Панна Мэри.
Страница 2

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Панна Мэри. Страница 2 (старая орфография)

Мэри сначала испугалась, течение было довольно сильное и унесло лодку; но немного спустя Мэри поняла, что ей не трудно будет поплыть куда угодно. Она поплыла по течению.

Вокруг нея шумел лес, деревья в парке подхватывали шум воды.

Мэри чувствовала огромное наслаждение. Она плыла, слегка правя веслами. Но вдруг ей пришло в голову, что она легко может заблудиться, не зная окрестности, и что не надо слишком далеко отъезжать от парка. Она направила лодку к противоположному берегу; в самом деле, живая изгородь кончалась, и начиналась высокая каменная стена, а за ней, на другом берегу тянулся лес.

Дорогой Мэри попалась зеленая песчаная коса; но она не могла выйти из лодки, так как негде было стать ногой. Мэри зарыла носом лодку в песок и смотрела по сторонам. Ее окружали деревья, и над головой было небо.

- Мир, - тихо прошептала она.

Ей захотелось сдвинуть лодку и поплыть дальше, но нос лодки слишком глубоко зарылся в песке. Надо было изо всей силы оттолкнуть лодку веслом. Это был первый физический труд Мэри.

- Насколько это интереснее тенниса! - подумала она.

Она чувствовала свою силу, свою власть. На швейцарских и итальянских озерах лодка двигалась как по стеклу; при ветре никто не пробовал кататься.

Здесь нужно было бороться с течением, хотя и слабым.

Пот градом катился с лица Мэри, руки сильно устали, но она испытывала огромное удовольствие. Наконец, Мэри остановилась у берега, выбрав место, где можно было привязать лодку к небольшой елке. Она оглянулась.

- Я не очень далеко уехала, - подумала она, - но не сумею грести против ветра и могу еще дальше уплыть. Придется возвращаться пешком. Интересно знать, как я перелезу через эту каменную стену?

Но в этом безпокойстве ощущалось что-то необыкновенное и приятное. Мэри не позволяли предпринимать в Альпах трудные экскурсии, и она никогда не испытывала радости физического утомления.

Над ней шумел лес; лес настоящий, таинственый и дикий.

- Я играю в Робинзона Крузо, - подумала она. Страх охватил ее, но вместе с тем что-то толкало ее вперед. Она пошла дальше. Вдруг её слуха коснулся какой-то странный жалостный писк. Она подняла голову. Над ней, приблизительно на высоте метра, билась крыльями маленькая птичка, вероятно, выпавшая из гнездышка. Над птичкой кружилась другая птица, верно, мать.

Заметны были её усилия поднять птенчика, но он был слишком тяжел для нея. Казалось, она совсем не заметила Мэри.

Мэри смотрела с любопытством, но ей стало жалко птенца.

- Надо бы посадить его в гнездышко. Но как это сделать?

Над птенчиком виднелось гнездышко, но метра на два выше.

- Ничего нельзя сделать. Надо будет. уйти...

Но она не успела еще этого подумать, как ей стало страшно жалко птичек, и она осталась.

- Попробовать взобраться на дерево?..

- Mery, fi! - услыхала она за собой голос мисс Буллер и разсмеялась, потом, отбросив зонтик в сторону, стала взбираться. Вблизи стоял гнилой пень; Мэри влезла на него, ухватилась за нижния ветки и подтянулась выше. Испуганная мать улетела. Мэри села на толстый сук и взяла птенчика в руки.

- Ну, ладно, а что будет теперь? - проговорила она. - Его надо положить в гнездышко, а оно так высоко. Как это сделать? Для этого нужны обе руки.

Едва оперившийся птенчик тихо пищал у нея в руках.

- Гм, так высоко? Я могу упасть... В самом деле, даже убиться... Но что же мне сделать с птенчиком?.. Я даже не сумею положить его обратно и он упадет, а тогда уже наверное убьется. Что тут делать?..

Но вдруг ей пришло в голову, что птенчика можно завязать в платок, взять платок зубами и так взобраться к гнезду.

- Но сумею ли я? - подумала она.

- Сумею, - ответила громко.

И снова, как на реке, почувствовала в себе силу и мощь. С птичкой в платке Мэри поднялась на ветку и стала взбираться выше. Ветки были толстые и крепкия; но вдруг одна из них затрещала у нея под ногами.

- Господи! упаду! - хотела крикнуть Мэри, но не открыла рта, боясь выпустить платок из зубов. Холодный пот облил её лоб; она судорожно ухватилась за сук, на исцарапанной руке показалась кровь. Поднялась выше; там ветви были крепче. Она уж не взбиралась, но ползла вверх по дереву; ей стало страшно. Наконец, она достигла гнезда, в нем было еще два птенца. Только теперь Мэри заметила, что мать птенчиков летает около нея, пища и чирикая. Она осторожно положила птенца в гнездо и стала быстро спускаться. Кровь текла у нея по рукам и даже по шее, которую она случайно оцарапала. На земле она осмотрела себя. Платье было изорвано, а шляпа запуталась в ветвях.

- За тобой уж не полезу, - шепнула Мэри.

И бросив последний взгляд на птичек, она проговорила громко, с гордостью: - Интересно, много ли барышень поступило бы так, как я?

Она опять почувствовала удовольствие, но в другом роде, чем на реке и когда укладывала птенца в гнездо. Она жалела, что никто её не видал, и что в рассказе поступок потеряет свою прелесть.

- Mery, tu est une brave fille! - говорила она про себя.

Мэри уселась отдохнуть. Над ней виднелись лес и небо, но она не чувствовала уже той обворожительной прелести, как раньше. И ей стало жалко.

- Я себе что-то испортила, - подумала она.

обогнуть стену. Высадившись на берег, она веслом проложила себе дорогу через живую изгородь и пошла в парк.

- Вот и экскурсия, - подумала она.

Был вечер. Дул ветер, стаи темных облаков неслись по небу, открывая и закрывая собой желтую, горящую фосфорическим блеском, луну. Мэри сидела у окна. Из сада слышался шум деревьев, подчас в комнату врывались листья и пылинки, занесенные ветром.

Не было поздно, но казалось, что в Загаевицах весь дом спит. Мэри пришло в голову дикое желание прокатиться.

Проект этот, доведенный до всеобшого сведения, привел бы в негодование не только мисс Тамерлан, mademoiselle De Pierreu и madame Кудаковскую, но даже и madame Гнезненскую, погрузившую "son infini sur le fini des oreillers" с французским романом в руке; но у Мэри была преданная служанка Иося.

Она позвонила. Вошла Иося.

- Иди и вели Петреку заложить коляску. Запречь молодых вороных, приславных на той неделе.

- Но ведь ночь... Петрек спит...

- Так разбуди его и прикажи закладывать. Только смотри, чтобы никто не слышал.

И Мэри нахмурила брови, чтобы не допустить противоречий. Иося вышла.

Четверть часа спустя, она доложила, что Петрек готов, не забыла прибавить, что он очень сердит.

