Стихотворения в прозе (отрывки)
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Стихотворения в прозе (отрывки)

Гимнъ Аполлону

Трiумфъ

Двойная Смерть

Заколдованная княжна

Карьера попугая

Гробы

Дождь

Гордость

Изъ афоризмовъ

Эпитафiя

Ледяная вершина

Монархъ

Кукла

Изъ воспоминанiй художника

Къ небу

Разсказываютъ, что великiй гимнъ Аполлону, который пели въ Дельфахъ и который былъ известенъ всей Грецiи, сочиненный, увы, неизвестнымъ намъ авторомъ (впрочемъ, и самъ гимнъ пропалъ), получилъ свое происхожденiе следующимъ образомъ:

Музыкантъ шелъ въ раздумьи черезъ рощу, въ такомъ раздумьи, что ударился лбомъ объ ветку каштана или акацiи, свешивавшуюся съ дерева, и, ударившись, неожиданно крикнулъ: "О Fojbos Apollo!" Отъ этого возгласа и получилъ начало гимнъ, который пели въ Дельфахъ, когда ихъ осаждали полчища персовъ. Музыкантъ пошелъ дальше, не оглянувшись даже назадъ.

Ветка каштана или акацiи, прославленный на всю Грецiю гимнъ и богъ солнца Fojbos Apollo! А ветка однако всегда останется веткой, объ которую могутъ задевать тупые лбы - перекупщики яствъ и чеснока, завитые щеголи и афинскiе хоровые певчiе.

О, воистину, этотъ трiумфъ достоинъ победителя! Пантера, красивая пятнистая пантера, съ блестящими глазами, гибкая какъ тростникъ, подкрадывается къ месту, где спитъ путникъ. Глаза ея блеснули, словно две злыхъ звезды. Она тихо бьетъ хвостомъ по колышущимся, стройнымъ бокамъ. Крадется. Блестятъ ея белые зубы. Крадется. Кровь, готовая брызнуть изъ жилъ, раздуваетъ ноздри. Еще минута. Прилегла, выгнулась для прыжка - а путникъ спитъ. Подъ его рукой ножъ, но онъ спитъ. Ножъ этотъ, какъ клыкъ дикаго кабана, распоролъ бы ей животъ, но путникъ спитъ.

Пантера видитъ хорошо этотъ сонъ, крепкiй и тяжелый, после долгой, трудной, обезсилившей путника дороги.

Подлое животное!

Одинъ известный швейцарскiй врачъ разсказывалъ мне про привезеннаго къ нему проводника, который водилъ на самыя дикiя вершины группы Mont Blanc, а теперь умиралъ отъ зараженiя крови вызваннаго иглой, которой оцарапала его цветочница изъ Ст.-Жюльенъ. Этому человеку не столько жаль было жизни, сколько вотъ чего: "Это даже не называется смертью, докторъ, это даже не называется смертью"... Говорилъ мне этотъ докторъ, что онъ не виделъ никогда выраженiя такой гордости и иронiи, какъ на лице этого умирающаго проводника по Альпамъ.

И въ самомъ деле, человекъ, который водилъ на Mont-Blanc, Aiguille du Nord и Mont Blanc de Tacul - и смерть отъ того, что онъ заразился иглой цветочницы изъ Ст.-Жюльенъ - это двойная смерть.

Онъ ехалъ въ глухой, темный лесъ.

Но на опушке леса онъ остановился: подъ балдахиномъ изъ плюща сидела женщина. Лесъ сталъ шуметь мелодично, а на мху медленно, одинъ за другимъ, расцветали цветы.

- Ты прекрасна - сказалъ рыцарь.

Женщина улыбнулась.

Цветовъ зацвело больше.

- Ты добра - сказалъ рыцарь.

Женщина улыбнулась

И цветовъ зацвело еще больше.

- Душа твоя мать этихъ цветовъ?

Женщина улыбнулась.

Цветы, сверкающiе, ароматные покрыли весь лесной мохъ.

Заколдованная княжна, - подумалъ рыцарь.

