Стихотворения в прозе
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Стихотворения в прозе

Воспоминанiе

Судъ

Тень

Любовь

Роза

На Везувiи

Горный мотылекъ

Надъ потокомъ

Журавли

Ель

Къ женщине

Тяжелое будущее

Къ смерти

За стеклянной стеной

Одна изъ сказокъ

У умирающаго потемнело въ глазахъ, и онъ почувствовалъ приближенiе смерти - онъ началъ смотреть назадъ, въ свое прошлое, желая еще разъ увидеть свою жизнь.

И предъ его глазами проходили разные образы медленными и длинными рядами, и каждый образъ несъ съ собой воспоминанiе о страданiи или наслажденiи. Но такъ какъ воспоминанiй о страданiи было гораздо больше, то умирающiй подумалъ, что не стоитъ жалеть о томъ, что больше онъ не увидитъ этихъ лицъ.

Но вдругъ, въ толпе блеснули глаза, полные слезъ - онъ узналъ ихъ и, отогнавши другiе призраки, началъ въ нихъ смотреть

Это были глаза старика, нищаго, которому онъ въ морозную ночь отдалъ плащъ, снявши его со своихъ плечъ.

И его охватило cожаленiе, что въ последнiй разъ онъ вспоминаетъ эти глаза и что после смерти у него не будетъ возможности ихъ вопоминать.

Душа вышла изъ тела, и ангелъ взялъ ее за руку и повелъ въ какую-то седую, печальную пустыню и посадилъ на камень. А сверху, изъ-за распростертыхъ надъ землей тусклыхъ, оловянныхъ тумановъ, раздался голосъ: Суди себя сама!..

И тотчасъ же предъ глазами души заструилась река, и душа увидела, что вода ея состояла изъ однихъ слезъ, только была мутная.

И ангелъ сказалъ: Смотри, это слезы, которыя ты заставила пролить, когда была тамъ, на земле.

И душа отвечала: Да, но здесь текутъ и мои слезы.

И трижды спрашивалъ ангелъ душу, и трижды она ему отвечала.

Но вдругъ мутная вода реки стала чистой, какъ кристаллъ, и очень глубокой. И ангелъ сказалъ; это слезы твоей матери.

И душа, закрывая лицо, ответила: Въ нихъ я виновата, потому что здесь нетъ моихъ слезъ.

или прохожихъ на улице, когда другая мысль овладеетъ тобой.

Тень эта неразлучна съ человекомъ и въ те минуты, когда онъ, младенцемъ, припадаетъ къ груди матери, и тогда, когда смотритъ въ полузакрытые глаза ослабевающей въ страстныхъ объятiяхъ женщины, ища въ нихъ стыда и более сильнаго, чемъ стыдъ, желанiя, и тогда, когда, глядя на весеннюю траву, онъ думаетъ, что, можетъ быть, въ будущую весну трава зазеленеетъ уже на его могиле.

День и ночь, всегда и везде, следуетъ эта тень за человекомъ, она верна ему какъ одиночество, и вернее, чемъ страстная жажда счастья. Эта тень - смерть.

Казалось мне, что я вижу все часы, которые осталось мне прожить, медленно пролетающими предъ моими глазами, какъ стая чаекъ при заходе солнца въ знойный день.

Крылья всехъ часовъ моей жизни, прежде белыя, были запачканы кровью, моей собственной кровью; у одного только последняго часа моей жизни крылья были белыя и чистыя.

И я подумалъ: по крайней мере смерть моя будетъ прекрасной и спокойной...

Въ эту минуту явилась она, та женщина. которую я люблю; увидя, что часы, которые осталось мне прожить, все покрыты кровью и только последнiй часъ чистый и белый - сказала:

- Хочу, чтобы и этотъ былъ такимъ, какъ другiе.

Я не опросилъ ее, почему.

Потомъ она спросила:

- Но где взять крови?

Я указалъ ей на мое сердце и, подавая кинжалъ, сказалъ:

- Ударь.

Когда она подняла руку, чтобы ударить, я думалъ только объ одномъ: сумею ли удержать стонъ, чтобы не испугать ея, и когда она ударила, я не издалъ стона, хотя боль была ужасна.

