Ветка сирени.
Глава III

III.

Я жил так десять лет после смерти Матюрена, жил счастливо, большей частью, хотя у меня никогда не было столько денег, чтобы заплатить за более чем скромный обед, твердую постель и самое жидкое вино.

Но счастье так много зависит от нас самих. Это - изношенная фраза проповедников. Но она правдива, тем не менее. Пока ему не о чем сожалеть, человек может быть счастлив; что касается меня, я не завидовал никому. Это было следствием невежества, без сомнения; если б я знал, что значат богатство, его могущество и радости, я, без сомнения, искал бы их, как и все остальные. Но я никогда этого не знал и не в моей на- туре было завидовать обладанию этими благами. Если б я был калекой, я бы страстно завидовал тем, кто мог ходить свободно, но залитым солнцем равнинам, по белым полям, по- крытым зимними снегами - но я не мог завидовать тем, кто ездил в колясках или верхом на красивых конях. Это было не в моей натуре, являлось следствием моего невежества, без сомнения. Люди, знающие много, много завидуют, как я заметил - завидуют почти всегда.

Однажды, ранней весной, я пришел с моей труппой в маленький городок на Луаре, - старый, серый городок на высокой скале, окруженный искрошенными стенами и украшенный зеленью распустившихся деревьев и цветами, росшими вдоль рвов и валов, на улицах и в окнах домов; даже возле луж белели ландыши; крыши домов желтели цветущими растениями, а во всех углах над стенами городских садов цвела белая и лиловая сирень. Я еще теперь чувствую ее аромат; в яме, в которой меня зароют, мне кажется, я еще буду чувствовать его.

Мы вошли в городские ворота в самый полдень и поставили наш маленький театр на городской площади. Следующие день был праздничный, город был выведен из отупения и тишины, оживлен веселыми поселянами и своим собственным небольшим населением, наполнявшим деревянные палатки ярмарки и кривые аллеи, перекрещивавшиеся на склонах холмов, на которых построен город.

В то время как я поднимался по одной из этих аллей. неся свою часть досок и полотна нашего театра, при звуках тростниковой флейты и старого барабана звучавших также весело, как и всегда, впереди нас, я услышал над собою голос - звучный, высокий голос женщины.

- Какой урод, вот этот! - воскликнула она со смехом. - По лицу видно, что шут. Он заставит даже уличных собак умереть со смеха.

- Тише! - сказал другой голос, более низкий и менее звучный. - Кто знает? Он может услышать. К тому же, он такой печальный и усталый!

Другой голос продолжал смеяться весело и жестоко.

- О! он слишком безобразен, чтобы жить на свете! Зачем Бог творит подобные создания?

И в эту минуту ветка благоухающей сирени в полном цвету ударила меня по глазам, освежив мое пылающее лицо своим прикосновением.

Та, которая говорила последняя, сорвала ветку этого весеннего цветка и бросила ею в меня с презрительной веселостью; цветы упали на материалы, которые я нес. Я помню, что на ней была маленькая, шафранового цвета, бабочка и золотисто- коричневая пчела. Пчела с минуту посидела на моей руке и улетела; бабочка осталась на цветке.

Я взглянул к верху. Старик-садовник и прекрасное создание, бросившее в меня нежные цветы и жесткие слова, стояли, облокотившись на старую, серую, обросшую мохом, стену. Ветки сирени окружали ее со всех сторон - сверху, с боков, везде. ее золотистые волосы блестели на солнце. Ветка сирени была приколота на ее груди.

Могу ли я описать ее? Нет, вспомните ту женщину, которая больше всех остальных олицетворяла для вас любовь.

Она была молодой девушкой из народа, сиротой бедного дровосека, одета в костюм своей провинции; она отдыхала от работы, смотря на процессию странствующей труппы, проходившей мимо сада под звуки барабана; но для меня она сделалась всем на свете!

Это так странно! Мы видим миллионы лиц, слышим миллионы голосов, встречаем миллионы женщин с цветами на груди и блеском в глазах, и они не трогают нас. Потом мы видим какую-нибудь одну женщину, и она несет с собой для нас жизнь или смерть, и так беспечно играет ими - как ребенок своими игрушками. Она не благороднее, не лучше и не прекраснее тех, мимо которых мы прошли равнодушно, а между тем мир кажется нам пустым без нее.

Я шел дальше, вверх по улице, и держал в руке ветку сирени.

Да, эту самую ветку, отцветшую и лишенную аромата! А в то утро она была так свежа, так полна благоухания; ее так страстно целовали бабочка и пчела. Два года тому назад, ровно два года! Цветет ли теперь там сирень? Вероятно, и она рвет ее и бросает своему любовнику.

Подумает ли она об увядшей ветке - о ветке, цветшей так давно? Нет. Цветы сирени живут лишь один день. Но этот короткий день длиннее женской памяти.

О, этот вечер! - как я играл, я не могу сказать. Я не знал, что делал. Вокруг меня носился аромат сирени и в горе голов подо мной я искал лишь ее головку, ее не было.

Полная луна ярко светила. Сирень казалась совсем бесцветной при этом освещении, и воздух был весь пропитан ее запахом. Ручеек за стенами сада мерно и медленно журчал среди ночи. Сова пролетела мимо, блеснув беловатым крылом, отливавшим серебром при звездном сиянии. Зачем я говорю обо всем этом? хоть оно навеки живет в моей душе.

Я ходил там взад и вперед целую ночь. С восходом солнца, я со стыдом удалился. Чем была ветка сирени, что могла сделать меня таким безумцем?

