Французский дворянин.
Часть вторая. Святая Лига и два Генриха.
Глава V. Последний из Валуа

ГЛАВА V

Последний из Валуа

Несколько минут я стоял на лестнице, недоумевая, что мне делать, ввиду настоятельности сегодняшнего письма маркиза. Не будь этой спешки, я спокойно мог бы подождать до утра, надеясь, что найду девушку более рассудительной и разумной. Но при данном положении дел я не смел решиться на дальнейшую отсрочку: мне оставалось одно средство - немедленно идти к Рамбулье и откровенно объяснить ему положение дел.

Мэньян поставил одного из своих людей у открытой двери на улицу, а сам расположился на верхней площадке лестницы, откуда мог видеть всех входивших, не будучи видим сам. Вполне довольный его распоряжением, я оставил ему в помощь одного из людей Рамбулье и взял с собой Симона Флейкса, безупречность которого в отношении девушки возбуждала во мне серьезные сомнения. Ночь была холодная. Небо, где оно было видно между крыш, было ясно и усеяно звездами. Дул пронизывающий ветер, заставивший нас плотнее укутаться в плащи и ускорить шаг, что, впрочем, вполне согласовалось с моим возбужденным настроением. Будучи уверен, что согласись только мадемуазель, - и я мог бы считать свое поручение оконченным, я не мог не злиться на женщину, которая из-за минутного каприза готова была играть государственными тайнами, как пешками, и ставить на карту плоды работы целой недели. Но еще больше досадовал я на себя за слабость и уступчивость, за эту возню с ней. Напрасно я презрительно повторял себе, что она - женщина, а женщины ведь не могут быть ответственны за свои поступки. Я сознавал, что настоящая разгадка моей снисходительности заключается не в этом, а в том подозрении, которое подтверждалось ее намеком на подарок при моем отъезде из Рони: в сущности, я сам был причиной ее внезапной раздражительности. Следуя далее такому течению мыслей, я мог бы прийти к подобающим заключениям. Но когда я дошел до квартиры Рамбулье, внимание мое было привлечено необычайной тишиной в доме, где обыкновенно можно было видеть на лестнице с полдюжины болтающих слуг. Все двери были заперты; ни одной свечи не было видно в окнах. Когда я постучался, в ответ раздался печальный отзвук пустых комнат. И не лакей бросился отворять дверь, а послышались шлепающие шаги, старого привратника, пришедшего, наконец, с фонарем. Когда он отворил и, узнав меня, начал извиняться за промедление, я нетерпеливо перебил его, спрашивая, в чем дело.

- И где маркиз? - добавил я, входя в комнату, чтобы укрыться от ветра, и уронив при этом свой плащ.

- Разве вы ничего не слышали, сударь? - спросил меня худой, дряхлый старик, поднося фонарь к самому моему лицу. - Боюсь, что на сей раз это уж будет конец.

- Какой конец? Конец чему? - сердито спросил я. - В чем дело? Терпеть не могу недомолвок и загадок!

- Да разве вы не слышали последней новости, сударь? Вам неизвестно еще, что герцог Меркер и маршал Рец со всей своей свитой, уехали сегодня из Блуа?

- Нет, куда же они поехали?

- Говорят, в Париж, чтобы соединиться с Лигой.

- Но должно ли это, по вашему мнению, означать, что они оставили службу короля?

- Именно так, сударь.

- Но не герцог же Меркер: ведь он зять короля и всем обязан ему!

- И все-таки ушел от него. Маркиз сам получил это известие около четырех часов или немного позже. Он немедленно собрал всех своих людей и постарался убедить их возвратиться. По крайней мере так рассказывают.

