Бездна. (Старая орфография)

Автор:	Тетмайер К., год: 1907
Примечание:	Перевод А-фьевой, Тучанской и др.
Категории:	Стихотворение в прозе, Рассказ
Связанные авторы:	Саблин В. М. (Издатель)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Бездна

КАЗИМІРЪ ТЕТМАЙЕРЪ.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Томъ І-й.
Изданiе В. М. Саблина.

ОТРЫВКИ.
СТИХОТВОРЕНІЯ ВЪ ПРОЗЕ.
БЕЗДНА.
ПЕРЕВОДЪ
А-фьевой, Тучанской и др.

MOCKBA. - 1907.
Типо-лит. РУССКАГО ТОВАРИЩЕСТВА печатн. и издател. дела.
Чистые пруды, Мыльниковъ пер., соб. домъ.

БЕЗДHА.

Знаете ли вы, что значитъ страдать? Что значитъ извиваться въ конвульсiяхъ страданiя? Что значитъ повторять и мысленно и вслухъ: безъ выхода! безъ выхода?!.. Знаете ли вы, что значитъ безвыходное положенiе, постарайтесь это понять: безвыходное положенiе... постарайтесь это понять, вникнуть въ эти слова. Но такъ, какъ это повторяется это разъ въ день, а вникните въ это. Ткачъ, у котораго ничего нетъ, который чувствуетъ, что слепнетъ, который поддерживаетъ семью своимъ трудомъ - вотъ безвыходное положенiе...

Да! И я такъ могу сделать! Убить себя и ее! Я могу такъ сделать - убить себя и ее... Себя и ее...

Проклятая! Она! Она и она! Разве въ жизни нетъ ничего, ничего кроме женщины?! Въ жизни есть океаны жизни кроме женщины, а между темъ, - а между темъ мы живемъ только женщиной...

Человекъ ли женщина? Или можетъ быть придатокъ къ человеку? Разве она то же, что человекъ - мужчина? Разве одинаково женщины живутъ мужчинами, какъ мужчины женщинами? Разве женщина не есть что-то иное, нечто иное? Разве ея нравственная сущность не есть ошибка творенiя, ошибка природы, такая же жалкая, какъ конструкцiя нашего тела? Разве не трагедiя жизни, трагедiя, такъ часто встречающаяся, что женщина есть что-то иное?.. И всегда она! Всюду и всегда она! Какъ будто жизнь не имеетъ целыхъ океановъ жизни помимо нея, какъ будто бы она была жизнью жизни...

Не терплю ее! Ненавижу ее! Ненавиделъ ее всегда, ненавидеть буду до конца жизни! Вся моя мужская гордость, все, что во мне есть, возмущается противъ нея, толкаетъ меня къ этой ненависти и укрепляетъ въ ней...

Видите! Могу убить себя, могу выколоть себе глаза, вырвать языкъ, могу уморить себя голодомъ, могу броситься съ моста, могу сделать съ собою все, что хочу и какъ хочу, но жить безъ женщины - не могу.

Я господинъ надъ собой, абсолютный господинъ, но то, что не могу безъ нея жить, это господство надъ моимъ господствомъ, это - господинъ надо мной.

И вы не можете, и мы все не можемъ - но я не могу также и съ ней жить.

Вообразите себе ткача, у котораго ничего нетъ, который поддерживаетъ семью и который слепнетъ - вообразите это себе и поймите, что такое безвыходное положенiе.

Потому, что я не могу съ ней жить... И безъ нея также жить не могу. У меня только одинъ выходъ: убить ее и себя... Потому что я безъ нея не могу жить, не могъ бы...

Но нетъ - я совсемъ не крикнулъ - она спитъ тамъ, не проснулась, спитъ тамъ, за занавеской, въ другой комнате. О Боже! Это только въ моей душе былъ этотъ крикъ, этотъ кровавый, страшный крикъ...

Такой кровавый - какъ излiянiе крови, онъ влился мне въ душу кровавымъ потокомъ. Ужасенъ былъ этотъ крикъ. Мне кажется, все матери, у которыхъ вырывали бы плодъ изъ внутренностей, не могли бы крикнуть ужаснее. А между темъ оне крикнули бы и за себя, и за своихъ детей - и за своихъ мужей...

Ха! ха! и за мужей... О Боже, какой я безумецъ - все-таки есть такiя, которыя ихъ любятъ.

Потому что даже и Марина меня любила... Разве она не прижималась ко мне? Не целовала меня? Разве не отдалась мне въ свадебную ночь страстная, потерявшая сознанiе, ослепленная? Разве я не чувствовалъ у моихъ губъ ея губъ - открытыхъ, дрожащихъ, разве не смотрелъ въ ея закрытые глаза, которые говорили все именно темъ, что ничего не могли говорить? Разве я не чувствовалъ ея груди у моей? Разве она не бросалась мне на шею прежде, чемъ мы обвенчались? Разве не была моей до мозга костей, до самой сущности?

Ахъ! Разве она не что-то иное - разве то, что мне казалось ея чувствомъ, было действительно ея чувствомъ? Разве разумъ мужчины можетъ понять женщину? Разве для него это не такъ же трудно, какъ, напримеръ, было бы трудно для растенiя почувствовать и понять камень, или для камня - природу света?

Разве процессъ нашего общаго мышленiя то же самое, что процессъ пищеваренiя или смерти? Разве мы наружно не такъ же похожи другъ на друга, какъ брильянтъ изъ алмаза на брильянтъ изъ стекла, или какъ листъ искусственный на листъ естественный, а внутренно не такъ же различны, какъ ихъ органическое содержанiе? Разве то, что я называю своимъ "я", называетъ своимъ "я" и женщина? Разве то, что я называю любовью, называетъ любовью и она? Разве мы не такъ же различны, какъ две краски одинаковаго цвета, изъ которыхъ на настоящую, напримеръ, не действуетъ вода, разлагающая искусственную, и тогда какъ настоящую разрушаетъ холодъ, на искусственную онъ не влiяетъ, а между темъ цветъ ихъ тотъ же самый, голубой, розовый или фiолетовый? Разве - разве, однимъ словомъ, я не разбиваюсь о женщину, какъ вода о скалу, которыя никогда не сольются въ одно, никогда не составятъ одного гармоническаго целаго, никогда не зазвучатъ однимъ общимъ созвучiемъ, и разве женщина не разбивается о меня, какъ ветеръ о воду, которую онъ можетъ поднять, замутить, всколыхнуть, но которую никогда не можетъ уничтожить въ ея сущности? Да, да - мы любимъ другъ друга, страстно жаждемъ и ищемъ другъ друга, но мы стихiйно чужды другъ другу, психически чужды, мы сливаемся, какъ реки съ морями, но никогда не составляемъ огня, который всегда единое, изъ чего бы онъ ни возникъ. И это вместе съ нуждой и смертью составляетъ величайшую трагедiю жизни.

Да, по истине! Нужда, смерть и любовь, это три вакханки въ мiре, которыя справляютъ самую ужасную оргiю. Я вижу ихъ и если бы былъ художникомъ, возсоздалъ бы ихъ сейчасъ... Восковая нужда съ птичьими глазами и птичьимъ лицомъ, костяная смерть, нагой скелетъ, танцующiй на цветахъ и нивахъ, и эта Астарта, сдавливающая за горло, дикая, жадная, страстно жаждущая, ненасытная.

А подъ всемъ этимъ земля, мiръ - прошелъ по немъ Моисей, прошелъ по немъ Будда, прошли по немъ мудрецы - и что они такое въ сравненiи съ нуждой, смертью и любовью?...

Спи, спи, Мариня... Спи и улыбайся. Спи и улыбайся такъ, какъ улыбалась мне. Улыбайся такъ - ему.

Боже! Что за позоръ! Онъ! Опять онъ! Опять тотъ самый онъ, вечный, банальный, этотъ третiй, этотъ онъ, любовникъ чужой жены. Боже! Разбить себе голову о него, объ этотъ столбъ, къ которому подходитъ каждая собака - о него! Боже! Какой стыдъ! Погибнуть въ ванне, въ общей купальне, утопиться въ ванне! Быть задавленнымъ мукой! Упасть съ общественнаго моста! Убить себя на пороге костела! Какъ это смешно! Онъ, всегда онъ, тотъ третiй, любовникъ жены! О жизнь! Поистине твое имя иронiя.

Спи, Мариня - и улыбайся ему, тому третьему - твоему любовнику. Улыбайся такъ, какъ когда-то улыбалась мне. И подумай, сотни, тысячи, миллiоны, миллiарды женщинъ уже улыбались своимъ любовникамъ такъ, какъ раньше улыбались мужьямъ - и подумай: сотни, тысячи, миллiоны, миллiарды женщинъ точно такъ же будутъ улыбаться после тебя въ будущемъ... О какое это странное ощущенiе - будущее! Все будетъ точно такъ же! И все эти скорби, страданiя, огорченiя, печали и горести наши - все повторится въ будущемъ, какъ въ насъ повторится прошлое.

Ничто, ничто - всегда то же самое, всегда напрасно, всегда ничто. Никто не будетъ меньше страдать оттого, что я страдаю теперь, такъ же, какъ я не страдаю меньше оттого, что страдали другiе. О жизнь! Злоба - имя тебе...

песнь - жалоба. Самое чистое - слезы. О жизнь! Какъ же тебя назвать?

Спи, Мариня, спи... Богъ, судьба, неизбежность, Ничто - бодрствуютъ надъ тобой. Спи... Голубая была бездна, голубая... Фiолетовое было благоуханiе, фiолетовое... Солнечная была песнь, солнечная...

Какъ въ романе! Ха, ха, ха! Есть романъ. Где и когда его не было? Разве могъ бы быть романъ, если бы его не было? Разве - я не играю словами, какъ Гамлетъ, разве я думаю? Разве я существую? Разве?...

Подлая! Отвратительная! Никуда негодная! Отродье сатаны!

Нужно быть больше, чемъ первымъ изъ дьяволовъ... Поэтъ! Поэтъ! Глупый, смешной духъ! Глупый и смешной рабъ жизни, своей крови, своего тела, своей души! Потому что есть нечто высшее, выше тела, выше крови, выше души! Глупый и смешной духъ! Ты земной богъ, а между темъ ты глупъ и смешонъ! И ты любилъ! И ты пылалъ страстью! И ты - не могъ убить...

Такъ спитъ скала, когда вода испаряется на солнце, когда морозъ стягиваетъ ее въ ледъ, когда она убываетъ, когда она стонетъ отъ боли - она спитъ!..

Почему мне никогда не приходитъ въ голову его убить?

Разве я боюсь? Такъ же повесили бы за него, какъ за нее.. А между темъ она моя жена, а онъ мой врагъ... Нетъ - онъ, онъ не врагъ.

Мой врагъ только она, и его врагъ только она. Она вошла между нами, какъ входитъ машина съ двумя поршнями между двухъ стенъ. Она ихъ соединяетъ и въ то же время отталкиваетъ. Если бы ея не было, ничто бы ихъ не соединяло, если бы ея не было, ничто бы ихъ не отталкивало. Разве я его ненавижу? Но она въ немъ. Разве онъ меня ненавидитъ? Но она моя жена. Онъ во мне, я въ немъ со ненавижу. Онъ ее ненавидитъ, какъ мою жену; я ее ненавижу, какъ его любовницу. Разве мы не прошли бы равнодушно мимо другъ друга? Или даже не работали бы вместе, надъ однимъ деломъ? Ведь онъ - это я. Я въ прошломъ.

измучена. Я, какъ долина, залитая водой. Ахъ, умереть! Умереть - не существовать... Что же случилось? Пришелъ этотъ человекъ и взялъ ее у меня. О темный, тихiй, печальный, какъ смерть, ангелъ мира - стань передо мной, никого но хочу видеть кроме тебя. О тихiй ангелъ, я хотелъ бы полететь куда-нибудь на какое-нибудь безлюдное море, на какой-нибудь островъ, отрезанный отъ мiра, и смотреть на тебя, ангелъ молчанiя, въ твое лицо, темное и печальное, какъ смерть, въ твои глаза безъ блеска... Я, какъ дерево, разбитое громомъ - хочу заснуть...

Все продолжается ночь, ночь длинная, звездная, тихая, ночь безконечная, безсонная. Никогда не засну. И никогда уже ничего не будетъ, кроме этой ночи, длинной, безконечной и безсонной. Никогда не наступитъ день, не будетъ солнца, не будетъ светло. Христосъ, теперь я одинъ изъ Твоихъ избранныхъ детей - я страдаю.

Нечеловечески страдаю. Не знаю, что со мной - чувствую, что страдаю, что умираю отъ страданiя.

Если бы кто-нибудь плакалъ надо мной, если бы чьи-нибудь слезы лились на мои глаза, если бы кто-нибудь страдалъ по мне.

Ненавижу тебя! Это ты должна страдать во мне, ты, ты, моя жена, изъ-за которой я страдаю!

Что-то делается вокругъ меня. Какiя-то трубы играютъ, гремятъ, воютъ надо мной. О трубы, трубы, гремите! Можетъ быть, душа моя вырвется изъ тела и въ вашемъ громе вылетитъ въ пустое небо! Если бы душа моя была червякомъ, если бы можно было задавить ее собственной ногой. Если бы можно было раздавить свою жизнь, какъ червяка, сапогомъ. Если бы можно было не страдать...

Протягиваются ко мне руки худыя, жалкiя, изнуренныя... протягиваются ко мне лица бледныя, исхудалыя, вытянутыя - идетъ ко мне толпа несчастныхъ и взываетъ: братъ! братъ! Мне кажется, я стою где-то на горе, а снизу, изъ долины идетъ эта толпа и взываетъ: братъ! братъ!.. Это те, что страдаютъ, это они! Какая масса! Какая толпа! Боже? Какая толпа! Сколько же насъ, мы - большинство! Какая сила, какая страшная сила? Пойдемъ же! Раздавимъ, уничтожимъ горсть счастливцевъ! Зальемъ ее, какъ море заливаетъ островъ, засыпемъ ее, какъ песокъ засыпаетъ оазисъ въ пустыне. Какая толпа!

Но ихъ - ихъ не будетъ ни на острове, ни въ оазисе. Они также въ этой толпе! Они тоже страдаютъ. Какой кровавый огонь!!.. Они страдаютъ, потому что она моя жена!.. Трубы, дьявольскiя трубы! Гремите такъ, чтобы небо разорвалось! Гремите такъ, чтобы самъ Богъ распался на куски! Потому что она моя жена!..

Нетъ, нетъ, это неправда. Луга зеленеютъ, потоки журчатъ, цветы цветутъ, хлебъ мелется - нетъ, нетъ, все такъ, какъ есть, я не сошелъ съ ума. И даже это неправда, его нетъ, все такъ, какъ есть, такъ, какъ было. Да, да, луга зеленеютъ, потоки журчатъ, цветы цветутъ. Все такъ, какъ было...

Нетъ, нетъ - не такъ. Есть пустое, пустое, пустое пространство, и на немъ ничего, ничего. Безконечное пространство. Есть прiятный светъ и тишина - безконечная тишина. И нетъ ничего, ничего - даже ея нетъ. Ея нетъ. Никогда ея не было. Никогда, никогда... О отчаянье!

И всегда ли хватитъ страданiя для моей груди? Это какъ колесо, которое вращаетъ вода: оно не можетъ перестать вращаться - вода идетъ. Воды не можетъ не хватить - есть источникъ. И это колесо имеетъ много зубцовъ, и каждый зубецъ цепляется за мое сердце, на каждомъ зубце столько крови... О Христосъ!

Ты стоишь предо мной. Светлый, тихiй, печальный до смерти. До смерти печальна Твоя душа. Ты былъ - пожертвовалъ всемъ для любви, хотелъ оторвать насъ отъ земли, чтобы мы не страдали - а мы страдаемъ, страдаемъ страшно, нечеловечески. Не можемъ быть духомъ, не можемъ подняться надъ нашимъ теломъ. О чемъ бы мы ни думали, чтобы ни говорили, чего бы не хотели: душа для насъ тень, а тело птица. Никогда тень не поднимется надъ птицей, не взлетитъ выше ея. Напрасно этого хотеть.

О Христосъ, Ты сильно страдалъ, много страдалъ. Ты знаешь, что такое страданiе. И потому Ты стоишь предо мной, такой светлый и тихiй, и такой печальный до смерти. Tristis est anima Tua usque ad mortem. Я люблю Тебя! Люблю Тебя! Богъ Ты или человекъ, люблю Тебя! Дай мне обнять Твои колени, дай мне ихъ целовать. Ты знаешь, моя грудь, какъ громадное зданiе, въ которое можетъ войти целый океанъ страданiя. Ты знаешь это.

О ночь, ночь! Иль исторгни изъ моихъ глазъ слезы, иль пусть звезды твои изольются слезами съ небесъ и поглотятъ меня въ своихъ волнахъ. Я хочу погибнуть въ слезахъ.

въ ея сердце, чтобы обладать ею и чтобы она мной обладала, что составляетъ, можетъ быть, еще большее блаженство, чтобы обнять ее и быть обнятымъ ею, что, можетъ быть, еще большее упоенiе; чтобы чувствовать, какъ она лишается чувствъ, обнимая меня и прижимая къ себе, какъ она впиваетъ меня въ себя и погружаетъ въ себя глазами, губами и всемъ теломъ; чтобы чувствовать, что когда я безъ силъ кладу голову на ея грудь, то она не безъ силъ, но безъ дыханiя, почти безсознательно ее беретъ; чтобы жить одной жизнью, одной мыслью, однимъ впечатленiемъ и однимъ воображенiемъ, однимъ дыханiемъ, однимъ светомъ и однимъ мракомъ, однимъ сознанiемъ, однимъ понятiемъ, однимъ чувствомъ, однимъ существованiемъ въ пространстве и времени и однимъ погруженiемъ въ жизнь, - я убилъ себя. Да, это такъ. Я растопталъ все: мою, если не веру, то по крайней мере надежду, мое достоинство, мое я, мою любовь, мою жизнь, мое право на жизнь и мои обязанности по отношенiю къ жизни, мою гордость, мою страсть, мою волю, мои силы, мое мужество и отвагу, мой героизмъ, мое все! Для одной женщины, или, проще говоря, для того чтобы содержать ее, чтобы зарабатывать столько, чтобы можно было съ ней жить, не дать ей терпеть голодъ, иметь для нея на платья и квартиру, я сталъ изменникомъ, отступникомъ, ренегатомъ. Товарищи отвернулись отъ меня, одни съ отвращенiемъ, другiе съ пренебрежительной улыбкой пониманiя того, чему бы сами не сделали уступки, иные съ равнодушiемъ людей, которые действительно любятъ идеалъ, иные съ негодованiемъ, а иные съ презренiемъ.

Изъ человека, который вместе съ ними думалъ, грезилъ, мечталъ; изъ идеалиста, для котораго жизнь была ничто въ сравненiи съ мыслью, целью, идеей, я сталъ чиновникомъ, обыкновеннымъ, простымъ чиновникомъ въ Вене, съ гибкой шеей по отношенiю къ начальству, бегающимъ за протекцiей и пользующимся ею; съ идеаломъ увеличенiя жалованья: съ надеждой, что его увеличатъ; съ фанатизмомъ не опаздывать въ контору и исполнять какъ можно лучше порученiя, такъ, чтобы обратить на себя вниманiе начальника; со страстью прилежанiя; съ мыслью, чтобы заработать: съ желаньемъ выбиться выше другихъ и достигнуть двухъ тысячъ жалованья въ годъ. Мое самолюбiе, моя гордость, моя воля, мои мечты, мои грезы, мой идеалъ, моя мысль: это две тысячи жалованья въ годъ. Теперь я получаю полторы. Съ темъ, что я зарабатываю сверхъ того, три. Я, который думалъ, что взлечу, какъ орелъ, и заблистаю, какъ звезда, несущая добрую весть; я, который думалъ, что блесну, какъ молнiя, и буду светить постояннымъ светомъ; я, который хотелъ подняться, какъ туча, и упасть, какъ живительный дождь - я, который съ энтузiазмомъ, съ экстазомъ, стремился принести себя въ жертву общему благу, братству, я, душой котораго было дело, общественная польза, гордостью котораго было служенiе идее... Я упалъ, какъ со скалы. Сразу порвались связки въ шее, сдавился мозгъ, стерся лобъ, повисли плечи, я сжался, уничтожился. Я сталъ мужемъ барышни съ небольшимъ приданымъ и поступилъ на службу. Я пересталъ слышать человеческое слово, я слышу только языкъ. Я пересталъ сжимать человеческiя руки и сжимаю только машинки. Я пересталъ смотреть въ глаза людямъ, я смотрю только въ окна галантерейныхъ магазиновъ. Я не стремлюсь къ героямъ, я стремлюсь только къ чиновникамъ въ золотыхъ воротникахъ, на высокомъ посту. Я не говорю теперь съ вихрями, я говорю только съ рельсами, по которымъ катятся колеса буржуазно-государственнаго механизма. Я не упиваюсь шумомъ крыльевъ, для меня звенятъ только деньги. Моя присяга - гербовая марка; моя вера - ксендзъ; мой пределъ - первое число каждаго месяца; моя цель - касса; мой богъ - директоръ; мое небо - наблюдательный комитетъ; моя жизнь - контора; мое слово - лояльность... До сихъ поръ я не сделалъ ничего такого, что опозорило бы меня, но думаю, что и это случится, должно случиться. Иногда молчанiе - уже позоръ, а я такъ часто молчу... Такъ часто подавляю себя и молчу, задыхаюсь и молчу, бешусь - и молчу.

Лицемерiе, ложь, беззаконiе, преступленiе, личная выгода, распущенность, грабежъ текутъ рекой: я молчу; вижу это - и молчу. Неправда, нечеловеческая неправда воетъ у меня подъ окнами: я слышу ее - и молчу. Душа моя бьется въ конвульсiяхъ: я молчу. Грудь у меня сжимается, въ груди у меня кипитъ, кровь меня разрываетъ, убиваетъ: я молчу. Меня топчутъ ногами за то, что я молчу - и я молчу. Да, да, молчанiе также можетъ быть позоромъ, я опозоренъ, я подлъ - я молчу.

Я подлъ? Нетъ, это называется иначе: я оппортунистъ, я "не вмешиваюсь". Даютъ пощечину моимъ идеаламъ, моимъ убежденiямъ, моей вере - я "не вмешиваюсь". Плюютъ на мою душу, плюютъ на мое сердце - я "не вмешиваюсь". Въ чемъ Дьяволъ создалъ для меня адъ мученiй? Въ томъ, что я внутренно остался такимъ, какимъ былъ: идеалистомъ и фанатикомъ, вихремъ и пламенемъ.

Я не изменился - изменилась только моя оболочка. Я не снялъ моей души вместе съ вытертымъ сюртукомъ свободнаго, беднаго человека, какъ делаютъ многiе - я остался съ ней, остался самъ собою въ этомъ приличномъ венскомъ костюме. Я остался темъ, чемъ былъ - но у Марини было только пятнадцать тысячъ гульденовъ приданаго, я долженъ былъ - умереть.

