Стихотворения в прозе

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Стихотворения в прозе (старая орфография)

Воспоминание

Суд

Тень

Любовь

Роза

На Везувии

Горный мотылек

Над потоком

Журавли

Ель

К женщине

Тяжелое будущее

К смерти

За стеклянной стеной

Одна из сказок

У умирающого потемнело в глазах, и он почувствовал приближение смерти - он начал смотреть назад, в свое прошлое, желая еще раз увидеть свою жизнь.

И пред его глазами проходили разные образы медленными и длинными рядами, и каждый образ нес с собой воспоминание о страдании или наслаждении. Но так как воспоминаний о страдании было гораздо больше, то умирающий подумал, что не стоит жалеть о том, что больше он не увидит этих лиц.

Но вдруг, в толпе блеснули глаза, полные слез - он узнал их и, отогнавши другие призраки, начал в них смотреть

Это были глаза старика, нищого, которому он в морозную ночь отдал плащ, снявши его со своих плеч.

И его охватило cожаление, что в последний раз он вспоминает эти глаза и что после смерти у него не будет возможности их вопоминать.

Душа вышла из тела, и ангел взял ее за руку и повел в какую-то седую, печальную пустыню и посадил на камень. А сверху, из-за распростертых над землей тусклых, оловянных туманов, раздался голос: Суди себя сама!..

И тотчас же пред глазами души заструилась река, и душа увидела, что вода её состояла из одних слез, только была мутная.

И ангел сказал: Смотри, это слезы, которые ты заставила пролить, когда была там, на земле.

И душа отвечала: Да, но здесь текут и мои слезы.

И трижды спрашивал ангел душу, и трижды она ему отвечала.

Но вдруг мутная вода реки стала чистой, как кристалл, и очень глубокой. И ангел сказал; это слезы твоей матери.

И душа, закрывая лицо, ответила: В них я виновата, потому что здесь нет моих слез.

на улице, когда другая мысль овладеет тобой.

Тень эта неразлучна с человеком и в те минуты, когда он, младенцем, припадает к груди матери, и тогда, когда смотрит в полузакрытые глаза ослабевающей в страстных объятиях женщины, ища в них стыда и более сильного, чем стыд, желания, и тогда, когда, глядя на весеннюю траву, он думает, что, может быть, в будущую весну трава зазеленеет уже на его могиле.

День и ночь, всегда и везде, следует эта тень за человеком, она верна ему как одиночество, и вернее, чем страстная жажда счастья. Эта тень - смерть.

Казалось мне, что я вижу все часы, которые осталось мне прожить, медленно пролетающими пред моими глазами, как стая чаек при заходе солнца в знойный день.

Крылья всех часов моей жизни, прежде белые, были запачканы кровью, моей собственной кровью; у одного только последняго часа моей жизни крылья были белые и чистые.

И я подумал: по крайней мере смерть моя будет прекрасной и спокойной...

В эту минуту явилась она, та женщина. которую я люблю; увидя, что часы, которые осталось мне прожить, все покрыты кровью и только последний час чистый и белый - сказала:

- Хочу, чтобы и этот был таким, как другие.

Я не опросил ее, почему.

Потом она спросила:

- Но где взять крови?

Я указал ей на мое сердце и, подавая кинжал, сказал:

- Ударь.

Когда она подняла руку, чтобы ударить, я думал только об одном: сумею ли удержать стон, чтобы не испугать её, и когда она ударила, я не издал стона, хотя боль была ужасна.

Кровь, брызнувшая из моего сердца, покрыла пятнами крылья последняго часа моей жизни, белые и чистые. И я подумал: даже смерть моя будет печальной и страшной, но я не спросил, зачем эта женщина поступила так.

Она хотела так - а я люблю ее.

Однажды я стоял на берегу моря в Ницце и держал красную розу в руках.

Передо мной было море, золотисто-голубое, серебристо-фиолетовое, тихое, залитое полуденным солнцем.