Мэри вынула из ящика пять рублей, два. спрятала, а с остальными спустилась по лестнице.

Петрек, будучи уже в хорошем расположении духа, только по личному приказанию барышни не щелкнул кнутом.

- Поезжай на реку, скорее, - приказала Мэри, укутываясь в свою ангорскую накидку.

Петрек чмокнул, и молодые резвые вороные тронулись с места.

- Слушай, Петрек, - крикнула Мэри, - если будешь хорошенько ехать, получишь еще три рубля. Петрек решил ехать хорошенько.

Выехали к реке. Мэри окружило пустынное, громадное пространство. Ветер бил ее по лицу с шумом, напоминающим морские вихри. Кругом было темно, лишь зажженные фонари при коляске слабо освещали дорогу.

Петрек ехал на всех парах.

Мэри закрыла глаза и отдалась быстроте езды.

Лошади ударяли копытами быстро и ритмически. Казалось, они не мчались, а летели. Мэри чувствовала, как ее что-то несет.

Она убегает. Демон уже касается её крыльями; на шее она чувствует уже его холодное дыхание. Она сильнее куталась в пелерину.

- Не убежишь, не убежишь! - слышит она за собой.

- Догоню и поймаю тебя. Не убежишь...

Вдруг Мэри заметила, что Петрек старается изо всей силы осадить лошадей, быстро несущихся галопом. Казалось, коляска мчится с ветром.

- Понесли! - крикнул Петрек.

Мэри ужасно испугалась. Дыхание замерло у нея в груди, она на минуту потеряла сознание. Но скоро пришла в себя. Она знала, что дорога тянется равниной еще несколько миль, ехать придется по лугам и полям, а коляска низенькая. Бешеная скачка лошадей стала даже доставлять ей некоторое удовольствие.

Она опять услыхала за собой голос: - Не убежишь... Я твой демон, твой злой дух... Догоню и поймаю тебя...

Мэри прижалась в угол коляски.

- Я схожу съума? - подумала она.

- Со дня твоего рождения я летаю над тобой... - услыхала она сзади себя, - жду случая, чтобы кинуться на тебя, как барс на лань.

Мэри стало так страшно, что она готова была велеть вернуться, но лошади мчались все скорее и скорее, все безумнее...

Вдруг Петрек крикнул испуганным голосом: Ой! и Мэри почувствовала, что они едут не дорогой, а по чему-то мягкому, верно по траве.

- Что случилось? - крикнула она.

Петрек ничего не отвечал, он почти навзничь лежал на козлах.

Ветер постепенно утихал. Минуту спустя они уж ехали в совершенной тишине. Из-за туч проглядывала огромная серебристая луна. Кругом виднелись трава и камыш. Лошади свернули с дороги и помчались по лугу. Невдалеке что-то заблестело, точно поверхность воды. Это, вероятно, Пржиховское озеро, о котором я слышала. Боже! Вдруг лошади понесут туда. Почва становилась мягкой, в лицо Мэри брызгала грязь из-под конских копыт и колес. По временам, как сон, мелькало перед глазами маленькое озеро с серебристой струей луны, дивное и таинственное.

- Господи, Господи! - шептала Мэри, проклиная свою несчастную выдумку. - Боже мой! Лишь бы возвратиться живой!

Иногда страх перед призраком возвращался. Призрак был молчалив и тих, но все следовал за ней. В этом она была вполне уверена. - Что это может быть? - подумала она. - Ведь я никогда не видела привидений... Господи, Господи!

Но вскоре все внимание или весь страх Мэри сосредоточился на Пржиховском озере, которое блестело все ближе и ближе. Мэри даже казалось, что она чувствует его холодное дуновение на лице.

- Выскочу, - шептала она в испуге и в отчаянии.

остановилась.

- Что случилось? - крикнула она, прийдя в сознание и видя стоящого возле Петра.

- Колеса скатились в ров, - ответил Петрек. - Видно, Бог берег, ведь озеро вблизи. Колесо сломалось и дышло лопнуло.

- А лошади?

- Лошади убежали. Упряжь порвалась.

- Что теперь будет?

- Не знаю, барышня.

- Лошади нас понесли?

- Точно так, барышня.

- Хорошо, что так, а то ведь могли и в воду попасть!

- Не приведи Бог!

- Ну, а что же мы теперь сделаем?

Петрек пожал плечами.

- Домой далеко?

Петрек, вопреки этикету, махнул рукой.

- Не меньше трех миль!..

- Никого здесь нет вблизи?

- Нет.

- Значит, нужно возвращаться пешком?

- Как, барышня, вы хотите перейти по воде? Не перейдете!..

- Может быть, мне сходить в имение за другими лошадьми, а барышня здесь подождут...

- Мне придется здесь ожидать одной!? - крикнула с испугом Мэри.

- Здесь, барышня, ни живой души, ни зверей нет. Никто сюда не придет. Я мигом сбегаю. Вы, барышня, не перейдете по болоту - тут вода... Ведь мы проехали не дорогой. Вы, барышня, легко обуты, можете простудиться и заболеть. Сидите, барышня, в коляске, сюда и мышь не заберется. А я побегу. - И, не ожидая ответа, Петрек повернулся и побежал.

- Петрек! - крикнула Мэри с отчаянием.

- Мигом, мигом, барышня, - ответил Петрек, прыгая по кочкам на болоте.

Слезы ручьем полились из глаз Мэри. Она прижалась в угол коляски, укуталась накидкой, и стала плакать, молиться и проклинать момент своего выезда из Загаевиц, затем вообще из Варшавы, наконец - день рождения и даже день свадьбы родителей.

Вскоре значительно похолодело.

Мэри должна была решиться встать и поискать под сиденьем попоны.

К счастью, оне там оказались. Закуталась ими. Было, по крайней мере, тепло.

Вокруг была такая тишь и глушь, что казалось, будто на сотни, тысячи миль нет и признаков жизни. Но взволнованное воображение Мэри стало оживлять и эту глушь и тишь... Ей казалось, что по болотистым лугам бродят какие-то странные чудища, что страшные утопленники высовывают из озера отвратительные головы.

- Только бы прошла эта ночь! Только бы прошла ночь! - шептала она, кутаясь в попоны.

Ночь проходила медленно - но вот забрезжил разсвет. Когда Мэри, задремавшая, не смотря на страх, открыла глаза, на небе, среди золотистых и багряных тонов, маячило мглистое, огромное и мощное солнце.

На голубую гладь Пшиховского озера падали желтые полосы света, и в тех местах, где сквозь мглу пробивались золотые солнечные лучи, там загорались на воде искрящияся розы и огненные зеркала. Было очень рано.

Мэри смотрела по сторонам. Сон укрепил ее, и дневной свет успокоил. Над головой кружили уже стада крикливых чаек, то приникая к земле, то взвиваясь в воздух с пронзительных писком. Цапли с длинными шеями и острыми клювами плыли уже в воздухе медленно и торжественно. Дикия утки и другия болотные птицы, названий которых Мэри не знала, - должно быть, дупеля и бекасы, перекликались в траве или перелетали с кочки на кочку.