Кровь, брызнувшая изъ моего сердца, покрыла пятнами крылья последняго часа моей жизни, белыя и чистыя. И я подумалъ: даже смерть моя будетъ печальной и страшной, но я не спросилъ, зачемъ эта женщина поступила такъ.

Она хотела такъ - а я люблю ее.

Однажды я стоялъ на берегу моря въ Ницце и держалъ красную розу въ рукахъ.

Передо мной было море, золотисто-голубое, серебристо-фiолетовое, тихое, залитое полуденнымъ солнцемъ.

Колеблющiеся перлы, смарагды и опалы прибрежной волны забегали мне подъ ноги, съ шумомъ однообразнымъ и ритмичнымъ, какъ звукъ арфы, ударяемой пальцемъ по одной струне.

Несколько белыхъ чаекъ кружились надъ водой, то ударяясь грудью о ея поверхность, то взлетая въ вышину: такъ летаютъ мотыльки надъ лугомъ.

Вдали, къ востоку, шелъ пароходъ, таща за собой белую ленту дыма и медленно исчезая изъ глазъ въ водяной пустыне.

Я бросилъ розу въ воду.

Волна шла назадъ и понесла ее назадъ.

Я виделъ, какъ она отдалялась, сначала красная на алмазной пене, а потомъ побледневшая на омарагдахъ моря.

Но черезъ минуту, съ приливомъ волны она вернулась къ моимъ ногамъ.

Я заметилъ только, что несколько лепестковъ, оторванныхъ отъ чашечки быстрымъ теченiемъ, приплыли отдельно.

И опять волна пошла назадъ и назадъ отнесла розу; но черезъ минуту цветокъ былъ опять у моихъ ногъ, принесенный возвратной волной.

Только лепестковъ, оторванныхъ теченiемъ и приплывшихъ отдельно, стало больше.

Я стоялъ долго надъ моремъ - волна шла ко мне и отплывала обратно, принося къ моимъ ногамъ все меньшiй цветокъ и все больше оторванныхъ отъ него лепестковъ.

Наконецъ отъ розы не осталось ничего, кроме горсти лепестковъ, брошенныхъ на воду.

И море все вновь и вновь приносило ихъ ко мне...

Не бываетъ ли такъ съ сердцемъ? Разбитое, оно приплываетъ къ нашимъ ногамъ, обратившись лишь въ горсть лепестковъ.

Однажды весной съ вершины Везувiя я смотрелъ на море.

Солнце заходило. Спокойныя, какъ сонъ, волны переливали золотомъ, пурпуромъ и сапфиромъ.

Неподвижныя, спокойныя маленькiя рыбацкiя лодки, занятыя ловлей коралловъ, белели своими парусами на воде, склонившись на бокъ, подобно ненюфарамъ, расцветшимъ на озере. Было удивительно тихо.

Вдали пылъ виденъ Неаполь розовый отъ заходящаго солнца, а еще дальше, къ Елисейскимъ полямъ, простиралась, синеющая въ сумерки, погруженная въ задумчивость, земля. Скала острова Капри поднималась изъ моря, слегка розоватая и покрытая продольной тенью; надъ Сорренто и морскимъ заливомъ серебрилась снегомъ на вершине гора Святаго Ангела, а дальше гигантскимъ кругомъ убегали фiолетово-голубыя и розово-золотистыя итальянскiя горы, похожiя на вздымающiяся волны океана.

Небо, ясное надъ цепью горъ, въ металлическо-багровомъ и желто-голубомъ сiянiи, тускнело на востоке и засыпало. На Помпею спускался мракъ; городъ мертвыхъ исчезалъ, какъ-будто въ какомъ-то спокойномъ необъятномъ тумане.

Было удивительно тихо, только Везувiй изредка выбрасывалъ къ небу съ шумомъ и трескомъ столбы красной лавы и разсыпалъ ее въ воздухе такъ, что она становилась похожей на огромную стаю огненныхъ птицъ, которыя тучей падали съ шумомъ на склоны кратера, еще долго сверкая на земле - зловеще, грозно и какъ-будто враждебно всей природе.

