День рождения Инфанты

День рождения Инфанты.

Это был день рождения инфанты. Ей исполнилось двенадцать лет.

Несмотря на то, что она была настоящая принцесса и наследница испанского престола, у нея так же, как и у прочих детей, был-в году только один день рождения. К счастью в этот день была прекрасная погода. Стройные, пестрые тюльпаны поднимались на своих стеблях, точно длинные ряды солдат, и вызывающе говорили розам, по другую сторону луга: "Теперь мы так же великолепны, как и вы!" Пурпуровые бабочки с золотистой пылью на крылышках порхали с цветка на цветок; маленькия ящерицы выползали из стенных трещин и до белого каления жарились на солнце. Даже бледно-желтые лимоны, в изобилии висевшие на развалившихся решетчатых заборах и вдоль мрачных арок, и те от чудного солнечного блеска заимствовали более яркие оттенки, и магнолии раскрывали свои большие, точно из слоновой кости, цветы в форме шаров и наполняли воздух тяжелым и сладким ароматом.

Маленькая принцесса бегала взад и вперед по террасе с подругами и товарищами; они играли в прятки возле каменных ваз и старых, покрытых мхом, статуй. В обыкновенные дни ей позволялось играть только с детьми одного с ней ранга, так что поневоле она всегда должна была играть одна, но день рождения был исключением, и король распорядился, чтобы она пригласила повеселиться вместе с ней всех, кого она захочет из своих юных друзей. У этих стройных испанских детей, даже когда они резвились и шалили, была какая-то величественная грация; мальчики были в широкополых шляпах с перьями, в коротких, развевающихся плащах, девочки приподымали шлейфы своих длинных шелковых платьев и прикрывали глаза от яркого солнечного света широкими черными и серебристыми веерами.

Но инфанта была всех грациознее и лучше всех одета по тогдашней, несколько тяжеловесной моде. На ней было платье из серого атласа, богатое вышитое серебром и жемчугом. Миниатюрные туфельки с розовыми бантиками выглядывали из под платья, когда она шла. В руках у нея был большой газовый веер розовато-жемчужцого оттенка, а в волосах, которые бледно-золотистым ореолом окружали её маленькое личико, была прекрасная белая роза.

Из окна дворца король смотрел на детей. Позади него стоял его брат, Дон-Педро Арагонский, а рядом с ним его духовник, великий инквизитор Гренады. Король был еще грустнее, чем обыкновенно, потому что, смотря на инфанту, которая с детской важностью кланялась собранию придворных или смеялась за своим веером над угрюмой герцогиней д'Альбукерк, всюду сопровождавшей ее, он думал о юной королеве, её матери, которая так недавно, казалось ему, приехала из веселой Франции и завяла в мрачном великолепии испанского двора, ровно через шесть месяцев после рождения ребенка, не успев даже второй раз увидеть фруктовый сад в цвету, не успев сорвать плодов со старого фигового дерева, которое стояло во дворе, теперь заросшем травой.

Его любовь к ней была так велика, что он не допустил, чтобы могила скрыла ее от него навсегда. Она была набальзамирована одним мавританским врачем, которому в награду за эту услугу даровали жизнь (потому-что его обвиняли в ереси, подозревали в занятиях черной магией (и уже было предали инквизиции), и тело её всегда покоилось в гробу, обитом коврами, в черной мраморной часовне дворца совершенно в том же виде, как в тот холодный апрельский день, двенадцать лет назад, когда монахи перенесли его туда. Раз в месяц король, закутанный в темный плащ, с потайным фонарем в руках, шел в часовню и преклонял колени возле гроба. Иногда он нарушал даже правила этикета, который в Испании касается всех житейских мелочей и даже определяет границы царскому горю; в безумном отчаянии схватывал он бледные руки, украшенные драгоценными перстнями, и пытался разбудить холодный труп своими безумными поцелуями.