Вдруг Мэри увидела прелестную картину: огромный олень шел лугом к озеру.

- Ведь не нападет же он на нас?! - думала она, вспоминая все, чему учили ее по зоологии её учителя.

Серны порознь или стадами проходили и пробегали по болоту, другия паслись, изредка поднимая головы и оглядываясь по сторонам. На нее как-то оне не обращали внимания. Она тихо сидела в поломанном экипаже, укутавшись в попоны.

Солнце пробивалось сквозь мглу. День засиял во всем блеске.

Мэри сбросила попоны и выскочила из экипажа. Она была очень голодна, все тело ныло, но она чувсгвовала себя бодрой.

Солнце отразилось в воде - заблестело все озеро, и множество прелестнейших красок заиграло на его голубой глади.

- О, как здесь хорошо! - шепнула Мэри, становясь на сухую кочку.

И какая-то незримая сила бросила ее на колени и заставила поднять вверх руки. Мэри стала молиться.

- Природа! Великолепная и величественная! - шептала она. - Природа, дивная и опьяняющая!

- Душа моя плывет к Тебе, сердце мое полно восторга и непостижимых грез...

- Природа, мать всего живого!

- Я хотела бы быть прекрасной, как Ты, и чистой, как твой свет, доброй, как Твоя живящая мощь.

- Твои чары вливаются в сердце мое, и в груди моей шум, как шум деревьев в лесу...

Потом Мэри стало казаться, что солнечный свет излучает из себя какие-то прозрачные, светозарные видения... Какой-то огромный хоровод призраков с лилиями и пальмами в руках, в белых одеждах... И хоровод стал приближаться к ней из озаренных далей...

"Роза саронская, - звучала песнь, - роза цветущих долин и ароматных рощ...

"Ароматных рощ, рощ, что никогда не увидают...

"Роза саронская - вот свет наполнил твои глаза и душу...

"У нас сестра на земле, сестра прекрасная и подобная миртовому цветку, или пальме, что не знала еще самума.

"Над священными водами Ганга, среди цветов лотоса, там наша отчизна...

"Там белые груди наши дышали блаженством и принимали объятия...

"Там был великий праздник любви, ночь очарования..."

Солнце светило все ярче. Великолепный июньский день вставал с ложа. Мэри вернулась в экипаж, легла в нем навзничь и, впитывая в себя тепло и свет, смотрела в пространство.

смотрел. На солнце он казался выкованным из металла. Крикливое стадо чаек кружило у него над головой.

Странно-блаженное чувство вплывало в сердце Мэри.

- Я бы хотела быть доброй, хотела быть чистой! - думала она.

И множество благих дел поплыло у нея перед глазами.

Она шла по захолустным, Богом забытым деревням, шла по стране вечного мрака и нищеты и раздавала деньги. Она стала лечить больных, собственными руками делала перевязки, подавала пищу к губам стариков и грудных малюток. Стала мыть и причесывать детей. Кроме денег, она несла слова утешения и бодрости. Ее знали в самых убогих хижинах и в самых темных подвалах. Перед нею шла радост и надежды, за нею - благословение и благодарность...

И вдруг, в тумане, ей улыбнулось лицо Стжкжецкого, его глаза, глядящие на нее с восхищением, и его жаждущия губы...

Мэри еще больше откинула назад голову...

Все казалось ей теперь чем-то неземным, и сама она точно перестала принадлежать земле. Солнце и озеро, трава и вереск, озеркаленные утренней росой, далекий горизонт светлой, утопающей в лучах земли - все превратилось перед её глазами в видение, в волшебство. Белые призраки, которые исчезли-было, появились снова. Они шли длинным хороводом, несли пальмы, лилии, алые маки, которые свешивались на стеблях и застилали воздух... Звучала какая-то песнь без слов, и улавливал ее не слух, а душа. Мэри чувствовала, что она возносится на небо...

На озере расцветали цветы, цветы с невиданным великолепием красок и невиданным великолепием листьев. Цапли и чайки превратились в цветы, в летающие стоцветные цветы. Мэри казалось, что перед нею пролетают гирлянды роз, что где-то высоко над нею колышутся огромные лилии и гиацинты.

- Кто ты? - спросил ее какой-то голос в воздухе.

- Я воплощение жизни! - ответила она.

Кто спросил ее и отчего она так ответила - она не отдавала себе отчета. Чувствовала, что все, что живет вокруг нея - живет через нее - оттого и назвала себя воплощением жизни.

Солнечный свет хлынул волною. Казалось, что все травы, вереск, цветы - поднялись к нему. Озеро загорелось все, как золотое, полыхающее зарево.

Великолепная, дивная, упоительная жизнь сбрасывала с себя мглу, как женщина, обнажающая свое великолепное, дивное, упоительное тело, сбрасывает тонкое покрывало. Так из пены морской встала Венера в солнечное утро. Так встала любовь - ибо тело Мэри наполнила любовная жажда, жажда столь сильная и мощная, что уста её дрожали и грудь волновалась.

- Что меня загнало сюда? - шепнула она, дыша ноздрями и сквозь стиснутые зубы.

И снова перед ней встало в тумане лицо Стжижецкого.

- Разве я люблю его? - шепнула она снова.

А великая, огромная красота земли стояла во всей своей мощи.

Мэри казалось, что не земля, а какое-то божество, чья грудь так велика, как небо, поет гимн, именуемый миром. Мелодией и гармонией его голоса Мэри казались облака,

И божество поет эту песнь, поет, а она повисла и застыла в воздухе, как жидкое золото, упавшее на лед.

- Вверх!.. - шепнула Мэри.

Отчего не приходит никто схватить ее и умчать? Отчего никто не умчит ее отсюда, далеко-далеко, куда-нибудь за пределы мира, в бездонность... Нет никого?.. Никто не придет?.. Никто!..

- Люблю тебя! Приди!..

Мэри стала тосковать. Просыпалась с лицом Стжижецкого перед глазами, весь день видела его перед собой, засыпала с этим лицом перед глазами - и видела его в снах. Губы её тянулись к нему и, складываясь в поцелуй, шептали: "приди! где ты?! приди!"

Мэри, шепча, чувствовала, что целует воздух.

- Я влюблена в него! - думала она. - Попросту влюблена...

И стала чувствовать что-то святое в себе, она казалась себе похожей на какой-то лес, внутри которого скрыт таинственный грот, полный ароматных цветов, - грот тайный, недоступный для глаз, волшебный грот.

- Люблю тебя! - шептала она и повторяла про себя.

Раньше ей казалось, что это, должно быть, весело... но теперь видела, что это не весело, а бесконечно мило, сладко, упоительно и грустно.

- Я влюблена! - говорила она, глядя в воды ручья.

- Я влюблена! - говорила она, садясь в экипаж.