А когда взрывъ угасъ, снова стало удивительно тихо.

Я былъ тамъ одинъ, далеко отъ моего дома, который, впрочемъ, уже пересталъ быть моимъ домомъ - сперва я испытывалъ лишенiе, что нетъ возле меня никого, кому-бы я могъ сказать: "смотри!" - а потомъ почувствовалъ, что никто и не можетъ быть возле меня, потому что у меня нигде никого не было...

Я шелъ однажды чрезъ Железныя ворота въ Татрахъ. За мной, надъ Липтовскими горами, была буря, висевшая въ свинцовой туче и ударявшая въ темный лесъ золотыми молнiями съ оглушительными раскатами. Въ Татрахъ отдавалось громкое эхо. Надъ тучей было какъ будто огромное зарево, кровавое и страшное.

Вокругъ меня были пропасти, нагiя обрывистыя скалы, за которыя даже мохъ не могъ ухватиться. Колоссальные гранитные обелиски поднимались въ высь между колоссальными пирамидами, теряясь верхушками где-то въ безграничной вышине.

Внизу была бездна, наполненная мелкими камнями, наваленными другъ на друга, массы гранита, дикiя, пустынныя и безмолвныя; надъ головой вечернее небо, серое и печальное.

Нигде ни травки, ни моху, только обломки и груды мелкихъ камней и скользкiя гранитныя плиты. Мертвая пустыня.

В другъ зашелестело что-то въ воздухе отъ одной стены ущелья до другой пролетела маленькая птичка, горный мотылекъ, какъ ее называютъ горцы.

Съ излома на изломъ, со окалы на скалу взлетала она все выше, пока не исчезла где-то въ безграничной вышине между сводами пропасти.

Тамъ, въ отдаленiи, была буря и темный лесъ; ниже, въ долине, были города и нивы, была жизнь, было движенiе, а эта птичка, далекая всему, всему чуждая, никемъ невидимая, носилась здесь надъ пропастями, въ безконечной вышине и безконечной пустыне.

Не правда ли, въ душе человека есть что-то похожее на этого горнаго мотылька, взлетающее выше, чемъ бури и леса, чемъ города и нивы, чемъ жизнь и движенiе, всему далекое, всему чуждое, лишь иногда, на одну минуту, заметное для мысли и такъ, какъ эта птичка исчезающее въ безграничной вышине.

Шумъ горнаго потока, шумъ потока... Съ закрытыми глазами я прислушиваюсь къ тебе, какъ ты звучишь, непрерывный, монотонный, вечный...

И душу мою охватываетъ такая тоска, такая безконечная грусть.

Этотъ шумъ, знакомый мне целые годы, съ самаго ранняго детства, - всегда одинаковый, монотонный и вечный - и когда я погружаюсь памятью въ прошлое, сколько разъ я вижу себя надъ этимъ горнымъ потокомъ, такъ же съ закрытыми глазами вслушивающимся въ него, съ той же тоской, съ той же безконечной грустью въ душе.

Шли годы моего детства, шли годы моей весенней молодости и теперь идутъ годы жизни все дальше, все дальше и безъ возврата - и снова я стою надъ потокомъ съ той же тоской въ душе, съ той же безконечной грустью...

Какъ будто мне жаль чего-то, что я потерялъ, и чего-то, что не придетъ; какъ будто меня печалитъ потеря чего-то дорогого мне, чего я не виделъ, а только могу предчувствовать, что оно существуетъ; какъ будто я тоскую по чемъ-то, что уходитъ, и что никогда не приходило ко мне...

Сколько разъ я протягивалъ руки къ улыбкамъ судьбы, которыя обманывали меня - и потомъ снова стоялъ надъ этимъ горнымъ потокомъ, съ закрытыми глазами, вслушиваясь въ его шумъ, монотонный и вечный, съ той же тоской, той же безконечной грустью въ души...

И никогда, никогда надъ этимъ шумящимъ потокомъ у меня не будетъ въ душе другого чувства, какъ только эта тоска и эта безконечная грусть?