Ну, подумал я, если уж такие люди, как Меркер, у которого было полное основание стоять за короля, и Рец, которого давно подозревали в недовольстве, уходят от двора, значит, опасность действительно близка. Следовательно, король уже должен сознавать, что его трон колеблется, и должен стремиться ухватиться за любое средство, лишь бы поддержать его. При таких обстоятельствах я счел своей обязанностью поспешить к нему и, несмотря ни на что, заставить его выслушать меня, чтобы именно я, а не Брюль, Невер или Тюрен воспользовался проявлением у него первого признака чувства самосохранения. Приказав привратнику запереть дверь, я поспешил в замок и здесь окончательно утвердился в своем решении. Дворец оказался почти в таком же состоянии, как дом Рамбулье. Правда, у ворот стояли по два часовых, которые пропустили меня лишь после подробного допроса и обыска; но двор перед дворцом, который именно в этот час должен был быть освещен массой факелов и кишеть лакеями и конюхами, представлял теперь жалкую пустыню, освещенную полдюжиной слабо мерцающих огней. В самом дворце приемная была пуста и плохо освещена; на лестнице стояло несколько кучек шушукающихся слуг, проводивших меня испытующими взорами; передние были почти пусты или же заняты стражниками швейцарской гвардии в серых мундирах. Там, где я ожидал увидеть придворных, собравшихся встретить своего повелителя и принести ему изъявление верноподданнических чувств, оказались только мрачные лица, подозрительные взоры и коварно молчащие уста. На всем царил дух какой-то принужденности и чего-то зловещего. Одинокие шаги глухо отдавались по зале. В длинных коридорах, которые еще так недавно оглашались веселым смехом и звуком бросаемых костей, царило запустение, как по отъезде двора. Среди разговоров мне удалось расслышать имя Гиза: мне показалось, будто его могучая тень царила над этим местом и тяготела как проклятие.

Войдя в комнату, я увидел, что и здесь положение было немногим лучше. Ни самого короля, ни кого-нибудь из придворных дам не было. У алькова стояли только несколько мужчин, в числе которых я разглядел одного из секретарей короля, Револя, При моем появлении все присутствующие устремили на меня жадные взоры, ожидая интересных новостей; но, разглядев, кто я, отвернулись с видимой досадой. Герцог Невер, заложив руки за спину, нетерпеливо ходил взад и вперед перед окном, а Бирон и Крильон, примиренные сознанием общей опасности, громко разговаривали, стоя перед камином. Будучи еще слишком недавно при дворе, чтобы чувствовать себя без стеснения, я несколько минут стоял в нерешительности. Наконец, собравшись с духом, я смело подошел к Крильону и просил его содействия, чтобы устроить мне немедленную аудиенцию у короля.

- Аудиенцию? Так. Вы желаете видеть его наедине? - спросил Крильон, нахмурив брови и многозначительно поглядывая на Бирона.

- Да, я прошу вас именно об этом, - твердо ответил я, хотя сердце мое мучительно сжалось. - Я явился сюда по поручению маркиза Рамбулье, мне необходимо немедленно видеть его величество.

- Ладно! Это называется говорить прямо, - сказал он, ударив меня по плечу. - Вы увидите короля. Вы поступили совершенно правильно, обратившись с этим к Крильону. Револь! - продолжал он, обращаясь к секретарю и указывая на меня. - Этот господин привез письмо королю от Рамбулье. Проводите его немедленно в кабинет к его величеству и доложите о нем. Я отвечаю за него.

Секретарь только пожал плечами.

- Невозможно? - резко воскликнул Крильон. - Сейчас же проводите его к королю! А если из этого выйдет какая-либо неприятность, я всю вину принимаю на себя. Слышите?

- Но его величество...

- Ну?

- Он в настоящее время изволит молиться, - не сдавался секретарь.

- К черту его молитвы! - воскликнул Крильон так громко, что все вздрогнули, а Невер даже язвительно усмехнулся. - Слышите вы? - продолжал провансалец, и лицо его покраснело еще больше, а голос стал еще громче. - Или прикажете прочистить вам немного уши, друг мой? Отведите этого господина в кабинет короля, и если его величество будет гневаться, скажите, что вы поступили по моему приказанию. Повторяю вам: он от Рамбулье.

Не знаю, угроза или имя Рамбулье подействовали на секретаря, но он после минутного колебания согласился и, с недовольным видом сделав мне знак следовать за собой, направился к занавеске, которой была завешена дверь в кабинет короля. Пробормотав впопыхах несколько слов благодарности Крильону, я последовал за секретарем и подошел уже к самой двери, как вдруг услышал, что кто-то вошел в комнату. Не успел я обернуться и увидеть, что это был Брюль, с досадой и недоумением взглянувший на меня, как Револь, приподняв занавес, сделал мне знак войти. Я рассчитывал, что пройду прямо к королю, но очутился в крошечной комнатке, скорее даже в коридоре, закрытом с обоих концов тяжелыми занавесями. Двое стражей, принадлежавших к шайке Сорока Пяти, при моем появлении встали и устремили на меня подозрительные взоры. Самая комнатка, тускло освещенная лампой с красным стеклом, показалась мне совсем мрачной, несмотря на занавеси, бархатную скамью и тяжелую матерчатую обивку стен, которая не пропускала ни одной струи чистого воздуха: она имела какой-то зловещий вид. Но у меня не было времени производить наблюдения: Револь, быстро опередив меня, приподнял занавеску противоположной двери и, прижав плащ к губам, сделал мне знак войти.