- Я влюблена! - говорила она, ложась с книгой в гамак.

Иногда лицо Стжижецкого, его отчетливо-ясное лицо покрывалось какой-то мглой; бледнело и точно превращалось в другое лицо с менее отчетливыми контурами, в какое-то обще-мужское лицо, только напоминающее слегка лицо Стжижецкого, и Мэри задумывалась: любит-ли она его, или любит вообще, то-есть хочет любить... Но снова приходили минуты определенной тоски, и тогда Мэри думала о Стжижецком.

Кто же он, этот Стжижецкий? Стжижецкий молодой человек лет 26, 27, насколько известно, с небольшим состоянием, с большим музыкальным талантом, которым он занялся, благодаря разным препятствиям, несколько поздно. Иногда он казался очень несимпатичным. Он осмелился наговорить много дерзких и неприятных вещей - и это ей, которая была для мужчин неотразимой богиней. И хотя она не осталась перед ним в долгу, но обиделась и дала это ему понять. Тогда он обиделся, и они перестали разговаривать друг с другом. Но Стжижецкий не переставал интересовать ее и, очевидно, не переставал интересоваться ею. В этом она была уверена.

- Если бы я вышла за него замуж... - думала она.

Когда цветы пахли кругом, когда под вечер к окнам Мэри наклонялись тени берез и тополей и шумела мельница вдали, в такия минуты Мзри готова была хоть сейчас отдать Стжижецкому руку. Она тосковала и целовала воздух, шепча: - "Приди! где ты?! приди!" - Тогда она не думала ни о чем, кроме большого свадебного путешествия, - думала о морях, которые они будут переплывать, думала о том, как близки будут они друг другу где-нибудь среди совершенно чужих людей, в совсем другом конце мира... Она проводила рукой по волосам Стжижецкого, когда он сидел на балконе, опершись на руку, и мечтал, глядя в пространство своими большими, полудетскими, сапфирными глазами. Понемногу пальцы его начинали бегать по мраморной балюстраде балкона, как по фортепьянной кланиатуре; характерным движением он стряхивал со лба свои длинные, мягкие, шелковистые, темные волосы и напевал. Мэри казалось, что она страстно любит музыку. Стжижецкий напевал что-то, что было так же прекрасно, как ария с лебедем из "Лоэнгрина", или как арии Моцарта. Потом он ласково снимал с головы её руку, обнимал ее и, опираясь на нее, шел к фортепьяну.

Играл. Понемногу около виллы начинали собираться люди. Главным образом, англичане и англичанки. Они стояли в саду при гостинице, на тропинке, усыпанной гравием. Он играл. Бывало так тихо, что только издали доносился шум моря. Он играл долго, до поздняго вечера. Она стояла рядом, в длинном белом капоте, слегда опираясь рукой на его плечо. Все видели ее через окно. Потом, когда он кончал импровизировать и откидывал назад голову, к ней на грудь, наступала минута продолжательного молчания - и затем взрыв аплодисментов...

- гениальный артист и его небывалая красавица жена!..

Итальянский король, гостивший в Неаполе, прислал своего адьютанта с просьбой, чтобы маэстро сыграл при дворе. И они были при дворе... Там была вся итальянская аристократия - Колонны, Орсини, Дорио, Русполли, князья della-Grazia, все приглашали их, взапуски любезничали. Им импонировал талант Стжижецкого и красота, остроумие, образованность и богатство его жены. Один из герцогов Орлеанских влюбился в нее и сопровождал ее всюду; австрийский эрцгерцог, большой оригинал и страстный любитель музыки, приходил к ним завтракать - со своим большим догом и с двумя маленькими таксами; сидел на диване по-турецки, гулял с Стжижецким и ругал (que diable l'emporte!..) этикет, которого он должен придерживаться в Вене, и свою военную службу. Герцог Орлеанский был полон рыцарских чувств и влюбленности, эрцгерцог - "bon enfant" и "buono cammezdo". Они ездили кататься на высоких брэках, запряженных четверкой; таксы эрцгерцога сидели на козлах, дог бежал впереди лошадей. Вся жизнь большого света, местного и иностранного, группировалась вокруг них. Они были королями сезона.

Из Неаполя они поехали в Ниццу. Герцог Орлеанский и эрцгерцог за ними. И вот, помимо личной известности, они стали славиться своими спутниками. Обо всем этом доложили императору в Вене. Император хотел было воспретить эрцгерцогу так нарушать этикет, но когда ему показали фотографию мадам Стжижецкой, он улыбнулся и сказал: "Не удивляюсь и позволяю!" Все газеты повторяли потом этот анекдот. Англичанки устраивали просто ловлю на них, с моментальными аппаратами. Они торжествовали...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Мэри мечтала так, все казалось ей таким легким и доступным. Стоит только руку протянуть. Это не были мечты какой-нибудь провинциальной "барышни", - это были мечты Мэри Гнезненской, дочери миллионера, у которой в руках было все, нужное для достижения еи желаний.

И чувство её к Стжижецкому становилось все сильнее, а тоска все больше. В конце концов она почувствовала необходимость поделиться с кем-нибудь своей тайной. Но ни матери, котораи качалась в своей качалке, ни m-lle Pierrefeu, ни панне Кудаковской, ни Иосе нельзя было сказать такой вещи. И она написала Герсыльке Вассеркранц. Герсылька была в восторге и ответила, что встречает иногда Стжижецкого, что он никогда о ней не спрашивает, но что он грустит и нервничает, избегает общества и не хочет разговаривать ни с одной женщиной. "Конечно, он в тебя влюблен, - писала Герсылька, - и это изумительно хорошо! Если бы я была на твоем месте, я бы ни минуты не колебалась. Знаешь, что? Просто устрой у себя пикник, пригласи всех нас и Стжижецкого. А так как 20-го будут именины тети Флоры, устрой бал. Мы приедем, и все будет устроено. Я буду не я, если не привезу Владека".

Мэри задумалась над этим словом: "Владек". Она никогда, думая о Стжижецком, не называла его по имени. "Владек"... Она сразу почувствовала себя ближе, проще со Стжижецким. Владек...

Владек может быть таким мальчишкой, с которым можно вместе купаться в пруду и красть яблоки. Владек должен быть тем смешным увальнем, который забывает платок, когда у него насморк, и должен его просить... Владек... Как хорошо, что Стшижецкий, который так хорошо играет, вместе с тем - такой Владек... Владек, который может любить вареники со сметакой и называть старых теток чертовками... Владек...

Мэри не только была влюблена теперь в Стжижецкого, но он стал ей милым. "Какой ты милый! Какой ты милый!" - чмокала она губами. И стала страшно радоваться мысли, что увидит его. Только бы он приехал!

Мадам Гнезненская проект бала на свои именины приняла легким кивком головы и тем, что сильнее раскачалась в качалке. Мэри по телеграфу заказала литографированные пригласительные билеты, и когда адресовала один из них Стжижецкому, то прибавила от себя пером: "Очень сердечно просит

Потом, сама не зная почему, поцеловала эту подпись и была довольна, что подписала "Мэри", а не "Мария".