Не будемъ говорить о счастье, котораго страстно жаждемъ, из будемъ о немъ говорить...

Счастье, какъ маленькая птичка... его легко спугнуть.

Будемъ ждать тихо, не будемъ говорить о немъ, не будемъ даже думать... Въ тишине нашего сердца, въ глубине его будемъ страстно желать счастья, скрывая отъ собственной мысли это страстное желанiе.

Потому что счастье, какъ светъ среди тучъ: покажется на минуту, замерцаетъ и опять быстро скроется.

Не будемъ призывать счастья, не будемъ стремиться къ нему, не будемъ бороться за него; какъ дети, которымъ снится въ Рождественскую ночь, что Христосъ придетъ къ нимъ съ подарками и они ждутъ его тревожно, тихо, въ нетерпеливомъ страхе - будемъ и мы ждать.

Если должно придти, оно придетъ...

Счастье, какъ солнце, о которомъ мечтаютъ цветы, живущiе только одинъ день... они не могутъ къ нему пойти, они ждутъ его.

Если день ясный, оно придетъ... если тучи закроютъ небо, они ждутъ напрасно...

Завянутъ и не увидятъ солнца. Вечеромъ въ минуту смерти, они скажутъ: напрасно мы открыли ему свои чашечки: оно не пришло...

Будемъ тихо ждать счастья... оно для сердца то же, что солнце для цветовъ, живущихъ только одинъ день... если должно придти - придетъ.

Не будемъ говорить о счастiи, котораго страстно жаждемъ, не будемъ о немъ говорить... оно пугливо, какъ птичка.

виделъ однажды стаю журавлей, улетавшихъ на югъ.

Былъ осеннiй вечеръ, полный печальной безмятежной тишины и окрашенный фiолетовымъ цветомъ, какъ обыкновенно бываетъ въ это время въ Татрахъ.

Медленно летели журавли, чернея надъ горами, розоватыми отъ последнихъ отблесковъ заходящаго солнца.

Я долго смотрелъ имъ вследъ, пока они не исчезли, и меня охватывала все большая грусть. Не знаю отчего, но мне казалось, что журавли эти заблудятся на море и не вернутся ужъ никогда.

Летели они куда-то въ воздушную бездну. въ безконечную даль, и казались такими печальными, какъ будто и они чувствовали, что летятъ туда въ последнiй разъ, что не вернутся ужъ никогда, никогда...

Ветеръ въ Татрахъ, бьющiйся крыльями о ледъ замершихъ озеръ, стонетъ не такъ печально...

Въ этомъ слове жалоба подрубленныхъ деревьевъ, протягивающихъ къ солнцу свои ветви, и последнiй взглядъ умирающаго.

И что делать тому, отъ кого отлетаетъ вера въ самое дорогое для него, отлетаетъ, какъ те журавли, о которыхъ, не знаю самъ, почему, я думалъ, что они заблудятся на море и не вернутся ужъ никогда?..

Я ехалъ однажды въ сумерки пустынной дорогой по направленiю къ лесу. Ветеръ дулъ съ горъ и высокiй стройный лесъ пихтъ и елей склонялся темной линiей своихъ верхушекъ. Отъ горъ шли мрачныя дождевыя тучи, казалось, сдвигая съ собой и неся огромные скалистые обломки. Сани бежали тихо по рыхлому снегу. Вокругъ ничего, только склоняющiйся отъ ветра лесъ и сдвинутыя сюда тысячу вековъ назадъ скалы. Мертвенная тишина. Такою грустью полонъ этотъ лесъ, будто душа природы здесь уже умерла. Сердце земли не можетъ биться подъ такой пустыней. Здесь конецъ жизни.

Дорога вела въ мракъ, въ перерезанную линiю деревьевъ, а пихты и ели склонялись и выпрямлялись подъ ветромъ, какъ нива. Но, опершись на ветви одной ели, склонялась верхушкой къ земле другая ель, снегомъ и бурями почти вырванная съ корнемъ.

