плоским влажным камням.

-- Здесь, - сказала Веронка.

Яносик увидел маленький холмик, сложенный из камней.

-- Что это? - спросил он.

Веронка молча опустилась на колени, сложив руки.

Стоя возле нее, Яносик смотрел на серую кучку камней, над которой темнели скалы. Вечно недвижные, они, казалось, двигались в этом предрассветном сумраке.

Веронка перекрестила могилку и сказала, вставая:

-- Яносик, здесь лежит твой сын.

Яносик вздрогнул.

-- Я не знал, - проговорил Яносик.

-- Я сама отнесла его сюда. Здесь лежит наш сын... Ты его никогда не видел.

-- Эх, боже! - вздохнул Яносик. - Вот что бывает на свете...

А Веронка рассказывала:

-- Каждую весну ходила я сюда... Когда снег таял. На озере еще лед лежал. Ветер поет колыбельные песни моему дитятку: "Баю-бай, маленький"... Стены Герляховской горы - дом его...

-- Эх, - сказал Яносик, - лежит он здесь, как орленок в гнезде. Высоко.

-- Вот что случилось после той ночи, когда ты говорил мне: "Я беру с тебя мед, как пчела с сирени"...

-- А ты мне сказала, что я для тебя - точно лес...

Веронка обвила руками шею Яносика.

-- Показала я его тебе - и сердцу легче. И он отца своего теперь узнал. А то ночью приходил меня спрашивать: "Кто мой отец? Откуда? Из Польши?"

Яносик гордо встал на камень, поднял голову и сказал:

-- Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман.

-- Иисусе, Мария! - пронзительно вскрикнула Веронка и отступила в страхе.

Но Яносик взял ее за руку и сказал:

-- Не бойся. Ты будешь моя, станешь хозяйкой Липтова. Мы будем жить в замке, а здесь я поставлю золотой крест.

-- Так это ты разбойничал в Липтове? Из-за тебя лились слезы? Тебя проклинали? За твою голову назначена награда? - восклицала Веронка.

-- Никогда я не брал ничего у бедняка. Я брал только там, где было много добра. Я людей равнял. А мне самому не нужно было ничего. Веселый я был! И смелый. Нищий не станет разбойником, это может только мужик! Я любил радовать людей и с ними тягаться: кто лучше? Я этой чупагой прорубил себе путь от Дунайца к Дунаю! Да!

И он поднял чупагу над головой.

-- Ты страшен, - сказала Веронка.

Веронка опустила голову.

-- Как король! - шепнула она с невольным смирением.

-- Как король!

Яносик обнял ее за плечи.

-- Я вознагражу тебя за погибшую молодость... В золоте, в шелках будешь ходить... Ты всегда была в моем сердце. Я тебе благодарен. Песней своей ты меня словно околдовала, в ней было счастье. Гляди, как хорош свет божий!

Внизу простиралась светлая равнина Спижа, из-за Татр брызнули солнечные лучи, и на черные вершины Герляховской горы набежал золотисто-розовый свет, заиграл в изломах, как гирлянда цветов.

-- Ребенок пусть спит, - сказал Яносик, обернувшись назад, к озеру. - Ему здесь хорошо, покойно. Никто не придет к нему, не нарушит покой. Тихо здесь. Горы, как стены, оградили его. Он лежит, как сын королевский в замке. Прощай, Веронка. Я отсюда сбегу прямо вниз - и воловьими тропками через лес...

-- Куда же ты идешь?

-- Меня война ждет.

-- С кем?!

-- С панами.

-- Яносик! Пропадешь!

-- Либо я, либо они. Кому-нибудь из нас надо погибнуть. Если бы враги друг друга боялись, так не было бы и войн. Будь здорова! И жди меня.

Он обнял Веронку, привлек ее к себе, поцеловал и пошел прочь. А когда, бряцая чупагой, скрылся среди скал, Веронка в отчаянии крикнула:

-- Яносик!

Но из чащи донеслась уже только его песня:

Веронка стояла среди пустыни. Ей казалось, что она видела сон. По кустам, позолоченным восходящим солнцем, пробегал ветер. Веронка откинула со лба волосы и перекрестила издали Яносика.

-- Сгинешь! - прошептала она.

А Яносик спускался вниз, одинокий среди этой пустыни, и думал: "Ну, я теперь знаю, что меня туда тянуло. Суждено мне было увидеть могилу сына. Думал ли я когда-нибудь, что у меня есть сын? А судьба о человеке думает! Небось приведет куда надо. И сам того не знаешь, а ее слушаешься! И что это за голос такой? Он в душе откликается. Власть над миром имеет..."

Сбежал Яносик, как весной горный ручей, к своим товарищам и удивился: вместо троих, лежавших под деревьями, на стоянке он увидел четырех.

-- Кто здесь? - крикнул он еще издали.

-- Бафия! - отвечали ему.