Она вычеркивала из календаря день за днем. Началось ожидание - нетерпеливое и нервное. Мэри мечтала о поцелуях и объятиях. Так как её мечты были скрыты от "гофмейстерши двора" мисс Тамерлан и от mademoiselle de Pierrefeu, то она могла мечтать совершенно свободно, как "любая институтка", или "мещаночка". Откидывала назад голову и подавала губы. Целовала воздух и улыбалась - тоскливой и милой улыбкой. Герсылька донесла ей, кто собирается приехать и кто - нет. О Стжижецком она ничего не могла узнать; он нигде не бывал, его нигде нельзя было встретить. Наконец, пришла телеграмма: "Rencontré. Скачки. Arrivera. Triste. Не хотел. J'ai dit qu'il fera plaisir. Yeux d'enfant".

Мэри села в кресло и прижала телеграмму к губам, потом начала плясать по комнате на одной ноге, кричать и петь:

- Влюблена! Влюблена! Влюблена!..

* * *

Время, пока Мэри ждала приезда Стжижецкого, было для нея сплошным праздником. Она чувствовала странное волнение и заметила, что все вокруг выглядит иначе, чем раньше. Она наклонялась к нарциссам и говорила им: "Тише! Ни слова! Приедет кто-то, кого любят... И кто-то очень влюблен..." И прижимала нарциссы к губам и ласкала их... Медленно проводила чашечкой цветка по губам, вдыхая его аромат, проводила вверх и вниз, пока ее не охватывало такое волнение, что она бросала цветок на землю и прижималась к земле. Чувствовала тогда тепло и живительную силу земли, проникала в нее, сливалась с землей в одно, соединялась с ней. Разсыпала вокруг свои огромные волосы, простирала руки и лежала так на траве, - или же срывала целые горы цветов, обсыпалась ими, вплетала их в волосы, прицепляла к туфлям, всовывала за корсаж и, вся в цветах, лежала навзничь на цветнике, поднимала вверх руки и шептала воспаленными губами:

- Приди! Приди!..

* * *

- Да! да! - думала Мэри, - будь, что будет! Будь, что будет! Я хочу, чтобы меня целовали! Я хочу целовать!

- Свернем всторону. Я покажу вам нашу оранжерею.

- Но ведь все идут вперед... - ответил Стжижецкий. Они, действительно, шли за большой компанией.

Мэри взглянула на него вызывающе:

- Значит, вы не хотите?

Главная аллея, широкая, с грабами по бокам, тянулась прямой линией. Мэри остановилась у тропинки, которая сворачивала всторону. Она стояла перед ним, слегка ударяя себя зонтиком по колену. Стжижецкий смотрел на нее и чувствовал себя таким смущенным, что не знал, что ответить. В лице Мэри было что-то неприятное, почти назойливое - что-то такое, что манило и влекло к себе, но было некрасиво. Стжижецкий почувствовал на минуту что то похожее на брезгливост, но красота Мэри ослепляла его.

- Как вам угодно, - ответил он.

- Пойдем! Все разбредутся понемногу по саду, а мне ужасно хочется показать вам наши оранжерейные цветы.

Она подошла к Стжижецкому так близко, что почти касалась плечом его плеча, через несколько шагов, воспользовавшись тем, что ветка низко свисала над землей, она сделала то же самое. Она чувствовала только волнение, раздражение, желание и любопытство. Губы её дрожали, и точно что-то касалось их, как касались лепестки нарциссов. Ей хотелось взять его за руку, прижаться к нему, целовать, хотелось, чтобы он целовал ее и ласкал. Она с трудом удерживалась, чтобы не остановить его на тропинке.

Что будет? Что будет? - думала она, чувствуя и тревогу, и страх, и желание, чтобы то, что должно случиться, уже случилось... - Что будет?...

* * *

Стжижецкий приехал не с дневным поездом, как все приглашенные, а с вечерним, так что он вошел в зал перед самым началом бала. С Мэри он поздоровался очень равнодушно, почти не подходил к ней, много танцовал со всеми, без разбора, со всеми разговаривал и занимался флиртом. Потом сел за рояль и, заменяя одного из музыкантов, стал играть для танцев. И не хотел встать, хотя его несколько раз просили и убеждали, что он устанет. Он играл до ужина; тогда Мэри подошла к нему и спросила:

- Вы с кем идете?

- Ни с кем.

- Не надо было играть!

- Я затем и играл.

- Жаль...

- Отчего?

- Оттого, что я хотела идти с вами. Ведь вы получили мое приглашение?

- Я благодарил вас.

- Соблюдая правила вежливости...

- Действительно.

Мэри сама упивалась тем впечатлением, которое производил на нее этот разговор.

- Вы, может быть, хотите сидеть с другой стороны?

- И быть - пристяжкой?

- В таком случае отдаю вам котильон, который приберегла для вас.

- Серьезно?

- Серьезно.

Мэри упивалась уже и тем впечатлением, которое она производила на Стжижецкого. Глаза его были влажны, и он побледнел.

- Жаль... - повторила она еще раз, принимая руку одного из гостей. Она была смелой? Но ведь она чувствовала такую уверенность, такую увереннось во всем... Она, Мэри Гнезненская!

После ужина Стжижецкий был совсем другой. В его голосе, взгляде, движениях было что-то, что очень хорошо действовало на Мэри. Так хорошо, что у нея постоянно являлось желание опираться рукой о его руку. Они много танцовали и разговаривали по-старому, искренно и сердечно. Мэри позволяла ему мчать ее в вальсе, закрывала глаза и чувствовала какую-то блаженную слабость, какое-то томное безсилие. А когда Стжижецкий в углу залы, при повороте, прижимал ее к себе сильнее, ей становилось жарко, почти дурно. Она хотела упоенья и упивалась... Хотела - это было так дивно. Все было так, как она читала в романах, и только одно было не так: Мэри во всем огдавала себе отчет, она не "теряла голову", не "теряла сознания". "Я просто слишком интеллигентна, - думала она, - я не могу "потерять голову".

И гордилась собой и была очень довольна.

Потом утром, когда почти все легли спать в своих комнатах, Стжижецкий сел за рояль и стал импровизировать... Эга импровизация точно имела какое-то отношение к его импровизации в салоне Лудзской, но страстная грусть её уступила теперь место печальной, тихой меланхолии.

- Что это было? - спросила Мэри, когда он кончил.

- Цветок, который должен завянуть.

- А если ему подольют воды?

Стжижецкий замолчал на минуту, а потом, взглянув в глаза Мэри, ответил:

- Он и тогда завянет.

"Отчего мне жаль его?" - подумала Мэри, ничего не отвечая, но, прощаясь и желая ему покойной ночи, она крепче сжала его руку.