Она жила еще, но увидала и изъ всей этой стены колыхавшихся остроконечныхъ деревьевъ она одна выставляла впередъ свою голову, какъ девушка, которая ждетъ смерти на плече своей подруги. А вокругъ темнота, дождевыя тучи и колоссальные уносящiеся въ бездну мглы и мрака громады и обрывы Татръ.

Мою душу охватила тоска.

Ты стоишь передо мной. Въ твоемъ лице какъ будто много лицъ и въ твоемъ образе какъ будто много образовъ. Ты одна, но имя твое: много.

Глаза твои светятъ, какъ источники среди тростниковъ, манящiе путника, какъ источники среди болотъ; волосы твои благоухаютъ и подобны плащу въ зимнюю ночь; уста твои - смертельное упоенiе.

Какъ сень розовыхъ кустовъ, поднимающихся выше головы - сень твоихъ плечъ; какъ теплота солнца - твоя грудь; какъ ленивое колыханье морскихъ волнъ въ летнiй полдень - колыханье твоихъ бедръ. Въ твоихъ ладоняхъ сладость меда и очарованье весенняго утра; въ твоемъ теле бездна наслажденiя, какъ въ виде съ горъ на луга и поля, когда iюльское солнце покроетъ ихъ золотомъ и iюльское небо сделается голубымъ.

Твой голосъ, какъ звезды, восходящiя по одной за каждымъ твоимъ словомъ, пока вокругъ души не будетъ ничего, кроме этой одной мелодiи золота, бриллiантовъ и сапфировъ, этой звездной пыли - и это твои слова.

Они, какъ зелень луговъ, какъ светъ солнца, изъ далекой зелени брошенный черезъ воду, и какъ звукъ вечной тоски.

О упоенiе! О безумiе чувственности! О бездна!

А душа твоя кажется улыбкой Бога - и что же можетъ быть прекраснее тебя, что не было бы божествомъ? Что более достойнаго любви?

И я хочу любить тебя всемъ моимъ существомъ, кровью, мозгомъ, сердцемъ, волей, всеми моими силами, всемъ моимъ духомъ и всемъ моимъ теломъ, жизнью моею, до смерти...

Я хочу любить тебя, преклоняться передъ тобой, боготворить тебя, прославлять тебя.

Ради тебя я хочу быть добрымъ, ради тебя - способнымъ на всякую высокую жертву.

Ты огонь, выжигающiй изъ меня все дурное, ты вода, очищающая меня отъ всего нечистаго.

Чтобы быть достойнымъ тебя, я хотелъ бы быть достойнымъ руки Христа на моей голове...

Ты стоишь передо мной. Въ твоемъ лице какъ будто много лицъ и въ твоемъ образе какъ будто много образовъ. Ты одна, но имя твое: много.

Символъ!...

И вотъ я вынужденъ спросить себя: бездушна ли ты прежде всего, или ничтожна?

Мне ручаются, что есть иныя женщины - я верю - на слово.

Смотри спокойно въ тяжелое будущее. Оно неизбежно; поможетъ ли, если смотреть иначе? Ахъ, только такое страданiе, такое горе охватываетъ.... Не такъ шумелъ лесъ, не такъ шумела вода, прежде чемъ случилось то, что сделало тяжелое будущее неизбежнымъ... Не такъ светило солнце, но такъ поднимались руки и ноги, не такъ тебе дышалось, чувствовалось и думалось...

Ты былъ другимъ человекомъ, прежде чемъ случилось то, что сделало тяжелое будущее неизбежнымъ.

Ты помнишь это...

Что бы ты далъ за то, чтобы быть въ состоянiи пробудиться, какъ прежде, для мысли о жизни, а не для мысли о своемъ тяжеломъ будущемъ...

Тяжелое будущее. которое ты видишь, которое ты знаешь, имеетъ одну особенность: нельзя думать ни о чемъ другомъ.

Что бы ты далъ за то, чтобы пробудиться такъ, какъ прежде!..

Живешь, какъ осужденный на смерть или на пытки, которыхъ нельзя избегнуть. Каждый кусокъ твоего хлеба горекъ, каждый часъ твой - ужасъ, каждое проникновенiе въ себя - смерть...