Это совсемъ особенное ощущенiе, которое немногiе испытываютъ: существовать после своей смерти. Если у кого-нибудь отнимутъ все права, отберутъ чинъ, должность, привилегiи, перережутъ все артерiи, которыя его связывали съ прежней жизнью, жизнью еще до какой-нибудь катастрофы, допустимъ, до измены стране, - или обмана въ карты, и пустятъ въ светъ безъ чести, безъ положенiя, безъ знакомыхъ, безъ друзей, безъ возможности жить въ общихъ нормальныхъ условiяхъ: тогда этотъ человекъ ходитъ по свету после своей смерти. И я такъ хожу: все, что потерялъ этотъ человекъ, потерялъ и я. Я самъ сорвалъ у себя погоны съ плечъ и галуны съ груди, самъ себя вытолкнулъ за пределы человечества, самъ сломалъ свою саблю надъ головой, самъ себя обезчестилъ, унизилъ, лишилъ положенiя, знакомыхъ, друзей. Но за это все я сталъ обладать женщиной, которую страстно жаждалъ, и былъ обладаемъ ею, что, можетъ быть, еще большее блаженство. Я чувствовалъ, что она меня жаждетъ, что она меня беретъ, что она меня привлекаетъ къ себе и овладеваетъ мной. За это все я имелъ мою Мариню и то блаженство, что принадлежалъ ей. А теперь - теперь приходитъ третiй человекъ и отнимаетъ ее у меня! И чемъ?! Вотъ бездна жизни! Отнимаетъ ее у меня темъ, что я для нея убилъ въ себе, отнимаетъ ее у меня моей смертью, пробуждаетъ въ ней новую жизнь темъ, что я для нея раздавилъ... Да, поистине, это бездна жизни!

И подуматъ, что это я самъ, я самъ - и въ самомъ деле никого третьяго тутъ нетъ - я самъ являюсь моимъ собственнымъ врагомъ, я самъ у себя отнялъ мою собственную жену. Потому что этотъ человекъ никто иной, какъ я самъ, я, какимъ я былъ передъ смертью. Онъ не отличается отъ меня ничемъ, у него есть только то, чего не было у меня: власть надъ собой, воля, характеръ.

То-есть, можетъ быть, онъ и очень отличается отъ меня, но причиной того, что онъ отнимаетъ у меня жену, является именно то, что я убилъ въ себе для нея - тотъ фанатизмъ, та идейность, то безумное увлеченiе, все то, чемъ я былъ...

Это есть нечто, что совершенно превосходитъ здравыя человеческiя понятiя. Когда я боролся съ собой, когда просто умиралъ внутренно, когда совесть, подавленная ради любви къ этой женщине, стонала во мне отъ боли, когда я долженъ былъ выбирать между дырами на локтяхъ, привязанностью къ моимъ идеямъ и отчаянiемъ, что я теряю Мариню на всегда, и - местомъ въ конторе, отступничествомъ и счастьемъ, что Мариня будетъ принадлежать мне: она даже не видела, что я борюсь съ собой и какъ страшно борюсь. Она только хотела быть моей женой, какъ можно скорее.

Я овладелъ ею и она овладела мною, что составляетъ еще большее блаженство, она любила меня безъ памяти - и у меня не было ни одного дня счастья, ни одного часа, ни одной минуты. Ужъ не говоря о людяхъ, хотя это были люди благородные и высокiе, но съ момента моей капитуляцiи и отступничества, противъ меня выступила моя совесть и начала меня мучить. Что это была за борьба! Сколько разъ я говорилъ себе, что все это глупости, что я возьму отъ жизни то, что можно взятъ - и сколько разъ я повторялъ себе, что я подлецъ! Каждый вздохъ и каждый стонъ наслажденiя, издаваемый Мариней, заглушалъ вздохъ и моей души и стоны моего сердца. Если бы я, какъ другiе, переменивши сюртукъ, переменилъ бы и душу! Если бы, убивши себя въ себе, я убилъ бы въ себе и душу свою... Но нетъ! Я остался такимъ, какъ былъ, и мои две страсти начали меня терзать, какъ львицы, начали вырывать меня другъ у друга, разрывать на части. Я бросился въ объятiя Марини, какъ бешеный, она думала что я съ ума схожу отъ счастья, а я съ ума сходилъ отъ страданiя. Пожертвовать всемъ для чего-нибудь и потомъ, овладевши этимъ, чувствовать себя страшно несчастнымъ... Вотъ бездна жизни человеческой!..

Все, чемъ я утешалъ себя после свадьбы, что себе представлялъ, обратилось въ ничто. Сломившись въ одномъ месте, я сломился весь. Уже ни въ чемъ я не могъ найти себя. Я сталъ только до безумiя любящимъ мужемъ и чиновникомъ. И - о проклятiе! - во мне осталось воспоминанiе о томъ, чемъ я былъ раньше...

Такъ шли годы, одинъ, другой, третiй. Мариня меня любила, я чувствовалъ, что любила больше всего за то, что я ее действительно любилъ больше всего на свете. Она была такъ добра, такъ нежна, такъ упоительна...

Вдругъ - явился предъ нами мой двойникъ, я, только съ волей и характеромъ, которыхъ у меня не доставало и... Потому что я могъ убить себя, если не могъ жить безъ Марини, но не долженъ былъ для нея приносить въ жертву свою душу. Этотъ железный человекъ покорилъ ее темъ, что то, что во мне было изъ глины и треснуло; въ немъ было изъ железа.

Онъ прiехалъ сюда изъ-за границы несколько месяцевъ тому назадъ и занялъ сразу господствующее положенiе. Онъ - изъ железа. Его железные глаза потрясаютъ, его пальцы раздробляютъ. Онъ пожертвовалъ всемъ: его мать и сестра, какъ говорятъ, погибаютъ отъ голода. Онъ не сынъ и не братъ. Ни плачъ, ни стонъ его не тронуть: онъ любитъ весь мiръ. Есть такiе люди, которые хладнокровно приказали бы содрать кожу съ одного человека, если бы это было полезно массе. Какъ-то мы заговорили о процессе Дрейфуса. Онъ утверждалъ, что если-бы Дрейфусъ былъ вполне невиненъ, но оправданiе его могло бы какимъ нибудь образомъ повредить Францiи, онъ долженъ былъ бы остаться навсегда на Чортовомъ острове; я утверждалъ, что если бы Францiи грозила погибель, справедливость все-таки должна восторжествовать. Кто изъ насъ былъ правъ? Конечно, теоретически я, но практически онъ. Однимъ словомъ, это человекъ, который не знаетъ ничего вне своего credo.

"Если кто пойдетъ за мной и не возненавидитъ своего отца, матери, и жены, и детей, и братьевъ и сестеръ, даже души своей, тотъ не можетъ быть моимъ ученикомъ".

Любитъ ли этотъ человекъ Мариню - я не знаю. Не знаю, можетъ ли онъ вообще любить? Та жизненная энергiя, которая течетъ въ моей душе и въ моемъ уме тысячью дорогъ, та жизненная сила, которая у меня бешенымъ потокомъ выливается въ чувство любви, ненависти, блаженства, страданiя и въ сотни страстныхъ желанiи - у него она кажется стесненной въ одномъ железномъ канале, сдавленной, сжатой. Не знаю, любитъ ли онъ Мариню. Вижу только, что онъ делаетъ одно: идетъ своей дорогой. Чувствую только, что если бы онъ протянулъ свои стальныя руки, онъ бы взялъ ее у меня, потому что не представляю себе, чтобы была вещь, которой бы онъ не могъ взять этими стальными руками. Его рука похожа на лапы металлическаго автомата въ виде орла; что схватятъ эти когти - должно принадлежать имъ.

Вместе съ темъ я не представляю себе, чтобы могла существовать вещь, которой нельзя было бы взять у меня. Я такъ совершенно и такъ окончательно утратилъ веру въ себя, всякое доверiе къ себе, всякое уваженiе къ своимъ собственнымъ силамъ, къ своему значенiю, къ своей ценности физической и нравственной, что не представляю себе, чтобы кто-нибудь былъ такъ слабъ, что не могъ бы взять у меня того, что ему понравилось. Я даже не знаю, есть ли у меня что-нибудь свое, мне кажется, что все у меня погибло съ той минуты, какъ этотъ человекъ взялъ у меня Мариню. Любитъ ли онъ ее - не знаю, но онъ ее взялъ у меня.

Вижу это въ ея глазахъ, въ ея трепещущихъ губахъ, въ ея ноздряхъ, которыя раздуваетъ страсть, въ ея лице, которое бледнеетъ, въ ея пальцахъ, которые невольно протягиваются къ нему, и въ ея груди, которая движется, какъ бы желая приблизиться къ нему. У Марини душа чистая, какъ слеза, но у нея страстность испанки. Она любитъ, какъ Анеля Словацкаго, и вместе съ темъ, какъ Суламита. Она способна къ самому чистому духовному экстазу и вместе съ темъ къ безумной страсти до потери сознанiя. Я знаю ее и вижу, что въ ней происходитъ. Она хотела бы вместе съ нимъ ночью съ балкона переходить со звезды на звезду, окрылить человеческую душу, какъ лебедя, и душу мiра раскинуть на звездахъ, какъ небо, чтобы потомъ упасть въ его объятiя и белыми зубами впиться ему въ губы. Я знаю ее - такъ было со мной. Я помню те дни и ночи экстаза, когда просто нельзя было отделить души отъ тела. Если мы жили въ горячке передъ свадьбой, то потомъ жили какъ будто не на земле. Я не не отличалъ ея руки отъ ея словъ, ея головы отъ ея дыханiя; ея губъ отъ ея движенiй, ея взглядовъ отъ благоуханiя ея волосъ, оя мыслей отъ ея шеи, ея плечъ отъ ея словъ.

Она слилась для меня въ какое-то упоенiе, въ нечто такое, чего я не умелъ назвать, что не было ни женщиной, ни моей женой, ни Мариней, но какимъ-то неземнымъ существомъ, энергiей света, тепла, экстаза и восторга. А между темъ и несмотря на это я не былъ счастливъ - я чувствовалъ только, какъ сильно, какъ безконечно я могъ бы и долженъ бы быть счастливъ. Я не могъ быть счастливъ - я изменилъ, я сталъ чиновникомъ въ конторе... О нечеловеческая, дьявольская, адская Иронiя! Да, да! Я не могъ быть счастливъ, потому что сделался чиновникомъ. О торжествующая, победная, безжалостная Иронiя...

О Иронiя! Я верю въ тебя одну, верю въ твое царство, твою божественность, верю во всемогущество твое, верю въ тело твое и кровь твою, которыя мы употребляомъ, чтобы сходить съ ума отъ страданiя, умирать отъ страданiя, падать безъ чувствъ отъ страданiя, чувствовать, какъ ломаются кости въ теле и разрушается мозгъ, какъ тернiи впиваются намъ въ черепъ, чтобы попадать подъ раскаленныя стопы гиганта жизни, не иметь возможности ни жить, ни умереть! Твое высшее дело, твой венецъ, твоя слава и твой трiумфъ, Иронiя - чтобы мы не могли ни жить, ни умереть. Потому что мы хотимъ умереть, ахъ! какъ многiе изъ насъ хотятъ умереть! Хотятъ люди, хотятъ семьи, хотятъ целыя поколенiя, целые народы, целыя племена - и не могутъ умереть.

О смерть, выплыви изъ тучъ надъ нами - ты не выплывешь...

О смерть, сожги насъ въ свете - ты не сожжешь...

О смерть, задави насъ мракомъ - ты не задавишь...

Да, мы не можемъ умереть... Сколько изъ насъ этого хочетъ! Хотятъ тысячи, десятки тысячъ, миллiоны - и однако живутъ. Потому что Иронiя жизни создала свой chef d'oeuvre: любовь къ жизни. Timor fecit deos {Страхъ создалъ боговъ.}, а любовь къ жизни создала страхъ передъ смертью. Страдаю, съ ума схожу, погибаю и умираю отъ мукъ, проклинаю жизнь и разорвалъ бы ее на куски, а между темъ люблю жизнь. И боюсь смерти, потому что люблю жизнь. Здесь Иронiя достигла своего зенита. Человекъ повисъ на цепи надъ глубиной, мучится, страдаетъ и не можетъ ни взобраться наверхъ, ни порвать цепь, чтобы упасть и погибнуть, и - о Иронiя! - онъ любитъ это положенiе висящаго на цепи, онъ любитъ и это положенiе, и эту цепь - онъ такъ живетъ!

Страсть среди отвращенiя, блаженство среди страданiя!

Что было со мной, когда я впервые заметилъ, что Мариня заинтересована Ричардомъ, не могу себе представить. Не знаю, прошла ли съ техъ поръ неделя, две недели, годъ, два года или двести летъ. Это случилось когда-то. Съ того времени я не приближался къ Марине, не жилъ съ ней, или бросался на нее, какъ сумасшедшiй, Но было ли это въ теченiе недели, двухъ недель, двухсотъ летъ или въ теченiе одной секунды, одного часа - не знаю. Потому что теперь я совсемъ умеръ. Емъ, пью, думаю, действую, работаю, живу - и однако я мертвъ. Я умеръ въ теченiе одной секунды, одной единственной секунды. Это былъ одинъ взглядъ, брошенный Мариней. Мы сидели у стола, Мариня катала пальцемъ шарики на скатерти, я курилъ сигару - мою хорошую сигару отъ моего хорошаго начальника за мою хорошую службу - Ричардъ говорилъ. Говорилъ, какъ всегда, свободно, ровно, не громко, не тихо, только слова его падали, какъ куски стали на медь. Онъ говорилъ все то, что я убилъ въ себе однимъ короткимъ словомъ: люблю. Потомъ я никогда уже не говорилъ съ Мариней объ этихъ вещахъ; сколько разъ оне были у меня на языке, но я прогонялъ ихъ поцелуемъ - только тамъ въ душе у меня, скованныя, оне выли и стонали...

Вдругъ Мариня перестала катать шарики, подняла голову, подняла глаза на Ричарда, подперла лицо рукой и, смотря ему въ глаза, сказала: "вы - Ричардъ Львиное Сердце"... Онъ улыбнулся, а я упалъ въ пропасть. Я не выпустилъ моей хорошей сигары отъ моего хорошаго начальника за мою хорошую службу - однако я упалъ въ пропасть и разбился въ дребезги, какъ черепаха, выпущенная орломъ. Въ эту минуту въ Марине зародилось ужасное презренiе ко мне. Разве существуетъ что-нибудь более уничтожающее, нежели презренiе, хотя бы только пренебрежительное прищуриванiе глазъ женщины. Оно убиваетъ, убиваетъ такъ, какъ мужчина убиваетъ чувство въ женщине, которая отдается, давая ей понять, что онъ знаетъ, почему она отдалась: потому что хотела, а не потому, что была принуждена и не могла не отдаться. Мариня ударила меня въ эту минуту въ лицо, въ сердце, въ душу - а я ведь все, все бросилъ ей подъ ноги, пожертвовалъ всемъ для нея, для ея любви, чтобы обладать ею и чтобы она мною обладала, отрекся отъ всего, отбросилъ все отъ себя...

Если бы Ричарда звали иначе, если бы его имя было Янъ, Карлъ или Францъ, то ей это не пришло бы въ голову, и, можетъ быть, между нами все осталось бы и теперь такъ, какъ было раньше. Можетъ быть, ей пришелъ бы на умъ Іоаннъ Креститель, Іоаннъ Евангелистъ, Карлъ Зудерманскiй, Францискъ Ассизскiй - что бы ей ни пришло въ голову, въ сердце ея не зародилось бы того, что породилъ Ричардъ Львиное Сердце, и во мне не зародилось бы того, что я испыталъ. Это было фатальное стеченiе обстоятельствъ. Пусть смеются глупцы, но былъ великимъ мудрецомъ тотъ, кто сказалъ, что если бы глаза Клеопатры были менее красивы, весь мiръ имелъ бы другой видъ.

Да, такъ - если мне недоставало чего-нибудь, если мне нельзя было дать какого-нибудь эпитета, то именно того, на которое навело Мариню имя Ричарда. Я могъ быть всемъ - но никто не могъ назвать меня Львинымъ Сердцемъ. Однако, для одной женщины я отрекся отъ всего, плюнулъ на мою душу, на мою совесть, на мои обязанности, на мой мiръ... Ведь я сделалъ это для тебя, Мариня!

Для одной женщины - то-есть для пары плечъ, для пары глазъ, для розовыхъ губъ, я растопталъ все, что называлъ святымъ, я отбросилъ, какъ лохмотья, или лучше сказать, продалъ, какъ Исавъ, свое право за чечевичную похлебку.

стороны, повидимому, ничего не изменилось по отношенiю ко мне, а однако я знаю, что въ действительности изменилось все.

И я знаю также, что это уже никогда не переменится. Чувство, какъ металлическiй прутъ; если сломается, можно его такъ спаять, что не будетъ следовъ, но все-таки онъ не будетъ первоначальнымъ, однимъ целымъ. Говорятъ, после катастрофъ въ любви наступаетъ еще более сильная привязанность, какъ хорошая погода после бури. Да, но человекъ не воздухъ, всегда возрождающiйся и всегда одинаково способный возрождаться - каждая катастрофа оставляетъ рубцы на сердце, и никто не знаетъ, сколько иногда въ любви общаго сожаленiя, общаго обмана, общаго страданiя. Люди, у которыхъ любовь не постоянная, вечная гармонiя, приходятъ въ отчаянiе - сколько разъ у нихъ бываетъ столько сожаленiя, столько грусти, столько разочарованiя по отношенiю другъ къ другу, что они даже бросаются въ объятiя другъ другу, чтобы не смотреть прямо въ глаза и - не оттолкнуть другъ друга. Сколько бываетъ тяжелыхъ объятiй, сколько раздирающихъ душу поцелуевъ... Если бы этотъ человекъ отъ насъ ушелъ, если бы мы опять остались одни, уже ничто не вычеркнетъ у насъ изъ памяти того, что произошло. Мы склонили головы и будемъ постепенно наклоняться другъ къ другу, пока въ конце концовъ не разразимся плачемъ и не бросимся въ объятiя другъ другу съ крикомъ: мы страшно, страшно несчастны!

Я не герой романа, не могу сказать: счастье мое разбито... Я только человекъ и говорю: не счастье мое разбито, а разбито то, что я имелъ въ жизни, то, что говорило мне, какой видъ могло бы иметь мое счастье. Герои романовъ должны для эффектныхъ контрастовъ быть очень счастливы и очень несчастны. Мы, люди, бываемъ очень несчастны безъ контрастовъ. Мы скучны и монотонны. И въ конце концовъ мы умираемъ, и если бы Богъ хотелъ насъ судить, мы бы могли Ему сказать: мы только страдали... Какъ редко изъ нашей жизни бываетъ "поэма для Бога!" Какъ часто она бываетъ только трагедiей для насъ самихъ!

Если, напримеръ, будетъ итти дальше такъ же, какъ было до сихъ поръ, то Мариня можетъ даже никогда не узнать, что делается во мне. Къ переменамъ моего настроенiя, къ моей часто повторяющейся тоске, къ моей задумчивости, углубленiю въ себя она привыкла. Это называется "моей натурой", "моимъ характеромъ". Я знаю, она не допуститъ, чтобы я заметилъ, что происходитъ въ ней. Она сама себе еще не отдаетъ въ этомъ отчета, она еще ничего не можетъ сказать, она - какъ существо, которое родится слепымъ: глазъ еще не открыла, пока только чувствуетъ. Она не видитъ еще ничего. Действительно, только две недели, какъ она познакомилась съ Ричардомъ, и только три дня, какъ она отдалась ему душой. Она еще этого не понимаетъ. Но я понимаю это, понимаю все понимаю со всемъ совершенствомъ самаго трагическаго продукта девятнадцатаго века: полнаго сознанiя.

Какъ жаль мне, какъ жаль мне моего прошлаго... Если бы Мариня могла знать по крайней мере, какъ мне жаль... Не знаю, есть ли другой человекъ на свете, который имелъ бы такую способность испытывать сожаленiе, какъ я. Все, что уходитъ, уходитъ такъ безжалостно, навсегда. Если я еду въ лодке и ударяю весломъ, то этотъ ударъ уже принадлежитъ прошлому, уже не вернется никогда, онъ уже умеръ. Жизнь человеческая это вечная перемена - ничто не можетъ долго длиться. Есть что-то приводящее въ отчаянье, давящее въ этомъ ходе времени, въ этомъ холодномъ, размеренномъ исчезновенiи въ пропасти, въ бездне прошлаго. Вся жизнь - это одна бездна.

Какъ мне жаль того, что безвозвратно миновало между нами. Нашихъ тихихъ, задумчивыхъ минутъ рука объ руку и плечо о плечо. Я былъ для тебя целымъ светомъ, всемъ, альфой и омегой жизни. Если я не разъ метался внутренно, какъ сумасшедшiй, то ты была спокойна, уверенна, уравновешена. Страстнымъ желанiемъ твоей жизни было любить и быть любимой, осчастливить и быть счастливой. Ты любила меня и была любимой, ты была счастлива и тебе казалось, что я счастливъ. Ты не понимала меня. То, что я любилъ до тебя, то, что я долженъ былъ любить больше тебя, было тебе чуждо. Тебя не научили возвышаться мыслью за пределы семьи, своего дома, своихъ близкихъ. Тебя научили, что надо любить своихъ родителей и свою семью, потомъ своего мужа и своихъ детей, вместе съ темъ надо иметь доброе сердце и "быть гуманной по мере возможности". На всехъ струнахъ твоей души играли какъ-будто пальцами артиста театральнаго оркестра. Въ тебе не пробудили ничего окрыленнаго. Религiей твоей было вниманiе къ другимъ, евангелiемъ "такъ, какъ все", потребностью "домашнее счастье", целью "семья", задачей - "исполненiе обязанностей". Да. Если бы это вниманiе къ другимъ было вниманiемъ техъ, которые делятся своимъ плащомъ, если бы эти все любили ближнихъ, какъ самихъ себя, если бы домашнее счастье основывалось на пониманiи и отзывчивости, если бы семьей твоей былъ целый мiръ, а исполненiе обязанностей было исполненiемъ обязанностей по отношенiю ко всемъ, нельзя было бы ничего больше желать. Подумай, если бы я не долженъ былъ ради тебя отречься отъ самого себя, чтобы прiобрести положенiе, если бы я нашолъ въ тебе поборницу идей, служителемъ которыхъ я хотелъ быть, если бы я нашелъ въ тебе помощницу, если бы мы шли вместе съ тобой, какъ ветеръ съ ветромъ, огонь съ огнемъ, светъ со светомъ... Подумай, что бы ты могла сделать изъ меня! Ты могла бы сделать героя, потому что такъ же, какъ я отрекся отъ самого себя ради тебя, ради тебя же я бросился бы въ адскiй огонь, хотя бы не съ тобой, но напутствуемый твоимъ взглядомъ, твоей улыбкой, твоимъ удивленiемъ. Да! Я не родился героемъ, какимъ-нибудь Регуломъ или Муцiемъ Сцеволой, но все могла бы сделать изъ меня женщина, все, все... И что же она сделала? Чиновника! Я люблю Мариню больше жизни, больше души моей, но женщину не выношу, ненавижу, не прощу ей никогда!..

Какъ я смешонъ, какъ ужасно смешонъ съ этимъ моимъ недоношеннымъ героизмомъ! Я никогда не говорилъ объ этомъ съ Мариней; не хотелъ сделать ей больно, боялся этого. Теперь я не сказалъ бы ей объ этомъ, чтобы она не разсмеялась мне на лицо. Я убежденъ, что она становится со дня на день все более зрелой, что она теперь въ сто разъ умнее, глубже, проницательнее, чемъ была раньше. Какой стыдъ, что не мне, не мне, ея мужу, удалось этого достигнуть! какъ ничтожна человеческая натура, что я больше бы боялся ея насмешливой улыбки теперь, чемъ прежняго чувства, что я делаю ей больно, причиняю ей страданiе. Я не любилъ моей идеи больше, чемъ себя, потому что пожертвовалъ ею для моей любви къ женщине, но я даже и этой женщины не люблю больше, чемъ себя. Что же я такое? Ничто, только олицетворенный эгоизмъ, ничто, только "я", у котораго все для себя и черезъ себя. Боже! Разве я ничего на свете не могу любить больше, чемъ себя? Разве всегда я долженъ быть для себя самого целью, светомъ, всемъ? Разве человекъ не можетъ выйти за пределы себя, убить себя, забыть о себе? Разве нельзя жить для другихъ, но беря въ расчетъ того удовлетворенiя, которое даетъ мне эта жизнь для другихъ? Разве нельзя быть чистымъ, быть абстракцiей?..