На следующий день часть общества уехала, а других уговорили остаться до ночного поезда. Между ними был и Стжижецкий. Герсылька Вассеркранц сказала ему, видя, что он колеблется принять приглашение:

День прошел в прогулке в лес и в еде. Мэри приятно было смотреть в глаза Стжижецкого, в которых поминутно то вспыхивали, то гасли огни. А он все время старался быть поближе к ней. День был душный и жаркий. Мэри чувствовала странное раздражение: ей хотелось разогнать всех и остаться с Стжижецким наедине. Что бы она делала тогда, что бы говорила, она не знала хорошо, но чувствовала, что люди мешают ей - злят и выводят из себя. Она думала, что будет говорить о Стжижецком с Герсылькой, а вместо этого избегала всякого более или менее откровенного разговора с ней. Все раздражало ее. Хотелось быть наедине с Стжижецким. Губы её дрожали и горели.

- А если... - думала она, - а если...

Ведь ей все в мире позволено... Если бы она сейчас, вот в эту минуту, бросилась Стжижецкому на шею: она, миллионерша, вне досягаемости общественного мнения. Будут говорить? Да, но не перестанут низко кланяться. Из двух противоположных полюсов мира она принадлежит к тому, где стоят люди, которые на все смотрят свысока. Магнатов не судят.

Понравится мне завести роман с Стжижецким, заведу роман... Понравится мне выйти за него замуж, выйду... Уж, кажется, если кому-нибудь можно делать все, что вздумается, то прежде всего мне.

Она ждала вечера. Этот вечер должен принести что-нибудь новое. Не может не принести!

Вот, наконец, настал и вечер. После обеда все пошли в сад.

Губы Мэри, возбужденной вином, все неотступнее требовали поцелуев и ласк.

- Будь, что будет! - думала она.

- Я должна целовать и меня должны целовать!...

И они пошли по боковой тропинке к оранжерее.

* * *

Мэри лежала в кровати. На дворе было тихо. Подняла сторы, и звезды стали светить ей прямо в окно... Руки она заложила под голову, ноги сложила одна на другую. Перегнулась и выпрямилась.

О, как сладко было то, что было!...

Когда они вошли вглубь аллеи, ведущей в оранжерею, где их никто не мог видеть, Мэри так близко пододвинулась к Стжижецкому, что была уверена уже: он обоймет ее рукой. Но он не обнял. И в то же время она заметила, что это не Стжижецкий, а еще менее Владек Стжижецкий, или просто Владек, - что это какой-то чужой, неизвестный ей человек, даже скорее не человек, а какой-то элемент того, чего она не знает, не понимает, не может объять мыслью, и чего жаждет, но боится в то же время. Стжижецкий возбуждал её любопытство и пугал, как вход в лесной грот, куда хочется войти человеку, но он боится... Там, за покровом листьев, быть может, уютный, прохладный и тихий грот, но вдруг там - бездна, или что-нибудь ужасное... Но сила желания все росла. Мэри хотела, чтобы Стжижецкий обнял ее.

- Боится, - думала она и решила ободрить его.

- Я обидела вас однажды... - начала она.

- Да! - ответил Стжижецкий сдавленным, дрожащим голосом.

- Простите...

Мэри сказала это мягко, как только умела.

- Серьезно?

Она почувствовала, что Стжижецкий хочет взять ее за руку и поцеловать, но не решается. И вынула нарцисс из-за корсажа, подала ему и сказала:

- Возмите это в знак примирения.

Когда он брал нарцисс, она коснулась пальцами его руки. Взглянул на нее; был бледен и не похож на себя. Мэри хотела наклониться к нему, но что-то ей помешало; не могла понять - что. Удержалась. Они вошли в оранжерею.

Душный насыщенный ароматом воздух охватил их и точно впитал в себя. Это было отделение роз. Под стеклянной крышей было темнее, чем на дворе, почти совсем темно.

- Какой здесь запах! - сказал Стжижецкий и поднес нарцисс к губам.

Мэри охватила дрожь. Она чувствовала, что вместе с этим поцелуем они переступают какой-то рубеж.

Стжижецкий, думая, что Мэри не видит, целовал нарцисс. Но вдруг отнял его от губ и спросил:

- Зачем мы сюда пришли?!

И Мэри, которая в самом деле была тронута, стало грустно, очень грустно: она почуствовала разочарование.

- Ну, так пойдем! - сказала она с искренним вздохом.

Стжижецкий сказал вдруг чуть слышным голосом:

- Мэри...

И она почувствовала, что его рука боязливо и тревожно ищет её руки. Подала ему свои пальцы. Он взял их, подержал минуту, точно ожидая чего-то. Потом взял ладонь. Поднял к губам и поцеловал. И стал целовать все чаще, прижимая к губам. Обнял ее. Она не двигалась. И мягко, мягко попробовал наклонить ее к себе. Не сопротивлялась. Запах роз одурял ее, духота обезсиливала, дрожь проходила по всему телу. Потом оба как-то одновременно, почти безсознательно - бешеным, страстным, безпамятным движением подались друг к другу и впились губами. Потом... потом было что-то, чего и вспомнить нельзя, чего нельзя возстановить памятью... Мэри почувствовала огонь во всем теле.

...Ей казалось, что все розы упали на нее лепестками своих головок, одуряющих ароматом, прожгли её платье, овеяли, опутали, засыпали собою все её тело. Она чувствовала только, что стоит перегнувшись назад, что ее поддерживает Стжижецкий и что губы его - на её губах. Долго ли это продолжалось - она не знала... Хотелось, чтобы это продолжалось целую вечность... Потом он опустился к её коленям, стал целовать её ноги, сверху вниз. Потом встал, и они вышли из оранжереи, - она заложила руку за его шею. И говорила ему.

Мой, мой!... ты будешь мой!...

Он не отвечал ничего. Она чувствовала, что ее наполнило что-то, чего она раньше никогда не знала, что-то искреннее и глубокое, чему нет имени, и чувствовала в то же время благодарность к Стжижецкому, так как то, что она узнала, было гораздо больше всего, что она воображала. Она была ошеломлена, побеждена, покорена. Ей хотелось наклониться и подставить Стжижецкому шею под руку, хотелось, чтоб он закрыл ее совсем своими руками, хотелось оплестись вокруг его тела. Это чувство зависимости от другого человека, более сильного, которое она узнала впервые, доставляло ей громадное наслаждение. Она была благодарна за него. И не только не чувствовала себя униженной, - напротив, ее восхищало это чувство какой-то покорности, чувство собственной слабости.

- Мой, мой! ты будешь мой! - повторяла она, прижимаясь к его плечу.

Он был дорог ей, искренно дорог. Вдруг он остановился, слегка отстранил ее и сказал нервно.

- Но ты ведь знаешь, что они никогда не отдадут мне тебя.

целуя его в губы, сказала:

- Отдадут.

Стжижецкий, обнимая, почти поднял ее из воздух и прошептал:

- Хочешь быть моей женою?

И она шепнула в ответ:

- Хочу.

Они свернули с тропинки, которая вела к оранжерее.