Страхъ всегда предъ тобой, и чаша, полная горечью полыни, у твоихъ губъ, и острый серпъ противъ твоихъ рукъ, и тернiи подъ твоими ногами.

О горе, горе, горе, трижды горе - сознавать, знать свое тяжелое будущее!..

Я вижу тебя - ты сидишь на моей постели, съ которой я только что всталъ, белая, тихая, окутанная въ белую кисею, съ розовыми губами и полными улыбки голубыми глазами - о, какъ ты прекрасна! Придешь ли ты обнять меня'!

Почему же ты не приближаешься ко мне, возлюбленная моя, красавица моя? Твои волосы благоухаютъ, я слышу ихъ благоуханiе, твое тело мягкое, теплое, изгибающееся роскошными изгибами - почему же ты не приближаешься ко мне?

Въ глазахъ твоихъ, въ улыбке твоихъ губъ я вижу любовь и страсть; ты любишь и страстно желаешь меня. Почему же ты не приблизишься ко мне?

И мы только тихо сидимъ вдвоемъ, зная другъ о друге, смотря другъ на друга и желая другъ друга - о, какъ ты прекрасна, смерть!..

сердце, раздавливающiй и раздробляющiй душу и тело, разбивающiй въ дребезги волю и силу, этотъ страшный, бешеный зверь, зовущiйся жизнью, снова подползаетъ ко мне - а! неужели ты позволишь ей снова грызть меня, неужели ты допустишь, чтобы я снова погибалъ, умиралъ и не могъ умереть?... Я не хочу больше этихъ мученiй! У меня уже нетъ силъ!.. И зачемъ?...

Тихая и бледная, ты улыбаешься мне. Розы въ твоихъ волосахъ, розы въ рукахъ у тебя, твое тело такъ пышно, такъ роскошно, грудь твоя легко вздымается. и бедра твои какъ будто дрожатъ, страстно желая прикосновенiя - и какiе-то зеленые луга окружаютъ тебя, какое-то голубое небо, рощи, цветы, солнце - такъ художникамъ грезится весна или жизнь, о смерть!

Смотри на меня, смотри, смотри и улыбайся - чтобъ меня совершенно охватила страстная любовь къ тебе, чтобы я, забывши обо всемъ, не обращая вниманiя ни на что, не заботясь ни о чемъ, бросился въ твои объятiя, приникъ къ твоей белой благоухающей груди, къ твоимъ розовымъ, благоухающимъ губамъ - о смерть!..

О смерть! Ты казалась мне такой прекрасной, такой невыразимо привлекательной, когда манила меня къ себе - а теперь, когда я хочу приблизиться къ тебе, ты становишься все более страшной. Ты сидишь на моей постели, костлявая, страшная, - сгнившiй покровъ, упавшiй съ ты сихъ плечъ, издаетъ зловонiе, а пустыя впадины твоихъ глазъ зiяютъ, какъ бездна, какъ пропасть. Ты уже не зовешь меня, но ждешь моего призыва. Ты придешь. Одна минута решимости, и ты придешь. Костяныя твои руки охватятъ мою голову, твой зловонный покровъ упадаетъ мне на глаза, съ трескомъ скелета ты придвинешься ко мне. А тамъ, тамъ - останется жизнь... Тамъ останется солнце, останется наслажденiе, останутся цветы, и голубыя моря, и снежныя горы, и леса, где ветеръ шумитъ въ вершинахъ, и где шелестятъ серны, пробегая по листьямъ, останутся тихiя озера и реки, въ которыхъ въ сумерки отражаются прибрежные кустарники, останется любовь, останется красота, останутся идеи съ орлиными крыльями, останется все, все, что зовется жизнью, это чудо, которое зовется жизнью, этотъ рай, эта божественность впечатленiй...

О смерть! смерть! Какъ ты страшна, какъ ты отвратительна! Куда же ты втолкнешь меня - въ тесную, черную яму, подъ землю, подъ толстой слой земли, изъ-подъ котораго я не выйду уже никогда, никогда, - где буду гнить, разлагаться, издавать зловонiе, где стану гнилью и ничемъ... О смерть! Почему же ты такъ прекрасна, когда манишь къ себе, и такъ ужасна, когда призываютъ тебя?..