Вся их короткая совместная жизнь и ужасная агония внезапного конца, казалось, проходила перед ним сегодня в то время, как он смотрел на инфанту, игравшую на террасе. У нея была та же пылкость, что и у королевы, тот же гордый и красивый изгиб рта, та же чарующая улыбка, когда она по временам поднимала глаза к окну или протягивала величественным испанским грандам свою маленькую ручку для поцелуя. Но громкий смех детей больно отдавался в его ушах, немилосердный блеск солнца, казалось, смеялся над его печалью, и к чистому утреннему воздуху как будто примешивался - или это было одно воображение - неопределенный запах странных пряностей, какие обыкновенно употребляются при бальзамировании. Он закрыл лицо руками, и когда инфанта снова подняла глаза к окну, занавески были задернуты, и король исчез.

Принцесса слегка надулась от разочарования, хоть день-то рождения он мог бы пробыть с ней. Кому нужны эти глупые государственные дела!

Или он ушел в эту мрачную часовню, где никогда не перестают гореть свечи, и куда ей не позволяют входить. Как это глупо с его стороны, когда солнце так чудно светит, и когда весь мир радуется! И потом он пропустит игру в бой быков, к началу которого уж был звонок, не говоря о театре марионеток и всех прочих диковинках. Её дядя и великий инквизитор гораздо умнее. Они вышли на террасу, чтобы поздравить ее.

Она взяла Дон-Педро за руку и медленно сошла по ступеням к длинному павильону из пурцурового шелка, который был устроен в конце сада. Остальные дети последовали за ней, при чем по закону первенства те, у кого были самые длинные имена, шли во главе.

Процессия юных аристократов, фантастично одетых торреадорами {Так называются в Испании бойцы с быками.}, вышла ей навстречу, и граф де Тьерре Нуева, удивительно красивый мальчик лет четырнадцати, поклонился и подвел ее торжественно к маленькому креслу из золота и слоновой кости, стоявшему на возвышении, откуда была видна вся арена. Дети разместились вокруг нея, обмахиваясь большими веерами, и тихонько болтали, а Дон-Педро и великий инквизитор стояли у входа, посмеиваясь. Даже герцогиня - худая женщина с грубыми чертами лица, в желтых брыжжах, казалось, была сегодня не в таком дурном настроении, как обыкновенно, и даже что то вроде ледяной улыбки скользило по её морщинистому лицу и играло на тонких безкровных губах. Конечно, это чудесный бой быков, думала инфанта, гораздо лучше, чем настоящий бой быков, который ей показали в Севилье, по случаю приезда герцога Пармского в гости к её отцу. Одни из маленьких мальчиков гарцовали на детских лошадках, покрытых богатыми попонами, и размахивали длинными копьями, к которым были привязаны развевающияся ленты ярких цветов; другие расхаживали по арене, дразня быка своими яркокрасными плащами, и стремительно перескакивали через барьер, как только он нападал на них; а сам бык был сделан из камыша, с натянутой на нем шкурой, и по временам упрямо бегал вокруг арены на задних ногах, что никогда не вздумалось бы ни одному живому быку. Он вел себя великолепно, и дети до того воодушевились, что вскочили на скамейки, махали своими кружевными платками и кричали: "Bravo toro! Bravo toro!" с таким же серьезным видом, как взрослые. В конце концов после продолжительной борьбы, в которой несколько лошадей были местами проколоты, а всадники выбиты из седла, юный граф Тьерра Нуева принудил быка согнуть колени, и, получив от инфанты разрешение нанести смертельный удар, он с такой силой воткнул свою деревянную шпагу в шею животного, что его голова сразу отвалилась, и на свет показалось смеющееся личико маленького мальчика, сына французского посланника в Мадриде.