Тогда женщина, показавшаяся рыцарю заколдованной княжной, достала изъ-подъ складокъ своего белаго платья весы, которые употребляются въ бакалейныхъ лавкахъ, и, положивъ на одну изъ чашекъ гирю, стала осторожно, чтобъ обе чашки сравнялись, сыпать на другую изюмъ. Сначала немножко посыпала, затемъ отняла - очень тщательно.

Шумъ умолкъ и завяли цветы. Въ глухой, темный лесъ уезжалъ странствующiй рыцарь.

У браминовъ странная способность къ наблюденiямъ.

Одинъ изъ нихъ шелъ черезъ пальмовый лесокъ и по дороге увидалъ на земле попугая.

- Попугай, - сказалъ онъ и сталъ къ нему присматриваться.

Попугай смотрелъ вверхъ, какъ бы ища чего-то; затемъ подскочилъ къ одной изъ пальмъ и сталъ на нее карабкаться. На половине дороги остановился.

Птица стала карабкаться дальше и, очутившись на верхушке пальмы, тотчасъ же оглянулась кругомъ.

- И тамъ тоже - только попугай, - сказалъ браминъ.

Странно смотреть на это. Стоятъ два гроба. Въ одномъ лежитъ что-то, что умерло, и въ другомъ лежитъ что-то, что умерло. Что же?.. Два этихъ человека, что ходятъ среди гробовъ, не знаютъ, что собственно тамъ, въ этихъ гробахъ. Что-то, что лишаетъ ихъ покоя, чего имъ жаль, а что - не знаютъ.

И больше: они не знаютъ, когда родилось то, что однако могло умереть, и не могутъ вспомнить совсемъ, когда положили эти останки въ два гроба.

Странно смотреть на это. Стоятъ два гроба, Въ каждомъ изъ нихъ лежитъ что-то, что умерло. Два человека ходятъ вокругъ гробовъ. Что-то лишаетъ ихъ покоя, чего-то имъ жаль, что-то умерло для нихъ.

Видали ли вы когда-нибудь стрекозъ? Вскочатъ на высокую траву, тотчасъ же пригнутъ ее къ земле, но долго держаться не могутъ и никакихъ следовъ после нихъ не остается.

У одного римскаго гражданина была въ саду мраморная статуя одного изъ боговъ. Однажды онъ велелъ выкрасить ее въ голубую краску.

- Богъ изменился, - думалъ римлянинъ.

Однако пошелъ дождь и смылъ краску.

Покрасили статую въ красную краску и дождь также счистилъ ее.

Не прочней оказалась и желтая краска.

Голубая, красная и желтая по очереди, - а статуя всегда оставалась попрежнему белой. Значитъ, не делай усилiй! Можешь вызвать лишь минутную внешнюю перемену въ томъ, что неизменно, какъ на мгновенiе и только съ виду можешь поколебать ты то, что нерушимо; но эта перемена и колебанiе будутъ всегда только мимолетной внешностью и ничемъ больше.

И знай - все, что божественно и сделано изъ мрамора - все это обмоетъ дождь, падающiй съ неба, хотя бы ты и обратилъ весь свой садъ въ краску, чтобъ только загрязнить это.

Все, что божественно пусть будетъ подобно мрамору; пусть будетъ спокойно, какъ мраморъ: останется всегда самимъ собой и все минуетъ его.

Между артистами и публикой существуетъ обычно недоразуменiе, возникшее оттого, что публика, требующая отъ артистовъ наибольшей впечатлительности и оригинальности въ искусстве, не можетъ ужиться съ нею въ жизни, - какъ будто человекъ, въ которомъ ночное безбрежiе моря или шумъ вихря будятъ известную силу, можетъ не испытать въ себе действiя подобныхъ силъ когда видитъ что нибудь такое, что потрясаетъ его въ жизни реальной.