В их голосах было что-то, встревожившее Яносика; несколькими прыжками он спустился вниз.

-- Зачем он пришел?

-- Всему конец! - ответил Бафия.

-- Как?! - крикнул Яносик.

-- Всему конец. Ночью откуда-то пришло императорское войско, Градек заняли.

-- А мужики?

-- Кто не убит, тот бежал.

Яносик зашатался и прислонился к дереву.

-- Все убежали?

-- Все, не бежали только те, что убиты или взяты в плен. Их за среднее ребро повесят. А вы где были, разбойничий гетман?!

Взмахнул чупагой Яносик, но удержал ее в воздухе и только глянул в лицо Бафии такими страшными глазами, что Бафия побелел. Одно слово прогремело из уст Яносика:

-- Ступай!

Бафия повернулся и, съежившись, пошел прочь.

-- Да то же, что тебе! - ответил Гадея. - Ночью пришло войско, окружило замок, наши защищались. Их не застали врасплох: Саблик караульных поставил. Да у солдат пушки были, много пушек, и мужики бросились бежать. Бафия тоже убежал и попал сюда.

-- Саблик погиб?

-- Нет. Вывел мужиков.

-- Много погибло?

Гадея ничего не ответил.

-- Саблик сразу увидел, что песня наша спета. Он бежал, а мужики за ним, - сказал Матея.

-- Примерно половина, - вставил Гадея.

-- Эх, если бы ты был там! - сказал Яносику Моцарный.

-- Слава богу, что его там не было, - возразил Гадея. - И сам бы погиб, и другим бы не дал убежать.

-- Там ничего нельзя было сделать! - сказал Матея. - Солдат было тысячи две, и с пушками.

-- Так и Бафия говорил: "И слава богу, что Яносика не было! Он бы нас всех погубил. Там надо было не биться, а бежать". Говорил он еще, что с деньгами некоторые мужики убежали. Одни успели бежать, другие - нет. Бафия нам тут все рассказал до твоего прихода. Долго, долго тебя не было!

-- Прямо скажу - людям тебя проклинать не за что, - сказал Гадея. - Всякий знает, что ты людям добра хотел. А если не вышло, так что же. Ты ведь не господь бог! Правда, тьма народу не вернется домой. Но они же знали, что не на свадьбу идут. Никто их силой за Татры не тащил!

-- Правда, - сказал и Моцарный. - Знали, что либо пан, либо пропал.

-- Бог тебя хранил, что ты в лесной сторожке замешкался, - сказал Матея, - сам знаешь, каков ты! Тебе море по колено, смел ты больно. И ты бы сгинул, и мы бы все трое сгинули, и ни единого свидетеля не осталось бы. Не удался поход, что ж тут поделаешь!

-- Бог тебя уберег! - повторили Гадея и Моцарный.

-- Точно нарочно тебя услал, - сказал Матея.

-- Пути господни неисповедимы, - начал, помолчав, Гадея. - Кто ж знает, чего ему еще от тебя надо. Может, он тебя к тому ведет, чтобы ты на добытые разбоем деньги костел построил, как когда-то разбойники в Новом Тарге поставили костел святой Анне. Пути господни неисповедимы, и постигнуть их не пытайся.

Так говорили они, глядя на Яносика, а у него в лице краска сменялась бледностью, глаза то сверкали, то меркли.

Он слушал, но как будто не слышал ничего. И только после долгого молчания шепнул куда-то в пространство: "Ты меня с пути сбила, дивчина. Ты одна в сердце у меня. Всему конец. И мне и жизни моей". Потом сказал громко и уверенно:

-- А зачем туда идти? Надо удирать за Татры. К Кончистой горе, через Железные Ворота, - сказал Моцарный.

Яносик рассмеялся.

-- Через Железные Ворота? Где мы проходили, когда с золотом и серебром возвращались с Дуная в Польшу?

-- Да ведь так ближе всего, - заметил Моцарный.

-- У тебя времени хватит бежать, не бойся!

-- А оно бы пора. Ведь нас искать будут! - сказал Матея.

-- Убежишь, убежишь и ты! Еще есть время!

-- Яносик... - начал Гадея и не договорил.

Они поднимались по той горе, по которой сбежал Яносик. Прошли лес и вышли на поляну, окруженную густым кустарником в рост человека.

-- Ребята! - сказал Яносик, - Дайте мне мое оружие.

Он взял у них ружье, пистолеты и разбойничьи ножи.

-- А теперь делайте, что я скажу.

-- Что ты затеял? - спросил Гадея.

-- Подожгите кусты с трех сторон.

-- Зачем?

-- Увидите. Живо!

-- Хочешь дымом дать знак, что мы здесь? Кому? Солдатам, что ли?

-- Покуда придут, успеете убежать.

-- А ты?

Три товарища Яносика высекли огонь и подожгли можжевеловые кусты, а Яносик стал посередине.