Арена опустела среди рукоплесканий, и два пажаарапа в желтой и черной ливрее торжественно унесли трупы лошадей; потом после короткого антракта., во время которого французский плясун проделывал разные штуки на канате, появились итальянския марионетки, представлявшия трагедию на сцене маленького театра, который нарочно был воздвигнут по этому случаю. Они играли так хорошо, а жесты их были так натуральны, что в конце пьесы глаза инфанты были совсем мокры от слез. Да и многие из детей плакали, и пришлось успокаивать их лакомствами; сам великий инквизитор был так растроган, что высказал Дон-Педро, как досадно, что действующия лица, сделанные попросту из дерева и раскрашенного льна, движущияся механически при помощи ниточек, могут быть так несчастны и могут подвергаться таким ужасным невзгодам. Потом явился африканский фокусник, неся большую корзину, покрытую красным сукном; он вылул из своего тюрбана камышевую флейту и начал свистать. Вскоре сукно зашевелилось, звуки флейты делались все пронзительнее и пронзительнее, и две змеи, зеленая и золотистая, высунули свои странные головы и стали медленно подниматься, покачиваясь из стороны в сторону в такт музыке, точно растение, колыхающееся в воде. Однако, дети немножко боялись их пестрых голов и быстро двигающихся языков, и почувствовали себя спокойнее, когда по воле фокусника на песке арены вдруг выросло маленькое апельсинное деревцо, на котором сейчас же появились прекрасные белые цветы и настоящие плоды; а когда он взял у внучки маркизы де-Ла Торрес веер и превратил его в волшебную птицу, которая запела и начала порхать вокруг павильона, восторгам их не было конца.

Очень мил тоже был торжественный менуэт (танец), исполненный танцорами из церкви de Nuestra Senora del Pilus. Потом на арену вышли прекрасные египтяне-так в то время называли цыган - и, расположившись в кружок, с поджатыми ногами, начали тихо играть на цитрах, слегка покачиваясь в такт музыке, и едва слышно напевая нежную мечтательную песню. Заметив Дон-Педро, они нахмурились, некоторые даже казались испуганными, потому что несколько недель тому назад он велел повесить двух или трех из их племени за колдовство на базарной площади в Севилье; но прекрасная инфанта, смотревшая из за веера своими большими синими глазами, очаровала их; и они были в полном убеждении, что такое красивое создание никому на свете не может причинить зла. Они продолжали играть, тихо, едва прикасаясь к струнам цитр своими длинными заостренными ногтями, и головы их покачивались, как будто они собирались уснуть.

Вдруг они вскочили сразу с таким пронзительным криком, что все дети повскакали, и рука Дона-Педро схватилась за агатовую рукоятку кинжала, и в бешеном хороводе побежали вокруг арены, звоня в бубны и распевая на своем гортанном языке дикия песни. Потом по другому сигналу, они снова бросились на землю и оставались так в полной неподвижности; неясное бренчание цитр одно нарушало молчание. Повторив это несколько раз, они на мгновение исчезли и возвратились, ведя на цепи косматого бурого медведя и неся на плечах несколько маленьких берберийских обезьянок. Медведь стоял на голове с большой важностью, а ученые обезьянки проделывали всевозможные забавные штуки с двумя маленькими цыганятами, которые казались их хозяевами; они сражались маленькими деревянными саблями, стреляли из пушки, и все делали так, как настоящие солдаты королевской гвардии. Вообще цыгане имели большой успех.

Но самым забавным из утренних увеселений была, безспорно, пляска карлика. Когда он явился на арену, ковыляя на кривых ногах и качая своей огромной безобразной головой, дети единодушно разразились хохотом, и у самой инфанты сделался такой припадок смеха, что герцогиня сочла своим долгом напомнить ей, что хотя и бывали в Испании случаи, когда королева плакала пред равными себе, но не было ни одного примера, чтобы особа царской крови выказывала такую веселость перед лицами низшого происхождения.