Съ другой стороны и артисты ищутъ у массы той способности, какой одарены сами, забывая о томъ, что эта-то способность отличаетъ и обособляетъ ихъ отъ нея, делаетъ темъ, что они есть, что составляетъ ихъ исключительное свойство, ихъ признакъ. Отсюда происходитъ тотъ диссонансъ, который бываетъ иногда бряцанiемъ колокольчика объ деревянный столъ, а иногда скрежетомъ, отъ котораго кровь стынетъ въ жилахъ. Это то, что заставляетъ сказать такого Словацкаго: "Ты знаешь, какъ долженъ я страдать, чтобъ только петь", что вырывается изъ устъ Байрона гордымъ, полнымъ тоски: "или Англiя не для меня, или я не для Англiи". И встаютъ эти жизни, "поэмы для Бога", слишкомъ часто представляющiя сплошное кровавое поле битвы, надъ которымъ только гордость гаситъ солнце днемъ, а месяцъ ночью, чтобъ его не видалъ никто, кроме Бога.

Чудовищный психическiй грифъ вонзаетъ свои когти въ глубину души.

первенцовъ, какъ палачъ Ирода, резавшiй грудныхъ детей въ Вифлееме. Плачущая, дрожащая, обезумевшая до неистоваго отчаянiя душа напрасно молитъ о милосердiи; грифъ терзаетъ.

И кровь течетъ.

Все больше и больше, все сильней и сильней течетъ она, красная, теплая, прямо изъ сердца. И струятся реки крови, лучшей крови, которой никто никогда не искупитъ, о которой никогда не перестанетъ жалеть.

Словно пожаръ, гонимый ветромъ, это проклятiе человеческой души, называемое гордостью, выжигаетъ, вытравляетъ, опустошаетъ.

Горе темъ людямъ, которые одержимы ангеломъ гордости, потому что это - ангелъ смерти.

Ни одинъ ядъ не действуетъ такъ, ни одинъ червь такъ не точитъ.

О, если бъ гордость была мечомъ въ рукахъ рыцаря безъ страха и упрека!

Но чаще это дубина въ рукахъ помешаннаго, бритва въ рукахъ безумца, и эти потоки крови - красной, теплой, прямо изъ сердца - плывутъ напрасно, напрасно, и не вернутся въ сердце уже никогда. А, все-таки, разрывай душу грифъ съ когтями смерти и пусть не слабеетъ твоя мощь и ярость!

Лучше разбить себе объ стену лобъ, чемъ потомъ спрашивать себя, зачемъ позволилъ другимъ прикоснуться къ нему? Это самое большее нравственное бедствiе.

Согласитесь, было бъ огромной глупостью, если бъ кто нибудь положилъ къ ногамъ женщины жизнь, если бъ онъ принесъ ей въ жертву всего себя, а она со своей стороны дала бы только воспоминанiе, что такъ было.

* * *

Бойся смеха изъ таинственныхъ глубинъ души человеческой, бойся именно ты, который хочешь исторгнуть слезы, потому, что этотъ смехъ можетъ бросить тебе въ лицо вместо слезъ судороги страданiя.

* * *

Иронiя, съ которой люди обыкновенно относятся другъ къ другу, иронiя людей богатыхъ, умныхъ и счастливыхъ - дешева и самое большее заслуживаетъ "je m'en fiche pas mal". Она не приноситъ вреда, хотя можетъ быть непрiятной. Иронiя же, которую будитъ экзальтацiя - убiйственна.

* * *

У творцовъ есть безсознательный инстинктъ, который велитъ имъ итти туда, где они находятъ вдохновенiе. Кажется, что они ищутъ Богъ невесть чего, въ действительности же ищутъ только творческаго подъема.

Правда, что иногда въ придачу они находятъ смерть.

Здесь лежу я, жившая для любви и любившая счастье.

Посадите розу на моей могиле, розу цветущую и благоухающую, потому что моя жизнь цвела, и увяла я, какъ цветокъ.

Спокойно и безъ сожаленiй схожу я въ Аидъ. Я познала жизнь и была подобна облаку, насыщенному солнцемъ, или радужному кругу на воде.

О, афиняне, посадите розу на моей могиле, розу цветущую, и благоухающую, потому что часы моей жизни спадали съ дней и ночей, какъ лепестки съ чашечки розы, благоухающiе и ясные.

другихъ слезъ.