Колеблющиеся перлы, смарагды и опалы прибрежной волны забегали мне под ноги, с шумом однообразным и ритмичным, как звук арфы, ударяемой пальцем по одной струне.

Несколько белых чаек кружились над водой, то ударяясь грудью о её поверхность, то взлетая в вышину: так летают мотыльки над лугом.

Вдали, к востоку, шел пароход, таща за собой белую ленту дыма и медленно исчезая из глаз в водяной пустыне.

Я бросил розу в воду.

Волна шла назад и понесла ее назад.

Я видел, как она отдалялась, сначала красная на алмазной пене, а потом побледневшая на омарагдах моря.

Но через минуту, с приливом волны она вернулась к моим ногам.

Я заметил только, что несколько лепестков, оторванных от чашечки быстрым течением, приплыли отдельно.

И опять волна пошла назад и назад отнесла розу; но через минуту цветок был опять у моих ног, принесенный возвратной волной.

Только лепестков, оторванных течением и приплывших отдельно, стало больше.

Я стоял долго над морем - волна шла ко мне и отплывала обратно, принося к моим ногам все меньший цветок и все больше оторванных от него лепестков.

Наконец от розы не осталось ничего, кроме горсти лепестков, брошенных на воду.

И море все вновь и вновь приносило их ко мне...

Не бывает ли так с сердцем? Разбитое, оно приплывает к нашим ногам, обратившись лишь в горсть лепестков.

Однажды весной с вершины Везувия я смотрел на море.

Солнце заходило. Спокойные, как сон, волны переливали золотом, пурпуром и сапфиром.

Неподвижные, спокойные маленькия рыбацкия лодки, занятые ловлей кораллов, белели своими парусами на воде, склонившись на бок, подобно ненюфарам, расцветшим на озере. Было удивительно тихо.

Вдали пыл виден Неаполь розовый от заходящого солнца, а еще дальше, к Елисейским полям, простиралась, синеющая в сумерки, погруженная в задумчивость, земля. Скала острова Капри поднималась из моря, слегка розоватая и покрытая продольной тенью; над Сорренто и морским заливом серебрилась снегом на вершине гора Святого Ангела, а дальше гигантским кругом убегали фиолетово-голубые и розово-золотистые итальянския горы, похожия на вздымающияся волны океана.

Небо, ясное над цепью гор, в металлическо-багровом и желто-голубом сиянии, тускнело на востоке и засыпало. На Помпею спускался мрак; город мертвых исчезал, как-будто в каком-то спокойном необъятном тумане.

Было удивительно тихо, только Везувий изредка выбрасывал к небу с шумом и треском столбы красной лавы и разсыпал ее в воздухе так, что она становилась похожей на огромную стаю огненных птиц, которые тучей падали с шумом на склоны кратера, еще долго сверкая на земле - зловеще, грозно и как-будто враждебно всей природе.

А когда взрыв угас, снова стало удивительно тихо.

Я был там один, далеко от моего дома, который, впрочем, уже перестал быть моим домом - сперва я испытывал лишение, что нет возле меня никого, кому-бы я мог сказать: "смотри!" - а потом почувствовал, что никто и не может быть возле меня, потому что у меня нигде никого не было...

Я шел однажды чрез Железные ворота в Татрах. За мной, над Липтовскими горами, была буря, висевшая в свинцовой туче и ударявшая в темный лес золотыми молниями с оглушительными раскатами. В Татрах отдавалось громкое эхо. Над тучей было как будто огромное зарево, кровавое и страшное.

Вокруг меня были пропасти, нагия обрывистые скалы, за которые даже мох не мог ухватиться. Колоссальные гранитные обелиски поднимались в высь между колоссальными пирамидами, теряясь верхушками где-то в безграничной вышине.

Внизу была бездна, наполненная мелкими камнями, наваленными друг на друга, массы гранита, дикия, пустынные и безмолвные; над головой вечернее небо, серое и печальное.

Нигде ни травки, ни моху, только обломки и груды мелких камней и скользкия гранитные плиты. Мертвая пустыня.