Карлик был, действительно, замечательный и даже при испанском дворе, всегда славившемся своей изощренной страстью к чудовищному, никогда еще не видали до такой степени необыкновенного урода. Это было его первое появление пред публикой. Он, как дикарь, бегал по лесамъи был найден только накануне двумя вельможами, которые во время охоты забрели в отдаленную часть дубового леса, окружавшого город. Они взяли его и привели во дворец в подарок инфанте; отец его, бедный угольщик, был рад избавиться от такого безобразного и безполезного ребенка. Может быть, самое забавное в нем было то, что он совершенно не сознавал своего безобразия. Правда, он казался совершенно счастливым и был в превосходном настроении. Когда дети смеялись, и он смеялся так же свободно, так же радостно, как и каждый из них, точно он вовсе не был уродливым существом, которое по какому то капризу природа создала на посмешище. А что касается инфанты, она его положительно очаровала. Он не мог от нея глаз оторвать, и, казалось, плясал для нея одной. В конце представления ей вдруг вспомнилось, как раз придворные дамы бросали букеты знаменитому итальянскому певцу, которого прислал папа из своей собственной капеллы в надежде, что его чудный голос исцелит меланхолию короля. И она вынула из своих волос прекрасную белую розу и бросила ее с самой очаровательной улыбкой ему на арену; он прижал цветок к своим жестким губам, приложил руку к сердцу и опустился на одно колено перед ней, с улыбкой до ушей; и его маленькие глазки искрились от удовольствия

Это перевернуло верх дном всю важность инфанты, так что она смеялась еще долго после того, как карлик ушел с арены; она выразила своему дяде желание, чтобы пляска возобновилась потом. Между тем герцогиня, под предлогом, что солнце черезчур сильно печет, решила, что её высочеству лучше немедленно вернуться во дворец, где для нея уже было приготовлено великолепное пиршество, в том числе настоящий именинный пирог с её именем из леденцов и чудесным серебрянным павильоном на верхушке. Инфанта с достоинством встала и отдала приказ, чтобы карлик опять плясал тотчас же после обеденного отдыха, потом поблагодарила графа Тьера Нуева за его очаровательный прием и возвратилась в свои аппартаменты. Дети следовали за ней в том же порядке, как и при входе.

Когда карлик узнал, что он должен танцовать второй раз перед инфантой, и по её особому повелению, он так был этим горд, что побежал в сад и в каком то нелепом восторге все целовал белую розу, и делал ужасно странные и смешные жесты.

Цветы окончательно оскорбились этим несносным вторжением в их прекрасные владения. Они увидели, что он бегает везде по дорожкам, смешно махая руками над головой, и не могли больше сдерживаться.

-- Правда, он черезчур безобразен для того, чтобы позволить ему играть там, где мы - вскричали тюльпаны.

-- Ему бы надо было выпить макового сока, и заснуть на тысячу лет, - сказали ярко-красные лилии и воспламенились гневом.

уколю его!

-- И в руке у него один из моих лучших цветков, - воскликнул розовый куст. - Сегодня утром я сам дал его инфанте в подарок в день рождения, а он украл его. - И розовый куст начал изо всей силы кричать: "Вор, вор, вор!"

Даже красные гераниумы, которые не имеют привычки важничать, и те, увидя его, сделали брезгливую гримасу; фиалки кротко заметили, что он, правда, безобразен, очень безобразен, но ведь он ничего тут не может поделать; гераниумы возразили, и очень справедливо, что это и есть его главный недостаток.

Одне только птицы чувствовали к нему симпатию. Оне часто видали его в лесу, когда он, как шальной, плясал вместе с кружившимися листьями или когда он сидел на корточках в дупле какого-нибудь старого дуба и делил с белками орехи. Оне меньше всего интересовались тем, какой он - красивый или безобразный. Сам соловей, который по ночам пел в апельсинной роще так сладко, что даже луна иногда наклонялась, чтобы послушать его, тоже ведь не был красавцем; и кроме того карлик всегда был так добр к ним и ни разу не забыл о них в эту ужасную зиму, когда совсем нельзя было найти на деревьях ни одной ягодки, земля была твердая, как железо, и волки подходили к самым воротам города в поисках за пищей; он всегда бросал им крошки от своего маленького черного хлебца и разделял с ними свой скудный обед.

розу, и поведал им, что это сама инфанта дала ему, потому что она его любит.