Да, да, теперь я прекрасно сознаю: Мариня понимаетъ меня, но это не пробуждаетъ въ ней сочувствiя, жалости, наконецъ благодарности, а только отвращенiе, пренебреженiе, иронiю. Женщина, какъ дитя, должна сравнивать и инстинктивно требуетъ авторитета. Кто же можетъ ей импонировать: я ли, который пожертвовалъ для нея всемъ, или человекъ, о которомъ она знаетъ, что онъ пожертвовалъ бы ею безъ колебанiя для каждой частицы своей идеи? Теперь она видитъ, что я въ ея рукахъ кусокъ ваты и что она была бы шарикомъ хлеба въ рукахъ Ричарда. Высочайшей степенью любви женщины является обоготворенiе: можетъ ли она меня боготворить? Можетъ ли не боготворить Ричарда? Какое сравненiе между кустомъ можжевельника и кедромъ? Разве я не опустился во всехъ отношенiяхъ до уровня куста можжевельника, и разве Ричардъ не возвышается надъ ней, какъ кедръ ливанскiй? Если женщине будетъ предстоять выборъ между человекомъ, который пожертвовалъ для нея собой, потому что былъ слабъ, и человекомъ, который растопталъ бы ее, какъ траву, потому что былъ силенъ - горе тебе, о глупецъ, упавшiй къ ея ногамъ! Тебя въ лучшемъ случае она будетъ сожалеть, - а тотъ ее увлечетъ, вдохновитъ, восхититъ. Женщине, какъ ребенку, импонируетъ прежде всего сила. Бей ее, но пусть будетъ въ тебе что-нибудь, чему она должна удивляться, что-нибудь, чего она не понимаетъ, что кажется выше ея, кажется ей недоступнымъ, что-нибудь мужское. Она не будетъ дивиться твоей любви, она сама сумеетъ любить такъ же и даже еще лучше. Въ вопросахъ любви женщины всегда будутъ нашими учителями; въ области воли, энергiи, действiя духа, высоты мысли мы будемъ ихъ учителями. Амазонки выжигали себе грудь, чтобы она была похожа на мужскую; мы, любя, смягчаемъ голосъ, который становится похожъ на женскiй. Женщина, входящая на трибуну, прiобретаетъ манеры мужчинъ; мужчина, садясь возле женщины, на chaise longue, становится похожимъ на нее въ своихъ движенiяхъ. Женщина создана, чтобы любить и быть человекомъ, мужчина - чтобы быть человекомъ, который также любитъ. Не борись съ женщиной любовью. Ты покоришь ее не мягкой рукой, а богатырской грудью. Только та женщина, которая видитъ въ тебе что-то львиное, можетъ тебя действительно полюбить.

Предо мной две дороги: или притворяться, что ничего не вижу, ничего не чувствую, ничего не понимаю, или стараться найти въ въ себе то, что я утратилъ, и вступить въ борьбу съ Ричардомъ. Кто знаетъ? Если бы я вдругъ крикнулъ Марине, что я задыхаюсь, изнемогаю отъ этой жизни, что, несмотря на всю мою любовь къ ней, несмотря на то, что я люблю ее такъ, какъ только мужчина можетъ любить женщину, я люблю еще, кроме нея, людей, человечество, мою мысль, мои идеи - кто знаетъ?.. Если бы я ей сказалъ, что хочу, чтобы она умерла даже съ голоду, но жила бы вместе со мной жизнью духа, жизнью идеи, жизнью мысли; что хочу питать не только ея тело, но и душу, - хочу, чтобы мы лучше хоть годъ прожили высшими интересами, хотя бы потомъ пришлось броситься въ пропасть, чемъ насъ ждали бы долгiе годы прозябанiя - кто знаетъ, можетъ быть, тогда она ожила бы для меня? Потому что тогда я былъ бы равенъ Ричарду головой, а сердцемъ стоялъ бы выше его; потому что тогда она нашла бы во мне такое же львиное сердце, какое видитъ въ немъ, и кроме того мою любовь. Все-таки два года нашего знакомства передъ свадьбой, три года нашей совместной жизни, эта традицiя, привычка, сознанiе, что она моя жена, моя женщина, моя собственность такъ же, какъ я ея мужъ, ея собственность, ея мужчина, не могутъ пройти безъ следа, безъ влiянiя, безъ значенiя для нея. Ричардъ можетъ казаться ей идеаломъ, архангеломъ Михаиломъ съ пламеннымъ мечемъ, или Гаврiиломъ, несущимъ благую весть, но, какъ бы то ни было, онъ для нея чужой человекъ. Его рука выше манжета ей незнакома, какъ незнакома его душа за его словами. Традицiя обладаетъ большой силой. Традицiей держатся целые государства, традицiей держатся между собою люди. И какъ еще много людей! Сколько ихъ живетъ вместе только потому, что жили вместе раньше. Человекъ ищетъ перемены тогда, когда прежнее для него достаточно, а если въ прежнемъ онъ откроетъ новую черту, то будетъ его больше желать, чемъ ту же черту въ предмете для него чужомъ. Каждый наездникъ предпочелъ бы остаться съ прежней, известной ему лошадью, которая избавилась отъ привычки бросаться въ сторону при скачке, чемъ брать новую, у которой совсемъ не было этой привычки. Наездникъ привыкаетъ къ лошади, его рука машинально затягиваетъ поводья известнымъ образомъ, его ноги имеютъ свое обычное место, его бедра тесно прилегаютъ къ бокамъ лошади; точно такъ же фехтовальщикъ привыкаетъ къ шпаге определеннаго веса, пiанистъ къ определенному фортепьяно - и точно такъ же человекъ привыкаетъ къ человеку. Если мужъ или жена, которые любили другъ друга, перестаютъ любить, то это случается тогда, когда они откроютъ другъ въ друге неисправимый физическiй или моральный недостатокъ, а если они убедятся, что ошиблись, то возвратятся другъ къ другу съ радостью - ведь они любили другъ друга. Только мне кажется, что то, что вообще называется любовью, не любовь, что девять десятыхъ людей никогда не любили и никогда не были любимы, что действительно любить можно только одинъ разъ и что такая любовь не можетъ пройти.

Какъ жалки те мужчины, которые въ женщине не видятъ ничего, кроме женщины, кроме символа женщины, и какъ жалки те женщины, которыя только это видятъ въ мужчинахъ. Какъ жалокъ тотъ мужчина, который, целуя уста женщины, целуетъ прежде всего уста "женщины", а не определеннаго, любимаго существа^-, между темъ мне кажется, что большинство людей именно такъ любитъ и это называетъ "любовью". Любитъ эту, потому что натолкнулся на нее; любилъ бы другую, если бы натолкнулся на другую. Но я чувствую, что если бы я не любилъ Марини, то не любилъ бы никого, и сколько разъ она мне сама это говорила! Сколько разъ говорила она до и после нашей свадьбы, что не вышла бы замужъ никогда, если бы не могла выйдти за меня, что я ея типъ, что я созданъ для нея, и что она чувствуетъ, что и она создана для меня. Сколько разъ я слышалъ отъ нея это! Она не могла обманывать сама себя - у женщинъ есть инстинктъ. Она не хотела обманывать меня - она слишкомъ честна. Зачемъ бы она тогда выходила за меня замужъ, зачемъ? Она красива, имела огромный успехъ, многихъ претендентовъ на ея руку, несравненно лучшiя партiи. Она могла бы выйти замужъ богато, блестяще, могла бы быть миллiонершей, могла бы утопать въ роскоши, а она хотела только быть обезпеченной, лишь бы не терпеть полнаго недостатка, окончательнаго убожества, нужды. У меня нетъ четырехъ тысячъ гульденовъ дохода, я почти беднякъ, у меня едва столько, чтобы какъ-нибудь прожить, и однако, какъ только она получила возможность иметь хоть какую-нибудь матерьяльную опору, то, не бросивъ даже взгляда на свои великолепныя партiи, со своей красотой, со всей своей молодостью двадцати одного года, со всемъ сознанiемъ своего огромнаго права на жизнь, она вышла за меня потому что ея наибольшимъ счастьемъ было "быть при мне, жить со мной, во мне, для меня, черезъ меня''^-. Сколько разъ я слышалъ это отъ нея и не въ часы физическихъ наслажденiй, когда женщина, которая всегда стыдится своей страстности, прикрываетъ ее оправдывающими словами, и когда слова вообще являются звуками безъ значенiя, но въ часы такихъ беседъ, размышленiй, задумчивости, углубленiя въ свою собственную душу, въ часы мысли, въ часы души. Итакъ она любила меня, не мужчину во мне, а меня, какъ единственное, избранное существо. Она искала во мне не удовлетворенiя своего естественнаго влеченiя, но любила меня, какъ единственное, избранное для себя существо... Она любила меня. И несомненно еще есть время. Мариня занята Ричардомъ, можетъ быть, она начинаетъ уже сознавать это, можетъ быть, даже сознала, но она безконечно справедлива, честна, верна и безконечно добра. Все въ ней возстанетъ противъ нея самой. Ея честность, ея сознанiе своихъ обязанностей, ея религiя, ея принципы, ея понятiй, ея убежденiя, вся ея натура. Прелюбодеянiе, хотя бы только мысленное, для нея грязно, отвратительно. Мариня веритъ, какъ дитя: она одинаково будетъ и бояться того, что считаетъ грехомъ, и испытывать къ нему отвращенiе. Она нравственна до мозга костей. Я уверенъ, что одна мысль обмануть человека, которому она присягала въ верности, человека, который ея мужъ, поражаетъ ее и возмущаетъ до глубины души. Если она исповедуется - согрешила мыслью, словомъ, деломъ, - то все это у нея очень близко одно къ другому. Это будетъ борьба, въ которой я долженъ победить. Если бы даже Мариня вполне разочаровалась во мне, то ея честность, вынесенная изъ семьи, будетъ моимъ союзникомъ. Какъ благодаренъ я ея роднымъ, что они воспитали ее въ такихъ честныхъ взглядахъ! Не безъ основанiя говорятъ, что обыкновенно приходится возвращаться къ тому, что говорили старыя тетки. Въ самомъ деле, эти потертыя, банальныя, шаблонныя понятiя часто очень смешны, очень раздражаютъ, иногда очень неудобны, но въ известныхъ условiяхъ неоценимы. Напримеръ, я могу Марине доверять, потому что знаю, что ее такъ воспитали, что ей можно доверять. Все кажется инымъ, пока человекъ лично этого не коснется. "Кто не имелъ ранъ, смеется надъ железомъ", говоритъ где-то Шекспиръ. Пока я не былъ чиновникомъ, пока я говорилъ, я стоялъ за самую большую свободу любви, все, что говорили "старыя тетки", казалось мне оскорбительнымъ посягательствомъ на свободу личности человека^-, а разве есть теперь законъ, кодексъ, средство, за которое я не ухватился бы, чтобы удержать Maриню; разве есть достаточно яркое слово, которое я не сказалъ бы ей, чтобы выставить позоръ вероломства въ супружестве, хотя бы только мыслью, только мыслью о мысли, только ея тенью? Разве, если бы это было въ моей власти, если бы я былъ вполне убежденъ, что Мариня любитъ Ричарда и любима имъ, я не схватилъ бы ее и не унесъ куда-нибудь на необитаемый островъ? Разве не удержалъ бы насильно при себе, хотя бы это было для нея мученiемъ? Разве не злоупотребилъ бы своей силой, своей властью, если бы только могъ? Разве не бросилъ бы ей въ лицо самымъ грубымъ образомъ: ты моя, присягала быть моей, должна быть моей! Разве не сказалъ бы: должна! Разве не повторилъ бы: должна, должна! - я, утверждавшiй когда-то, что слово это не должно существовать въ человеческомъ лексиконе? Разве не поступилъ бы съ ней наиболее достойнымъ осужденiя образомъ, съ точки зренiя и моихъ прежнихъ понятiй и настоящихъ? Потому что, какъ бы я ни поступилъ съ ней, я не утратилъ бы никогда способности судить мои поступки; да, я осудилъ бы, осудилъ бы себя, но сделалъ бы то, что мне приказывала бы сделать, къ чему меня принуждала бы моя любовь къ Марине. Слово быть должнымъ будетъ исключено изъ человеческаго лексикона только вместе со словомъ страсть, то-есть никогда. Существуетъ только одно оружiе противъ нея - смерть.

человека, который является подлецомъ. Я понималъ бы все, определялъ бы все, имелъ бы мужество все назвать - и извивался бы отъ боли, какъ червякъ на булавке, и чувствовалъ бы вокругъ себя только одно - бездну.

Люди моего поколенiя, вернее, моей натуры, хотятъ-ли они этого, или не хотятъ, должны все понимать, по крайней мере, по ихъ мненiю, и называть все по имени. Вследствiе этого они часто навлекаютъ на себя упрекъ въ цинизме со стороны людей другого характера. Если цинизмъ - смотреть просто и ясно въ свою душу, въ чужую, или въ человеческую вообще; видеть то, что видно, но крайней мере по ихъ мненiю, понимать, а то, что понимаешь, называть, - то это цинизмъ. Люди, какъ женщина, которая хочетъ, чтобы верили, или по крайней мере притворялись верящими, что она должна была отдаться и не могла поступить иначе; они хотятъ, чтобы имъ говорили, что они въ основе, по природе, по своимъ задаткамъ хороши, и только жизненныя условiя, вообще строй мiра искажаетъ ихъ, портитъ ихъ натуру, этотъ несчастный "характеръ", делаетъ ихъ худшими и уродуетъ. Нетъ лучшаго способа вызвать симпатiю людей, какъ льстить природной доброте человека. Это ничего не стоитъ, но приноситъ выгоду. Итакъ, я съ полнымъ "цинизмомъ"смотрю въ себя. Я вижу все пружины, которыя мною двигаютъ, я знаю названiе каждой и ихъ взаимное отношенiе. Я смотрю въ себя, какъ часовой мастеръ въ часы черезъ лупу. Такъ же я смотрю и въ чужую душу и въ душу мiра. Если есть недостатокъ въ моемъ зренiи, то я вижу плохо, но, по моему мненiю, я вижу хорошо. И въ конце концовъ можетъ быть я ошибаюсь, но мое сужденiе искренно: люди поприроде, въ основе, по своимъ задаткамъ, гораздо более склонны къ злу, чемъ къ добру. Каждый судитъ по себе? Да, я имею смелость самъ предъ собой поставить это предложенiе. Я самъ могу быть очень дурнымъ человекомъ, но у меня есть одно достоинство: я не лицемеренъ. Если верующимъ людямъ дорого спасенiе души, то всемъ, за неслыханно малыми исключенiями, дороже всего лицемерiе, а самыми ненавистными являются те, которые срываютъ маску съ этого лицемерiя.

Я гнушаюсь лицемерiемъ даже въ четырехъ стенахъ и называю вещи по имени: я, который всякое принужденiе, особенно по отношенiю къ существу слабейшему, называю подлостью, совершаю эту подлость по отношенiю къ Марине. Моя теорiя, что умный человекъ долженъ предоставить женщине полную свободу действiй, такъ какъ это составляетъ одно изъ кардинальныхъ условiй, чтобы быть умнымъ, - является глупостью. Я люблю ее, и она должна оставаться моей. По доброй воле или противъ воли - должна! Я дикiй зверь? Да, пусть такъ! Нетъ большей муки, какъ жить съ женщиной, которую принуждаютъ жить съ тобой. Да - но она должна остаться моей! Пусть ненавидитъ меня, презираетъ, пусть топчетъ меня ногами и плюетъ на меня, но она должна остаться моей! И я топчу все и плюю на все, что лежитъ вне моей любви.

Итакъ, на борьбу - ха, ха, ха! на борьбу. При одномъ этомъ слове меня охватываетъ смехъ. Я - и борьба... Я такъ измученъ, что едва поддерживаю голову руками, чтобы она не свалилась у меня съ плечъ; я, въ сердце котораго живой огонь, а въ нервахъ какое-то конвульсивное оцепененiе, - я хочу бороться! Бороться съ женщиной, которая меня не любитъ, которая непобедима. Нетъ более неумолимаго, более жестокаго врага, какъ женщина, которая не любитъ. Бороться съ человекомъ, принадлежащимъ къ числу техъ людей, которые сдвигаютъ съ основанiя земной шаръ - мне!.. Бороться съ людьми мне, противъ котораго все люди... Нетъ! Это въ самомъ деле слишкомъ смешно! О! Если бы я могъ сбросить эти оковы! Какъ я пресыщенъ жизнью! Если бы я могъ убежать куда-нибудь, убежать, убежать и не возвращаться ужъ никогда, никогда... Дайте мне какой-нибудь необитаемый островъ, дайте мне море вокругъ, море безъ края, безъ границъ и на немъ ничего, ничего, никакихъ парусовъ, никакихъ лодокъ... И ничего, ничего, никакихъ мечтанiй, никакихъ сновъ никакихъ виденiй, ничего, ничего, кроме пустыни, молчанiя, неизмеримаго пространства... Духи, духи молчанiя, возьмите меня къ себе. Я не хочу никакихъ виденiй, никакихъ волшебницъ и наядъ - ничего, ничего, я хочу только отдохнуть, лежать безъ силъ, безъ движенiя, безъ мысли, безъ чувства, безъ жизни... Истерзанное у меня сердце - болитъ оно...

И однако, нетъ, нетъ! Я найду въ себе энергiю, я сделаю усилiе надъ собой, последнее усилiе, хотя бы истощилъ последнюю каплю крови, хотя бы это усилiе, было убiйственнымъ и смертельнымъ. Я сделаю усилiе надъ собой, заставлю себя и начну бороться. Я проиграю, знаю, что проиграю, но не хочу испытывать угрызенiй совести, что не сделалъ всего по отношенiю къ себе. Это Пилатово умыванiе рукъ по отношенiю къ себе, умыванiе рукъ человека, который летитъ въ пропасть: я сделалъ все, что могъ - лечу въ пропасть со спокойной совестью, - а сделалъ все, что могъ. Когда я почувствовалъ, что теряю равновесiе, что нога моя поскользнулась на краю пропасти и что я лечу, я поднялъ руки кверху и распростеръ ихъ, чтобы удержать равновесiе. Я оборвался и упалъ на скользкiй камень - и сразу понялъ, что нетъ спасенiя, что я долженъ слететь внизъ. Темъ не менее я хватался руками за гладкiй гранитъ, сломалъ ногти и содралъ кожу съ рукъ, окровавилъ себя, пробовалъ зубами схватиться за камень; готовъ былъ бы ухватиться веками, если бы было за что, - все время сознавая, что я непременно долженъ упасть, и что, раня и окровавливая себя, я ни на одну минуту не отдалю моего паденiя. Предо мной бездна - я лечу въ нее, но я сделалъ все, что могъ. Я разсыплюсь на куски, разобьюсь, какъ стекло, но со спокойной совестью по отношенiю къ себе, съ сознанiемъ, что я сделалъ все, что могъ. О Иронiя, Иронiя! О нечеловеческая, страшная, чудовищная, кровавая Иронiя!..

Я уже самъ не знаю теперь, действительно ли мне жаль чего-нибудь, или нетъ... Ну чтожъ, если бы Ричардъ взялъ Мариню, если бы я ее потерялъ? Разве жизнь не такъ коротка и жалка, что въ самомъ деле не стоитъ въ, ней бороться за что бы то ни было? Разве этотъ постоянный, неизменный, бешеный въ своей поспешности ходъ времени не делаетъ просто смешной всякую борьбу за что бы то ни было въ жизни? Разве не лучше опустить голову - и пусть будетъ, что будетъ? Ахъ, Боже, Боже! Если у меня действительно есть какiя-нибудь силы, то неужели же оне достойны лишь того, чтобы тратить и губить ихъ въ конторской работе ради несчастныхъ двухсотъ гульденовъ и въ отчаянiи, что кто-нибудь вырываетъ у меня мою женщину?! Разве не лучше бросить это все, оттолкнуть, откинуть и броситься въ омутъ, въ борьбу, въ битву за то, что свято?!

Но что свято?... Бороться за счастье тысячъ миллiоновъ? Да, но если я нуженъ для счастья Марини, если, несмотря на все, надо, чтобы я остался при ней? Изъ кого же составляются миллiоны? Изъ отдельныхъ индивидуумовъ. Вся эта масса не имеетъ ни общаго голода, ни общей жажды, а каждый отдельный индивидуумъ имеетъ свой голодъ, свою жажду, свою потребность счастья. Мариня такой же отдельный индивидуумъ - почему же собранiе чуждыхъ мне отдельныхъ единицъ должно быть для меня дороже, чемъ одна такая единица? Потому что ихъ много? Разве, если бы десять человекъ упало въ воду, я не спасъ бы, если бы могъ, той, которая мне дороже всехъ, оставивши другихъ умирать? Да, а еслибы я могъ спасти всехъ другихъ ценой этой одной? Разве большiй героизмъ умереть за толпу, чемъ за одного человека? Разве рана не также болитъ, смерть не также страшна? Почему человекъ, который всемъ пожертвовалъ для дорогого ему человека такъ, что масса ничего не выиграла отъ этого, - эгоистъ, а кто жертвуетъ собой для толпы чуждыхъ ему въ отдельности лицъ - герой? Разве потому, что это труднее? Ахъ, иногда гораздо труднее отречься отъ самого себя для одного человека и жить, нежели умереть за все человечество...

Но зачемъ все это? Я думаю и размышляю совсемъ какъ глупецъ, потому что я не только не нуженъ Марине, но нужно, чтобы я ушелъ отъ нея, чтобы меня при ней не было, чтобы я устранился. Что за ужасное чувство быть принужденнымъ уйти отъ женщины, чтобы дать место другому мужчине! И именно отъ той женщины, которую любилъ и любишь и которая любила. Помнить, что она любила, чувствовать это еще! Ея холодныя, округленныя формы были, какъ холодныя, округленныя волны озера, - такiя подвижныя, такiя плавныя, прiятныя, гладкiя и такiя холодныя. Въ ея глазахъ светилось страстное желанiе, унаследованной отъ праматери Евы. Ея глаза такъ смотрели, что, казалось, весь мiръ, мужчина и женщина, вся предвечная страсть созданы для того, чтобы эти глаза могли такъ смотреть. Потому что нетъ большаго эгоизма по отношенiю къ самому себе, какъ у женщины, которая страстно желаетъ. Тогда она все подчиняетъ себе, все топчетъ, и мiръ существуетъ только для того, чтобы она могла страстно желать и наслаждаться, мужчина перестаетъ быть самимъ собой, прежнимъ человекомъ - онъ становится орудiемъ наслажденiя, машиной для эксплоатацiи. Онъ могъ бы совсемъ не существовать, лишь бы существовало наслажденiе. Въ насъ оно непременно связано съ той или другой женщиной. Женщина можетъ не любить и отдаваться, мужчина, который не любитъ, опьяняется. Женщина страстно жаждетъ наслажденiя, мужчина - женщины.