Некоторые изъ насъ сидятъ за стеклянной стеной. Она такъ тонка, будто ея вовсе нетъ. Но она есть: стоитъ только протянуть руку, и мы наткнемся на нее.

Сквозь нее видно все такъ ясно, какъ будто ея нетъ. Люди проходятъ такъ близко, какъ будто ничто насъ не отделяетъ отъ нихъ. И если мы не протягиваемъ рукъ или губъ, мы можемъ думать, даже верить, что насъ ничто не разделяетъ,

Зачемъ же ты пришла? Зачемъ проходишь ты передъ моими глазами въ величiи твоей царственной красоты и въ пламени моей страсти?

Зачемъ же ты пришла? Я протянулъ руку - ты даже не заметила моего движенiя: я уже натолкнулся на ту стеклянную стену, которою некоторыхъ изъ насъ судьба отделила отъ мiра.

Я увижу это изъ-за моей стеклянной стены, черезъ которую видно такъ ясно, какъ будто ея нетъ, и которою некоторые изъ насъ отрезаны отъ мiра.

Склони ко мне головку и послушай: когда боги еще имели общенiе съ людьми, одинъ афинскiй поэтъ сложилъ въ честь Зевса гимнъ, который такъ обрадовалъ сердце Громовержца, что онъ решилъ наградить поэта такъ щедро, какъ велика была его радость. И вотъ онъ, огромный и лучезарный, подобный восходящему надъ лесомъ солнцу, сошелъ съ Олимпа на землю въ томъ месте, где поэтъ, сидя на прибрежной скале, склонивши голову на руки, смотрелъ на голубое, безконечное море и вслушивался въ монотонный шумъ полусонныхъ волнъ, полный опьяняющей задумчивости. Увидавши предъ собой властителя земли и неба, испугался поэтъ, но Зевсъ милостиво оказалъ ему:

- Ты почтилъ меня песнью, достойной моей славы и святого могущества, и я хочу наградить тебя. Я дамъ твоему слову такую силу и очарованiе, что при звуке его море затихнетъ и будетъ слушать тебя, и плывущiя по небу облака задержатъ свой полетъ; я дамъ твоему слову такую силу и очарованiе, что наилучшiе мужи за песнь твою принесутъ тебе золото и пурпуръ, и ты будешь для нихъ, какъ журавль, ведущiй свое стадо, а прекраснейшiя женщины принесутъ тебе въ жертву свои души и белыя благоухающiя тела. Я сделаю тебя могущественнымъ, богатымъ и счастливымъ. Но поэтъ, покачавъ головой, ответилъ:

- Отецъ боговъ и людей, твоя награда и твои сокровища выше заслугъ смертныхъ; они достойны твоей безсмертной и всемогущей силы; - но мне ихъ не нужно. Я уже богатъ, могущественъ и счастливъ.

- Какъ же такъ? - спросилъ онъ. - На плечахъ твоихъ, о поэтъ, я вижу запыленный плащъ и на ногахъ - пыль отъ дорогъ тяжелыхъ и изнуряющихъ, а въ рукахъ - посохъ странника. Печаль врезалась бороздами въ твое чело, на устахъ твоихъ видна горечь и скорбь. И приветствовалъ ли ты когда-нибудь улыбкой золотую колесницу Гелiоса? Ты безъ крова, какъ птица, у которой нетъ гнезда, ты одинокъ, какъ горный шиповникъ на скале, - какъ же ты можешь быть могущественнымъ, богатымъ и счастливымъ? Что у тебя есть?

Но тотъ ответилъ ему:

- Одно женское сердце, которое мне послушно.

Усмехнулся отецъ боговъ и людей и, положивъ лучезарную руку на плечо поэта, сказалъ:

- Тогда дай мне смерть, - сказалъ поэтъ.

* * *

Въ эту минуту Панъ, который лежалъ неподалеку въ кустахъ, скрестивши козлиныя ноги и отгоняя отъ себя мухъ благовонной веткой мирта, отозвался густымъ басомъ:

- Тогда дай ему другое, отецъ Зевсъ.