Едва я приподнял вторую занавеску, как в нос мне ударил тяжелый, крепкий запах каких-то духов. Ступив еще шаг, я остановился частью из почтения (короли любят видеть своих подданных лишь на почтительном расстоянии), частью от овладевшего мною удивления: в комнате или, лучше сказать, в той ее части, где я очутился, была почти полная темнота. Только дальний угол был освещен бледным лучом месяца, падавшим через высокое прямоугольное окно и ложившимся на полу длинной серебристой полосой. В первую минуту мне показалось, что я здесь один, но затем увидел высокую фигуру, стоявшую у окна, опершись обеими руками на подоконник. На голове у нее была одета какая-то странная штука, оказавшаяся тюрбаном, который я уже и прежде видел на его величестве. Король был занят разговором с самим собой. Он не слышал, как я вошел, и, стоя ко мне спиной, не замечал моего присутствия. Я остановился в нерешительности, боясь и пройти вперед, и отступить. Вдруг король возвысил голос, и донесшиеся до моих ушей слова приковали мое внимание: до того необычно, странно и как-то боязливо звучали и сами слова, и тон, которыми они были произнесены.

- Говорят, что тринадцать - несчастное число... Тринадцатый век Валуа... и последний! - Он помолчал и засмеялся недобрым смехом. - Тринадцать! Вот уже ровно тринадцать лет с тех пор, как я вступил в Париж венчанным королем. Тут были и Квелюс с Можироном, и святой Мегрэн, я прекрасно помню это. Ах эти дни! Эти ночи! Я бы охотно отдал свою душу, чтобы снова пережить их... если бы уж давно не продал ее за пережитое. Тогда мы были молоды и богаты, и я был королем, а Квелюс был прекрасен, как Аполлон! Он умер, прося меня спасти его. А Можирон умер, извергая хулу на Господа и всех святых... А Мегрэн получил 34 раны. И он, он также умер... О, проклятие ему! Все они умерли, все. И все прошло. О, Господи! Все прошло, все...

Последние слова он повторил несколько раз, ударяя рукой по подоконнику. Я же дрожал все время, частью от страха за себя самого, если король заметит мое присутствие, частью от какого-то чувства ужаса, внушаемого этими однообразными возгласами, в которых слышались отчаяние и угрызения совести. Видно было, что какое-то невольное, непреодолимое чувство заставило короля отдернуть занавес у окна и погасить лампу. И когда он глядел на расстилавшуюся перед ним местность, залитую лунным светом, ему наглядно представилась противоположность между этою мирной картиной и той знойной порочной атмосферой злых козней, на которые он растратил свои силы. Тем же тоном он продолжал:

- Франция! Да, вот она! Но что они хотят сделать с нею? Разорвут ли ее на клочки, как было перед Людовиком XI? Станет ли Меркер - будь он проклят! - христианнейшим герцогом Британским, а Майен - Божией милостью князем Парижа и верховьев Сены? Или всех их победит юный принц Беарнский и сделается Генрихом IV, королем Французским и Наваррским, защитником и покровителем церквей Христовых? Да будет он также проклят! Ему 36 лет... Мои года, но он молод и силен, и у него все впереди, тогда как я... О Господи, сжалься надо мной! Помилосердствуй мне, Господь в небесах!

При последних словах Генрих бросился на колени на ступеньку перед окном и разразился такими неудержимыми рыданиями, что я никогда, даже во сне, не мог представить себе ничего подобного и менее того мог ожидать этого от повелителя французского народа. Не зная, следовало ли мне страшиться или стыдиться, я тихонько приподнял занавеску и, крадучись, выбрался из комнаты, не обратив на себя внимания короля. Между занавесками для меня было достаточно места; здесь я и остановился на минутку, чтобы привести в порядок свои мысли. Затем я как бы нечаянно задел ножнами меча за стену, так что они зазвенели, громко кашлянул, быстро отдернул занавеску и снова вошел в комнату, надеясь, что на этот раз уже достаточно предупредил короля о своем прибытии. Но я не принял во внимание ни темноты, царившей в комнате, ни того состояния крайнего возбуждения, в котором оставил короля. Он, правда, слышал, как я вошел, но, различив только мою высокую приближавшуюся фигуру, испугался и, снова отступив к залитому лунным светом окну, протянул вперед руку, словно перед духом или привидением, и прошептал глухим голосом бессвязные слова, в которых мне удалось разобрать восклицание: 'А! Гиз!' Но увидев, что я упал на колени и не двигаюсь с места, он оправился, и, с видимым усилием овладевая собой, спросил прерывающимся голосом, кто я такой.