"Не может весь мир быть таким же красивым, как ящерица" восклицали оне, - "это было бы слишком большое требование. И, в конце концов, он вовсе уже не так безобразен, разумеется, если только закрыть глаза и не смотреть на него". Ящерицы были философы от природы и часто, собравшись вместе, оне размышляли по целым часам, когда больше нечего было делать или когда была дождливая погода, и нельзя было выйти.

Но маленький карлик ничего этого не знал. Он безгранично любил птиц и ящериц, думал, что цветы самые чудные создания в целом мире, исключая, разумеется, инфанты, которая дала ему прекрасную белую розу. Как ему хотелось опять быть с ней! Он никогда с ней не, разстанется, научит ее всяким забавным штукам. Ведь он, хоть и никогда не бывал во дворце, но знал много вещей, чудесных вещей. Он делал маленькия клетки из камыша для поющих кузнечиков, и из узловатого бамбука мастерил чудесные свирели. Он знал голоса всех птиц, и мог с вершины дерева скликать и перекликаться со скворцами или на пруду с цаплей. Он знал пути каждого зверя, и мог выследить зайца по его легким следам, умел по листьям проследить, где бежал кабан. Он знал все пляски ветра, бешеную пляску осени в красном, легкий танец лета в голубых сандалиях на нивах, танец зимы с гирляндами снега, и танец весны, украшенный цветами фруктовых садов. Он знал, где вили гнезда дикие голуби, и когда птицелов ловил в западню отца или мать, он сам воспитывал птенцов: для них он построил маленькую голубятню в дупле ивы; они совсем приручились и каждое утро ели из его рук. Она полюбит их и кроликов тоже, которые расплодились среди высоких папоротников, и соек с синими, точно стальными, клювами, и ежей, которые могут свертываться в колючий клубок, и больших важных черепах, которые так медленно двигаются, качают головой и жуют молодые листья. Да, конечно, она непременно должна придти в лес играть с ним. Он отдаст ей свою собственную постельку и не будет спать до зари, чтобы охранять её сон. А на заре он тихонько постучит в ставни, чтобы разбудить ее, и они выйдут и целый день будут вместе. В лесу совсем не чувствуешь себя одиноким. Иногда проедет на белом муле епископ, читая молитвенник с раскрашенными картинками. Иногда промелькнут сокольничие в зеленых бархатных шапочках и куртках из оленьяго меха, а на кистях рук у них соколы в шапочках.

Во время сбора винограда проходят виноделы с красными руками и ногами, в венках из плюща, с отвратительными мехами для вина; а ночью угольщики сидят вокруг огромных костров, смотрят, как сухия поленья медленно превращаются в древесный уголь, и жарят каштаны в золе. Иногда выйдут разбойники из пещеры и подсядут к ним.

Конечно, в лесу много есть, на что посмотреть, а когда инфанта устанет, он найдет для нея мягкую скамеечку из мха, куда сам донесет ее на руках, потому что он очень силен, хотя и знает, что он не велик. Он сделает ей ожерелье из красных ягод, оне ведь так же красивы, как эти белые ягодки у нея на платье, а когда оне ей надоедят, пусть бросит их, и он найдет другия. Он будет приносить ей пучки желудей и анемоны, покрытые росой, и маленьких светящихся червячков, которые будут блестеть, как звездочки, в бледном золоте её волос.

Но где же она? Весь дворец казался заснувшим, и даже там, где окна не закрыты ставнями, были спущены тяжелые занавеси для защиты от солнца. Он подходил то с одной, то с другой стороны, ища, где бы войти, и в конце концов нашел в сторону маленькую дверь, которая оставалась открытой. Он проскользнул в эту дверь и очутился в великолепном зале. "Он гораздо великолепнее, со страхом сказал он самому себе, чем даже лес". Там было ужасно много позолоты, и пол был сделан из больших цветных плит. Но маленькой инфанты там не было, стояли только одне чудные белые статуи; они смотрели на него с высоты яшмовых пьедесталов, своими пустыми печальными глазами и странно улыбались.