Какимъ счастьемъ мне представляется то время, которое было, которое прошло - оно мне кажется счастьемъ просто гигантскимъ. Я былъ разъедаемъ внутренней борьбой, не имелъ ни одной минуты спокойствiя въ душе, день и ночь меня преследовалъ призракъ отступничества. Пустяки! Это было пустяками, совершенными пустяками! Видали людей, умирающихъ за дело многихъ, но невидано еще никогда, чтобы кто-нибудь пустилъ себе пулю въ лобъ отъ отчаянья, что нельзя помочь, чтобы, напримеръ, миллiоны людей не погибали отъ голода или дурного воздуха. Между темъ изъ-за любви къ женщине, къ одной единственной женщине уже лишили себя жизни сотни тысячъ людей. Что же сильнее? Пустяки! Пустяки! Первобытный человекъ не былъ ни членомъ общества, ни сыномъ какой-нибудь страны; онъ былъ самцомъ, который хотелъ иметь самку. Во всемъ томъ, что создалось позже, по мере отдаленiя отъ первобытности, есть много серой теорiи Гёте. Эта серая теорiя разбивается, какъ стекло, при столкновенiи съ настоящей, истинной, первобытной природой человека. Жизненныя условiя вызвали насъ изъ первобытной колеи жизни. Племена и народы, сословiя, касты: все это продукты потребности культурной. Половой инстинктъ врожденъ. Что же имеетъ большее право на жизнь? То, что врождено, или то, что выработано?

Стыдъ, боязнь общественнаго мненiя, наконецъ потребность взаимности: вотъ что часто толкаетъ человека на дорогу такъ называемой общественной деятельности. Обыкновенно говорятъ: пожертвовалъ своей жизнью для общественнаго дела, потому что чаще всего это есть жертва. И Христосъ сказалъ: "Лисицы имеютъ свои норы, и птицы небесныя свои гнезда, но Сынъ Человеческiй не имеетъ, где голову склонить"...

Да! Теперь, когда я самъ съ собой, когда я открываю передъ собой тайники моего духа, я говорю, что то, что я выстрадалъ, принесши въ жертву любви мою душу, ничто въ сравненiи со страданiемъ изъ-за любви. Да и если бы упреки моей совести увеличились въ десятки разъ и если бы ко мне вернулась вера въ Мариню, я былъ бы счастливъ теперь, когда я знаю, что значитъ не только страдать, но просто умирать отъ страданiя. Я былъ бы счастливъ! Мое спокойствiе по отношенiю къ ней! Мое отчаянiе, заглушаемое на ея груди! Моя печаль, замирающая на ея устахъ! Моя борьба и упреки совести, исчезающiе въ ея волосахъ!.. Но то былъ рай! О ты, мука моя, вернись, вернись вдвое большей, въ десять разъ, въ сто разъ большей! Ты была блаженствомъ сравнительно съ темъ, что я чувствую теперь! Отлетело отъ меня все, не осталось во мне ничего, кроме человека. Мучатся и другiе? Я также. Страдаютъ и другiе? Я также. Придете ли вы, чтобы мне помочь? Нетъ! Будете ли сочувствовать мне? Нетъ! Трогаетъ ли васъ моя судьба? Нетъ! Ты - черный, худой, голодный работникъ, что я для тебя? Животное, у котораго есть, что жрать, и которое рычитъ изъ-за самки. Какъ я долженъ жить? Бросить все, пожертвовать всемъ и работать, чтобы у тебя было, что жрать, правда? Чтобы ты могъ наесться и, наевшись, также имелъ силы и охоту рычать изъ-за самки, сколько бы тебе было угодно, правда? Я долженъ бы отречься отъ всего, всемъ пожертвовать, правда? Все для твоего дела? Ты высосалъ бы меня до мозга костей, а потомъ бросилъ бы меня и растопталъ, когда я тебе ничего не могъ бы дать? Да, да! будемъ разбивать себе лбы для нихъ, безумцы! Ты, черная масса, ты, чудовище, для котораго я былъ только ступенькой, на которую ты поставило бы ногу, не оглянувшись даже, еслибы ступенька сломалась! Ты, черная масса, первымъ поступкомъ которой былъ смехъ надъ своими собственными пророками и героями! Разве я любилъ тебя когда нибудь? И разве я долженъ тебя больше любить, чемъ мою Мариню? Прочь отъ меня! Вы страдаете?! Но и я также! Разве вы пожертвовали бы для меня одинъ граммъ, одну унцiю вашей жизни? Нетъ! Вы бы убили меня, потому что я отрекся отъ васъ, но если бы я умиралъ съ голоду, никто изъ васъ не далъ бы мне куска хлеба. Если бы я могъ за васъ кричать, вы носили бы меня на рукахъ, чтобы я кричалъ еще громче, но если бы при этомъ крике за ваше дело мой голосъ оборвался и онемелъ, вы выбросили бы меня, какъ ни къ чему непригодную вещь! Для васъ все, вы имеете право требовать! Вы неприкосновенны, вы святы, мiръ существуетъ для васъ! А мы для того, чтобы облегчить вамъ его завоеванiе?! Такъ знай же, черная масса, стоголовое чудовище, знай ты, толпа, что если бы васъ всехъ вместе взятыхъ распяли на крестахъ, если бы васъ всехъ пытали раскаленнымъ железомъ, если бы вамъ всемъ петля сдавила сотни тысячъ горлъ, я не далъ бы за васъ ни одного волоса Марини!! Слышите? Понимаете? Прочь! Прочь! Идите прочь! Въ бездну, черная масса! Въ бездну! Вместе со мной, вместе со мной, со мной въ бездну!.. О Христосъ! Что такое подлость, что такое жизнь, что не смерть?!..

Нетъ, невозможно такъ мучиться дольше. Я доведенъ до последней крайности.

Въ теченiе трехъ месяцевъ мой день - адъ, а ночь - адъ изъ адовъ. Съ ней я не говорю никогда, но она давно все знаетъ. Что въ ней происходитъ, не знаю: она бледна, молчитъ, не естъ, подъ глазами круги и дышетъ, какъ чахоточная.

Она знаетъ, что я знаю, - знаетъ давно. Впрочемъ не было ни одного факта. Я знаю, что онъ никогда не поцеловалъ ей даже руки. Темъ не менее она принадлежитъ ему, принадлежитъ душой и теломъ, принадлежитъ всемъ.

Что онъ думаетъ, я также не знаю: онъ всегда одинаково железный, одинаково отдающiйся своей идее, одинаково ничего не видящiй вне ея, одинаково фанатичный - точный сколокъ моего "я" въ прежнюю эпоху, только съ волей и характеромъ, которыхъ у меня не доставало, только железный, какимъ я не былъ, только съ темъ львинымъ сердцемъ, котораго у меня не было. Желаетъ ли онъ ее, я не знаю - знаю только, что если бы онъ вытянулъ свои руки съ когтями орла, то взялъ бы ее у меня. Что она его желаетъ, - это просто бросается въ глаза! Она никогда такъ не желала - никогда, никогда!

Моя ревность теперь двойная. Я ревную, что она любитъ его, а не меня, и ревную, что никогда она такъ не любила меня, какъ любитъ его теперь. Моя ревность такъ чувствительна, какъ листъ мимозы, такъ глубока, какъ море, и такъ широка, какъ мiръ... Ахъ! и она жжетъ, какъ рубашка Геркулеса, которую онъ не могъ сорвать съ себя, жжетъ до костей. Ночь за ночью въ теченiе трехъ месяцевъ я сижу въ моемъ кабинете до утра, пока не засну какимъ-то мертвымъ сномъ на моемъ chaise longue. Мариня уже не спрашиваетъ, почему я не ложусь въ постель, какъ это делала раньше. Такъ въ теченiе целыхъ месяцевъ мы не говоримъ ничего, кроме такихъ словъ, которыя ничего не выражаютъ. Въ теченiе целыхъ месяцевъ она въ одиннадцать часовъ идетъ въ нашу спальню, а я сюда, рядомъ, въ кабинетъ. Она раздевается, ложится, тушитъ свечу, но я не знаю, спитъ она, или нетъ. Никогда ни одного вздоха, ни одного более сильнаго дыханiя, ни одного стона, ни рыданiя. Ничего, ничего. Она, которая вначале такъ легко шла выплакаться на моей груди, которая давала мне выпить слезы изъ ея глазъ моими губами, а если плакала изъ-за меня, то бросалась на свою постель и рыдала громко, - теперь молчитъ, какъ гробъ. Что она страшно страдаетъ, я вижу это. Я зналъ, что все въ ней будетъ противъ нея, что все, что она впитала въ себя съ детства, и вся традицiя нашей жизни станетъ за мной противъ нея; только одного я не зналъ - что двое людей могутъ существовать другъ около друга такъ, какъ мы теперь существуемъ, безъ слова и безъ движенiя. Такъ долженъ былъ жить отецъ зачумленныхъ съ женой, когда у него все дети умерли, прежде чемъ она сама умерла. Только они такъ прожили день, а мы уже три месяца.

Ни она не сделала ни одного шага къ Ричарду, ни я не сделалъ ни одного шага противъ него. Все идетъ своимъ чередомъ. Мне кажется, оба мы чувствуемъ, что одно слово, одинъ какой-нибудь фактъ могъ бы вызвать что-то, чего мы оба боимся, потому что не можемъ этого ни разсчитать, ни предвидеть. Мы похожи на двухъ людей, запертыхъ въ помещенiи, подъ которое подведены мины; вся ихъ мысль напряжена въ томъ направленiи, чтобы не уронить ни одной искры огня. Они знаютъ, что одна искра взорветъ ихъ на воздухъ и разобьетъ на куски. Я хотелъ бороться съ Ричардомъ оружiемъ, которымъ онъ победилъ меня. Я хотелъ отыскать себя - все это было пустой мечтой. Найти себя теперь я могъ бы меньше, чемъ когда-нибудь. Все во мне умерло. Я - какъ городъ после заразы. Однако, если бы я могъ даже найти себя, если бы я могъ попробовать просто пококетничать съ Мариней моимъ прежнимъ "я", я не сделалъ бы этого. Какое-то ужасное безсилiе повисло надо мной, какой-то ангелъ смерти коснулся моего лба. Я сталъ похожъ на какое-то проклятое Богомъ озеро, куда даже ветеръ никогда не залетаетъ, и вся жизнь моя - какое-то проклятое озеро.

Мы молчимъ и живемъ. Ричардъ приходитъ два раза въ неделю вечеромъ, развиваетъ свои планы, строитъ разсчеты, говоритъ, заглядываетъ въ какую-то бездну будущаго; чувствуется, что ему не принадлежитъ ни одна капля его крови, ни одна частичка его тела, ни одинъ этомъ его души, что все это собственность массы, нуждающейся въ помощи - а Мариня слушаетъ и упивается. Почему я такъ не говорилъ съ ней никогда? Нетъ! Вернее, почему она три года тому назадъ не слушала бы меня, но поняла бы? Что съ ней произошло? Какое злое божество превратило ее изъ ребенка-женщины въ женщину-человека? Какое злое, проклятое божество? А между темъ - все-таки я никогда ничего другого не желалъ когда-то, какъ той перемены, которую теперь вижу. Мой сонъ сбылся; Мариня - женщина-человекъ. И я проклинаю это? О Иронiя, Иронiя жизни, убей меня, но не мучь дольше такъ ужасно!

А по немъ я ничего не могу узнать! Знаетъ ли онъ, что въ насъ и между нами совершается - не могу угадать. Если бы онъ бывалъ когда-нибудь веселъ, въ изменчивомъ настроенiи, но онъ всегда одинаковъ; железный пророкъ будущаго, герой и фанатикъ, для котораго вне мысли, вне идеи не существуетъ ничего. Когда при немъ говорятъ о чемъ-нибудь другомъ, онъ не улыбается презрительно, какъ глупецъ, считающiй себя умнее другихъ, но молчитъ. Все постороннее его не интересуетъ, вся жизнь для него концентрируется въ одномъ - въ его идее.

Для меня такой человекъ, какъ онъ, былъ бы слишкомъ деревяннымъ или железнымъ, но я думаю, что тутъ собственно играетъ роль законъ контраста. Я былъ всегда человекомъ, у котораго все поры души и тела были открыты для жизни и ея явленiй. Все чувства мои остры, какъ у дикихъ зверей; я могъ, - могъ потому, что теперь меня собственно нетъ, - я могъ быть безумно веселымъ и безумно печальнымъ, впечатлительность у меня - какъ у растенiя къ атмосфернымъ явленiямъ, способность проникаться впечатленiями совершенно детская. Я былъ въ состоянiи въ одну секунду отъ экономическаго вопроса перескочить къ вопросу о поцелуе въ ладонь или въ руку, кажется мне даже, - могъ одновременно думать о томъ и о другомъ. Да, я никогда не былъ артистомъ въ моей профессiи мечтателя - я былъ только диллетантомъ.

Большимъ шансомъ въ пользу Ричарда несомненно является законъ контраста. Мариня смотритъ на меня и говоритъ: дитя! Смотритъ на Ричарда и говоритъ: человекъ! Хотя, можетъ быть, кто-нибудь другой, глядя на насъ, сказалъ бы обо мне тоже "человекъ", но тогда о Ричарде онъ сказалъ бы "духъ".

Во всякомъ случае всегда его поставили бы выше.

Это значитъ, что идея всегда выше, нежели жизнь жизнью, хотя бы въ жизнь было вложено все, что есть у человека самаго лучшаго. Это значитъ, что тотъ, кто приближается къ Христу, всегда будетъ выше того, кто похожъ на пеликана. И разве мне нужна была такая мука, чтобы дойти до этого сознанiя? Да, да, все, что существуетъ на свете, есть безформенная, жидкая, гипсовая масса, и только наша рука придаетъ ей форму. Только знать - недостаточно, нужно прикоснуться. Старыя истины бываютъ новыми открытiями. Каждый открываетъ для себя, что дважды два четыре. Я знаю, что нельзя касаться раскаленнаго металла, знаю изъ опыта другихъ; но какъ болитъ обожженное место, этого никто мне но объяснитъ, пока я не обожгусь самъ. Я знаю, что нельзя красть, но, только укравши, я зналъ бы, что такое мученiе совести вора. Если бы я жилъ въ начале нашего столетiя, я, можетъ быть, пустилъ бы себе пулю въ лобъ ради теорiи подъ влiянiемъ Вертера, но только теперь я знаю, что значитъ страдать изъ-за любви. Все уже было, но все снова является новымъ.

И все зависитъ отъ угла зренiя, потому что теперь моя прежняя мука мне представляется раемъ, а можетъ наступить еще такое положенiе, въ которомъ и мое "сегодня"мне тоже покажется раемъ.

Теперь ночь, одна изъ техъ ночей, которыя повторяются вотъ уже несколько месяцевъ, одна изъ техъ ночей, которыя длятся безъ конца. Светитъ луна... Тихо и спокойно вокругъ. Теперь мы могли бы быть съ Мариней где-нибудь въ роще, надъ какимъ-нибудь озеромъ, такимъ же тихимъ и спокойнымъ, какъ и эта ночь. Луна светила бы намъ, и мы видели бы сернъ.

р, которое такъ красиво не выговаривала, - мой дорогой, мой дорогой... Она действительно меня очень любила, очень,очень. Нетъ, это невозможно: она никогда такъ не будетъ любить Ричарда, она его такъ не любитъ, не можетъ такъ любить. Ведь я былъ первой ея любовью. Для меня перваго забилось ея сердце, обо мне первомъ была ея воплощавшаяся въ действительность мечта, для меня перваго загорелся огонь въ ея крови. Она меня такъ любила, какъ никого уже любить не можетъ...

Хорошее утешенiе. Если кто-нибудь потеряетъ свое состоянiе и умираетъ отъ голода, что ему отъ того, что когда-то онъ былъ быть?

Интересно мне, спитъ ли она! Какая тишина у нея въ комнате - какъ будто она умерла!

О, Боже, какое страшное слово я сказалъ! Разве Мариня можетъ умереть? Разве можетъ умереть что-то такое, что является олицетворенiемъ наслажденiя, олицетворенiемъ красоты и ласкъ, что-то, созданное только для того, чтобы любить и быть любимой...

Какъ у нея тихо въ комнате... Если бъ я зналъ, что она спитъ! Такъ бы хотелось ее увидеть. Мне кажется, я целую вечность ея не виделъ. Который теперь часъ? Половина второго... Ну, значитъ, я виделъ со два часа тому назадъ. Такъ бы хотелось ее увидеть... Наверно она спитъ на правомъ боку, лицо на подушке и обе руки около лица... Она почти всегда такъ спитъ. Иногда она спитъ навзничь, но никогда - лицомъ къ стене. Я знаю ея позу, ведь уже три года я ея мужъ.

Боже! Боже! До чего дошло! Чтобы я мою собственную жену страстно хотелъ увидеть и думалъ о томъ, могу ли я войти! Нетъ, этого нельзя перенести! Это страшно и смешно! И, наконецъ, что у меня противъ нея кроме моихъ предположенiй и подозренiй, кроме моихъ предчувствiй и предвиденiй? Разве я засталъ ее целующейся съ Ричардомъ въ передней или увиделъ ихъ где-нибудь на свиданiи? Разве я имею какiя-нибудь доказательства? Разве я знаю что-нибудь? Разве я знаю что-нибудь? Нетъ! Я думаю, мне кажется, я предполагаю, но не знаю ничего, ничего, можетъ быть, мне все только кажется!

Ахъ, а она тамъ спитъ, спитъ - мне кажется, я не виделъ ея целую вечность... Ея мягкое, стройное тело вырисовывается подъ одеяломъ, ея лицо при розовой ночной лампочке кажется мне листомъ розы, волосы разсыпались по подушке, мои чудные, дорогiе, золотые волосы!.. "Эта все твое, все твое, все твое"... Я слышу, какъ она говоритъ это, какъ шепчетъ это потихоньку, едва слышно, упоенная, почти безъ сознанiя отъ любви. Я беру ее, поднимаю отъ подушки, целую въ губы. Она опрокидываетъ головку назадъ, кладетъ ее на подушку, раскрываетъ губы... Ведь это все-таки моя жена! И я не вхожу къ ней въ комнату?! Боже, Боже, неужели ты ничего, кроме трагической иронiи, не далъ мне?!

Я войду... Тихо - она должно быть спитъ... Темно... Даже лампочка потушена... Если-бы я вошелъ, если-бы я зажегъ свечу, если-бы она меня увидела, улыбнулась, протянула ко мне руки... Свои белыя руки съ широкими рукавами, такъ что ихъ все видно. Сколько разъ оне охватывало мою шею... Войду... Какъ темно у нея... Подожди, тише, я зажгу спичку. - Я не былъ у нея... Она ни разу не говорила объ этомъ... Она недель шесть, нетъ, больше, два месяца, горда... Это все былъ сонъ, страшный сонъ... Все можетъ быть хорошо...

Правда, Мариня? Все можетъ быть еще хорошо. Зажечь свечу или лампу? Зажгу свечу, она у меня подъ рукой, ближе... Спитъ... Какая чудная... Какая она прекрасная, чудная... Руки ея на одеяле... она улыбается сквозь сонъ... Боже, Боже! Жена ли это моя, или это ангелъ Твой съ неба... она улыбается сквозь сонъ... Позову... Мариня, жена моя!..

Я просыпаюсь... какъ будто я спадъ... разве я действительно спалъ? Что-то, где-то, когда-то со мной случилось... но где и когда... и что? Что-то однако случилось со мной... Была ночь - и теперь ночь - но разве та же самая?.. Я у себя въ комнате, но въ постели, которой здесь не было. - Должно быть ее внесли сюда... Возле меня стоятъ какiя-то бутылочки - лекарства - разве я былъ боленъ? Что же случилось?! Сейчасъ - на моей стене долженъ быть календарь, въ которомъ автоматически передвигаются дни месяца. Лампа горитъ... значитъ, я увижу... Было семнадцатое февраля... Ахъ, какъ мне тяжело поднять голову... Что же это такое?! Девятнадцатое! Я спалъ два дня, что ли? Должно быть былъ просто боленъ - былъ безъ памяти... Мариня должна была за мной ухаживать... Позову Map... Нетъ, нетъ, верно она заснула измученная... Пусть спитъ... Вотъ-то она обрадуется! Любовь моя! Моя единственная! Мое чудное созданiе! Бедняжка, она, должно быть, очень изнурена. Такая молодая. Ей только двадцать три года. Почти дитя... Она должна была страшно устать, такъ какъ я верно былъ тяжело боленъ, если былъ безъ памяти и меня должны были перенести сюда. Здесь окна выходятъ на дворъ, значитъ, тише и потому меня сюда перенесли. Какъ же я однако заболелъ? Я былъ въ конторе... Да, да, припоминаю, делалъ докладъ о покупке Загаевицъ... потомъ пришелъ домой... Ахъ? Уже знаю, знаю!.. Уже знаю... я вошелъ въ комнату Марини - думалъ, что она проснется и улыбнется мне. Она улыбнулась сквозь сонъ. Я позвалъ громко: Мариня, жена моя!.. Она вздрогнула, проснулась, открыла глаза, и въ этихъ глазахъ написано было столько упрека, за то, что я ее разбудилъ, такое нерасположенiе, такое отвращенiе ко мне, что все вдругъ потемнело у меня въ глазахъ, и я почувствовалъ, что падаю. Должно быть, я упалъ и очнулся только теперь.

А ей, должно быть, снился онъ, Ричардъ. Должно быть, снилось, что она прижимается къ нему, что она охватываетъ его руками, целуетъ его, отдается ему. И въ такую минуту, въ минуту наслажденiя, я разбудилъ ее... Развратница!

А за это время, за это время, что могло случиться?! Что должно было случиться! Два дня, два дня!.. Да, да, иначе быть не могло, Мариня должна была ему отдаться. О адъ!

Огонь жжетъ мою голову, все жилы у меня въ голове, въ груди, въ рукахъ, въ ногахъ полны огня. Какъ мне трудно подняться... Мне кажется, что я еще боленъ... Тамъ, въ ящике моего столика есть револьверъ. Ее и себя... Себя, но и ёе. Ты не будешь ея иметь! И ты не отдашься ему!.. Что здесь должно было случиться за это время, что должно было случиться!.. Боже, какъ я страшно несчастенъ!.. Да, съ этими еще мокрыми отъ слезъ глазами пойду и застрелю ее. А можетъ быть онъ тамъ? Тогда И его. Да, да и его. Онъ тоже долженъ погибнуть. Если его нетъ, то я пойду къ нему и тамъ его убью. А потомъ себя, потомъ себя...

"Но прикажи меня похоронить отъ этихъ труповъ дальше".

Револьверъ у меня въ руке, иду... какъ у меня подкашиваются ноги, какъ кружится голова... Я едва держусь... Прелюбодейка!.. Спитъ? Да. Одна - я услышалъ бы дыханiе. Его нетъ, иду...

глаза ясные, отвернитесь отъ меня!.. Глаза, глаза, глаза страшные, отвернитесь отъ меня!.. Ужасъ! Боже! Святые ангелы, спасите меня! Вокругъ меня нетъ ничего, кроме глазъ, ея глазъ!.. Эти глаза, эти голубые глаза... Куда убежать, где скрыться?!.. Потопъ глазъ, океанъ глазъ... Они гонятся за мной, преследуютъ меня, бросаются на меня. Гонятся за мной, какъ обезумевшiя звезды... Не неистовствуетъ ли небо, бросая свои звезды?! Я задыхаюсь...