О вечная, безсмертная Киприда со стройными бедрами и непобедимымъ волшебствомъ грудной опояски, божество, которое сильнее чемъ сама смерть, - сделай такъ, чтобъ взлелеянное мною желанiе не пошло со мной въ могилу, но чтобъ оно наполнило мiръ, какъ паръ благоухающiй и теплый наполняетъ воздухъ после весенняго дождя. И отрадно будетъ мне тамъ, надъ Ахерономъ грезить, что я умножила Счастье.

Ослепительная горная ледяная вершина. Сверкаетъ издали на солнце, словно золото и хрусталь. Лучистое зарево падаетъ на тучи, которыя кружатся вкругъ нея. Кажется, что Богъ оперся на эту вердшну Своей рукой и оставилъ на ней Ея сiянiе. Что-то изумительное!

Ведь это же только ледъ. Утомленная перелетная птица замерзнетъ, упавъ туда, путникъ съедетъ въ пропасть, цветку не за что зацепиться, чтобъ расти. Ослепительное, усыпанное золотыми кристаллами пространство пусто и безплодно и изумляетъ только своими божественными чарами, какъ мраморная Венера своей сверхчеловеческой красотой.

Почему же это такъ красиво?!

Когда горелъ городъ, осажденный врагомъ, монархъ не могъ скрыть печали на своемъ лице.

Кругомъ стояли толпы слугъ.

- А ведь я властелинъ, - думалъ онъ.

Когда любовница изменила ему, покидая вместе съ пажемъ висячiе сады, монархъ не могъ скрыть обиды на своемъ лице.

Кругомъ стояли толпы слугъ.

- А ведь я властелинъ, - думалъ онъ.

Когда было поднято возстанiе противъ него, и оскорбительные крики черезъ замковыя окна долетали до его ушей, - монархъ не могъ скрыть гнева на своемъ лице. Кругомъ стояли толпы слугъ.

- А ведь я властелинъ - думалъ онъ.

И онъ ушелъ. Черезъ длинные коридоры отъ галлерiи къ галлерее шелъ онъ, пока не остановился передъ большими железными дверями. Отворилъ ихъ и вошелъ въ залъ, совсемъ темный и удаленный отъ света.

Здесь не было видно зарева горящаго города, сюда не долеталъ топотъ коня, уносившаго неверную любовницу, здесь не было слышно оскорбительныхъ криковъ возставшаго народа. Монархъ закрылъ железныя двери. Молчанiе и мракъ окружили его Онъ былъ властелиномъ.

Какъ разъяренные кони, что взлетаютъ на скаты, покрытые льдомъ, съ такою силой, что ледъ трескается, гремитъ и разсыпается на тысячи искрящихся обломковъ, - летятъ человеческiя мысли, а что знаешь ты объ этомъ?

Забилось ли когда нибудь передъ твоимъ слухомъ человеческое сердце, забилось ли оно кроваво, трагично и страшно; подобно пещере, где зiяютъ пропасти безъ дна, безъ света, безъ выхода?

И знаешь ли ты, что такое страсть, которая разрушаетъ душу, какъ ударъ грома - башню, знаешь, что такое желанiе, которое охватываетъ душу, какъ моръ проклятые Богомъ города, знаешь, что такое тоска, которая заламываетъ руки человека, какъ самая сильная боль, самое безысходное отчаянiе? Знаешь ли ты? Такъ чего же ты хочешь здесь, бездушная кукла?

Одно изъ самыхъ тяжелыхъ моихъ воспоминанiй - это смерть Горвена. Онъ умеръ такъ, какъ и жилъ: одинокiй, покинутый и страшно несчастный. Мы оба служили одному кумиру - искусству; серьезно, всему другому служить гораздо выгодней - искусство не даетъ дохода.