пойдет, узнает.

Он подошел к занавесу и отдернул его. Нет, там другая комната, еще красивее той, в которой он только что был. Стены были обиты зелеными обоями, со множеством фигур, изображавших охоту, произведение нескольких фламандских художников, которые на исполнение его употребили больше семи лет.

Маленький карлик, как очарованный, осматривался кругом и боялся итти дальше. Ему казалось, что странные молчаливые всадники, которые без малейшого шума, так быстро скакали по длинной просеке, те самые страшные привидения, о которых он слышал от угольщиков, будто бы они охотятся только ночью и, если встретят человека, превращают его в лань и преследуют ее. Но он подумал о хорошенькой инфанте и приободрился. Может быть, она в следующей комнате.

Он побежал по мягким мавританским коврам и отворил дверь. Нет! там её тоже не было. Комната была совершенно пуста. Это была тронная зала, предназначавшаяся для приема иностранных послов. Стены были обтянуты кордовской золоченой кожей, с потолка спускалась тяжелая серебряная люстра с рожками для трехсот свечей. Под высоким балдахином из золотой парчи, на котором были вышиты жемчугом гербы Кастилии, стоял самый трон, покрытый черной бархатной парчей, с серебряными тюльпанами. На второй ступеньке трона была поставлена скамеечка с подушкой из серебряной парчи, на которую становилась на колени инфанта, а внизу, вровень с краями балдахина - седалище для папского нунция, который один имеет право сидеть в присутствии короля во всякой публичной церемонии; его кардинальская шляпа с яркокрасными листочками лежала напротив, на пурпуровом табурете. На передней стене, против трона, висел портрет Карла V, в половину натуральной величины в охотничьем костюме, а портрет Филиппа II, принимающого знаки подданства от Нидерландов, - занимал середину другой стены. Между окнами возвышался шкаф из черного дерева с инкрустациями из слоновой кости, на которой были вырезаны фигуры из "Пляски Смерти" Гильбейна, говорят, рукой самого художника.

Но маленький карлик совсем не интересовался всем этим великолепием. Свою розу он не променял бы на все перлы балдахина, и даже за самый трон не отдал бы ни одного лепестка. Он желал только одного: увидеть инфанту раньше, чем она войдет в павильон, и попросить ее пойти вместе с ним, когда он кончит плясать. Здесь, во дворце, спертый, тяжелый воздух, а в лесу свободно дует ветер. В лесу есть цветы, может быть, не такие пышные, как в саду, но гораздо ароматнее; ранней весной гиацинты волнующимся пурпуром покрывают свежия долины и холмы; желтые веснянки кучками ютятся возле узловатых дубовых корней; там есть голубая вероника, лиловые и золотые ирисы. Там висят серые сережки на орешниках, и наперстянки склоняются под тяжестью своих пестрых венчиков, на которые садятся пчелы. Да, наверно, она придет, только бы ему найти ее! Она вместе с ним придет в прекрасный лес, и он будет хоть целый день танцовать, чтобы доставить ей удовольствие. При этой мысли, лицо его озарилось улыбкой, и он прошел в следующую комнату. Из всех комнат эта была самая красивая и ослепительная. Стены были покрыты шелковой тканью в розовых тонах, по которой были разбросаны птицы и нежные серебряные цветы; все вещи были из массивного серебра, с украшениями в виде цветочных гирлянд и качающихся купидонов; перед двумя большими каминами стояли широкие экраны, на которых были вышиты попугаи и павлины; пол, выложенный агатовыми плитками, казалось, тянулся в бесконечность. И он был здесь не один. В полумраке дверей, на другом конце комнаты он увидел маленькую фигурку, которая смотрела на него. У него забилось сердце, радостный крик вырвался из уст, и он подвинулся вперед, на свет. И когда он двигался, фигура точно также подвинулась вперед; он увидал ее целиком. Какая инфанта! Это был урод, самый чудовищный урод, какого только он когда нибудь видел.