Какъ дождь цветовъ, приносящiй смерть, летятъ на меня эти глаза... Я не выдержу, не выдержу! Я чувствую, что я падаю, сгибаясь подъ ихъ тяжестью, что они раздавливаютъ меня... У этихъ глазъ есть голосъ, они кричатъ... они воютъ, вздымаются, клубятся... Что-то чудовищное! Они становятся чемъ-то оторваннымъ отъ мiра, чемъ-то противнымъ природе... Какой-то хаосъ, какая-то буря, какой-то вихрь глазъ... Это не глаза, это смерть!.. Это моя смерть... я умираю. А это только пара ея глазъ, ея голубыхъ глазъ, на которые я хотелъ набросить вечную ночь!.. Проклятый...

Десять часовъ утра. Мариня отдаетъ распоряженiя прислуге. Что она говоритъ? - Ты купишь два фунта колбасы, картофеля...

Какъ давно я не слыхалъ ея голоса... Два дня... Купишь керосину... Только поспеши, моя дорогая, моя дорогая - съ этимъ чуднымъ невыговариванiемъ р. И принеси большой букетъ ландышей, поставимъ его возле барина, какъ всегда... Въ самомъ деле возле меня стояли ландыши... Она помнитъ, что я люблю ихъ... Мариня, о Мариня, смотри, я плачу... Что она говоритъ? Что?! Зайди къ господину Гальницкому и скажи ему, что баринъ еще не пришелъ въ себя...

что сплю. Поймаю ихъ! Онъ придетъ! Она пошла зачемъ-то въ свою комнату, вернулась, зоветъ прислугу... Она говоритъ - отдай господину Ричарду книгу и попроси второй томъ... Она называетъ его Ричардомъ, по имени, передъ прислугой!.. Она говоритъ - но скажи, что если сегодня после обеда онъ придетъ, то я отдамъ ему сама, потому что хочу его о чемъ-то спросить - только второй томъ мне принеси. Иди же, моя дорогая - съ этимъ проклятымъ своимъ р! - потому что поздно, десять часовъ.

Значитъ онъ придетъ. Подождите!.. Она идетъ сюда. Притворюсь мертвымъ...

Жду - какъ я мучусь!.. Мариня постоянно заглядываетъ ко мне, кладетъ мне холодные компрессы на голову, глаза сами вдругъ у меня открываются, едва могу удержать ихъ закрытыми. Минутами меня охватываетъ такое желанiе прижать вя руки къ моимъ губамъ, или обнять ее и притянуть къ себе на грудь, что я едва могу овладеть собой? Что-то будетъ!.. Боюсь, что ничего не узнаю, что ничего не будетъ. Я хотелъ бы хоть что-нибудь иметь въ рукахъ, я предпочелъ бы, чтобы они начали целоваться у моей постели, чемъ чтобы продолжалось такъ дольше.

полотно. Когда онъ пришелъ, они подали другъ другу руки. На прощанье онъ поцеловалъ ея руку. Онъ пробылъ всего только несколько минутъ... Я ничего не узналъ... Онъ долженъ придти после полудня и принести книжку. Я вынесъ только такое впечатленiе, что они оба безконечно печальны... Онъ тоже. Въ первый разъ я заметилъ перемену въ его голосе. Онъ говоритъ тише, чемъ обыкновенно. Мариня говоритъ сквозь слезы. Если она знаетъ, что я знаю, если она его любитъ, и въ то же время меня, безсознательнаго благодаря одному ея взгляду, имеетъ при себе, какъ мужа, то и она въ бездне... Бедная! Но между ними за эти два дня ничего не произошло... Въ этомъ я уверенъ... Впрочемъ Ричардъ придетъ после полудня. Подслушаю ихъ разговоръ. Да, да, сделаю эту подлость и подслушаю ихъ разговоръ. Они будутъ сидеть или возле меня, потому что Мариня меняетъ у меня компрессы изъ льда, или въ моемъ кабинете, чтобы быть близко возле меня. Двери должно быть будутъ открыты, чтобы не скрипели. Никто имъ не помешаетъ - я знаю, что докторъ долженъ придти вечеромъ. Тогда ужъ я открою глаза, или навсегда они будутъ закрыты... Ахъ, и такъ было бы лучше всего! Чего еще въ жизни я могу ожидать, что еще у меня есть въ ней?

Есть! есть! Они сидятъ въ моемъ кабинете. Я буду слышать каждое слово. Онъ поцеловалъ ея руку...

- Мне кажется, что жаръ значительно уменьшился.

- Что съ нимъ случилось? То, что можетъ убить...

- Ахъ, я не могу дальше скрывать! Я не люблю его!..

Плачетъ... Плачь! Плачь! Я не плачу, у меня что-то воетъ въ груди, во мне разверзается гробъ, я не плачу, но посмотри, моего сердца ужъ нетъ, есть только пустота, черви его источили Плачь! Плачь, Мариня! Я не плачу, все мои слезы стали кровью, а вся моя кровь застыла въ, жилахъ... Я не плачу...

Я не люблю его и никогда не любила, никогда, никогда! Я обманывала себя, что люблю его, и онъ обманывался этимъ, оба мы обманывались, думая, что я люблю его. Я вижу теперь, что не любила его никогда!

Кто-то держитъ меня за руку - посмотрю... Докторъ Шавельскiй...

- А! Открылъ глаза! Вы видите меня? - воскликнулъ онъ. - Кто же я?

- Докторъ Шавельскiй - шопчу я, потому что не въ силахъ говорить.

- Напротивъ, вы бывали въ сознанiи, но не вполне. Однако довольно, не говорите больше. Спокойствiе, спокойствiе и спокойствiе!

- Да, - будьте спокойны, господинъ Людвикъ, будьте спокойны...

Я срываюсь съ постели, припомнивши все, и кричу: говорите, где Мариня?! Ея нетъ?!

- Ручаюсь вамъ, что она есть! Она вышла на минуту, вы хотите ее видеть? Она сейчасъ вернется. И - она также очень нуждается въ покое. Она ужасно измучена. Я боюсь за нее больше, чемъ за васъ. Нужно, чтобы все было спокойно, совершенно спокойно. Не пугайте ея, не огорчайте, не безпокойте, понимаете? Будьте съ ней очень осторожны. Она не спала почти три недели.

- Ну до свиданiя, до свиданiя. Приду завтра. Даете мне слово, что будете спокойны, совсемъ спокойны?

- Дайте мне руку. Хорошо... Ни слова, ни движенiя!

- Не думать, не говорить... До свиданiя и будьте спокойны!

Знаетъ ли онъ что нибудь?! Сказала ли она ему? Не догадался ли онъ самъ? Хорошо, что онъ ушелъ. Где можетъ быть Мариня? Поднимусь немного и загляну черезъ дверь въ столовую. - Что это такое?! Все мои волосы седые. Я увиделъ себя въ зеркале. Я поседелъ, какъ старикъ...

Я долженъ былъ поседеть въ ту минуту когда она сказала: "а я теперь вижу, что не любила его никогда, никогда!"

Значитъ, я ошибался. Она даже меня не любила!.. Значитъ, это былъ только сонъ, И она только ошибалась, что любитъ меня... Значитъ, все это было иллюзiя? Все иллюзiя?! Иллюзiя?!. Съ начала до конца все это не было правдой? Все ея слова были ложь, все ея поцелуи ложь, все ея объятiя ложь? Итакъ, когда она сказала мне въ первый разъ: люблю тебя - то она только ошибалась? Когда она отдавалась въ первый разъ, она только ошибалась, что лишается чувствъ отъ любви? И всегда потомъ она только ошибалась, мы оба только ошибались? Итакъ, это не было правдой? Никогда ничто между нами не было правдой? Все было только иллюзiей, имело только видъ правды? Все было только иллюзiей, маской правды? Все? Все?! Значитъ ей только казалось, что она меня любитъ, и мне только казалось? Значитъ, когда она обнимала меня, это былъ только сонъ о любви? И когда я чувствовалъ, что она обладаетъ мной, что было для меня невыразимымъ блаженствомъ, то это была только иллюзiя любви? Мы оба только обманывали себя, думая, что она меня любитъ? Значитъ я никогда, никогда не видалъ ее такой, какая она есть въ действительности, настоящей! И никогда не былъ ею любимъ?...

бездны? Можно ли меня погрузить еще глубже? Есть ли подъ этимъ адомъ другой, еще более глубокiй? Есть ли еще что-нибудь, что я долженъ испытать?

"...не заботьтесь о завтрашнемъ дне, ибо завтрашнiй день самъ будетъ заботиться о себе: довольно для каждаго дня своей заботы". Правда, о Христосъ Назареянинъ, завтрашнiй день самъ будетъ заботиться о себе... "У людей это невозможно, но все возможно у Бога"... Правда, о Христосъ Назареянинъ? Правда, Назареянинъ?

Спокойно, спокойно - не нужно огорчать и пугать Марини, - она три недели почти не спала, ухаживала за мной, какъ жена, какъ мать, какъ сестра... у меня ангелъ, ангелъ - не жена... Почему же я не умираю? Почему это не убиваетъ меня? Почему это сознанiе не приходитъ меня убить? Чтобы завтрашнiй день самъ заботился о себе?.. О Назареянинъ!..

Пусть же придетъ этотъ день, пусть придетъ! Уже нетъ такого ада, котораго бы я боялся. Наоборотъ, у меня такое ощущенiе, какъ будто я полюбилъ свою муку, чувствую въ ней какое-то наслажденiе. Можетъ быть, это потому, что меня мучатъ съ такой утонченностью, съ такимъ искусствомъ? Даже пытка, если палачъ является артистомъ въ своемъ деле, вызываетъ удивленiе. Все, что совершенно само по себе, доставляетъ удовлетворенiе; если я долженъ мучиться, то пусть меня мучитъ испанская инквизицiя, а не шайка пьяныхъ мужиковъ. Ну что жъ, буду мучиться и дальше! Мне еще нетъ тридцати летъ, а я уже поседелъ - что же будетъ дальше? Великiй хирургъ! Режь меня дальше! Операцiя очень тяжела, но ты лечишь меня отъ страшной болезни - отъ жизни. Я боленъ жизнью. Режь меня и, можетъ быть, вылечишь меня... Разве действительно такъ трудно не жить?.. "Зачемъ я не умеръ въ лоне моей матери или не погибъ, когда вышелъ изъ лона матери".

Зачемъ меня баюкали на коленяхъ и зачемъ я сосалъ грудь?

Зачемъ жалкому человеку данъ светъ, а жизнь темъ, духъ которыхъ угнетенъ, которые ждутъ смерти, а она не приходитъ, хотя ее ищутъ более страстно, чемъ скрытыхъ сокровищъ, которые съ радостью веселились бы и плясали, если бы нашли гробъ".

Кто изъ насъ двухъ первый заговоритъ? Мы уже съ полчаса сидимъ другъ противъ друга, смотримъ другъ на друга и не говоримъ ничего. Ахъ! Что она делаетъ? Она бросается на колени передъ моей постелью, целуетъ мою руку, прижимаетъ ее къ своимъ губамъ, и горячiя, горячiя, крупныя слезы падаютъ мне на руку... Мариня...

И такъ снова идетъ день за днемъ. Я уже встаю съ постели и сижу въ кресле у окна. Весна наступаетъ, но изъ моего окна не видно ничего, кроме каменныхъ домовъ. Боже, если бы хоть маленькiй лугъ, запахъ сена, хоть немного деревьевъ! Мариня приноситъ мне цветы. У меня ихъ целые снопы. Прiехала ея кузина съ детьми. Дети ходятъ гулять и приносятъ мне букеты изъ полевыхъ цветовъ и сирени. День за днемъ проходитъ предъ этими серыми каменными зданiями и среди умирающихъ цветовъ.

Я потерялъ счетъ времени. Не знаю ужъ, какъ долго это продолжается.

меня не любила тогда, когда я думалъ, что она меня любитъ, и когда она сама такъ думала. Если бы она здесь, на моихъ глазахъ упала въ объятiя Ричарда, это было бы для меня почти безразлично - она меня не любила. Что такое то, что можетъ быть сравнительно съ темъ, что она меня не любила?.. Отъ этого уже душа моя разорвалась на части. Отнять у меня даже это, даже это! То, что было для меня самымъ дорогимъ, что собственно потому было для меня такимъ дорогимъ, что осталось бы навсегда въ моей памяти, было бы единственной святыней моей жизни! Я делилъ мою жизнь на две части: пока она меня любила и съ техъ поръ, когда перестала любить.

Теперь я вижу, что она составляетъ одно великое единство. Если бъ по крайней мере я остался съ этой верой, съ этимъ воспоминанiемъ, съ этимъ убежденiемъ... Если бы у меня по крайней мере осталось это воспоминанiе... Для тебя сегодняшнiй день имеетъ довольно своей заботы, а у меня еще вчерашнiй приходитъ пить кровь изъ жилъ!

На моемъ кресте прибиты мои руки и ноги; теперь надели на мою голову терновый венокъ и молоткомъ вбиваютъ мне тернiи въ виски. Но я не могу уже ни кричать, ни метаться.

"О если бы Богу было угодно уничтожить меня, наложивши на меня руку Свою!..

Разве сила моя - каменная сила? или тело мое медное?

И въ точенiе последнихъ целыхъ месяцевъ мы но обменялись ни однимъ словомъ. Ричардъ не приходитъ. Мариня не выходитъ никуда безъ прислуги и возвращается всегда очень скоро. Выходитъ только по деламъ. Мы не разговариваемъ совсемъ - что можемъ мы сказать другъ другу? Теперь уже нетъ между нами никакихъ тайнъ. Ея слезы, ея горячiя, крупныя слезы на моей руке, сказали мне, что она знаетъ все, что я знаю... все! Но я все-таки спрошу ее, что съ Ричардомъ. Прямо спрошу, совершенно спокойно. Она дремлетъ въ кресле, но я знаю, что она не спитъ.

Не могу ее спросить... Но отчего онъ не приходитъ?

- Мариня, слушай - можетъ быть, мне уже можно выйти?..

теперь? И прежде, ахъ! только по внешности это имело бы для нея значенiе. О, Боже, Боже!!.. Но все-таки я долженъ узнать, что съ Ричардомъ.

- Мариня, слушай - у насъ теперь никто не бываетъ?

Мариня говоритъ неправду. Кровь отхлынула отъ ея щекъ, когда я спросилъ ее о Ричарде. Я виделъ, какъ задрожали ея губы. Но она говоритъ неправду, - онъ не уехалъ, онъ въ городе, но она ему запретила приходить и вместо того пригласила Елену съ детьми. Ведь она не женщина, а ангелъ... Что, если бы я сказалъ ей, что это неправда, что онъ здесь и почему онъ не приходитъ? А если бы я ей сказалъ, что хотелъ ее убить, что потому не убилъ, что меня охватилъ страхъ передъ ея глазами, ея голубыми большими глазами, которыми она могла бы смотреть Богу въ лицо... Что, если бы я сказалъ ей объ этомъ... Любопытно, переписываются ли они...

Спрошу ее - теперь уже нетъ между нами тайнъ. Спрошу.

Она не лжетъ, я знаю, что не лжетъ. Для этого она слишкомъ чиста и честна. Они не переписываются.

Буду съ ней говорить, буду говорить. Она такъ бледна, какъ будто жизнь въ ней изсякли. Буду съ ней говорить. Не боюсь ничего.

- Знаешь ли ты, что сучилось со мной въ ту ночь, когда я вошелъ къ тебе?

Я вижу, что она задыхается отъ прилива крови.

Я зналъ это, могъ узнать по ея лицу. Я знаю эту какъ бы улыбку ослабеванiя. Ха, ха! Она и во сне его любила, а меня и въ действительности никогда...

- А потомъ ты знаешь, что я слышалъ, что ты ему говорила?

- Я сказала ему, чтобы онъ пошелъ за докторомъ и чтобы больше не возвращался.

- Говорилъ ли онъ тебе когда-нибудь что-нибудь?

- Знаешь, знаешь! и онъ знаетъ! Вы любите другъ друга и знаете объ этомъ! Иначе не можетъ быть! Правда, что вы любите другъ друга?!

Боже, Боже! Зачемъ я вырвалъ это признанiе изъ ея груди?! Я зналъ это, но теперь я чувствую себя такъ, какъ будто въ мое сердце вбиваютъ гвоздь, раскаленный до красна. Я зналъ это, меня убивало это, а между темъ мне кажется, какъ будто сейчасъ я въ первый разъ начинаю это чувствовать. Что новаго я узналъ? А между темъ море новаго страданiя заливаетъ мой мозгъ. Это ужасное ея "да"!.. Однако дальше, дальше, дальше!

Она прижимаетъ платокъ къ губамъ и не отвечаетъ.

- Что же ты теперь думаешь? Что теперь будетъ?

О, какой это былъ плачъ, какой это былъ плачъ!.. Казалось, что она душу свою выплачетъ у меня на груди... Какой это былъ плачъ... Я думаю, что если бы часто такъ плакали на земле, то на небе никогда бы не могло сiять солнце...

ея мужемъ; выплакала свои страданiя изъ-за того, что она обманывала меня и себя, что все, что мне и ей казалось правдой и наслажденiемъ, было обманомъ и иллюзiей наслажденiя; выплакала мне свое отчаянье надо мной и надъ собой... Выплакала всю бездну своего страданiя... Выплакала на моей груди - все-таки я ея мужъ... и такъ мы оставались другъ съ другомъ... Проходилъ часъ за часомъ, а она не отрывала головы отъ моей груди. Стало темно. Я взялъ ее на руки и отнесъ на кровать. Я селъ возле нея и взялъ со за руку. Я поднесъ ея руку къ губамъ, но она схватила мою и прижала къ своимъ губамъ. Я не могъ вырвать. Что мне отъ этого поцелуя? Что я долженъ простить тебе, дитя? Ты разорвала мне душу, но это не твоя вина. Такъ хотела судьба. Не твоя вина, не твоя вина - чемъ виновата ты, мое бедное, маленькое дитя? Видитъ Богъ, что если бы я могъ вдвое сильнее страдать, чемъ теперь, чтобы ты не страдала, я согласился бы на это съ наслажденiемъ. Мое дорогое, маленькое дитя...

Что же однако мне делать? Продолжать жить съ ней? Нетъ... оставить ее?.. Но что бы съ ней было? Отдать ее Ричарду?..

О нетъ! Ни за что! Ни за что! Если я ее не буду иметь, то и ты никогда не будешь ея иметь! Никогда! Ахъ! Какъ я тебя ненавижу! Зубами бы разорвалъ твое тело! Ты, негодяй, вошелъ въ мой домъ, чтобы у меня отнять все, что у меня было самаго дорогого, все, что я имелъ, все единственное! Почему же ты не ушелъ, когда увиделъ, что эта женщина интересуется тобой?! Разве ты не зналъ, что это моя жена? О нетъ! Но для тебя не существуетъ ничего, кроме силы природы, кроме естественнаго влеченiя, инстинкта, кроме вольной воли, или, лучше сказать, того, что мы ею называемъ... Но - но это мои собственныя убежденiя...

О заколдованный кругъ, о страшный хаосъ, въ которомъ действiя противоречатъ мыслямъ, мысли действiямъ, въ которомъ на каждомъ шагу воображаемое разбивается о действительное, действительное сталкивается съ мечтанiемъ; въ которомъ гармонiя, спокойствiе, счастье существуютъ только во сне; о ошибка мiра, называющая себя жизнью! Нужно было бы быть богомъ, чтобы уметь жить человеческой жизнью!

Пророкъ, апостолъ! Ты миллiоны людей хочешь сделать счастливыми, а начинаешь съ того, что вносишь въ домъ несчастье. Но, впрочемъ, чего я требую? Разве каждый не имеетъ права жить такъ, какъ хочетъ? Каковъ человеческiй кодексъ? Кто изъ насъ можетъ знать, какъ нужно жить?

"Зачемъ ты называешь меня благимъ? Никто не благъ, только одинъ Богъ"...

Если Ричардъ любитъ Мариню, если видитъ, что она его любитъ, значитъ, все мое право сравнительно съ нимъ состоитъ въ томъ, что онъ пришелъ позже. Если мужчина любитъ женщину, то прежде всего жаждетъ ея счастья, жаждетъ ей дать счастье, значитъ, если онъ любитъ Мариню и видитъ, что ея счастье было бы въ ихъ союзе, то чего же другого ему желать? И что онъ долженъ принимать во вниманiе? Меня? Кемъ и чемъ явлюсь я для него? Долженъ ли онъ пожертвовать Мариней для меня? Для моего счастья, для счастья человека, который именно въ этомъ случае является его наибольшимъ врагомъ, онъ долженъ пожертвовать счастьемъ дорогого ему существа? Разве я на его месте пощадилъ бы его на счетъ Марини? Поскольку пожертвовать своимъ счастьемъ для другого является героизмомъ, постольку пожертвовать счастьемъ любимой женщины для счастья кого бы то ни было является и глупостью, и безумiемъ! Разве я поступилъ бы иначе? Разве разсудокъ не говоритъ мне, что я долженъ уступить? А съ другой стороны... Что за кругъ, что за страшный кругъ! Сошелъ ли я уже съ ума, или только на пути къ сумасшествiю?

Но нетъ, нетъ! Не уступлю. Если вы имели права по отношенiю къ себе, то у меня также есть свои права? Если вамъ законъ природы позволяетъ топтать меня, то онъ мне также позволяетъ защищаться и даже самому топтать того, кто меня топчетъ. Ты не будешь иметь Марини! Въ моемъ несчастьи пусть мне останется хоть то, что она ничья. Я страдаю черезъ васъ - страдайте же черезъ меня - око за око, зубъ за зубъ, рана за рану...

Но разве это не подлость?.. Да, безусловно, но мне все равно!

Но что же, что же?! Хотя я и удержу тело Марини при себе, все равно я не могу помешать тому, чтобы она не принадлежала ему душой...

Если я убью его, она будетъ любить его память и темъ более ненавидеть меня...

Если онъ меня убьетъ, моя черная тень всегда будетъ стоять предъ душой Марини... Это ужасно! Что бы я ни сделалъ, мы оба будемъ несчастны!.. Нетъ выхода, нетъ выхода! Вообразите себе ткача, который работой поддерживаетъ семью и который слепнетъ - положенiе безъ выхода...

Не могу смотреть на Мариню. У меня заволакиваются глаза. Опять мы ни о чемъ не говоримъ, кроме самаго необходимаго. Я совсемъ перешелъ въ кабинетъ. Въ нашу прежнюю спальню я не вхожу совсемъ. Нетъ более болезненнаго, унижающаго и мучительнаго чувства для мужчины какъ сознанiе, что онъ противенъ женщине. Особенно, если онъ ее любитъ - особенно, если она была его женой. Особенно, если когда-то она изнемогала въ его объятiяхъ... Возьму отпускъ и уеду. Я получу его; очередь, правда, не за мной, но я былъ боленъ и директоръ меня любитъ, - я такой прекрасный чиновникъ! Теперь я самъ себя превосхожу, мне кажется, что скоро я начну вырывать изъ рукъ работу у моихъ товарищей. Повышенiе мое гарантировано. "Коллеги"! знаете ли вы, почему я такъ работаю? Я убиваю себя работой, чтобы не думать. Беру ее на домъ, работаю до смешного. И знаете, почему работаю? Потому, что когда я захотелъ найти себя, когда я заглянулъ въ глубь моей души, когда я подумалъ, что еще можетъ быть брошу эту вашу контору и начну разрывать мой мозгъ на куски и этими кусками прокормлю Мариню - я увиделъ, что мне уже нечего разрывать на куски... Я увиделъ въ себе пустоту, ничто... Я теперь глупее, чемъ нашъ курьеръ... Я испугался этой пустоты, этого уничтоженiя души, этого омертвенiя - и работаю, работаю, работаю, чтобы не думать, не знать, не чувствовать, не вспоминать и не помнить... И работа эта не безъ выгоды: начальникъ меня хвалитъ, дирекцiя относится съ уваженiемъ, я буду подвигаться по службе... О Иронiя! О Иронiя, ты сатана мiра! Это все для того, чтобы я скорее подвигался по службе, Тогда мы будемъ въ состоянiи лучше есть и лучше пить... Нетъ худа безъ добра. Что такое потеря любви Марини, ея страданiя и мои, въ сравненiи съ блинчиками съ вареньемъ?! Вся моя нравственная смерть нужна для того, чтобы я могъ есть блинчики съ вареньемъ. Я разжирею, наверное разжирею! Кто жиреетъ, тотъ здоровъ. Самое необходимое - здоровье. Все глупости, лишь бы было здоровье! О, сердце у меня разрывается отъ этого смеха, сердце у меня разрывается...