Слава? Если рядомъ съ ней не идетъ заработокъ, нетъ ничего глупее и смешнее славы. Горвенъ рисовалъ очень хорошiе пейзажи и пока рисовалъ ихъ, выжималъ кое-какiя деньги съ "торговцевъ искусствами", но какъ только чахотка свалила его въ постель, прекрасные дни "Aarnjnez" окончились - онъ сталъ терпеть нужду. Мы то, мы - были, но мы сами еле существовали. Мы, ученики академiи, были все молоды, вдали отъ дома и отъ своихъ, которые, впрочемъ, слишкомъ заняты другими делами, чтобы думать о начинающемъ художнике. Весь гардеробъ Горвена, его великолепный сюртукъ, крылатка, которой онъ такъ гордился, его булавки съ жемчугомъ, porte-bonheur отъ какой-то кузины - ушло. Я знаю это лучше всехъ, такъ какъ самъ продавалъ эти вещи торговцамъ и относилъ въ закладъ. Однажды въ полдень, въ очаровательный мартовскiй день я пришелъ къ Горвену. Едва я открылъ дверь, онъ живо поднялся съ постели и сказалъ:

- Знаешь, кто былъ здесь?

- Кто? - спросилъ я, заметивъ сразу, что онъ въ сильной горячке.

- Смерть была. Это было около 11 час. утра. Я лежалъ съ закрытыми глазами, вдругъ холодъ пробежалъ по моему телу. Я открылъ глаза. Волосы дыбомъ стали на голове. Представь себе, она сидела здесь, на кровати. Она совсемъ такая, какой ее рисуютъ - скелетъ въ длинномъ покрывале. Все замерло во мне отъ ужаса и отвращенiя. Она вытянула руку и оперлась у меня на груди - вотъ здесь. Морозъ, ледяной морозъ пронизалъ меня насквозь. Потомъ все исчезло...

- Галлюцинацiя - вставилъ я, чтобъ успокоить его.

- Нетъ, это смерть... Значитъ, конецъ...

Голова его упала на подушку. Онъ былъ бледенъ, какъ полотно. - Нетъ никакого сомненiя, что это была смерть. - Горвенъ кончилъ. Мы молчали несколько времени, затемъ онъ заговорилъ:

- Знаешь, тамъ у насъ на севере есть большое, большое озеро. Кругомъ него растутъ ели, орешникъ и много другихъ деревьевъ. Недалеко отъ озера стоялъ нашъ домъ. Слушай, какъ бы мне хотелось, чтобъ меня привезли туда, привязали къ доске и спустили въ воду. У насъ тамъ, на севере надъ водой чайки летаютъ... Какъ хотелъ бы я, чтобъ оне летали надо мной. Разве это невозможно, чтобъ меня привезли туда, на северъ, на наше большое озеро...

Онъ говорилъ съ неизмеримой печалью. Прошло столько летъ, а я помню каждое слово.

Опять мы молчали минуту. Горвенъ поднялъ немного голову, посмотрелъ на себя и на постель и сказалъ почти шопотомъ, съ огромной печалью и горечью: Какъ это грязно...

Действительно, его рубаха, наволочка на подушке, простыня - все это не сменялось очевидно очень давно.

- Почему ты не велишь прислуге сменить? - спросилъ я,

Онъ съ улыбкой и удивленiемъ посмотрелъ на меня:

- И ты спрашиваешь? Ведь ты же самъ помогъ продать и заложить мне все, что было. У меня теперь нетъ ничего, кроме того, что видишь...

Судорога сдавила мне горло, а онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Молчалъ довольно долго, потомъ опять заговорилъ:

у меня есть чистая постель и чистое белье, найдутся и такiе, у которыхъ и этого нетъ, правда?.. Ну, мой дорогой, слушай. Когда я умру, постелите мне за-ново постель и оденьте чистое белье, а потомъ, если сможете, перевезите меня туда къ намъ, на северъ, къ нашему большому озеру. Привяжите меня къ доске и пустите на воду въ чистой рубахе. Тамъ у насъ на севере чайки летаютъ, спустите меня тамъ въ воду...

Шла Ганка по Скупневой Горе, а ветеръ дулъ такой, что, казалось, броситъ ее въ долину. Хотя была на ней душегрейка, а поверхъ теплый платокъ, но ей было такъ холодно, что морозъ мурашками пробегалъ по каждой косточке. По небу въ бешеномъ вихре кружились снеговыя тучи, сквозь которыя, какъ сквозь оловяный листъ, светило солнце, лишенное блеска, словно мертвое.