В друг зашелестело что-то в воздухе от одной стены ущелья до другой пролетела маленькая птичка, горный мотылек, как ее называют горцы.

С излома на излом, со окалы на скалу взлетала она все выше, пока не исчезла где-то в безграничной вышине между сводами пропасти.

Там, в отдалении, была буря и темный лес; ниже, в долине, были города и нивы, была жизнь, было движение, а эта птичка, далекая всему, всему чуждая, никем невидимая, носилась здесь над пропастями, в бесконечной вышине и бесконечной пустыне.

Не правда ли, в душе человека есть что-то похожее на этого горного мотылька, взлетающее выше, чем бури и леса, чем города и нивы, чем жизнь и движение, всему далекое, всему чуждое, лишь иногда, на одну минуту, заметное для мысли и так, как эта птичка исчезающее в безграничной вышине.

Шум горного потока, шум потока... С закрытыми глазами я прислушиваюсь к тебе, как ты звучишь, непрерывный, монотонный, вечный...

И душу мою охватывает такая тоска, такая бесконечная грусть.

Этот шум, знакомый мне целые годы, с самого ранняго детства, - всегда одинаковый, монотонный и вечный - и когда я погружаюсь памятью в прошлое, сколько раз я вижу себя над этим горным потоком, так же с закрытыми глазами вслушивающимся в него, с той же тоской, с той же бесконечной грустью в душе.

Шли годы моего детства, шли годы моей весенней молодости и теперь идут годы жизни все дальше, все дальше и без возврата - и снова я стою над потоком с той же тоской в душе, с той же бесконечной грустью...

Как будто мне жаль чего-то, что я потерял, и чего-то, что не придет; как будто меня печалит потеря чего-то дорогого мне, чего я не видел, а только могу предчувствовать, что оно существует; как будто я тоскую по чем-то, что уходит, и что никогда не приходило ко мне...

Сколько раз я протягивал руки к улыбкам судьбы, которые обманывали меня - и потом снова стоял над этим горным потоком, с закрытыми глазами, вслушиваясь в его шум, монотонный и вечный, с той же тоской, той же бесконечной грустью в души...

И никогда, никогда над этим шумящим потоком у меня не будет в душе другого чувства, как только эта тоска и эта бесконечная грусть?

Не будем говорить о счастье, которого страстно жаждем, из будем о нем говорить...

Счастье, как маленькая птичка... его легко спугнуть.

Будем ждать тихо, не будем говорить о нем, не будем даже думать... В тишине нашего сердца, в глубине его будем страстно желать счастья, скрывая от собственной мысли это страстное желание.

Потому что счастье, как свет среди туч: покажется на минуту, замерцает и опять быстро скроется.

Не будем призывать счастья, не будем стремиться к нему, не будем бороться за него; как дети, которым снится в Рождественскую ночь, что Христос придет к ним с подарками и они ждут его тревожно, тихо, в нетерпеливом страхе - будем и мы ждать.

Если должно придти, оно придет...

Счастье, как солнце, о котором мечтают цветы, живущие только один день... они не могут к нему пойти, они ждут его.

Если день ясный, оно придет... если тучи закроют небо, они ждут напрасно...

Завянут и не увидят солнца. Вечером в минуту смерти, они скажут: напрасно мы открыли ему свои чашечки: оно не пришло...

Будем тихо ждать счастья... оно для сердца то же, что солнце для цветов, живущих только один день... если должно придти - придет.

Не будем говорить о счастии, которого страстно жаждем, не будем о нем говорить... оно пугливо, как птичка.

видел однажды стаю журавлей, улетавших на юг.

Был осенний вечер, полный печальной безмятежной тишины и окрашенный фиолетовым цветом, как обыкновенно бывает в это время в Татрах.

Медленно летели журавли, чернея над горами, розоватыми от последних отблесков заходящого солнца.

Я долго смотрел им вслед, пока они не исчезли, и меня охватывала все большая грусть. Не знаю отчего, но мне казалось, что журавли эти заблудятся на море и не вернутся уж никогда.

