| Автор: | Уйда, год: 1891 |
| Категория: | Рассказ |
II
Так рос я среди этих веселых, ласковых людей, которых многие презирали. Когда мне было около пятнадцати лет, старик умер, - от холода, думается мне. Он отдал свой единственный толстый плащ, чтобы согреть ноги бедного молодого создания, едва оправившегося от родов и лежавшего в лихорадке на соломенной постели в хижине при большой дороге, и сделал это, не сказав никому, ни слова: он пролежал, дрожа, всю ночь на своем чердаке в жестокий мороз, пока наконец его сердце совсем перестало биться.
Его смерть разъединила маленькую труппу, ее члены некоторое время держались друг друга, но крепкая связь между ними порвалась со смертью Матюрена, и они распались мало по малу. Франциск и Евфразия решились, наконец, призвать благословение священника на свою любовь, они обвенчались и отправились куда-то на юг, где открыли вдвоем кафе и цветочную лавку, решив, что пора приобрести верное убежище и место среди честных людей по мере приближения старости. Остальные разошлись на восток и на запад. Я сначала отправился с одними, потом с другими. Евфразия желала, чтоб я поселился с ними и помогал ей сеять цветы и подвязывать гвоздику, но я не хотел бросать старых привычек прежней жизни. Крыша над головой не могла ничего значить для молодого таланта, как говорили все. К тому же я родился цыганом: кровь бродяг и кочевников пылала во мне. Я любил свободу и перемены, любил даже риск и лишения той карьеры, которой всегда следовал, и был убежден, что никакая музыка не может быть так мила моему слуху, как звуки старой тростниковой флейты и медного барабана, приветствовавших мои пробуждавшиеся чувства еще в колыбели. Мне исполнилось восемнадцать лет: я был полон здоровья и силы. У меня был талант, благодаря которому я мог заставлять людей - по крайней мере, смеяться. Мне нечего говорить, что я не боялся будущего: я любил карьеру актера и не променял бы ее беспечности и свободы ни на что.
Мой первый учитель Матюрен, хотя и до конца остался неизвестным странствующим актером, был человек с верным суждением и природным вкусом. Он научил меня понимать разницу между грациозной шутливостью и плоским шутовством; он всегда учил меня возбуждать веселость и восторг толпы законными средствами, а не с помощью непристойных шуток и намеков. Я был комическим актером, каким был и он сам, но я могу сказать, как мог сказать и он, что нравственности публики не могли повредить мои шутки, возбуждавшие ее смех.
"Что же из этого?" - скажете вы. Немного для посторонних: но когда человек должен умереть с рассветом, ему приятно вспомнить, что его образ действий, во все время его артистической карьеры, не осквернил мыслей ни одной девушки и не развратил побуждений ни одного мужчины.
Я присоединялся к нескольким странствующим труппам после того как наша распалась, по смерти Матюрена. Я по своему был счастлив с этими людьми, хотя никогда не обращал на себя достаточно внимания, чтобы быть приглашенным в какой-нибудь город каким-нибудь импресарио. Городской вкус требует неприличных жестов и не находит остроумия в шутке, если она не скрывает двусмысленного значения. Мой же комизм был прост в своей веселости. Когда усталые толпы рабочего класса и глупые крестьяне с открытыми ртами наполняли сверху до низу наш балаган и хохотали при моих шутках до того, что полотняный потолок приподнимался от громких раскатов смеха, исходивших из их сильных легких, они не делались хуже из-за этого минутного забвения своего голода и труда.
Так жил я десять лет, жил до тех пор, пока расцвела эта сирень. Не думайте, что я был святой. Я делал много глупостей, много грешил. Я любил выпить стакан вина, по- играть в домино, любил поцелуй полных губ, танец со стройной девушкой; я любил все это, как всякий, и получил свою долю во всех этих удовольствиях. Но я всегда старался быть приличным. Матюрен не раз доказывал мне, что всякая карьера может быть облагорожена, смотря по тому, как мы поведем ее, и он всегда думал, что, хотя свет с презрением относится к искусству комического актера оно может преследовать благородную цель, если будет стремиться - заставить усталую и обремененную работой толпу забыть на время горечь тяжелого ига.
или на свои чердаки, - какой-нибудь отрывок из наших песен останется у них при воспоминании о наших шутках среди всей их бедности и тяжелой работы; и все это будет светлым, лучом в подвале среди мрака их судьбы. Подумай об этом, Пиччинино, и тебе не будет обидно, когда какой-нибудь насмешник с презрением бросит тебе в лицо твое звание странствующего актера.
И эти слова моего старого учителя всегда жили во мне и, насколько мог, я неуклонно шел по его следам; и во многих местностях, где его знали, жители приветствовали и любили меня ради него. Я никогда не покидал Франции: мы, которые говорили только для народа, не можем идти туда, где народ говорит не нашим языком. Но Франция так велика, а я постоянно переходил с места на место - на север, во время жатвы; в центр, во время сбора винограда; на юг, в зимний сезон; я являлся всюду, где был какой-нибудь праздник, свадьба, большая ярмарка или день какого-нибудь святого, когда жители города или поселяне были в праздничном настроении. Сидя здесь во мраке, я вижу, как передо мной проходят все сцены этой веселой жизни.
Без сомнения, мне часто бывало жарко, часто холодно; я часто уставал, был голоден и страдал от жажды - без сомнения, все это случалось; но все это забыто теперь. Я вижу только старое, потерянное, незабвенное счастье, залитые солнцем дороги, по сторонам которых цветет дикий мак среди травы; хорошенькие красные крыши остроконечные башни, возвышавшиеся над лесами; ясные, голубые небеса, к которым поднимаются поющие жаворонки при блеске солнца; спокойные, прохладные, поросшие мохом города со старыми колоколами, сонливо звучащими над ними; мрачные окна, отворявшиеся, чтобы показать розу, похожую на щечки молодой девушки, и лицо девушки, похожее на розу; маленькие винные погребки, скрытые виноградной лозой и высоким разноцветным остролистником, из-за которых часто раздавался веселый голос: "Зайди выпить стакан вина и заплати нам песней".
и ужинать под кровлей их хижин, на старой мельнице или на чердаке; я вижу еще те ночи, когда скромный ужин происходил в нашем присутствии, а мы заставляли краснеть от удовольствия и широко раскрывать глаза их маленьких детей, рассказывая им смешные сказки. Потом мы тихо выходили при лунном свете, любовались древним собором, заходили под его темные своды, смотрели на увенчанного тернием Бога на кресте, а там снова выходили на прохладный, пропитанный ароматом воздух, среди мягкого, безмолвного полумрака, и бесшумно бродили, как бы боясь пробудить умерших.