ноги, и что же оне намъ несутъ? Что намъ даетъ это солнце на небе и на море, что даетъ намъ этотъ мiръ, похожiй на сновиденiе?

Неаполитанскiй заливъ синеетъ и синеетъ - но что намъ отъ этого?

Мы блуждаемъ у моря, какъ двое осужденныхъ. Я получилъ отпускъ, и мы уехали. Мариня совершенно пассивна; она и не обрадовалась при мысли объ отъезде и не возражала. Оделась, вошла въ вагонъ, и мы поехали.

Это наше первое большое путешествiе вдвоемъ; мы никогда не были дальше Тироля. Мы всегда мечтали о томъ, чтобы вместе быть у моря. Это была наша мечта еще тогда, когда мы были женихомъ и невестой и еще раньше. Мы ожидали чудесъ отъ жизни у моря. Намъ казалось, что сердца наши станутъ такъ велики, такъ глубоки, такъ чисты, какъ оно. Сколько нашихъ беседъ начиналось со словъ: "когда мы поедемъ къ морю"... или кончалось словами: да, мы должны непременно поехать къ морю". "Вместе съ тобою у моря" - это было любимое выраженiе Марини. И вотъ мы у моря вместе, "вместе съ тобой". О море, шумящее море! Можешь ли ты выразить въ своемъ шуме то, что шумитъ въ моей душе?! Можешь-ли ты передать своимъ шумомъ тотъ ураганъ, ту бурю вихря, которая бушуетъ въ моей душе? О море! Бушуй, бушуй! "Вздымайся, темнолазуровый океанъ, вздымайся!"' Валы на валы, пучина на пучину!... Надъ тобой стою я - человекъ. Стою надъ тобой и рыдаю, и плачу, и извиваюсь въ конвульсiяхъ отъ отчаянья. Плачу ли я такъ надъ человеческимъ несчастьемъ и собственнымъ безсилiемъ? Нетъ, я плачу объ одной женщине, которую я потерялъ... Что же ты выражаешь мне своимъ шумомъ, море? Презренiе!...

Черезъ твои бездны плыветъ корабль, я вижу его, вижу... Куда онъ плыветъ? На прекрасную смерть...

я - я стою надъ моремъ - и плачу объ одной женщине, которую я потерялъ... И если бы я сейчасъ былъ такъ великъ, какъ Байронъ, такъ могучъ, какъ онъ, еслибъ мне пришлось плыть по этому морю, какъ онъ плылъ въ Мессалунги - что бы я сделалъ? Онъ, пресыщенный жизнью и съ геройствомъ въ душе, плылъ съ глазами, устремленными впередъ, туда, где былъ Марафонъ и Саламинъ, съ единственной целью: сделать что-нибудь прекрасное, героическое, бросая все, свою славу и жизнь, полную наслажденiя, не требуя ничего; я поплылъ бы, если-бы меня принудило къ этому общественное мненiе, потому что, если бы я былъ искрененъ, я отдалъ бы все, целый мiръ, все, что прекрасно и хорошо, справедливо и необходимо, благородно и героично, за одни объятiя Марини... Шуми же, море, шуми же, море, шуми презренiемъ! Какимъ ничтожнымъ являюсь я предъ тобой, предъ стихiей, потрясающей материки и дерзко раскидывающей свои воды отъ одного конца земли до другого! Потому что, если великая душа сильнее, чемъ целый мiръ, чемъ все небо со звездами, то комокъ грязи весятъ больше, чемъ низкая, самолюбивая и ничтожная душа. Шуми же, море, мне презренiемъ, шуми...

Ахъ! Уехать куда-нибудь, уехать! Есть уголокъ надъ моремъ, куда я часто рано ухожу - прежде, чемъ Мариня проснется. Я сажусь на камень, который обмываетъ вода, закрывая глаза, и мне кажется, что я не на земле, что все отъ меня далеко... Все... Мне кажется, что я уже не человекъ, что мне уже не нужно жить жизнью человека-зверя, но что я духъ, что-то освобожденное отъ всего земного, что-то высшее, чемъ все земное. Мне кажется, что никакое стремленiе, никакое страстное желанiе, никакое хотенiе не можетъ охватить меня, что черезъ пепелище моихъ страстей я дошелъ до того места, где чистый духъ расправляетъ свои крылья, что я пересталъ быть человекомъ-зверемъ, что я мужественно поборолъ въ моей душе человека и становлюсь какой-то эфирной, стихiйной силой. Тогда я начинаю созидать. Я становлюсь богомъ, творю мiръ изъ хаоса, мiръ иной и колоссальный. По моему слову возникаетъ мiръ, о которомъ снится поэтамъ. Люди являются не людьми, а призраками изъ света и тепла. Гирлянды ихъ носятся въ пространстве, плывутъ, волнуются, соединяются въ круги и хороводы. Подъ какую-то музыку сферъ они вьются и расплетаются въ ленты светлыхъ существъ, какъ радуги. Весь горизонтъ наполненъ радугами, этой пляской человеческихъ духовъ. Никто не можетъ себе вообразить, какъ это прекрасно. А я, творецъ, смотрю съ наслажденiемъ и упиваюсь. Въ моемъ сердце огромная любовь къ моему созданiю. Я создалъ его такимъ прекраснымъ, чтобы любить ого, и люблю его, потому что оно такъ прекрасно.

Иногда мне однако кажется, когда я сижу на этомъ приморскомъ камне, что я страшно, нечеловечески измученный жизнью человекъ, надъ которымъ сжалился какой-то добрый ангелъ и унесъ его съ земли. Я не хотелъ ничего кроме покоя, и мне дали покой. Мне дали покой, одиночество и забвенiе - то, о чемъ я просилъ. Ахъ! какъ хорошо уже не быть на земле, какъ хорошо, какъ благословенно... Ни тело мое, ни душа страдать уже не могутъ... Я не связанъ ни съ чемъ, не принадлежу ни къ чему. Отчизна моя - тишина, воздухъ мой - вечное спокойствiе. Я не умеръ, но пересталъ существовать въ земномъ мiре. Я не помню ничего, знаю только, что отдыхаю. Знаю, что былъ измученъ, потому что иначе не чувствовалъ бы блаженства отдыха, но меня уже не мучитъ и не преследуетъ ничто. Я впалъ въ какой-то сомъ - не смерти, но и не человеческiй. Я утонулъ въ небытiи, въ пространстве, въ которомъ нетъ ничего, кроме сознанiя, ощущенiя этого небытiя, которое составляетъ счастье. У меня ничто уже не можетъ болеть, ничто не можетъ меня мучить, угнетать! Мне кажется, что я уплываю все дальше и дальше. Камень, на которомъ я сижу, выплылъ въ море, а море расширяется, разбегается, становится настоящей безконечностью. Ничего, ничего... Небо сливается съ моремъ, соединяется въ одно, въ единство, которое является абсолютной пустотой, глубиной безъ края и границъ. О! Какое блаженство! Раскрываю объятiя - везде ничего... Какъ рыба въ водную бездну, я погружаюсь въ этотъ океанъ небытiя... Поднимаюсь и опускаюсь... Я упиваюсь этимъ полетомъ и этимъ небытiемъ...

Ночь, ночь тихая, какъ гробъ, какъ вечность. Ветеръ вздымаетъ море, волны все больше, все громче бьютъ о берегъ. Темныя тучи застилаютъ горизонтъ, душно, какъ передъ бурей. Что-то ужасное виситъ въ воздухе - безотчетный страхъ.

Каждыя несколько минутъ Везувiй выбрасываетъ столбъ кроваваго огня, зловеще искрящiйся въ этой темноте. Глухой шумъ моря растетъ, усиливается, кажется, что вотъ - вотъ онъ сделается такимъ сильнымъ, что наполнитъ собой весь воздухъ. Нестерпимо душно.

Никогда ужъ, никогда ты не придешь въ тихую ночь ко мне опереть свою голову на мое плечо, положивши свою руку въ мою, обнявши мои плечи... Никогда... Никогда, Мариня, никогда... Никогда уже мы не будемъ сидеть такъ рядомъ, безъ словъ, безъ движенiя, слившись въ одно... Никогда... Никогда уже наши уста не соединятся неведомымъ и невольнымъ, долгимъ, тихимъ, глубокимъ поцелуемъ, никогда... Никогда, Мариня, никогда... Разве тебе не жалъ этого, Мариня?

Никогда уже я не назову тебя моей дорогой женой, не успокою этимъ твоей стыдливости, не обласкаю твоей души. Никогда ужъ ты не придешь ко мне, не сядешь у меня на коленяхъ, никогда мы уже не обнимемъ другъ друга за шею, чтобы такъ оставаться целые часы. Разве тебе не жаль этого, Мариня?

Ведь намъ было хорошо, было хорошо. Разве ты можешь отрицать это? Разве ты не говорила мне сто разъ, что ты счастлива, что большаго счастья ты знать не хотела бы и не могла? Скажи, Мариня, разве тебе не хорошо было со мной?Не вернешься ко мне? Никогда? И разве ты въ самомъ деле обманывалась, думая, что меня любишь?..

она принимаетъ какое-нибудь решенiе. Я смотрю на нее, и инстинктъ не говоритъ мне ничего дурного...

Можетъ быть, все еще наладится, можетъ быть, все это будетъ только страшнымъ сномъ - страшнымъ воспоминанiемъ въ жизни. Если бы она пришла сейчасъ сюда, близко стала за этимъ креоломъ, наклонилась бы, обняла мою шею руками и шепнула: Людвикъ... Сколько разъ такъ бывало, когда она хотела ласкъ... Если бы она сделала такъ теперь... я упалъ бы къ ея ногамъ, целовалъ бы ея колени и ноги, носилъ бы ее на рукахъ, плакалъ бы, плакалъ бы отъ счастья... Если бы она стала за мной, наклонилась бы и, обнимая меня за шею, шепнула: Людвикъ... Мариня моя! Мариня! Она идетъ - да, да, идетъ - наклоняется - обнимаетъ меня - раскрываетъ губы - ахъ, нетъ, нетъ! это сонъ!.. А если бы я къ ней пошелъ, если бы... Но какъ же? Какъ? Ведь она любить другого! Ведь меня она "никогда даже не любила!" Невозможно - я не могу къ ней пойти...

А я такъ жажду ея поцелуя, мне кажется, что жизнь бы отдалъ за ея поцелуй... За одинъ только ея поцелуй, за одно прикосновенiе ея маленькихъ, розовыхъ, влажныхъ губъ - за одно прикосновенiе ея губъ... Она брала мою руку и целовала мои пальцы... Иногда я почти не обратилъ на это вниманiя. А теперь! Ахъ! Не за одинъ поцелуй ея губъ, но за одно прикосновенiе башмака на ея ноге пусть возьмутъ мою жизнь...

Боже мой! Она идетъ сюда... я слышу, какъ она набрасываетъ на себя накидку - входитъ въ дверь... я весь дрожу, я боюсь... зачемъ она можетъ идти?!.

Она стоитъ въ дверяхъ, какъ бы колеблясь, войти ли. Она вся белая въ своей белой кофточке и светлой накидке. Она кажется мне чемъ-то неземнымъ... Выглядитъ, какъ духъ... Мариня, я боюсь тебя...

Чего ты хочешь, Мариня?.. Я не смею спросить ее.

Вокругъ насъ темно, передъ нами море и озаряющiйся каждую минуту краснымъ светомъ Везувiй... шумъ моря... душно и тихо. Тишина... Мне кажется, что какой-то темный духъ стоитъ между нами, и пока онъ не отойдетъ, мы не можемъ говорить.

Она приближается ко мне, беретъ меня за руку - говоритъ:

- Людвикъ, слушай, такъ не можетъ продолжаться дальше...

- Людвикъ, слушай, - повторяетъ она, - я хочу съ тобой поговорить, потому-что дальше такъ быть не можетъ. Сделай... чтобы это изменилось.

О, мое божество! Она объ этомъ думала! Она думала обо мне, о томъ, чтобы мне было лучше, чтобы я могъ жить!..

Я не смею покрыть ея руку другой моей рукой, не смею двинуться. Что она скажетъ еще?

- Видишь, наша жизнь, - говоритъ она, - наша жизнь раньше была очень гадкая жизнь. Мы жили только для себя, только для нашего счастья, только для своего эгоизма.

Понимаю тебя, понимаю! Ты хочешь попробовать опять меня полюбить, хочешь полюбить меня наново и иначе, хочешь, чтобы я былъ достоинъ твоей любви. Я понимаю тебя: ты даешь мне въ руки способъ найти тебя. О, моя святая! О, мой ангелъ!.

О да, да! Пусть у меня возьмутъ жизнь, но ты пошли мне твою улыбку на эшафотъ, но ты попрощайся со мной словомъ^- люблю тебя!..

Почему я не могу ей громко этого сказать?.. Почему?.. Потому, что вместе съ темъ вся моя мужская гордость и достоинство чувствуютъ себя уязвленными до крови. Потому что не я ее научилъ, что нужно жить не только для себя, не только для нашего счастья, но только для своего эгоизма; потому что это не я показалъ ей, что жизнь, въ которой нетъ жертвы, гадкая жизнь; потому что это не я открылъ ей тщету, безплодность, безцельность нашей прежней жизни, потому что все это сделалъ онъ, Ричардъ Гальницкiй, человекъ, который сталъ между нами, какъ призракъ смерти.

Да, да, правда, когда-то раньше, несколько месяцовъ тому назадъ, за эти слова я поднесъ бы тебя на рукахъ къ моимъ губамъ, а теперь - Боже! теперь эти слова, эти твои святыя слова въ твоихъ устахъ являются для меня огнемъ и жаромъ. Что я могу тебе сказать? Но я чувствую тебя мягкой, темной, чудной, столько месяцевъ утраченной, столько месяцевъ желанной...

- Видишь, я знаю, - говоритъ она, - я только теперь поняла, что ты пожертвовалъ собой для меня, я знаю, чемъ ты былъ, чемъ ты могъ быть. Ты пожертвовалъ собой для меня, для меня и, благодаря мне, ты мучаешь себя; у меня такъ болитъ сердце, когда я подумаю объ этомъ. Это низко съ моей стороны. Я не останавливалась надъ этимъ. Ты мне никогда не говорилъ, что ты бросилъ для того, чтобы создать домъ. Я не понимала этого, я хочу быть, какъ другiя жены людей, работающихъ для чего-нибудь. Я хочу тоже работать, хочу быть бедной, хочу быть голодной, но не хочу, чтобы мне сказали, что я украла человека, украла его у тысячи людей. Я хочу быть тоже человекомъ!...

Говори, говори! Каждое твое слово - новый ударъ кинжаломъ въ мое сердце, Ты знаешь меня пять летъ - и никогда тебе это не приходило въ голову. Пять летъ ты меня знаешь, была моей невестой и женой, и однако все эти длинныя пять летъ душа твоя и сердце спали возле меня, все это время я не умелъ ничего вызвать у тебя, а пришелъ чужой человекъ и несколькими беседами въ теченiе несколькихъ вечеровъ развилъ въ тебе душу и сердце, какъ цветокъ. О, какое страданiе! Разве ты не чувствуешь, Мариня, разве ты не чувствуешь, какiя ты ужасныя раны мне наносишь? И какой я глупецъ! Она не думала о томъ, чтобы полюбить меня наново - разве можно играть сердцемъ, какъ мячикомъ? Нетъ, она только хотела не чувствовать ко мне хоть отвращенiя... Она такъ близко, такъ близко, ея дыханiе при каждомъ слове я чувствую на лице... Я вижу, какъ поднимается и волнуется ея грудь, эта девственная грудь... Вижу ее всю, припоминаю ее себе, она возле меня, она моя, кто имеетъ право ставить между нами преграды?! Для чего я отдалился отъ нея? Пусть рушится весь мiръ! Пусть рухнетъ небо!

Какъ печаленъ тотъ жестъ, которымъ она меня отстранила отъ себя... Только женщина, которая любитъ кого-нибудь и чувствуетъ себя виноватой, можетъ такъ печально отстранить. Мариня слишкомъ чиста и слишкомъ горда - даже мужу она но можетъ отдаться безъ любви.

ты еще любить? И скажи, правда, ты не обманывалась, думая, что любишь меня, ты въ самомъ деле любила меня, действительно любила? Скажи же! Ты не обманывала себя, думая, что ты любишь меня, правда? Ты забудешь обо всемъ, ты будешь опять моей...

Я коснулся ея губъ, но ея губы не коснулись моихъ. Она не отдала мне поцелуя. Она вынула свои руки изъ моихъ ладоней, оперла ихъ у меня на груди и оттолкнула меня отъ себя. Я не могъ удерживать ее. Я могъ взять ее, какъ дитя, на руки и отнести въ комнату. Я могъ съ ней сделать все, что хотелъ, она не сопротивлялась бы мне. Еслибы она вырывалась силой, я бы это сделалъ. Но она отодвинула меня мягко, такъ мягко и такъ печально. Какъ же можетъ отдаться женщина, которая любитъ другого? Она чувствуетъ себя виновной по отношенiю ко мне, виновной безъ снисхожденiя, но все-таки хочетъ уваженiя для своей любви. Ея любовь можетъ быть преступной, но ея душа чиста. И я думаю, что, можетъ быть, только въ эту минуту она поняла и увидела это ясно и отчетливо. И если бы она бросилась къ моимъ ногамъ, она не могла бы выразить большаго страданiя, большей боли, чемъ та боль, которую выразили ея глаза, когда она смотрела на меня изъ двери своей комнаты. Она моя жена, она присягала мне въ любви и верности, она хочетъ меня любить, она не хочетъ любить другого - что же ей делать?..

А ты, море, шуми, шуми! Светись, ты, кровавая гора! Сойдите съ неба вы, громы, висящiе во тьме. Сойдите и ударьте въ мою страшную пустыню, въ мое одиночество! Потому что я на этомъ свете, какъ лодка, забытая въ океане, какъ путешественникъ, заблудившiйся среди льдовъ. Вокругъ меня нетъ ничего, кроме мрака. Взоръ мой можетъ блуждать - онъ не встретитъ - ничего. Уши мои могутъ слушать - не долетитъ до нихъ ничто. Мне не съ кемъ говорить. Некого позвать. Не съ кемъ мне ни есть, ни спать. Если я заболею, нетъ у меня никого. Если буду умирать, никто не пожметъ мне руки на вечную дорогу. О моемъ счастье не заботится никто. Моя печаль и моя радость только для меня. Вся моя жизнь только моя жизнь.

И печальна моя душа до смерти. Шуми, море, шуми! Не погрузится моя печаль въ тебя, но смирится мое горе. Они только колышутся надъ тобой, какъ две заблудившiеся птицы, бьютъ крыльями о твои воды, поднимаются и падаютъ на твою волну, на твою бездну. Ты, кровавый огонь огненной горы - видишь ли ты этихъ птицъ надъ водой? Какъ оне кружатся, какъ стонутъ, какъ бьютъ крыльями и грудью о воду, какъ места имъ нетъ, какъ нетъ для нихъ ни покоя, ни пристани, двумъ большимъ чернымъ птицамъ. Это моя растерзанная душа, это горе мое и печаль моя, это боль моя, для которой уже нетъ ни словъ, ни мысли. А Мариня тамъ плачетъ въ своей комнате. И это жизнь?! Да, это жизнь. А потомъ приходитъ смерть, и человека хоронятъ со всемъ темъ, что онъ любилъ, изъ-за чего страдалъ, былъ счастливъ и несчастливъ, что ему когда-то было жаль собаки, которую били, и что онъ ходилъ въ школу съ сумкой, что елъ и пилъ, что у него было какое-то польское утро, которое онъ всю жизнь вспоминалъ со слезами на глазахъ, и одинъ какой-то закатъ солнца, когда у него билось сердце, какъ-будто его коснулся ангелъ - и со всемъ этимъ - со всемъ этимъ и съ этой целой мозаикой жизни, вместе со своей душой и со своимъ дурнымъ или хорошимъ пищеваренiемъ, съ своимъ мозгомъ и съ своей болезнью глазъ и почекъ съ оставленнымъ въ шкафу чернымъ сюртукомъ и съ тысячью неосуществленныхъ желанiй въ сердце, со всемъ этимъ онъ идетъ уснутъ въ темную глубину въ гробъ, на вечныя времена. Аминь.

Какая-то народная процессiя проходитъ предъ моимъ балкономъ. Огромная толпа людей съ хоругвями, значками, съ музыкой. Какой-то народный праздникъ. Поютъ, кричатъ, шумятъ, забыли о своей нужде и мерещится имъ, что они светъ перевернутъ вверхъ ногами, несмотря на то, что животы ихъ урчатъ отъ голода. Солнце смотритъ на нихъ, лучистое, огневое, небесный вулканъ. Оно печетъ ихъ и жжетъ, но они не обращаютъ вниманiя - такiя мечты у нихъ въ головахъ и такое урчанье въ животе. Идутъ мужчины, женщины, дети, масса.

и не даетъ достаточно света и тепла, чтобы быть духомъ - страшная Иронiя жизни. Оно не такъ равнодушно, какъ небо, которое отъ начала вековъ забавляетъ мiръ своими молнiями и улыбкой изъ-за облаковъ - солнце смотритъ, думаетъ, насмехается. Смотритъ - и насмехается. Оно наплодило миллiоны муравьевъ, которымъ непременно захотелось строить домики на воде - потому, что ихъ идеаломъ являются - бобры. Почему ихъ идеаломъ является бобръ, именно бобръ - это тайна, hic Rhodus, hic salta - солнце смотритъ, видитъ и помираетъ со смеху. Потому что много тысячъ летъ, отъ начала своего существованiя, все муравьи этого мiра хотятъ строить домики на воде, такъ какъ ихъ идеаломъ является бобръ. Это было даже ихъ первой мыслью, первымъ душевнымъ движенiемъ. На языке муравьевъ это называется идеаломъ, идеей. Eritis sicut бобръ.

Внушивши имъ эту мысль, (потому что никто иной, какъ всесозидающее солнце, не могъ имъ внушить такую мысль), солнце начало смеяться. Тысячи летъ проходятъ, и оно помираетъ со смеху. Идеаломъ муравьевъ былъ, есть и будетъ бобръ. Ты смеешься, солнце, ты, красный факелъ мiра? Смеешься? И я смеюсь. Смотрю на эту толпу нищихъ съ хоругвями, музыкой, пеньемъ и криками, смотрю на эту червь, выглядывающую изъ оконъ, лавокъ, балконовъ и экипажей съ гербами - смотрю на все это и смеюсь. Идеаломъ ихъ всехъ, богатыхъ и бедныхъ, малыхъ и большихъ, счастливыхъ и несчастныхъ, идеаломъ ихъ всехъ является бобръ, а между темъ, если поднимутъ головы богатые и бедные, малые и большiе, счастливые и несчастные, то увидятъ надъ собой во всю ширину неба колоссальное, безконечное, вечное и предвечное горе человеческой жизни.