Летели они куда-то в воздушную бездну. в бесконечную даль, и казались такими печальными, как будто и они чувствовали, что летят туда в последний раз, что не вернутся уж никогда, никогда...

Ветер в Татрах, бьющийся крыльями о лед замерших озер, стонет не так печально...

В этом слове жалоба подрубленных деревьев, протягивающих к солнцу свои ветви, и последний взгляд умирающого.

И что делать тому, от кого отлетает вера в самое дорогое для него, отлетает, как те журавли, о которых, не знаю сам, почему, я думал, что они заблудятся на море и не вернутся уж никогда?..

Я ехал однажды в сумерки пустынной дорогой по направлению к лесу. Ветер дул с гор и высокий стройный лес пихт и елей склонялся темной линией своих верхушек. От гор шли мрачные дождевые тучи, казалось, сдвигая с собой и неся огромные скалистые обломки. Сани бежали тихо по рыхлому снегу. Вокруг ничего, только склоняющийся от ветра лес и сдвинутые сюда тысячу веков назад скалы. Мертвенная тишина. Такою грустью полон этот лес, будто душа природы здесь уже умерла. Сердце земли не может биться под такой пустыней. Здесь конец жизни.

Дорога вела в мрак, в перерезанную линию деревьев, а пихты и ели склонялись и выпрямлялись под ветром, как нива. Но, опершись на ветви одной ели, склонялась верхушкой к земле другая ель, снегом и бурями почти вырванная с корнем.

Она жила еще, но увидала и из всей этой стены колыхавшихся остроконечных деревьев она одна выставляла вперед свою голову, как девушка, которая ждет смерти на плече своей подруги. А вокруг темнота, дождевые тучи и колоссальные уносящиеся в бездну мглы и мрака громады и обрывы Татр.

Мою душу охватила тоска.

Ты стоишь передо мной. В твоем лице как будто много лиц и в твоем образе как будто много образов. Ты одна, но имя твое: много.

Глаза твои светят, как источники среди тростников, манящие путника, как источники среди болот; волосы твои благоухают и подобны плащу в зимнюю ночь; уста твои - смертельное упоение.

Как сень розовых кустов, поднимающихся выше головы - сень твоих плеч; как теплота солнца - твоя грудь; как ленивое колыханье морских волн в летний полдень - колыханье твоих бедр. В твоих ладонях сладость меда и очарованье весенняго утра; в твоем теле бездна наслаждения, как в виде с гор на луга и поля, когда июльское солнце покроет их золотом и июльское небо сделается голубым.

Твой голос, как звезды, восходящия по одной за каждым твоим словом, пока вокруг души не будет ничего, кроме этой одной мелодии золота, бриллиантов и сапфиров, этой звездной пыли - и это твои слова.

Они, как зелень лугов, как свет солнца, из далекой зелени брошенный через воду, и как звук вечной тоски.

О упоение! О безумие чувственности! О бездна!

А душа твоя кажется улыбкой Бога - и что же может быть прекраснее тебя, что не было бы божеством? Что более достойного любви?

И я хочу любить тебя всем моим существом, кровью, мозгом, сердцем, волей, всеми моими силами, всем моим духом и всем моим телом, жизнью моею, до смерти...

Я хочу любить тебя, преклоняться перед тобой, боготворить тебя, прославлять тебя.

Ради тебя я хочу быть добрым, ради тебя - способным на всякую высокую жертву.

Ты огонь, выжигающий из меня все дурное, ты вода, очищающая меня от всего нечистого.

Чтобы быть достойным тебя, я хотел бы быть достойным руки Христа на моей голове...

Ты стоишь передо мной. В твоем лице как будто много лиц и в твоем образе как будто много образов. Ты одна, но имя твое: много.

Символ!...

И вот я вынужден спросить себя: бездушна ли ты прежде всего, или ничтожна?

Мне ручаются, что есть иные женщины - я верю - на слово.