Когда день настал, я спросил каменщика, проходившего на работу, кто жил за этими старыми разрушавшимися стенами? Он отвечал, что никто не жил там. Это были стены старого монастырского сада, куда всякий мог заходить гулять. Я не спрашивал ничего более. Мной овладела странная робость. Я вернулся домой в маленькую таверну, где остановились мои товарищи, поднялся на свой чердак и, смотря на ветку сирени, безумно целовал ее. Я чувствовал, что в ней заключается моя судьба.

Я поставил ее в воду, держал в тени, но она уже завяла. Весь день я пытался найти женщину, которая уронила ветку в мои руки, но безуспешно. Был праздничный день и улицы полны народа, оживлены флагами и знаменами, распятиями и иконами, мальчишками-певчими в белых платьях и веселыми детьми с головками, увенчанными весенними цветами. Но я не встретил между всеми этими лицами ту, кого искал. Она должна быть там, но каким образом ускользнула от меня? Наступила ночь, и я снова взошел на сцену.

- Что ты ищешь, Пиччинино? - спрашивали мои товарищи.

Я глупо рассмеялся и отвечал им: "Ветку сирени". Они посмотрели на меня удивленно, думая, что я сошел с ума, потому что во всем городе, в маленьких садиках, на валах и вдоль каменных стен, белая и лиловая сирень была в полном цвету.

Я вышел на сцену, как всегда. Хорошо помню маленькую пьесу, которую мы давали в тот вечер. Это была простая юмористическая сценка, в которой я играл главную роль - всегда очень подходившую ко мне - бедного сапожника, который, уже старый, безобразный калека, любит молодую девушку из своей деревни и служит целью насмешек всей сельской молодежи за свою неуместную и отвергнутую страсть. Роль была очень комична и я привык играть ее среди взрывов смеха публики, хохотавшей над безумием и притязаниями старого, искалеченного, безобразного сапожника, осмелившегося обратить глаза и мысли на прелестнейшую и самую кокетливую девушку своей деревни.

Но в этот вечер я сыграл эту роль в другом духе. Звук ее слов: "Какой он урод!" - звучал в моих ушах и туманил мой ум. Меня приветствовали шумными рукоплесканьями, когда я появился. Я был популярен в городе и пьеса эта была также популярна. Притязания на чувство во всяком некрасивом и старом создание всегда служили излюбленной темой для толпы, настроенной насмешливо. А между тем не всегда молодые и красивые чувствуют глубже.

Я не знаю, что охватило меня. Эта роль всегда была комической, я всегда был комическим актером. Ни в роли, ни во мне никто никогда не видал ничего, кроме шутовского фарса, нелепых положений и смешных сцен. Между тем, в этот вечер я внезапно изменился, а со мной и вся роль, и я был уже бессилен поправить дело.

рукоплескать.

Я не изменил ни одной сцены, не уничтожил ни одного слова, а между тем роль, которую я играл, уже не была достойна презрения, не представляла ничего шутовского и нелепого; она сделалась полна достоинства и почти героизма. Этот бедный, слабый старик обладал сердцем, которое умело бесконечно любить и бесконечно страдать, - сердцем, сознававшим себя глубже, вернее и сильнее в привязанности и страдании, чем все окружавшие его. А между тем, он был лишь целью насмешек всей своей среды и даже того самого создания, для которого готов был перенести тысячу смертей.

Вот как я понимаю теперь этот характер; вот каким я представил его на сцене. И когда я произнес последние слова и первый раз взглянул в тот вечер на сидевшую передо мной толпу, я увидел, что она сидела, затаив дыханье, взволнованная и безмолвная-- увидел, что я, шут, нанятый комик, заставил их не смеяться, а плакать.

Они не знали, что с ними случилось, но вследствие странной связи, соединяющей актера с публикой, мое горькое страданье сообщилось им, и они плакали там, где прежде насмехались, сожалели там, где прежде презирали.

- Что на тебя нашло, Пиччинино, - говорили мои товарищи, окружая меня после окончания пьесы. - Кто мог думать, что в тебе кроется такой талант? И такая роль к тому же! Ведь публика плакала, как дети - все без исключения, старые и молодые. Что нашло на тебя, скажи?

- Всему виной ветка сирени, - пробормотал я в ответ, стараясь смехом уничтожить мое безумие. Они должны были подумать, что я сошел с ума; я и сам так думал.

Наш директор вошел, с удивлением посмотрел на меня, потом ласково ударил по плечу.

- Черт возьми, Пиччинино! - воскликнул он с добродушным изумлением. - Я не удивлюсь, если в конце концов ты сделаешься трагическим актером. Но в другой раз не заставляй весь мой театр плакать, как женщин, когда мы объявляем комическое представление. Наше призвание - смешить публику; не забывай этого, мой друг.

Я молчал и не мог объяснить, что так странно взволновало меня.

Оказалось потом, что страх нашего директора, - боявшегося неудовольствия публики за то. что мы были трагичны вместо обещанной веселости, - был напрасен. Маленькая пьеса, которую перемена расположения моего духа изменила из фарса в поэзию, понравилась им не менее прежнего. Они хорошо знали меня, знали еще маленьким загорелым ребенком; и эти добрые люди удивлялись тому, что их смешной, некрасивый, старый друг Пиччинино обладал таким талантом.

- Мы знали, что он всегда может заставить нас смеяться, но они заставляет нас также и плакать, этот шутник. Кто знает? Быть может, он будет великим актером. Быть может, он будет играть в Париже, - говорили они, выходя из театра.

И они теснились вокруг меня, обнимали и наперерыв приглашали с собой; но, видя, что я молчу и не расположен к шумной компании, они оставили меня и ушли, качая головою, но все же гордясь мной: ведь я был их старый друг Пиччиннно; их старики помнят меня, когда я был маленьким, их старшие видели, как я бегал возле моей матери, держась за ее расшитое блестками платье; и вдруг они увидели, что я обладаю талантом.