Кругомъ была страшная пустота, а отъ ветра стоялъ такой шумъ въ горахъ, что ужасъ сжималъ грудь: казалось, все Татры стонутъ.

А Ганка все шла впередъ.

Если бы кто нибудь встретилъ ее, то верно спросилъ бы: "И зачемъ это ты идешь сюда, девушка, въ эти горы, въ эту пустыню, въ этотъ шумъ? Тамъ никто не живетъ, только зверь заворчитъ на тебя, да смерть оскалитъ на тебя свои зубы; безсилiе повалитъ тебя на землю и - конецъ. Кто же это идетъ въ горы къ концу осени? Или вернись сейчасъ, или ты ужь никогда не вернешься. Если пойдешь дальше, не увидишь больше ни зеленой травы, ни светлаго овса. Ветеръ заморозитъ тебя, снегъ засыплетъ тебя, орлы и ястреба разнесутъ по вершинамъ твое молодое тело. Зачемъ же ты идешь туда, девушка?

Такъ спросилъ бы наверно каждый, кто встретилъ бы ее, но здесь уже никто не могъ ее встретить^-, охотники уже давно повесили на стены свои ружья, такъ какъ козы теперь не стоятъ выстрела: уже никто не бродитъ по горамъ. Хотя кругомъ такъ страшно пусто, Ганка рада этому, такъ какъ никто уже не будетъ спрашивать, куда она идетъ.

Да и что же бы она сказала ему? Что бежитъ въ горы отъ своего несчастья и позора?.. Куда?.. Зачемъ?.. Она сама не знаетъ и не думаетъ объ этомъ. Идетъ впередъ, чтобъ только итти, чтобъ только быть дальше отъ людей. Роковой часъ приближался и скрываться дальше было уже трудно... Не съ ней одной случилось это, но худшаго не могло случиться. Отецъ и мать умерли, не оставивъ Ганке ничего, потому что все, что было, пропили до тла; родня, какъ и всякая зажиточная родня, даже не хотела слушать о такой нищей, какъ Ганка. А Войтекъ, что обещалъ жениться на ней, сказалъ только: "Оставайся съ Богомъ" - и уехалъ въ Америку. И Ганка осталась въ деревне одинокая, покинутая, на службе у жида, который презиралъ ее; теперь она знала наверное, что онъ ее выгонитъ. А дальше? Куда она денется? Что ей делать? Ей пришлось бы умереть съ голоду прежде, чемъ оправиться отъ болезни, да еще такъ трудно найти работу съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ. Если бъ еще люди были добрые, а то, когда то же случилось съ Зоськой Косярской, никто не сказалъ ей ни слова, потому что та богачиха, а на нее, Ганку, указывалъ пальцемъ первый встречный.

А ведь она такой же человекъ и такое же Божье творенiе, какъ другiе.

Разве броситься съ моста въ воду? И она шла на мостъ, но сколько ни смотрела она въ тихую муть, зеленую и неподвижную, какъ что-то отбрасывало ее назадъ и она убегала, словно за плечами кто-то хваталъ ее за косу и хотелъ спихнуть въ воду. Хотела было броситься въ колодезь, но было бы еще тяжелей упасть въ эту темную бездну.

Такъ приходилось расплачиваться за ту нежную безумную любовь, за ту безмерную негу, которую она впивала въ себя, какъ густой медъ. Не было для нея ни места, ни радости въ жизни. И боялась Ганка роковой минуты, боялась жида, боялась людей, боялась ксендза викарiя, который съ амвона вызывалъ по имени "развратницъ", называлъ ихъ прикаженными и советовалъ сторониться отъ нихъ, какъ отъ заразы, - боялась своего несчастья и своей горькой участи - надо же ей было куда-нибудь деваться.