- Один из самых верных слуг вашего величества, - ответил я, продолжая стоять на коленях и делая вид, что ничего не замечаю.

Повернувшись лицом ко мне, король боком подошел к столу, где стояла лампа, и повернул ее. Но руки его дрожали еще так сильно, что ему не сразу удалось сделать это. Наконец лучи лампы осветили предо мной изумительную картину. Вместо темноты и холодного сияния месяца я увидел множество ярких тканей, драгоценных камней, дорогого оружия; все это было в беспорядке свалено в одну кучу. Привязанная на цепи в углу комнаты обезьяна начала строить рожи и издавать жалобные звуки. Здесь же, на деревянной вешалке, висел плащ какой-то странной формы, который я принял было за человека. На столе громоздились куклы, пуховки для пудры, собачьи ошейники, конфеты и сласти, маски, пара пистолетов, женская туфля, бич, куча лоскутков, - все это в страшном беспорядке. Все придавало этой комнате в моих глазах такой же печальный, расстроенный вид, какой имел и сам король. Его тюрбан был сдвинут набок и обнаруживал часть преждевременно полысевшей головы. Румяна на щеках растаяли и капали вниз, пачкая его перчатки. На вид ему можно было бы дать лет пятьдесят. В возбуждении он судорожно прижал свой меч к лицу и не мог оторваться от него.

- Кто послал вас сюда? - спросил он наконец, придя в себя и не без изумления узнав меня.

- Я осмелился явиться сюда, - робко ответил я, - чтобы поступить на службу вашего величества.

- Такая верность - редкость в наши дни, - с горькой усмешкой возразил король. - Но встаньте же! Ведь мне приходится теперь благодарить и за пустяки: потеряв Меркера, я должен уже радоваться, что приобретаю Марсака.

- С вашего позволения, государь, обмен не столь уж неравен. Ваше величество всегда можете сделать нового герцога, но найти честных людей не так легко.

- Так, так! - ответил король, глядя на меня с каким-то злобным выражением глаз. - Вы напоминаете мне об этом как раз вовремя. Я могу еще пожаловать кого хочу и кем хочу и затем снова разжаловать. Ведь я все еще король Франции? Не так ли?

- Господи избави, чтобы это не было так! Я явился сюда лишь для того, чтобы предложить вашему величеству новое средство, при помощи которого вы могли бы с большим успехом достигнуть осуществления ваших желаний. Король Наваррский желает только...

же, быстро, как он до этого припомнил его. - Тюрен тоже обещает много. А Тюрен... Правда, он может разыграть роль Лотарингца... Но если я поверю Генриху Наваррскому, а он изменит мне?..

Он не докончил и снова зашагал по комнате, стараясь изобрести средство, чтобы стравить врагов: он вообще имел пристрастие к кривым путям. Но, кажется, его усилия остались безуспешными, а может быть, он вспомнил неудачу, которую уже потерпел раз, пытаясь оказать поддержку Лиге против гугенотов. Он вдруг остановился и, тяжело вздохнув, продолжал.

- У меня есть свидетель, ваше величество, - ответил я, чувствуя, как у меня сильнее забилось сердце. - Ваше величество изволите, быть может, припомнить, что Рони как раз поручил мне представить вам этого свидетеля.

- Ну да, конечно, - торопливо ответил король, точно, просыпаясь от сна. - У меня от сегодняшней передряги все выскочило из головы. Где же ваш свидетель? Давайте мне скорее эти доказательства - и мы станем действовать быстро. Мы зададим им опять Жарнак и Монконтур... Где же он? На улице, что ли?

- Женщина, да? Она у вас здесь?