Все... однако мое сердце тамъ, въ этой идущей толпе.

Сердце? Ахъ! Если бы оно было тамъ! Если бы я могъ идти вместе съ ними, хотя бы оборванный, какъ они, хотя бы голодный, какъ они, какъ они третируемый, выбрасываемый изъ квартиры, но живущiй какой-то общей жизнью, какой-то мыслью, какой-то надеждой... Если бы я могъ вмешаться туда, забыть обо всемъ, убежать отъ всего, быть вьючнымъ животнымъ, быть собакой, которую бьютъ ногами, но иметь что-то предъ собой, иметь какую-то веру, какую-то цель, чувствовать въ себе какой-то смыслъ жизни... Не для себя, такъ для будущаго, такъ для сыновей, внуковъ, правнуковъ, праправнуковъ... А я - я мужъ Марини, и единственный смыслъ моей жизни - страдать безъ всякой цели, страдать, чтобы страдать. А солнце смотритъ на меня и помираетъ со смеху, смеется еще сильнее, чемъ надъ ними, смеется и торжествуетъ, потому что я этотъ смехъ вижу и слышу, а они нетъ. Они забавляютъ его, оно смотритъ на нихъ, какъ король, невидимый въ своемъ замке, а я тотъ королевскiй шутъ, надъ которымъ можно свободно издеваться, испытывая удовлетворенiе, что онъ понимаетъ и чувствуетъ. Шуту платятъ золотомъ - мне тепломъ и светомъ.

А толпы народа идутъ съ музыкой, криками, пенiемъ, знаменами. Мариня стоитъ въ своемъ окне, вся воспламененная, разгоряченная, я вижу, что у нея слезы въ глазахъ, она машетъ платкомъ - а за ней стоитъ тенъ Ричарда Гальницкаго.

- а теперь смотрите! Она жрица ваша, проповедница ваша, верная вамъ, апостолъ вашъ! Всмотритесь лучше, тамъ за ней стоитъ тень - это тень Ричарда Гальницкаго. И посмотрите вверхъ - тамъ Солнце...

Если бы мы имели ребенка - да, все было бы иначе, если бы мы имели ребенка. Но мы были убеждены, что ребенокъ помешаетъ нашей любви, а затемъ обрекать женщину на эти муки, рисковать, что она можетъ ихъ не перенести и умереть... Что я сделалъ бы, если бы Мариня умерла, что я сделалъ бы, если бы она умерла черезъ меня?!.. У меня была idée fixe, что она умретъ. Она тоже этого страшно боялась и не разъ, смотря на себя, на свою девичью, вполне девичью красоту, говорила съ печальной улыбкой: мне было бы такъ жаль себя... А я тогда поднималъ ее на руки и говорилъ ей: и мне также было бы тебя жаль, не будемъ иметь детей, или когда-нибудь после, после... А теперь я вижу, что если бы мы имели хоть одного ребенка, все было бы иначе, должно было быть иначе.

Обыденная человеческая мудрость основана на законахъ природы. Въ браке, согласно народной мудрости, нужно иметь детей. Эхо связываетъ жену съ мужемъ, мужа съ женой, наполняетъ пустоту жизни, занимаетъ умъ и сердце. Нельзя быть - говоритъ народная мудрость - вечной парой любовниковъ, даже нельзя быть ими долго. Ласки станутъ обыкновенными, женщина увидитъ вокругъ себя пустоту и начнетъ думать о глупостяхъ. Потому что, конечно - съ точки зренiя народной мудрости - Мариня думаетъ о глупостяхъ. Женщину сохранитъ порядочной прежде всего ребенокъ - говоритъ народная мудрость. Мариня ведь не порядочная женщина: она любитъ другого, а не мужа, и думаетъ о глупостяхъ. И разве эта народная мудрость не наивысшая мудрость? Потому что въ конце концовъ разве самымъ мудрымъ не является тотъ, кто сумелъ самымъ лучшимъ образомъ устроить свою жизнь? Разве не правъ былъ бы въ сущности, въ действительности разжиревшiй филистеръ, какой-нибудь господинъ Куфке, владелецъ пивовареннаго завода, или графъ Лакейскiй, если бы онъ съ снисходительно-саркастической улыбкой читалъ:

"Кто, имея возможность выбирать, выбралъ вместо дома

Я такъ жилъ... Теперь я вижу, исполненный стыда,

Что мои глаза наполнены слезами, но я подавлю ихъ

И не хочу сознаться, что мне такъ страшно было жить

" Потому что зачемъ выбирать гнездо на орлиной скале вместо дома? Зачемъ? Если потомъ подавляешь слезы, потому что исполненъ стыда, что жить тамъ, на орлиной скале, съ ангеломъ смерти - было страшно. Великiй Наполеонъ, кончающiй свою жизнь на острове святой Елены, былъ Великимъ; ни владелецъ пивовареннаго завода, господинъ Куфке, ни какой-нибудь господинъ Шамбелинскiй не являются великими людьми, но разве они не мудры? Разве наибольшей мудростью не является приспособленiе къ обстоятельствамъ, прiобретенiе максимальной доли счастья? Наполеонъ Великiй не умелъ приспособляться къ обстоятельствомъ, а господинъ Куфке и господинъ Шамбелинскiй умеютъ.

Народная мудрость не такъ глупа, какъ о ней думаютъ вообще. Она учитъ извлекать пользу изъ чужого опыта, уметь чемъ-нибудь пожертвовать для чего-нибудь и идти за большинствомъ. Опытъ училъ меня, что ребенокъ въ супружестве является гарантiей и основой; я вижу ведь, что все имеютъ детей. Мне казалось, что мы до конца жизни будемъ парой любовниковъ, а три года прошло, и мы не только перестали быть языческими любовниками, но и христiанскими мужемъ и женой. А теперь - теперь уже я не могу даже говорить съ Мариней ни о чемъ подобномъ. Можетъ ли быть для нея что-нибудь более отвратительное, какъ иметь теперь отъ меня ребенка, теперь?! А ведь она - моя жена...

Мое гнездо не на орлиной скале, мое гнездо при самой земле, но зрачки мои красны отъ грома, и дьяволы стонутъ надо мной; но еще предъ могилой сталъ предо мной ангелъ смерти и, коснувшись перстомъ своимъ моего лба, наложилъ на меня знакъ свой. Мое общенiе со смертью началось еще при жизни, "Идите, проклятые, въ огонь вечный; тамъ будетъ плачъ и скрежетъ зубовный".

была, какъ всегда. Какъ всегда, то-есть печальная самой печальной, тихой и ласковой грустью покорности. Какая она прежде была веселая! Подумать только, что я уже полгода не слышу ея смеха, ея щебетанья, ея пенья, не вижу ея улыбки...

О прекраснейшiе въ мiре стихи! Когда-то вы были моей молитвой, моей песнью упоенiя, моимъ гимномъ блаженства, а теперь вы мой псаломъ грусти, моя песня скорби... Согнать улыбку съ лица Марини и продолжать жить... Потому что какъ бы-то ни было, изъ-за меня она не улыбнется больше, изъ-за меня у нея исчезъ румянецъ улыбки...

Мы на обрыве на Сальто ди Тиберiо; у нашихъ ногъ прямая, перпендикулярно срезанная стена, на несколько сотъ метровъ идущая внизъ. Внизу море. Отсюда императоръ Тиберiй приказывалъ сбрасывать своихъ жертвъ. Оне падали въ эти смарагды, которые такъ лучисто светятъ тамъ внизу. Самые черные цвета, какiе я когда-либо виделъ въ жизни. А вокругъ насъ море сапфировое, голубое и на немъ паруса, какъ какiе-то колоссальные допотопные мотыльки, когда земля производила чудовища и дива, достойныя глазъ только самой природы.

Эта мысль, похожая на крикъ байроновской Паризины или Альдоны Мицкевича. Кто такъ крикнулъ одинъ разъ, тотъ не можетъ крикнуть еще разъ. Она бледна, какъ мраморъ, и неподвижна, какъ мраморное изваянiе. Люди, которые находятся вокругъ насъ, не смеютъ къ ней приблизиться. Они смотрятъ на нее, потомъ на меня удивленнымъ и вопрошающимъ взоромъ. Въ Марине есть теперь какое-то величiе забвенiя, какое могло бы быть въ святой, когда она молится и видитъ виденiе. Я боюсь, страшусь чего-то - чувствую что-го страшное надъ нами; мне кажется, что въ этомъ золотомъ воздухе и надъ этой золотой водой Кружится надъ нашими головами какой-то страшный, невидимый духъ, какой-то ангелъ проклятiя съ мраморнымъ лицомъ и съ холодной, какъ мраморъ, рукой.

Если она захочетъ такъ стоять, смотря на море у ея ногъ, до самой ночи, до завтрашняго утра, я не посмею ее ни позвать, ни тронуть, Она теперь не принадлежитъ къ числу насъ, къ числу людей. Ея духъ говоритъ съ чемъ-то, что для насъ недоступно. Она отошла отъ земли такъ, какъ корабль отходитъ отъ берега. Не зовите его - онъ не услышитъ...

Она говоритъ: Людвикъ, слушай, думаешь ли ты, что смерть тамъ наступаетъ немедленно?

Дрожь пробежала по мне. Ея голосъ какъ будто спокойный, обычный...

- Я думаю, что туда долетелъ бы уже трупъ; человекъ умеръ бы въ воздухе. Почему ты спрашиваешь объ этомъ?

Колени у меня дрожатъ, а руки мои стремятся къ ней... она достаетъ какое-то письмо изъ-за корсажа:

Я читаю... "Черезъ несколько дней по полученiи этого письма Вами я буду уже далеко въ пути въ другой мiръ за океаномъ. Я не могу жить, не видя Васъ. Въ первый и последнiй разъ я говорю Вамъ объ этомъ; ведь я никогда не говорилъ объ этомъ ничего. Но вы знаете, Вы знали, что я чувствовалъ съ первой минуты встречи съ Вами. Увы - Вы замужемъ. Если бы не преданность моей идее, я бы уже не жилъ въ ту минуту, когда Вы будете читать мое письмо; я бы умеръ уже давно. Если бы Вы были здесь, я пришелъ бы попросить Васъ сказать мне одно слово на дорогу. Такъ какъ Васъ нетъ здесь, то я прошу объ этомъ издалека. Если Вы мне пришлете его, я положу его на сердце, и такъ меня съ нимъ похоронятъ. Такiе люди, какъ я, любятъ только одинъ разъ. Я никогда не любилъ, никогда больше любить не буду. Однако, не смотря на всю власть надъ собой, я не могу больше оставаться и работать близъ Васъ. Я уезжаю. Тамъ я не буду въ состоянiи делать того, что могъ бы делать здесь, но счтаться дольше не могу. Я чувствую, что погибъ бы, а я нуженъ, необходимъ. И тамъ есть люди. Я верю въ то, что здесь могъ бы сделать чудеса, не не могу остаться.

Ричардъ Гальницкiй".

... Ея глаза смотрятъ на меня, широко открытые, стеклянные, огромные... Ея глаза - ужасный знакъ вопроса.

Я знаю, что она хочетъ сказать, знаю, что она думаетъ. Я беру ее за руку, отрывая отъ края пропасти...

У меня темно въ глазахъ - я не вижу ничего, кроме ея бледнаго лица.

- Пойдемъ, пойдемъ!.. пойдемъ!.. - Я не схожу, а сбегаю съ ней внизъ... Я ничего не знаю, ничего не думаю... Я вижу только ея бледное лицо, перпендикулярную скалистую стену, бездну и море внизу...Въ моихъ глазахъ светятся все время эти золотые смарагды моря, они становятся похожими на глаза тигра, который подкрадывается къ своей жертве... Пойдемъ!.. Пойдемъ!..

Нетъ, нетъ, нетъ! Ты его не замучишь! У тебя не будетъ этого упрека, ты но будешь себя никогда упрекать въ этомъ... Ты не лишишься его - не бойся...Это но ты его погубила бы, а я! Не бойся... Онъ будетъ продолжать жить и работать здесь... Онъ сделаетъ чудеса, онъ веритъ въ это... вера - все... Если бы я верилъ... Необходимъ и нуженъ... Да, да... А меня въ конторе заменитъ кто угодно - коллега Ловчевскiй или Римко... Ихъ очередь... Да, Ловчевскiй служитъ годомъ больше... Очень способный и усердный чиновникъ... У Римко поговорка: о la Boga!... Не погубитъ себя... Никогда ей не говорилъ о своей любви... Они чисты... Чувство не зависитъ ни отъ кого и ни отъ чего. Онъ убилъ бы себя, если бы не преданность идее... Идею любитъ больше коего, а однако Мариню больше... Любовь страшная сила... Даже такихъ железныхъ людей она гнетъ и ломаетъ... Лишить людей его было бы преступленiемъ...

Человекъ, черезъ котораго онъ уехалъ бы, былъ бы достоинъ публичнаго поруганiя, оплеванiя и избiенiя камнями... Это было бы преступленiемъ, котораго нельзя было бы простить, это было бы общественное воровство, это значило бы обокрасть техъ, у которыхъ нельзя ничего украсть кроме такихъ людей... Это значило бы обокрасть нищихъ... Нетъ,нетъ, онъ не уедетъ... Если я телеграфирую ому, чтобы онъ подождалъ, онъ долженъ подождать; иначе онъ оказался бы трусомъ.

Ея глаза бросаютъ на меня взглядъ, полный удивленiя и вопроса...

Все объяснили очень просто. Нужно было послать спешную телеграмму, синьора измучилась и упала въ обморокъ. День жаркiй, какъ адъ. Со всехъ сторонъ шопотъ и восклицанiя: какая красавица! какая красавица! По-итальянски, по-немецки, по-англiйски и по-русски. Она приходитъ въ себя и открываетъ глаза... Какая-то сильная капрiйская крестьянка держитъ ее въ объятiяхъ, а я въ это время иду въ почтовую контору: Attendez. J'arrive. Ludwik.

Мариня уже пришла въ себя. Намъ привели извозчика, я бросаю капрiйкамъ все, что было у меня при себе, не знаю, десять или пятьдесятъ лиръ - выбрасываю какую-то горсть золота изъ кармана... Conte... Principe... Сделался княземъ за пятьдесятъ франковъ... Извозчикъ спускается съ горы. Опять передъ нами золотые смарагды моря...

- Что ты хочешь сделать? - спрашиваетъ Мариня.

убить однимъ взглядомъ? Тело, не душу. Мою душу уже давно однимъ взглядомъ убила Мариня, моя Мариня...

Итакъ, мы стоимъ лицомъ къ лицу съ жизнью... Что же мы можемъ сказать другъ другу? Безсильна моя печаль,безсильно мое отчаянье, безсиленъ мой гневъ: что они значатъ? Щепка на море значитъ больше, чемъ все человечество сравнительно съ темъ, что есть и что неизвестно. Этотъ вечный вопросъ: почему?.. Почему? Почему счастье проходитъ мимо меня такъ, какъ будто бы я вовсе не существовалъ? Почему? Почему все, что въ моей душе было прекрасно и хорошо, kalou k'agatou, сгнило во мне и сделалось негоднымъ, почему душа моя стала прахомъ и ничемъ? Почему то, что должно было быть двигателемъ въ моей душе, сделалось помехой и разрушенiемъ, почему то, что должно было быть счастьемъ, стало бедствiемъ и убiйствомъ? Почему?..

Поездъ мчится, какъ ветеръ. Его однообразный грохотъ - единственный ответъ на мой вопросъ. Изредка мелькаютъ огни сторожевыхъ будокъ или хатъ горцовъ. Мы мчимся безъ отдыха - теперь мы или еще въ Тироле, или уже въ Зальцбурге. Хотя уже поздняя ночь, но Мариня не спитъ; глаза ея закрыты, но я вижу, что она не спитъ. Мы пересаживаемся съ поезда на поездъ и мчимся. И опять уже несколько дней мы ни о чемъ не говоримъ. Прiехавъ съ первымъ пароходомъ изъ Капри, мы уложились, сели въ первый поездъ и едемъ. Зачемъ мы едемъ? Что насъ ждетъ? Я не отдаю себе отчета, Знаю только, что произойдетъ какой-то "поединокъ благородныхъ". О Иронiя жизни! Какое смешное слово! И въ то же время какая трагедiя!.

случится? Не могу себе представить... Виситъ ли надъ нами какой-то громъ, или только темная пропасть тучъ? Не знаю, у меня нетъ никакого предчувствiя и инстинктъ мне ничего не говоритъ. Мне кажется только одно, что возле насъ есть какая-то смерть, но физическая ли это смерть чья-нибудь или нравственная, насильственная и ужасная, или постепенное умиранiе - ничего не знаю. Еду, какъ на какой-то страшный судъ, и не знаю, буду ли осужденъ на смерть, въ тюрьму или на пытку? Ничего не знаю, знаю только одно, что меня ждетъ наказанiе. Если можно еще больше страдать, то я знаю, что буду страдать.

Кому изъ насъ троихъ выпадетъ главная роль въ этомъ деле? Мы все трое играемъ роли одинаково важныя и все трое являемся героями. Онъ въ своемъ чувстве, въ своей силе характера, въ своей преданности идеалу; она, самая несчастная, видящая единственное спасенiе въ томъ, чтобы броситься въ море въ свои двадцать три года, со своей красотой и правомъ на жизнь и счастье^-, я, удерживающiй ради идеи человека, который самъ хочетъ устраниться у меня съ дороги. И въ сущности ради идеи, которая является для меня абстракцiей, потому что я уже ни любить, ни верить ни во что не могу... Знаю, что эта идея, идеалъ, но уже его не чувствую. Пожертвовать собой хочу для мысли, а не для сердца, черезъ мысль, а не черезъ сердце. Но какъ это трудно! Если бы во мне было какое-нибудь пламя, какой-нибудь порывъ, какая-нибудь колоссальная любовь, какая-нибудь колоссальная ненависть!.. Но во мне нетъ ничего, кроме нечеловеческой, чудовищной, смертельной подавленности. Ангелъ смерти повеялъ надо мной своимъ крыломъ - я умеръ. Смешна и тупа мысль, что женщина - несчастье, что любовь зло въ принципе; я самъ былъ когда-то близокъ къ этой мысли; но съ техъ поръ, какъ встретилъ Мариню, думаю одно, что если возникла идея ангеловъ на небе, то потому что на земле есть женщины. Разве можетъ быть что-нибудь более чистое, более благородное, более прекрасное, чемъ душа этой женщины? Напротивъ, теперь я убежденъ и верю въ то, что ничто на свете не можетъ быть такимъ спасительнымъ, какъ любовь. Что изъ того, что съ ней происходитъ то же, что съ идеаломъ Христа: добро обращается въ зло? Къ этому приводитъ жизнь...

Ужасно печально и деморализующе сказать себе: я уже никогда не буду счастливъ. Стать такъ прямо лицомъ къ лицу съ жизнью, лицомъ къ лицу со своимъ будущимъ и сказать себе: что бы ни было, что бы ни случилось, я знаю, что никогда уже не буду счастливъ! Живутъ не для того, чтобы есть и пить; въ жизни всякими способами, всякими дорогами ищутъ счастья. Если оно разъ навсегда сделалось невозможнымъ - къ чему жить? А однако мне нельзя пожелать смерти, нельзя въ виду Марини.

Поездъ летитъ и стучитъ, и этотъ монотонный стукъ и этотъ бешеный бегъ заключаетъ въ себе что-то страшно трагическое. Все вокругъ также мчится съ этимъ глухимъ стукомъ. Остановка на месте - фикцiя. Все пролетаетъ, какъ сонъ, а въ этомъ сне столько страданiя, столько выплаканныхъ и невыплаканныхъ слезъ.

Судьба, Судьба! Вызываю тебя! Разве нетъ уже у тебя стрелъ въ колчане! Потому что если я это перенесу, сделаю, достигну, и переживу, то по истине ничего нетъ на свете, передъ чемъ бы я задрожалъ, что бы меня могло ранить или убить. Но это единственный путь...

И я сделалъ такъ, и ея уже нетъ со мной. Я не могъ убить себя, потому что убилъ бы ея жизнь. Чтобы это не казалось безумiемъ, какимъ-то порывомъ больного разсудка, я долженъ былъ придать моимъ поступкамъ известный видъ. Я притворился, что боленъ. Мы остановились въ маленькомъ австрiйскомъ городке. Ричарду я послалъ телеграмму, что боленъ и желаю, чтобы онъ подождалъ меня.