Смотри спокойно в тяжелое будущее. Оно неизбежно; поможет ли, если смотреть иначе? Ах, только такое страдание, такое горе охватывает.... Не так шумел лес, не так шумела вода, прежде чем случилось то, что сделало тяжелое будущее неизбежным... Не так светило солнце, но так поднимались руки и ноги, не так тебе дышалось, чувствовалось и думалось...

Ты был другим человеком, прежде чем случилось то, что сделало тяжелое будущее неизбежным.

Ты помнишь это...

Что бы ты дал за то, чтобы быть в состоянии пробудиться, как прежде, для мысли о жизни, а не для мысли о своем тяжелом будущем...

Тяжелое будущее. которое ты видишь, которое ты знаешь, имеет одну особенность: нельзя думать ни о чем другом.

Что бы ты дал за то, чтобы пробудиться так, как прежде!..

Живешь, как осужденный на смерть или на пытки, которых нельзя избегнуть. Каждый кусок твоего хлеба горек, каждый час твой - ужас, каждое проникновение в себя - смерть...

Страх всегда пред тобой, и чаша, полная горечью полыни, у твоих губ, и острый серп против твоих рук, и тернии под твоими ногами.

О горе, горе, горе, трижды горе - сознавать, знать свое тяжелое будущее!..

Я вижу тебя - ты сидишь на моей постели, с которой я только что встал, белая, тихая, окутанная в белую кисею, с розовыми губами и полными улыбки голубыми глазами - о, как ты прекрасна! Придешь ли ты обнять меня'!

Почему же ты не приближаешься ко мне, возлюбленная моя, красавица моя? Твои волосы благоухают, я слышу их благоухание, твое тело мягкое, теплое, изгибающееся роскошными изгибами - почему же ты не приближаешься ко мне?

В глазах твоих, в улыбке твоих губ я вижу любовь и страсть; ты любишь и страстно желаешь меня. Почему же ты не приблизишься ко мне?

И мы только тихо сидим вдвоем, зная друг о друге, смотря друг на друга и желая друг друга - о, как ты прекрасна, смерть!..

раздавливающий и раздробляющий душу и тело, разбивающий в дребезги волю и силу, этот страшный, бешеный зверь, зовущийся жизнью, снова подползает ко мне - а! неужели ты позволишь ей снова грызть меня, неужели ты допустишь, чтобы я снова погибал, умирал и не мог умереть?... Я не хочу больше этих мучений! У меня уже нет сил!.. И зачем?...

Тихая и бледная, ты улыбаешься мне. Розы в твоих волосах, розы в руках у тебя, твое тело так пышно, так роскошно, грудь твоя легко вздымается. и бедра твои как будто дрожат, страстно желая прикосновения - и какие-то зеленые луга окружают тебя, какое-то голубое небо, рощи, цветы, солнце - так художникам грезится весна или жизнь, о смерть!

Смотри на меня, смотри, смотри и улыбайся - чтоб меня совершенно охватила страстная любовь к тебе, чтобы я, забывши обо всем, не обращая внимания ни на что, не заботясь ни о чем, бросился в твои объятия, приник к твоей белой благоухающей груди, к твоим розовым, благоухающим губам - о смерть!..

О смерть! Ты казалась мне такой прекрасной, такой невыразимо привлекательной, когда манила меня к себе - а теперь, когда я хочу приблизиться к тебе, ты становишься все более страшной. Ты сидишь на моей постели, костлявая, страшная, - сгнивший покров, упавший с ты сих плеч, издает зловоние, а пустые впадины твоих глаз зияют, как бездна, как пропасть. Ты уже не зовешь меня, но ждешь моего призыва. Ты придешь. Одна минута решимости, и ты придешь. Костяные твои руки охватят мою голову, твой зловонный покров упадает мне на глаза, с треском скелета ты придвинешься ко мне. А там, там - останется жизнь... Там останется солнце, останется наслаждение, останутся цветы, и голубые моря, и снежные горы, и леса, где ветер шумит в вершинах, и где шелестят серны, пробегая по листьям, останутся тихия озера и реки, в которых в сумерки отражаются прибрежные кустарники, останется любовь, останется красота, останутся идеи с орлиными крыльями, останется все, все, что зовется жизнью, это чудо, которое зовется жизнью, этот рай, эта божественность впечатлений...