къ горамъ, сама не зная, куда идетъ. Шла, лишь-бы итти. Дорогу къ Гонсеницовымъ прудамъ она знала, потому что тамъ пасла коровъ. Вотъ и повернула туда. На Скупневой горе снегъ былъ по щиколки, но Ганка все шла. Передъ ней зачернели хижины. Святый Крепкiй Боже, какъ ей было здесь хорошо. Сколько было здесь веселья, смеху! Здесь Войтекъ пасъ скотъ и здесь они полюбили другъ друга на Ганкино несчастье. Здесь пасли также Бронця Вавускова и Марыся. Не разъ они ходили съ коровами на Зеленыя, ложились тамъ лицомъ къ солнцу и пели такъ, что эхо звенело по Косцельцу. А солнце скользило по зелени такое светлое, что было весело смотреть. Куда ни оглянешься, черныя и пестрыя коровы тамъ и сямъ звонятъ колокольчиками, а тамъ, высоко на вершинахъ горъ белеютъ овцы Войтека, позвякивая колокольчиками, а Войтекъ играетъ на свирели или поетъ:

"Ни тяжело мне, ни легко,

Только мне, девица, къ тебе далеко...

А она отвечала ему на это:

Были бъ у меня ключи ото дня,

Такъ пели они издали другъ другу, а эхо шло по Косцельцу. Солнце было такое ясное, что каждый цветокъ смеялся.

А когда старый Томекъ игралъ въ шалаше на гусляхъ, а Войтекъ вскакивалъ танцовать! Никто не плясалъ лучше его. Онъ такъ носился надъ землей, словно ему приделали къ плечамъ соколиныя крылья. Все девушки съели бы его глазами, но онъ былъ ея, Ганусинъ возлюбленный.

Или когда шелъ дождь, и они все сидели около сторожки, а Войтекъ полуобнималъ ее, прижималъ къ себе, а у нея сердце чуть не выскакивало изъ груди отъ радости. А когда онъ целовалъ ее, у нея темнело въ глазахъ и губы не могли оторваться отъ губъ.

Онъ былъ для нея дороже звездъ, дороже солнца, что светитъ на небе. Старый Томекъ разсказывалъ сказки, а они, сидя около сторожки, прижавшись другъ къ другу, слушали.

Прошло и не вернется...

Хижины уже остались позади нея; она шла къ Зеленой. Снегъ шелъ все сильней, а ветеръ дулъ крепче и крепче; духъ захватывало въ груди. Где-то, по склону пробежали испуганныя козы, одна, две - Ганка насчитала ихъ пять. Помчались къ Лиловой, зачернели по уступу на снегу и исчезли. Незаметно повернула Ганка къ уступу Лиловой и пошла дальше.

Силы стали покидать ее и какiе-то красные круги, словно огоньки, стали летать передъ ея глазами, сначала далеко, потомъ все чаще и красней, словно кровавый дождь. Было такъ холодно, словно ея тело обложили льдомъ. Странный шумъ почувствовала Ганка въ голове, что-то жгло ея мозгъ.

Она остановилась. Всюду горы; белые хребты, черныя, закутанныя снегомъ вершины, такiя высокiя, какими оне не казались ей никогда, ветви одетой снегомъ замерзшей плакучей сосны, пропасти, въ которыхъ ветеръ кружилъ вихри снега, а на небе - солнце, какъ за оловяной завесой, безъ блеска, словно мертвое. Страшная пустота и глушь...

Что-то грезилось ей, словно далекiй колокольный звонъ и пенiе ксендза, вроде, какъ на похоронахъ ея матери; а ветеръ временами завывалъ такъ, словно могилы стонали на кладбище.

Ноги Ганки стали заплетаться, въ глазахъ потемнело, а въ голове все больше шумело и жгло. Казалось, все валится на нее и ее давятъ скалы, плакучiя сосны, тучи.

Она чувствовала на груди и плечахъ давленiе и тяжесть точь въ точь какъ въ модзимерскомъ костеле въ праздникъ Вожьей Матери. Она думала, что ее задавятъ тогда въ толпе. Ей вспомнилась эта Божья Матерь въ голубомъ плаще, съ золотой короной на голове, надъ алтаремъ. Горячо молилась тогда передъ Нею Ганка, чувствуя надъ собой несчастье. Помолилась бы она и теперь, но туда такъ далеко итти, а колени ея подгибались; она только стала шептать: "Богородице, Дево, радуйся, благодатная Марiя, Господь, съ Тобою"...