-- Беги! Огонь тебя охватит! - крикнул Гадея.

Но Яносик сказал:

-- Еще есть время! Идите сюда! Подайте руки!

Они пожали ему руки и, удивленные, стояли, ничего не понимая. Наконец Гадея, глядя Яносику в лицо, медленно проговорил:

-- Господи Иисусе Христе! Яносик! Что ты задумал? Заживо сгореть хочешь?

-- Спасайтесь от огня, уходите с поляны, - сказал Яносик.

Они отошли, и он продолжал:

-- Вы должны меня слушаться до конца! Вы присягнули. Покуда я жив, я атаман, а вы только мои товарищи. Ступайте!

-- Яносик! - взмолился Гадея с острой болью в сердце.

А Яносик говорил:

-- Ребята! Не может того быть, чтобы я дал одолеть себя. Покорюсь лишь одной смерти, а больше никому во всем мире. Ни князю, ни графу, ни епископу, ни королю. Мне домой вернуться опозоренным!.. Чтоб бабы кричали мне прямо в глаза: "А когда же мы в Липтов переселяться будем? Только мужиков наших ни за что сгубил!" Чтобы враг хвастать мог, что я от него сбежал? Я, Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман, о котором слава на сто миль кругом идет? Мне жить, коли я не сделал того, за что брался? Коли я дал перебить столько добрых людей и не погиб с ними вместе? У меня слово - как гром. Коли уж гремит - так гремит! Прощайте! Жалко, Саблика нет. Сыграл бы он мне напоследок! Умирать мне не жаль, я там не один буду. Высоко у озера сын мой лежит в могиле.

Онемев, глядели товарищи Яносика на то, что происходило. Из глаз их по суровым лицам катились слезы, но противиться Яносику они не смели. Он был всех выше, он всем повелевал и делал, что хотел.

Огонь и дым поднимались и охватывали Яносика. Страшная боль и ужас сжимали сердца его товарищей, но вытащить его из огня они не смели: такую смерть он выбрал себе сам. Дым уже почти закрывал его от них. А он стоял спокойно, опершись на чупагу.

-- Яносик, сгоришь! - крикнул Гадея, в отчаянии ломая руки.

Вдруг Матея и Моцарный рванулись, словно желая прыгнуть в огонь, но Яносик крикнул:

-- Я должен умереть, иначе быть не может! Убью всякого, кто подойдет! Храни вас бог, братья дорогие!

-- Эй, Томек! - закричал он еще Гадее. - Как будет время, сходи в старый домик лесника. Расскажи там панне, Веронкой ее звать, почему я к ней не вернулся! И отцу с матерью скажи! Эй! Руки у них поцелуй! Прощайте, товарищи!

Остолбенев, стояли поодаль три друга Яносика; пламя поднималось все выше, дым застилал Яносика. Они тряслись от ужаса и плакали, но не могли двинуться с места. А когда услышали стон среди треска огня, который вдруг вспыхнул огромным столбом, они с криками упали лицами на землю, потом в леденящем страхе побежали, как козлы, обезумевшие от грома. Долго бежали, пока не очутились в незнакомом лесу и настолько успокоились, что могли заговорить.

-- Никогда.

-- Чупага при нем и все оружие.

-- Хорошо!

-- А пепел разнесут ветры.

-- Страшную себе смерть выбрал. Не мог стерпеть...

-- Не хотел позора. Тисом печь топить не будешь, потому что не стащишь его с вершины.

-- Не будешь.

-- Нет.

-- Помолиться надо!

-- Пойдемте, ребята, в Польшу. Что нам еще тут делать? Яносика нет больше.

-- Погиб.

-- Кончился.

-- Аминь.

об Яносике, запели:

Татр.

Туман застилал окрестность. Осенний, непроницаемый, унылый туман, в котором нельзя было разглядеть ближайших деревьев, ближайших домов. Горы и долины потонули в сумраке; казалось, что солнце скрылось в нем навсегда.

Ворота скрипнули, собаки подняли лай, но сразу утихли.

-- Какой-нибудь знакомый мужик идет, - сказал старик Нендза жене, которая тонкой иглой искусно вышивала мужскую рубаху.

Три товарища Яносика, Гадея, Матея и Моцарный, лица которых потемнели от тягостей пути, остановились на пороге сеней, в дверях, полуоткрытых, как водится у хозяев, у которых много работников и то один, то другой приходят по какому-нибудь делу.

Гадея, пригнув голову, чтобы не задеть о притолоку, переступил высокий порог и, отворив дверь, вошел в комнату со словами:

-- Слава Иисусу Христу.

-- Аминь. Здравствуй! - отвечали старики Нендзы.

Три мужика вошли и стали рядом, закрыв за собою дверь.

-- Трое вас, - сказал старик Нендза.

-- Трое.

У друзей Яносика слова застряли в горле. Наступило молчание.