- Нет, государь, ее здесь нет, - отвечал я, представляя, что скажет король на то, что я сейчас сообщу ему. - Она в Блуа, она прибыла... Но, сказать правду... Прошу снисхождения вашего величества... Она отказывается прийти и говорить. А так как не тащить же ее сюда силой, то я и решил лично испросить указаний вашего величества, как поступить в данном случае.

Вместо ответа, король поглядел на меня с видом глубочайшего удивления.

- Молода она? - спросил он наконец после долгого молчания.

- Вот как! В таком случае, ее действительно стоит выслушать, маленькую бунтовщицу! Так она не желает говорить? Мой двоюродный братец, Наваррец, сумел бы привести ее в надлежащее настроение. Но я отказываюсь от этой чести... Правда, я бы мог послать за ней, и ее привели бы ко мне... Но в нынешнюю ночь самое незначительное обстоятельство может вызвать баррикады...

- Кроме того, государь, - осмелился я ввернуть свое замечание, - ее здесь знают все приближенные Тюрена, которые уже раз похитили ее. Поэтому, если привести ее к вашему величеству сколько-нибудь открыто, они поймут, что игра проиграна.

- Что вовсе не соответствует моим планам, - ответил Генрих, окидывая меня исподлобья мрачным взглядом. - Они могли бы предупредить наш Жарнак. А пока, не уладив нашего дела с теми или с другими, мы не можем считаться в безопасности... Вы должны отправиться и захватить ее. Она в вашей квартире? Ее необходимо привести сюда. Слышите?

- Приказание вашего величества будет исполнено, но я сильно боюсь, что она не пойдет.

- Так чего же вы, черт бы вас побрал, лезли ко мне с этим делом! - вскричал он раздраженно. - Бог знает, почему Рони понадобились именно такой мужчина и такая женщина! Я этого не понимаю. Он с самого начала, уже по одному вашему платью, которое с полгода как вышло из моды, должен был понять, что вы не умеете обращаться с женщинами. Ну, слыхал ли кто-либо когда-нибудь от сотворения мира подобные глупости? Ведь это - гибель Наваррца, Наваррца, а не моя! И, клянусь, - злобно прибавил он, - также ваша гибель.

Последние слова были сказаны таким тоном, что мне оставалось только склониться перед грозой и покорно принять упрек, который был столько же естествен с его стороны, сколько ничем не заслужен с моей. Правда, гнев короля ничуть не удивил меня: он не удивил бы меня даже в человеке более сильном. Я сам на его месте отнесся бы так же строго к капризу, который губил людей и их надежды. Король не переставал говорить самые неприятные вещи, какие только мог выдумать. Наконец, выведенный из терпения моей покорностью, он на минуту остановился, затем раздраженно крикнул:

- Неужели же вам нечего сказать больше? Неужели вы не можете ничего придумать?

- Я не осмеливался сказать вашему величеству того, что, по моему мнению, является единственным средством в данном случае.

Так эта нахалка хочет, чтобы я пришел к ней? Ну что ж, я пойду. Хотя бы даже моя жена догадалась, пойду, - прибавил он сухим, отрывистым тоном. - Я хочу жить на погибель Рецу. Где вы живете?

Я сказал ему, удивляясь вспышке былого мужества, стяжавшего ему 20 лет тому назад славу, которую, однако, он потом ничем не оправдал.

- Знаете ли вы, - спросил он меня тоном, в котором слышались прямота и бодрость, - ту дверь, в которую вошел Рони, чтобы переговорить со мной? Можете ли отыскать ее в темноте?

- Ну, так ожидайте меня здесь в десять вечера. Вы должны быть хорошо вооружены, но одни. Я сумею заставить эту девицу говорить. Надеюсь, я могу положиться на вас? - добавил он, внезапно приближаясь ко мне и пристально глядя мне прямо в глаза.

- Хорошо. Я вам верю, - сказал король, протянув мне для поцелуя руку и отходя от меня. - Быть по сему! Теперь оставьте меня. Вы уже и так были здесь слишком долго. Никому ни слова, если дорожите своей жизнью!

Я отделался каким-то уклончивым ответом и хотел уже уйти, но когда рука моя коснулась занавески, король снова позвал меня.

- И ради Бога, купите себе новый плащ, - сказал он брюзгливым тоном, причем лицо его как-то совсем сморщилось. - Первым делом завтра же утром купите себе новый плащ. Ваш сбоку еще хуже, чем спереди. Он может привести в отчаяние даже самого разумного из придворных.