О смерть! смерть! Как ты страшна, как ты отвратительна! Куда же ты втолкнешь меня - в тесную, черную яму, под землю, под толстой слой земли, из-под которого я не выйду уже никогда, никогда, - где буду гнить, разлагаться, издавать зловоние, где стану гнилью и ничем... О смерть! Почему же ты так прекрасна, когда манишь к себе, и так ужасна, когда призывают тебя?..

Некоторые из нас сидят за стеклянной стеной. Она так тонка, будто её вовсе нет. Но она есть: стоит только протянуть руку, и мы наткнемся на нее.

Сквозь нее видно все так ясно, как будто её нет. Люди проходят так близко, как будто ничто нас не отделяет от них. И если мы не протягиваем рук или губ, мы можем думать, даже верить, что нас ничто не разделяет,

Зачем же ты пришла? Зачем проходишь ты перед моими глазами в величии твоей царственной красоты и в пламени моей страсти?

Зачем же ты пришла? Я протянул руку - ты даже не заметила моего движения: я уже натолкнулся на ту стеклянную стену, которою некоторых из нас судьба отделила от мира.

это из-за моей стеклянной стены, через которую видно так ясно, как будто её нет, и которою некоторые из нас отрезаны от мира.

Склони ко мне головку и послушай: когда боги еще имели общение с людьми, один афинский поэт сложил в честь Зевса гимн, который так обрадовал сердце Громовержца, что он решил наградить поэта так щедро, как велика была его радость. И вот он, огромный и лучезарный, подобный восходящему над лесом солнцу, сошел с Олимпа на землю в том месте, где поэт, сидя на прибрежной скале, склонивши голову на руки, смотрел на голубое, бесконечное море и вслушивался в монотонный шум полусонных волн, полный опьяняющей задумчивости. Увидавши пред собой властителя земли и неба, испугался поэт, но Зевс милостиво оказал ему:

- Ты почтил меня песнью, достойной моей славы и святого могущества, и я хочу наградить тебя. Я дам твоему слову такую силу и очарование, что при звуке его море затихнет и будет слушать тебя, и плывущия по небу облака задержат свой полет; я дам твоему слову такую силу и очарование, что наилучшие мужи за песнь твою принесут тебе золото и пурпур, и ты будешь для них, как журавль, ведущий свое стадо, а прекраснейшия женщины принесут тебе в жертву свои души и белые благоухающия тела. Я сделаю тебя могущественным, богатым и счастливым. Но поэт, покачав головой, ответил:

- Отец богов и людей, твоя награда и твои сокровища выше заслуг смертных; они достойны твоей безсмертной и всемогущей силы; - но мне их не нужно. Я уже богат, могуществен и счастлив.

- Как же так? - спросил он. - На плечах твоих, о поэт, я вижу запыленный плащ и на ногах - пыль от дорог тяжелых и изнуряющих, а в руках - посох странника. Печаль врезалась бороздами в твое чело, на устах твоих видна горечь и скорбь. И приветствовал ли ты когда-нибудь улыбкой золотую колесницу Гелиоса? Ты без крова, как птица, у которой нет гнезда, ты одинок, как горный шиповник на скале, - как же ты можешь быть могущественным, богатым и счастливым? Что у тебя есть?

Но тот ответил ему:

- Одно женское сердце, которое мне послушно.

Усмехнулся отец богов и людей и, положив лучезарную руку на плечо поэта, сказал:

- Тогда дай мне смерть, - сказал поэт.

* * *

В эту минуту Пан, который лежал неподалеку в кустах, скрестивши козлиные ноги и отгоняя от себя мух благовонной веткой мирта, отозвался густым басом:

- Тогда дай ему другое, отец Зевс.