Она думала, что это продолжалось дольше. Гости бродили парами и группами по парку. Никто не заметил, что они свернули всторону и что их некоторое время не было.

Чувство Мэри изменилось. Теперь она не чувствовала себя слабее Стжижецкого, а гораздо сильнее и выше его. Теперь все было у нея в руках. Все от нея зависело.

И она чувствовала, что в её руках его жизнь, что в её руках жизнь человека.

Какое-то глубокое и торжественное чувство наполнило ее, с минуты на минуту она чувствовала себя все более зрелой и более умной. Она, действительно, владела чем-то, владела исключительно, нераздельно. Да, да - ведь у нея не было ничего, что принадлежало бы исключительно ей. Деньги и все, что идет за ними, принадлежат отцу. Она могла бы швырять за окошко свои ботинки, резать на мелкие кусочки свои платья, если бы ей это взбрело в голову; отец, самое большее, улыбнулся бы неопределенно и спросил:

- Мэри, это действительно доставляет тебе удовольствие? - но, в конце концов, ведь он покупал все это, и ему бы пришлось покупать новые ботинки и новые платья. А, между тем, судьба её и Стжижецкого была полной и исключительной собственностью Мэри, она владела ею, эта судьба была в её силе и власти. Мэри чувствовала царственную гордость.

И чувствовала себя очень счастливой. Не привыкши к шуму, чтобы чего-нибудь бояться, она не боялась ничего. Ей вспомнились слова дяди Гаммершляга: Et nous faisons le jeu! - и она улыбалась. Она была уверена, что не проиграет. "Der liebe Gott ist schlafen gegangen, et nous faisons le jeu!" Кому-кому, а мне уж можно смело смотреть в будущее, - думала она.

Это было так сладко, так упоительно... Лежа в кровати и глядя на звезды, Мэри, заложила руки за голову и распрямляла свое тело, - а губы её дрожали, бросая в темное пространство быстрые, сильные, страстные поцелуи.

* * *

Мэри казалось, что это сон. Громадные каменные колоссы, похожие на египетских богов, сидели на исполинских каменных тронах, вроде отесанных гор. В пустыне, поблизосги, виднелись пирамиды. Медленно вставала луна. Плыла торжественно и чуть заметно вверх и гасила звезды. Пока, наконец, не повисла высоко в воздухе, и в свете её выплыл из мрака мистический, странный лик Сфинкса, - засеребрилась вода, спокойная и недвижная, дивно и таинственно блестящая, как голубое Пшиховское озеро. Было тихо и торжественно. Вода, рукав молчаливого озера, разлилась в широком ущелье меж скал и холмов, у подножья которых пальмы никли к воде и фантастически в ней отражались. Далеко в глубине маячили деревья с широкими коронами, и далеко убегали мягкими волнами холмы. Открывался широкий простор голубой тянулись какие-то хороводы, как будго египетские: мужчины с остриженными клином бородами и женщины в плотно облегающих покрывалах, какие-то цари и жрецы, воины; громадные толпы народа, носилки, балдахины, веера из страусовых перьев, какие-то невиданные краски - торжественные, праздничные шествия, полные спокойствия и сосредоточенности. И ей казалось, что, опершись о скалу, она стоит над водой и лунный свет ярким и светлым потоком заливает ее. Она - рабыня, но царица, по своей красоте. В золотой открытой лектике несут царя: он прекрасен и молод, на челе у него диадема из алмазов и рубинов, одежда его окаймлена золотом и расшита сапфирами и смарагдами. Вокруг него толпа людей. Он увидел ее, подал знак рукою; черные полуголые невольники, несущие лектику, останавливаются. Царь протягивает к ней руку. И вдруг какая-то дивная мелодия, какой-то бесконечно певучий гимн точно начинает выплывать из груди каменных колоссов и из серебрящейся при лунном свете, безмерно разлившейся воды. И толпа начинает шептать какую-то мелодическую молитву. Случается нечто столь волшебное, столь одуряющее, столь прекрасное, что Мэри чувствует, как теряет сознание, как растворяется в чем-то... И протягивает руку царю среди этого гимна, среди этой песни толпы и природы, среди гимна точно оживших колоссов, что опираются спинами о храм, огромные руки сложили на коленях, недвижные и святые. Мэри делает шат к царской лектике... Все утихает вдруг, умолкает.

На лик Сфинкса падает свет луны; его глаза видны теперь и светятся, как две золотые звезды. Смотрят прямо на нее. Ей страшно, хочется бежать... Но всюду падают на нее лучи этих глаз, подобных двум низко нависшим над землей искрящимся звездам. Она чувствует, что эти лучи прожигают её платье, что они обнажают ее на глазах у толпы. Ей кажется, что они сжигают ее. Хочет крикнуть, но в груди нет голоса. И понемногу все начинает исчезать, точно спаленное этими странными, страшными глазами Сфинкса: хоровод, рабы, царь - все точно впитывается в туман, гаснет, расплывается. Она одна перед глазами Сфинкса, одна перед мертвыми каменными колоссами, над озером, убегающим в безмерную даль - лазурным и серебристым и столь молчаливым, точно в нем не вода, а лазурный хрусталь.

Молчание - бесконечное, неумолимое объяло мир своей мощью.

Мэри чувствует себя одинокой и покинутой. Она стоит под скалой, черной и холодной, прислонилась к ней, безпомощная, безвольная... Ей кажется, что все вокру нея начинает волноваться и дрожать. И только злобные звезды Сфинкса смотрят на нее невозмутимо. И снова все спокойно вокруг - из-за уступа скалы вышел скелет - смерть - и медленно идет по узкой тропинке, что вьется под скалами вдоль воды, где растут пальмы, отраженные в воде, и далекия деревья с широкими, раскидистыми коронами.

Мэри каменеет от ужаса. Прижалась лбом к скале, но не может не смореть. Смерть, точно загипнотизированная искрящимся светом глаз Сфинкса, идет и приближается. Бледное отражение плывет за ней по воде... И в этом есть что-то страшное. Мэри хочет бежать, но не может тронуться с места. Смерть стоит перед нею - боже! - протянула руку и положила ей на плечо свою костлявую ладонь.

Но глаза Сфинкса сожгли смерть, как сожгли перед тем царственные шествия. И опять ничего - только пустыня...

- Боже! Боже! - стонет Мэри, - избавь меня! Освободи!..

Холодный пот каплями стекает по её лицу. Она заламывает руки вдоль скалистой стены, плачет и зовет... Молчание ее убивает... Ее убивали каменные боги, которые смотрели на нее недвижными ликами... Она начинает кричать: "Говориге!.. Не молчите!.."

И вот ее охватывает такое отчаяние, что она начинает биться головой о стену... Брызнула кровь...

звезды-глаза Сфинкса и жгут на ней рубашку.

Безумный ужас охватил ее.