Я зналъ, что онъ это сделаетъ. Я нарочно споткнулся, выходя изъ вагона, крикнулъ, какъ будто бы отъ боли, и не могъ ехать дальше. Въ теченiе двухъ недель мы сидели въ маленькомъ отеле. Къ ноге нужно было прикладывать ледъ и какъ можно меньше ходить. На счастье, нигде по близости не было доктора; я настаивалъ на томъ, что не хочу никого. Мариня хотела ухаживать за мной. Я благодарилъ ее и, хромая, старался самъ себе все делать. Я виделъ, что она не понимаетъ, удивляется, пугается. Да, прежде всего она начала испытывать страхъ, начала бояться. Женщина и ребенокъ прежде всего начинаютъ бояться, если не могутъ чего-нибудь понять. На третiй день этой моей болезни я сказалъ ей въ первый разъ въ жизни, чтобы она вышла изъ комнаты, что я предпочитаю быть одинъ. Она вышла. Такъ какъ у насъ была только одна комната, то она должна была выйти изъ дому. Я не знаю, что она сделала. Я упалъ лицомъ въ подушки - и это не былъ плачъ, а какая-то судорога въ горле, какъ будто бы смерть пришла меня задушить. Спустя часъ, два, можетъ быть, три часа, я услышалъ легкiй, несмелый стукъ въ дверь. Она вошла - вся мокрая и иззябшая; шелъ дождь. О Боже! Если бы я целую вечность былъ въ аду, я не почувствую того, что почувствовалъ, когда принудилъ себя не упасть къ ея ногамъ, не схватить ихъ, не осушить и не согреть своими губами... Но это было для нея... Эти ея глаза!.. Эти испуганные, боящiеся меня, расширенные отъ удивленiя, печальные глаза... Эти ея глаза!.. Она боится меня... меня!.. Моя мука стала страшной, меня охватила какая-то горячка, какое-то безумiе. То, что сначала было для меня трудно, начало становиться все более легкимъ. Какъ актеръ, которому дана неподходящая роль, я началъ играть мою роль со страстью и неистовствомъ, которое совершенно овладело мной. Я повторялъ себе: это для ея блага, для ея блага, и все мне казалось недостаточнымъ. Какъ верующiй фанатикъ, который для блага своей жертвы впадаетъ въ забвенiе мученiй, такъ и я впалъ въ это фанатическое безумiе. Я увлекался моей ролью и весь отдавался ей. Я началъ пытать нравственно Мариню. И удивительно! Чемъ больше я чувствовалъ въ себе муки и страданiя, темъ съ большимъ бешенствомъ я мучилъ Мариню ради ея блага. Дрожащая, бледная, она смотрела на меня глазами ребенка, котораго бьютъ, а я билъ, билъ нечеловечески, безжалостно. Въ конце концовъ это начало доставлять мне наслажденiе, подобное, можетъ быть, испытываемому теми, которые въ любовномъ безумiи калечатъ и убиваютъ женщинъ. Ненависть была теперь моей единственной целью. Ты должна меня ненавидеть, должна меня ненавидеть! - повторялъ я себе, но такъ какъ я долженъ былъ возбуждать въ этой женщине ненависть ко мне, то и по отношенiю къ ней я испытывалъ какъ-будто ненависть. Два чувства сталкивались во мне, переплетались и боролись другъ съ другомъ: естественное - отдать за нее последнюю каплю крови, и искусственное - мучить ее. Но то искусственное, какъ раздражаемый нарывъ, начало расти, увеличиваться. Это было такъ, какъ-будто я опухъ и утратилъ въ опухоли мой первоначальный, естественный видъ, такъ что трудно было различить, что у меня естественной величины и что является следствiемъ болезни: такъ моя любовь и моя ненависть начали срастаться въ какое-то одно чудовищное тело, теряясь взаимно одна въ другой. Чтобы такъ ненавидеть, я долженъ былъ такъ и любить. Всякая неправда стала становиться какъ бы правдой. Нога, очевидно вследствiе вынужденнаго лежанiя и ненужныхъ бандажей, начала распухать, появились приступы лихорадки, я изменился въ лице, притворная болезнь заменилась настоящей. Я былъ радъ этому, раньше моя воля раздваивалась: я долженъ былъ думать о томъ, чтобы притворяться больнымъ, теперь я могъ весь сосредоточиться на пробужденiи въ Марине нерасположенiя ко мне. Она сама не знала, какъ быть со мной; она совершенно потеряла почву подъ ногами. Она не понимала. Она ходила возле меня, какъ заблудившаяся. Но хоть бы одно проявленiе нетерпенiя, гнева и раздраженiя... Ничего... Разве ты не видишь, что я хочу, чтобы ты поверила, что я не люблю тебя?! - кричалъ я въ душе. Я хотелъ какого-нибудь проявленiя, какого-нибудь доказательства, что она убеждается въ этомъ. Я решилъ освободить ее отъ себя, но освободить такъ, чтобы она ушла безъ угрызенiй совести. Она должна была поверить, что я ея не люблю, что мне ея не нужно, что я ея не хочу. Если бы какая-нибудь сцена, если бы она бросилась въ кресло съ плачемъ: "я не могу, не могу больше"! Иди если бы она бросила мне въ лицо: "я ненавижу тебя!.." Но ничего, ничего... И я не могъ узнать, что она думаетъ, но я зналъ, что она думаетъ все, кроме того, чего я жаждалъ. И что она могла думать?! Что я ее мучу, потому что раздраженъ катастрофой нашей жизни и болезнью. Что я подлецъ, потому что мщу ей, издеваюсь надъ ней, Меня начало охватывать бешенство. Почему она но ценитъ, не чувствуетъ моей жертвы?! Ведь я страдаю, схожу съ ума отъ страданiя ради ея блага. Почему она не знаетъ, что я мучу ее для ея счастья? Что я не подлецъ, что я благороденъ, очень, идеально, геройски, адски благороденъ?! Почему она этого не видитъ, не понимаетъ, не чувствуетъ, не ценитъ? Она не должна дать мне понять, что она понимаетъ, потому что тогда все разрушилось бы, но я долженъ уметь почувствовать, что она понимаетъ. Это долженъ быть тихiй, молчаливый договоръ, немой контрактъ. Между темъ я виделъ, что ей всякiя мысли приходятъ въ голову, кроме той, которую я тамъ искалъ, которую я жаждалъ тамъ видеть. Во мне начала пробуждаться чудовищная по своей сущности обида по отношенiю къ Марине. Но въ конце концовъ я просто началъ задыхаться. Это было слишкомъ. Я решилъ, будь что будетъ, кончить, но это уже не было обдуманное решенiе, это было отчаянное последнее движенiе повешеннаго, чтобы разорвать веревку - несмотря на то, что подъ виселицей палачъ положилъ мешокъ съ ножами. Лишь бы только не задохнуться...

И вотъ однажды вечеромъ Мариня, возвратившись съ прогулки. застала меня укладывающимъ ея вещи.

- Что ты делаешь? - спросила она, остановившись на пороге.

Она зашаталась. На лице ея выступилъ румянецъ. Я ее прогонялъ отъ себя... Хотя бы она безъ памяти любила Ричарда, хотя бы ненавидела меня до глубины души - я ее прогонялъ, унижалъ ее...

Она стояла на пороге, въ своемъ длинномъ серомъ пальто и смотрела на меня. Ея глаза сухiе, широко раскрытые, неподвижные хотели проникнуть мне въ сердце до дна. Я складывалъ вещи, не смотрелъ въ эти глаза, но виделъ ихъ.

Она не можетъ поверить, не можетъ представить себе, что я ея не люблю!..

Меня охватилъ какой-то безумный гневъ. Ведь вотъ есть что-то, какая-то женщина, которая не можетъ поверить, не можетъ представить себе, что я ея могу не любить?! И это та женщина, которая, хотя или нехотя, причиняетъ мне самое страшное горе въ жизни, которая ломаетъ меня и уничтожаетъ! Разве ты, любящая другого, думаешь, что я долженъ любить тебя, что уже не можетъ быть иначе, какъ только такъ, чтобы я любилъ тебя?! Меня охватило прежде всего сознанiе моей независимости, моей воли, энергiи, сопротивленiя. Я вскочилъ отъ чемодана, въ который укладывалъ ея платья, и крикнулъ: Разве ты не видишь, что такъ не можетъ быть дольше?! Разве ты не видишь, что я уже не могу быть вместе съ тобой, что такъ какъ ты меня перестала любить, такъ и я тебя пересталъ любить?! Разве ты не можешь понять, не можешь представить себе, что я могу тебя перестать любить? Разве ты думаешь, что я непременно долженъ тебя любить?! Что уже не можетъ быть иначе?!

Въ эту минуту я не любилъ ее, не ненавиделъ, въ эту минуту мне давило горло раздраженiе на чудовищное самомненiе этой женщины и сознанiе, что я все могу сделать?! Я долго говорилъ. Я сказалъ ей, что чувство можетъ быть только взаимно, что моя любовь къ ней, хотя она была очень велика, отъ перваго момента катастрофы - я такъ выразился - начала уменьшаться, должна была уменьшаться. Я делалъ ударенiе: должна была, подчеркивалъ его, вбивалъ ей въ мозгъ. Я понималъ, что если я долженъ победить въ моемъ решенiи, то долженъ победить до конца, что тутъ не можетъ быть половинчатыхъ победъ. Все должно было быть, все не могло быть иначе, Она должна поверить, что я ея не любилъ - иначе зачемъ все, зачемъ вся эта мука? Задачу, которую я поставилъ себе, облегчило то обстоятельство, что я постоянно думалъ о томъ, что она не можетъ поверить тому, что я могъ, сумелъ, осмелился, отважился разлюбить ее. Что я могу ея не любить и не падаю мертвымъ. Что я могъ перестать ее любить и живу! Что я не люблю ея уже, а однако весь мiръ не обрушивается, звезды не бледнеютъ, солнце не гаснетъ. Смотри, видишь, однако мертвые не встаютъ изъ гробовъ, завеса въ храме не раздирается, нетъ землетрясенiя и сверхъестественной темноты. Сначала я говорилъ, потомъ началъ ее рубить. Языкъ мой свистелъ надъ ней, какъ бичъ. Я окружилъ ее огнемъ, молнiями словъ издевательства. Я забылъ, зачемъ я делаю это, что это было испытанiе. Я сталъ похожъ на хирурга, который сошелъ съ ума при вырезыванiи язвы и началъ производить скальпелемъ чрезвычайно ловкiе и производящiе ужасную боль удары вокругъ больного места. Я побеждалъ ее, я упивался победой. Я началъ испытывать такое ощущенiе, какое испытывалъ, когда, подравшись съ моимъ самымъ близкимъ другомъ на школьномъ дворе, я повалилъ его и билъ, а онъ стоналъ. Слова мои были, какъ острыя иглы. А она стояла у порога въ своемъ серомъ длинномъ пальто и смотрела на меня сухими, широко раскрытыми глазами, бледная, какъ трупъ. Я чувствовалъ, что играю съ змеей, что танцую на краю пропасти.

Одно неосторожное слово, одинъ дрожащiй звукъ моего голоса могли открыть ей всю правду, могли сорвать съ моего лица маску, которую я самъ въ зеркале, въ безпамятстве, какъ будто считалъ своимъ настоящимъ лицомъ. Но эта опасность еще больше возбуждала меня. Мне казалось, что я разсыпалъ въ воздухе множество иглъ и съ несравненной ловкостью ловлю ихъ тоненькой тросточкой, удерживаю въ воздухе и бросаю въ лицо Марине, чтобы оне кололи ее, отскакивали и снова, описывая причудливые узоры, падали на ея лицо. Наконецъ-то я достигъ цели: она должна была поверить. Она отошла отъ двери и, не говоря ни слова, начала помогать мне укладывать вещи. Первое ея движенiе сразу сбило меня съ ногъ. У меня потемнело въ глазахъ, я принужденъ былъ собрать всю силу, чтобы не упасть.

Я сразу почувствовалъ себя старикомъ дряхлымъ, изможденнымъ, ветхимъ старикомъ. Я почувствовалъ себя калекой, паралитикомъ, странникомъ, заблудившимся въ безбрежной песчаной пустыне, утопающимъ, держащимся за доску на безбрежномъ океане... Конецъ... Однако я чувствовалъ, что потерять такую победу я не долженъ. Я умолкъ, но не далъ ничего заметить по моему лицу и укладывалъ ея платья, ея бедныя, маленькiя, любимыя мои платья... Такъ бы я поцеловалъ ихъ, такъ бы ихъ прижалъ!.. Мне казалось, что они говорятъ мне: зачемъ ты насъ выгоняешь? разве мы гадкiя? или грязныя? знаешь ли ты, что съ нами будетъ? разве мы надоели тебе? разве ты насъ никогда не любилъ?...

Бедныя, бедныя платья... Мы уложили все, заперли чемоданы. Я выпилъ воды, потомъ коньяку, посмотрелъ въ расписанiе поездовъ, поездъ отходилъ черезъ четверть часа. Какое счастье!.. Я невольно мысленно воскликнулъ: какое счастье!.. Это была нечеловеческая мука... Я виделъ, что если я не заговорю, то мы разстанемся молча. У Марини были сжатыя губы... Что она думала, не знаю. Ея лицо было какъ будто каменное и очень измученное. Нужно было чашу испить до дна, выдержать до конца. Такъ мать, страдая, улыбается ребенку, чтобы онъ не виделъ, что ей больно. Я вынулъ бумажникъ, положилъ двести гульденовъ въ конвертъ и, отдавая ихъ Марине, сказалъ: это твои деньги, проценты на твое приданое. Приданое твое, какъ тебе известно, лежитъ въ банке до твоего распоряженiя. И еще я дамъ тебе записку. И я написалъ: Господину Ричарду Гальницкому. Я хотелъ Вамъ сказать, что я жены моей не люблю. Ничего не имею противъ вашего союза. Разводъ я устрою. Да кроме того вы можете переменить вероисповеданiе. Подпись.

Я хотелъ было прибавить: работайте вместе - но эти слова могли выдать меня, могли навести Мариню на мысль, которая могла разрушить все мое страшное дело. Я положилъ бумагу въ другой конвертъ, надписалъ адресъ и сказалъ: если бы тебе захотелось. Я зналъ, что она не прочитаетъ, и она такъ и сделала. Она положила оба конверта за корсажъ и заколола его - навсегда... Затемъ я позвонилъ, сказалъ, стараясь быть спокойнымъ, что барыня уезжаетъ, и приказалъ отнести вещи на железную дорогу. Потомъ...

Потомъ мы пожали другъ другу руки холодно, коротко...

Была недовольна, что я ее выгоняю... Жена... Мариня...

Такъ я съ ней разстался... Такъ попрощался съ ней. Одно короткое, холодное пожатiе руки... Навсегда... Я не могъ иначе... Я долженъ былъ выдержать до конца... Ради нея... Потомъ она вышла - глаза наши встретились - ни я, ни она не оказали ни олова другъ другу... Такъ я съ нею разстался... Потомъ она закрыла дверь, я слышалъ, какъ она сходила съ лестницы...

Она вышла съ недовольствомъ, съ страшной обидой - выгнанная... выгнанная, какъ метресса, какъ любовница... Она!.. Нетъ,она ничего не поняла... Если бы она схватила хоть тень моей мысли, то она не могла бы быть уже никогда счастливой, а я хочу, чтобы она была счастлива, чтобы могла быть счастлива, чтобы ни со мной, ни безъ меня, не была бы несчастна черезъ меня...

Она вышла... изъ воротъ отеля за уголъ... только ея серое пальто я увиделъ черезъ окно... Такъ я съ ней разстался, такъ разстался, такъ попрощался съ ней... Такъ - на всегда... Такъ съ ней разстался, съ моей Мариней, съ моей женой... Такъ на всегда...

И она не вернется уже никогда, никогда, никогда! Никогда! Никогда!

Черная огромная масса! Я заплатилъ тебе щедро! За одну жизнь я далъ тебе две - лучшихъ. За кражу самого себя я пожертвовалъ тебе темъ, что у меня было самаго дорогого; мой проступокъ по отношенiю къ тебе я искупаю самымъ тяжелымъ образомъ. Черная, чудовищная масса! Ты стала надо мной безжалостная, страшная, поражающая, какъ море. Ты пришла, потребовала - я долженъ былъ заплатить дань. Страшная стихiя! Я, грабя тебя, совершалъ подлость, ты, грабя у меня все, все, имеешь на это право. Да - я, изменяя тебе ради моей любви, ограбилъ тебя... Ты имеешь право все взять у меня... Что я такое по сравненiю съ тобой? Если бы ты прошла по мне, какъ колоссальный слонъ, топча и раздавливая меня - что я по сравненiю съ тобой? Если бы это нужно было для твоего блага - что я такое? Ты имеешь право брать жизни - ты страдаешь. Христосъ былъ съ тобой, что я такое по сравненiю съ тобой? Что я сравнительно съ жизнью? Машина должна быть въ действiи, колеса должны вращаться, зубцы этихъ колесъ должны цепляться другъ за друга, - горе тому, кто очутился между колесами и зубцами машины жизни! Они уничтожатъ его и разломаютъ на куски, какъ щепку. Жизнь не знаетъ ни милосердiя, ни пристрастiя, - она знаетъ только свое движенiе. Гигантскiе вихри людскихъ чувствъ летятъ черезъ всю вечность, колоссальныя страсти людскiя движутся, какъ океаны. Убегайте отъ нихъ! Горе тому, кого оне настигнутъ! Разорвутъ на куски! Есть надъ землей атмосфера понятiй и чувствъ, въ которую не следуетъ проникать - она убиваетъ своимъ жаромъ. Безумные вихри и волны жизни бросаютъ человека во все стороны, какъ щепку. Въ пространстве происходитъ страшная борьба понятiй и чувствъ, въ немъ есть страшная ветряная мельница, горе тому, кого коснется и зацепитъ ея крыло - онъ вылетитъ въ воздухъ, какъ пылинка, разобьется и раздробится въ прахъ. Колоссальная жизнь пожираетъ насъ, какъ муравьедъ муравьевъ; безъ следа, безъ звука, безъ возможности сопротивленiя мы гибнемъ въ ея пасти, въ ея бездне. Время отъ времени высовывается языкъ - и каждый разъ гибнутъ изъ насъ сотни, тысячи...

Страшная мельница бьетъ крыльями - она зацепила меня, подбросила, подбила, я вылетелъ въ воздухъ, какъ пылинка, разбился въ прахъ...

Хаосъ и борьба понятiй и чувствъ бываютъ слишкомъ сильны для груди человека; слишкомъ слаба грудь человека для вихрей своихъ чувствъ, для океановъ своихъ страстей.

А подъ ногами нашими бездна. Вотъ я, принесшiй въ жертву себя и все, я являюсь съ клеймомъ ренегата по отношенiю къ темъ, для кого я принесъ въ жертву женщину, величайшее сокровище на земле, и оставляю дурную память у той женщине, для счастья которой я принесъ въ жертву самого себя...

Идите вы къ Свету, къ Жизни, къ Блеску, вы двое, вы счастливые, ясные, живые - идите по моему трупу. Идите же! Ты, Мариня, будь ангеломъ отваги, опоры, утешенiя - а я въ бездну, въ бездну, въ бездну...

Такъ ужъ навсегда, навсегда, навсегда! Напрасно я повторяю себе: такъ должно было быть. Напрасно вбиваю себе въ мозгъ: не могло быть иначе.

Напрасно у меня есть разсудокъ - только одна есть сила: чувство. Напрасно я думаю, что искупаю свою вину, что я не долженъ уже чувствовать себя преступникомъ по отношенiю къ сотнямъ тысячъ несчастныхъ, что ценой моего счастья я купилъ счастье двухъ людей, что эти люди стоятъ гораздо больше, чемъ я, что Мариня чрезъ меня счастлива... Напрасно я это думаю. Эгоизмъ, какъ Протей, изменяетъ свой видъ, какъ хочетъ. Онъ похожъ также на резиновый шарикъ: онъ сжимается подъ пальцами - отнимешь пальцы: онъ сразу выпрямится. Эгоизмъ, какъ вода - где-нибудь разсечешь ее лодкой, но отплыви только, и всюду ровная поверхность.

Напрасно я хотелъ любить что-нибудь больше себя. Я, какъ путникъ, гибнущiй съ голоду въ пустыне, какъ паралитикъ во время пожара въ доме.

Что же предо мной до конца жизни? Она въ этомъ гробу. Я смотрю на ея лицо, бледное, тихое, спокойное. Она никогда не умирала, такой я уже ее увиделъ, это счастье мое, которое не родилось никогда, не жило никогда.

И такъ уже до конца я буду смотреть въ это лицо

Когда я родился, тебя такъ сразу положили въ гробъ. Ты никогда не жила - это все была иллюзiя, былъ сонъ.

Твой отблескъ дошелъ ко мне въ образе этой женщины. О! какъ же я тоскую по ней, какъ страстно тоскую!..

Напрасно я хочу крепиться, хочу подавить себя какой-нибудь мыслью, какой~нибудь идеей. Ничто земное не удовлетворяетъ меня. Есть разныя жизни, есть и такiя, которыя являются однимъ воплощеннымъ зломъ, одной бездной страданiя, однимъ положенiемъ безъ выхода. Теперь я, какъ тотъ ткачъ, который ослепъ среди умирающей отъ голода семьи - что онъ можетъ сделать?..

Если жизнь можетъ быть зломъ безъ дна, берега и края, если самыя великiя, самыя благородныя, самыя святыя на земле идеи могутъ оказаться недостаточными для укрепленiя духа и подавленiя сердца, если не удовлетворяетъ ничто земное, хотя бы оно достигало до неба, куда же идти?

Бездна, бездна, бездна!.. И это должно быть последней мыслью?.. Только отрицанiе? Только вопросъ?.. Только бездна?..

"Людвикъ. Поблагодаримъ Бога за то, что ты пересталъ меня любить. Я счастлива. Каждый день я молюсь за тебя и прошу Бога, чтобы Онъ далъ тебе другое счастье, настоящее. Мы не были созданы другъ для друга. Это была страшная ошибка. Страшная! Мы тяжело пострадали за нее оба. Ты былъ добръ ко мне, былъ убежденъ, что любишь меня, какъ и я была убеждена, что люблю тебя. Я не забуду этого никогда. Я верю, что тебе важно мое счастье. Я счастлива. Будь и ты счастливъ! Каждый день я прошу Бога о счастье для тебя.

Марiя Гальницкая".

Дата - это уже почти годъ... Это была страшная ошибка... Значитъ, это была ошибка... Мы не были созданы другъ для друга... Это была ошибка...

Что же знаетъ человекъ, что можетъ онъ знать?!

Эта самая женщина говорила мне изъ глубины сердца, изъ глубины души, говорила мне сотни разъ, что я созданъ для нея, а она для меня, что если-бы она не могла быть моей, она не была бы ничьей... Что же знаетъ человекъ?

когтями, - и онъ удивился и испугался, что любовь можетъ быть "до такой степени сильна"...Что же знаетъ человекъ? Ни я не зналъ его души,ни онъ самъ ея не зналъ. Что же есть еще? Вера - разочаровываетъ; геройство - не удовлетворяетъ; сознанiе добраго дела - не вознаграждаетъ...

Да, вы несчастные! Кто подниметъ противъ васъ палецъ, о страдающiе, тотъ преступникъ! Христосъ былъ съ вами! "Если хочешь быть совершеннымъ, или, продай свое имущество и раздай нищимъ и будешь иметь сокровища на небесахъ".

И вотъ я продалъ все имущество свое и роздалъ нищимъ - я совершененъ, но мои сокровища на небесахъ... Какiя же мои сокровища на небесахъ?

Потому что если-бы я сказалъ, что сознанiе моего хорошаго поступка по отношенiю ко всему обществу и моего пожертвованiя собой для отдельныхъ людей является для меня наградой, хотя бы отплатой, - я солгалъ бы.

Если бы мне дали голосъ, чтобы говорить толпе, чтобы показать толпе путь жизни, чтобы бороться противъ сомненiя, противъ отрицанiя, противъ пессимизма, противъ апатiи, я сказалъ бы: въ жертве и въ пожертвованiи собой, въ большей любви къ ближнему, чемъ къ самому себе, - исцеленiе отъ всехъ ранъ, награда и утешенiе. Сознанiе, что поступаешь хорошо, вознаградитъ тебя за все несправедливости, которыя можетъ тебе причинить мiръ. Делай лучше другимъ, чемъ самому себе, и ты не будешь страдать душевно! Сознанiе, что ты такъ умеешь, такъ способенъ любить, вознаградитъ тебя за все!

Поднимайтесь надъ всемъ земнымъ, надъ самимъ собой, погружайте самихъ себя въ эту идею, въ этотъ идеалъ, и вы будете счастливы! То чувство, что вы достигаете своего идеала, дастъ вамъ счастье. Жизнь должна быть борьбой любви... Старайтесь все побеждать въ ней другъ друга!

Будьте сверхчеловекомъ въ любви, будьте, какъ Христосъ. Онъ любилъ больше мiръ, чемъ Самого Себя. Пусть вамъ заповеди Христа будутъ недостаточны. Идите за Нимъ, сравняйтесь съ Нимъ! Любите, какъ Онъ, какъ Богъ... Нужна вера, нужно мужество, нужна отвага. Людей не надо поражать. Правда бываетъ страшной вещью, она часто имеетъ лицо Медузы, отъ котораго каменели все видевшiе его. Пусть люди не видятъ правды, пусть обманываютъ себя иллюзiями!

Зачемъ ее открывать, если она поражаетъ? Ради какого идеала, какой цели? Зачемъ эта зрелость, эта разсудительность ума? Зачемъ эта бездна сознанiя? Пусть люди будутъ детьми, лишь бы они были счастливы! Пусть будутъ греческими пастухами, которые верили въ басни, которымъ улыбались деревья и которыхъ дразнилъ фавнъ - лишь бы они были счастливы!

Не правда - идеалъ жизни, а счастье. Pereat veritas, fiat felicitas! Если бы мне дали голосъ говорить толпе, я не сказалъ бы ей, что жизнь бываетъ бездной, изъ которой нетъ выхода. Я сказалъ бы ей: любите идеалъ любви, онъ вырветъ васъ изъ всякой бездны... Но я знаю, что изъ нея только одинъ выходъ - безропотная покорность...

Бездна(Старая орфография)

Бездна
(Старая орфография)