Вдругъ какое-то сiянiе заколыхалось надъ горой. Ганка дрогнула. Что же это тамъ? А сiянiе, словно сотканное изъ лазури и серебра, становилось все ярче и шло къ Ганке. Испугалась Ганка страшно, а шумъ въ ея голове сталъ еще сильней и ноги подкосились; хотела бежать, но ей показалось, что изъ этого сiянiя плыветъ къ ней голосъ тихiй и нежный: Не бойся...

А голосъ отозвался снова.

- Иди.

- Куда? - шепнула Ганка.

Голосъ ответилъ:

Тогда Ганка осмелилась поднять глаза и увидела лицо, какъ медъ, и глаза, какъ цветы. Что-то въ роде голубого плаща маячило въ сiянiи и золотая корона замигала въ вышине.

- Ты ли это, Царица Небесная? - шепнула Ганка. И показалось ей, что Матерь Божiя кивнула ей головой и пошла впереди нея къ Лиловой. Она почувствовала въ себе приливъ какихъ-то новыхъ силъ, колени перестали дрожать, шумъ въ голове стихъ, а холода она почти не чувствовала. Ветеръ тоже стихъ на минуту. Только все тусклей блестело солнце, совсемъ мертвое. Ганка шла быстро, съ какой-то бодростью, но скоро ноги ея стали опять заплетаться, красныя хлопья посыпались передъ глазами, шумъ охватилъ голову и ею овладело такое безсилiе, что она не могла вытащить ногъ изъ снега.

- Владычица, я села бы - шепнула она.

- Ну такъ садись - ответилъ голосъ изъ сiянiя.

печальнаго, беззвучнаго.

Все это въ глазахъ Ганки сливалосъ въ какiя-то массы снега и горъ подъ мутнымъ небомъ.

- Что прикажешь, Владычица? - прошептала она. Но ответа не было. Она хотела кричать, но не могла. Казалось, что кто то наложилъ тяжолыхъ камней на каждую руку и ногу. Дрожь, какъ мурашки, поползла по телу и такое безсилiе овладело ею, что она едва могла дышать. Словно кто заткнулъ рукою глаза и уши. Она не видела и не думала ни о чемъ; чувствовала только, что снегу кругомъ нея все больше и больше, что онъ покрылъ ея ноги, достаетъ до пояса, засыпаетъ грудь. Ей делалось все теплей и она была рада.

Въ воздухе стихло и даже солнце блеснуло ясней на мгновенiе, осыпая снегъ серебромъ.

Ганка, совсемъ обезсилевшая, смотрела впередъ и чувствовала, что съ ней происходитъ что-то странное, словно въ ней все тяжелеетъ постепенно и превращается въ ледъ. Ею овладевало все большее безсилiе и какая-то тяжелая сонливость.

Вдругъ светъ померкъ отъ мятели, съ воемъ сорвался ветеръ съ горъ, метя целыя горы снега передъ собой и теребя ихъ такъ, что оне разлетались, какъ перья глухаря, растерзаннаго орломъ. Лицо Ганки сталъ резать острый, мелкiй ледъ, а вихрь то сметалъ съ нея снегъ до пояса, то по шею засыпалъ опять. Теплая кровь засочилась съ лица и шеи Ганки, изрезанной льдомъ.

На мгновенiе боль вернула къ ней сознанiе.

- Вотъ моя смерть - подумала она и охваченная ужасомъ хотела двинуться, встать, но силы совсемъ оставили ее, и въ голове помутилось опять. Она слыхала шумъ, видела горы, но все меньше, все слабей.

И снова на снеговой туче во мгле заблестело сiянiе, бледные, но ближе прежняго, тутъ, возле Ганки. Ей показалась даже, что какая-то рука дотрогивается до ея плечей. Она подняла глаза: то же лицо, какъ медъ и глаза какъ цветы, только гораздо бледнее. И снова показалось ей, что тотъ же голосъ, тихiй и нежный произноситъ:

- Куда? - шепнула Ганка.

- Къ небу! Дай руку - сказала Матерь Божiя.

И Ганка дала руку и пошла...