Она зажгла свечу и спустила сторы. Но свет резал глаза, и она опять потушила свечу. Темнота стала успокаивать ее, и снова стал ее укачивать сон. Но сон опять перешел в какие-то полусознательные грезы. Мэри казалось, что она в каком-то лесу; совсем голая, только волосы закрывают ее всю, до самых пят.

Какой-то чудовищный лес... Папоротник в рост человека, незабудки достают до пояса. Желтые астры с головками, огромными как листья лопуха, смотрят на нее зловеще и тревожно. Еще какие-то цветы, какие-то растения, которых Мэри никогда не видела наяву. Все дышит каким-то удушливым ароматом, особенно розы, которые больше её головы, и от которых струится знойный и пряный запах... Эти розы, белые, розовые, желтые, лиловые и почти черные, переплетаются друг с другом, образуют что-то живое, подвижное, наделенное собственной волей... Над лесом папоротника и цветов поднимается лес деревьев, - верхушек их не видно, оне закрыты сводами ветвей и листьев. Ночь. Сквозь щели сводов пробивается кое-где металлический свет луны.

Лес молчит.

Голова человека, с лохматыми, всклокоченными волосами, похожая на голову льва; руки поросли короткой, густой шерстью. За толсгыми, красными губами, - цвет которых она видит, как и краски растений, несмотря на мрак ночи, - блестят острые, белыез убы. Фигура приближается к ней и протягивает поросшия шерстью руки...

Отвращение и ужас, а в то же время какое-то желание заставляют дрожать голое тело Мэри. Губы чудовищного человека коснулись её губ... Она хочет вырваться, но какое-то желание тянет ее к нему... И она падает в его объятия...

Это - тысячи, тысячи лет тому назад... С тех пор моря залили суши, и суша выступила из лона морей... Это в каком-то первобытном мире, - но она чувствует себя тем, что она есть...

Голая, с сплывающими к земле волосами, она очутилась в этой первобытной пуще, среди удушливых роз, в объятиях первобытного человека. Но прекрасно сознает это... Вдруг пейзаж начинает странно меняться... Сквозь щели в сводах листьев и ветвей падает свет двух звезд, горящих над землей, - и в лесной пуще опять он - лик египетского Сфинкса.

Вокруг песок, желтый, спаленный солнцем, бесконечное море песку... Его обнимает небо, бледное, пустынное, мертвенное, как песок... В бесконечной пустыне стоить каменный алтарь, а на нем горит огонь. Это жертвенник. Она стоит перед жертвенником на коленях, с кадильницей в руках, раскачивает ее, а дым плыветь к небу волною, все выше и выше...

Какое-то страшное отчаяние наполняеть её грудь, и печаль её так велика, что Мэри должна собирать все силы, чтобы она не придавила ее к земле и не заставила упасть ниц к подножию каменного жертвенника.

Какое-то страшное несчастие не то случилось уже, не то должно случиться. Она не отдает себе отчета. Из груди её рвется молитва, но за кого и за что она молится - она не знает. Она должна молиться: что-то гибнет, умирает, что-то надо спасать, о чем-то просить. И она взывает к небу и хочет услать кадильный дым к самому небосводу, пустынному и мертвенному...

- Иегова! Иегова! О, страшный, простирающий мрак над миром - смилуйся!

- Иегова! Иегова! Пусть стопы Твои не попирают тело человека, не дави его грудь, не вступай на нее!

- Иегова! Иегова! Дыхание твое - пожар, Ты убиваешь, как заревный дым!..

- Иегова! Иегова! Кровавые руки Твои Ты вынул из внутренностей, отряхнул персты, брызнула кровь!

- Иегова! Иегова! Кровавые красные пятна падают на небо; с перстов Твоих струится кровь!..

- Иегова, жар моих уст!..

- Слезы моих глаз!..

- Боль моих жил!..

Она склоняет голову перед алтарем и поднимает ее снова.

- Огнем, дымом, пеплом и серой славословлю!..

- Вырвавший кровавые руки из внутренностей и движением перстов возжегший кровавые звезды на небе - славословлю Тебя!..

- О!.. О!..

- Гимн песни моей да вознесется вверх вместе с дымом...

- Поставивший стопу свою на грудь человека и раздавивший ее...

- О!.. О!..

- Горы потряслись до основания, море дрогнуло...

- О!..

- Ты, чьи очи убивают, чье дыхание, как самум, переносящий пальмы с места на место в пустыне, - явись на небесах!

- Явись!

- Ты, чьи стопы давят и убивают, ступая, - явись!..

- Грудь моя полна зноя, - полны песку пустыни мои уста.

- Благоухание моей кадильницы наполняет небо и землю, глубины вод полны её благоухания...

- Я принесла Тебе жертву на каменном алтаре...

- На каменном алтаре принесла я жертву, молилась Тебе!..

- Ушли от меня братья мои, и ушли от меня сестры мои, - одна я...

- Расколыхалась надо мною Твоя мгла!.. Мгла воздушная повисла на небе....

...И вдруг разверзся небосвод; среди пурпурной и розовой мглы,среди ослепительного блеска возсиял лик огромный и сверкающий, как солнце... Змеи молний оплетали волосы его... Балдахин из золотых, блестящих туч навис над ним... Из хаоса клубящихся пламенных туч вырвалась рука с протянутым к миру перстом...

Мэри крикнула и пришла в себя.

- У меня, должно быть, жар! - шепнула она.

* * *

Мэри как фурия металась по комнате... То и дело какая-нибудь безделушка летела со стола или с этажерки на землю, и если она была из стекла или из фарфора, то разбивалась в дребезги.

Лицо Мэри посинело от гнева, губы дрожали, грудь порывисто дышала.

- Он не придет! Он не придет! Конечно, не придет! - говорила она про себя. - Не придет! Как же ему на глаза показаться!

Приди он, она сделала бы с ним Бог знает что!.. Она готова была броситься на него, кусаться, царапаться, бить! Так скомпрометировать ее! Да, ее, ее, ее!.. Мэри Гнезненскую, самую богатую, самую красивую, самую интеллигентную, самую остроумную, самую блестящую девушку в Варшаве, скомпрометировать публично, скандально, безповоротно! Правда, формально обручение еще не успело состояться, но ведь все знали, что они неофициально помолилены. Нет, это невыносимо, невыносимо, невыносимо!..

И в то же время кусала пальцы от бешенства, билась ногами в туфлях о диван...

Только бы он пришел!.. Она его убить готова!

Но, наконец, не выдержала: вскочила, села за письменный стол. Что написать?.. Она рвала лист за листом. Наконец, написала: "Прошу притти сейчас же..." Нет, нет, если написать так резко, он не придет, догадается, что его ждет что-то недоброе, испугается. А, может быть, написать и не видеть его больше... Или ничего не писать, а кричать, кричать всем, кричать на всех перекрестках, что она совсем не выходит за него замуж, что она никогда и не собиралась выходить, никогда, никогда!.. Чтобы все это знали - и ждать, что он сделает. Он сам тогда сделает первый шат к разрыву. Должен сделать.