опустил руки, как и он сам. Он сделал насмешливый поклон, тот на него ответил. Он двинулся вперед, фигура пошла на встречу, копируя каждый шаг, а когда он останавливался, она также останавливалась. Он радостно вскрикнул и пошел с протянутой рукой, и вдруг к ней прикоснулась рука урода, она была холодна, как стекло. Он испугался и отскочил назад, и урод тотчас же передразнил его. Лицо урода теперь было как раз против его лица и казалось испуганным. Вдруг он откинул волосы со своего лба. Урод сделал тоже самое. Он брезгливо поморщился, урод сделал отвратительную гримасу. Он отвернулся, урод тоже. Что же это такое? Он задумался на мгновение и оглядел кругом всю комнату. Странно, но все казалось двойным в этой невидимой стене чистой воды. У спящого фавна, который лежал в алькове возле дверей, был двойник, и серебряная Венера, стоявшая в солнечном свету, простирала руки к другой Венере, такой же прекрасной, как она сама.

Что это - эхо? Однажды он вызывал эхо в долине, и оно отвечало ему слово в слово. Может ли оно вторить взгляду так же, как и голосу? Может ли оно породить призрачный мир, точь в точь похожий на мир действительный? Могут ли тени вещей иметь цвет, жизнь и движение? Разве...?

Он задрожал и, прижав к груди прекрасную белую розу, повернулся немного и поцеловал ее. У урода была тоже роза, совершенно такая же, лепесток в лепесток! Он точно также целовал ее и прижимал к сердцу с ужасными жестами.

Истина открылась, карлик испустил дикий крик отчаяния и, рыдая, упал на землю. Значит, это был он, это безобразное горбатое существо, такое страшное и смешное. Это он сам урод, это над ним насмехались дети, и маленькая принцесса, любви которой он поверил, также издевалась над его безобразием, потешалась над его кривыми ногами. Зачем же не оставили его в лесу, где не было зеркала, чтобы открыть ему его уродство? Зачем отец не убил его вместо того, чтобы продать его на позорище? Жгучия слезы текли по его щекам, и он на клочки разорвал белую розу. Урод в зеркале, беснуясь, сделал тоже самое и разбросал по воздуху нежные лепестки. Он бросился на землю и, когда он снова поднял глаза на зеркало, увидал там лицо, искаженное горем. Он в ужасе закрыл лицо обеими руками. И как раз в эту минуту вошла сама инфанта с своими подругами. Когда они увидели ужасного карлика, в диком изступлении катавшагося по земле, то послышался настоящий взрыв хохота, и все столпились в кружок, чтобы посмотреть на него.

-- Пляска была забавная, - сказала инфанта, - но его манера играть еще смешнее. Правда, он почти так же хорош, как марионетки, исключая, конечно, натуральности, которой ему недостает. - И она сложила свой большой веер и стала ему апплодировать.

-- Вот это превосходно, - помолчав немного, сказала инфанта, - но теперь он должен потанцовать для меня.

-- Да, - закричали дети, - пусть он пляшет, он такой же злой плутишка, как берберийския обезьяны, только гораздо смешнее.

Но карлик не отвечал.

Инфанта топнула ножкой и позвала своего дядю, который гулял по террасе с камергером, читая депеши, сейчас полученные из Мексики, где только что была учреждена инквизиция.

Дон Педро наклонился и своей вышитой перчаткой ударил карлика слегка по щеке.

-- Надо танцовать, уродец. Танцовать надо! Наследница Испании и Индии желает, чтобы ее забавляли!

Но маленький карлик не двигался.

Тогда камергер с серьезным видом встал на колени возле карлика и приложил руку к его сердцу. Прошло несколько мгновений, он пожал плечами и поднялся.

-- Но почему же он не будет больше танцовать? - с удивлением спросила инфанта.

-- Потому что у него сердце разбилось, - отвечал камергер.

-- На будущее время, чтобы у тех, кто придет играть со мной, не было сердца! - вскричала она и убежала в сад.