Фиговое дерево

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Фиговое дерево (старая орфография)

Уйда.

- Мать, - сказал крестьянин жене, - я пойду, соберу винные ягоды; оне переспеют, если будут еще висеть.

- Конечно, переспеют, - ответила жена. Она отличалась редким для женщины качеством соглашаться с тем, что говорят другие.

Он взял большую корзинку, легкую стремянку и вышел из дома; прошел через двор, выстланный соломой (хлеб недавно молотили), населенный курами, петухами, голубями, свиньями, копошившимися в соломе. Двор окружали с трех сторон стены, покрытые виноградными лозами.

- Не пошлешь ли ты одного из парней вместо себя, Джиоваккино, - крикнула ему жена вслед, - ведь ты тяжелый.

- Не такой уже я тяжелый, чтоб не влезть на дерево, - несколько раздражительно оборвал ее муж, проходя по освещенному солнцем двору и выходя через старые ворота. Самые ворота-то, впрочем, давно исчезли, остались только одни столбы.

Цезира вернулась на кухню и принялась стряпать, что делалось у нея самым примитивным способом. Дело было в восемь часов утра. В доме часов не было, все отгадывали время по положению солнца на небе. Солнце поднялось уже довольно высоко над головой; котел кипел и хлеб стал темнеть, но муж не возвращался.

Немного погодя, второй сын её, Онейро, вернулся с работы; он был голоден; за ним пришел и старший сын Алессио; потом три дочери, ходившия в лес за хворостом. Все были голодны и не могли дождаться похлебки из бобов.

- Надо подождать отца, - сказала Цезира. - Как долго он собирает винные ягоды.

- Я пойду, позову его, - сказал Онейро, юноша двадцати лет, русый, плечистый, коренастый, - сложенный, как молодой Давид.

- Правда, иди, - посоветовала Цезира, - он, может быть, ушел дальше собирать груши.

Онейро ушел; другие, ворча, опустились на стулья и на старую скамью; они были разгорячены, устали и нетерпеливо, широко раздувая ноздри, вдыхали в себя аромат из кипящого котла.

Не прошло и нескольких минут после ухода Онейро, как они услышали страшный крик, за ним другой, третий, все громче и страшней. Они бросились вон из дома и со двора и бегом вбежали на поросший травой склон, откуда раздавались крики. На пол-дороге их встретил брат: лицо его было бледно, как полотно, светлые волосы стояли дыбом, зубы стучали. Он не мог произнести ни одного понятного слова и только кричал.

- Отец? - закричали другие и, оттолкнув его, опрометью бросились дальше, ниже виноградных лоз, где стояло фиговое дерево. Цезира добежала первая: под деревом муж её лежал недвижим! Гнилая ветка, сломанная пополам, лежала рядом и говорила за себя. Шея его была переломана; когда его подняли, голова повисла и болталась из стороны в сторону, как у зарезанной птицы. Он был очень тяжел и неосторожно переступил с лестницы на такую ветку, которая не могла его сдержать.

В этот день суп в котле выкипел напрасно: никто в этом доме не ел.

Бедный Джиоваккино умер сорока-пяти лет; он был хороший человек и хороший работник; праотцы его жили на этом самом месте вот уже три столетия. Неосторожный шаг, ветвь, разъеденная червями, покончили в одну секунду его жизнь.

Ужасающая внезапность его кончины поразила всех и навела на них страх. Мать точно лишилась разсудка, кричала и все падала в обморок. Горе в этих странах выражается очень резко; к счастью, оно длится недолго.

Немного соседей было по эту мало населенную сторону горы, но те немногие, что жили там, как стадо баранов, со всех стороны приходили один за другим. Для людей темных всякая трагедия обладает необыкновенно притягательной силой.

умер. Викарий пришел и совершил обычную службу. Ничего больше не оставалось, как заказать гроб и сторговаться с могильщиком.

К вечеру все гости разошлись, семья осталась одна с своим горем. Цезира лежала в оцепенении, вызванном лауданом, который врач заставил ее принять. Девушки поочередно дежурили то у нея, то у покойника, сидя перед дверями его комнаты, так как боялись его застывшей безформенной фигуры, покрытой простыней.

Это были крепкие, светловолосые, шумные, веселые девушки, но теперь их веселье замерло. Вместе с этим ужасным телом, лежащим наверху без движения, со сломанной шеей, покоившейся на лучшей подушке, и с душистой веточкой базилики, вставленной в каждую ноздрю, всякое веселье на время исчезло.

Онейро и Алессио сидели на кухне и в первый раз за весь день ели хлеб и пили вино, разбавленное водой. Керосиновая лампа стояла между ними на голом столе из тутового дерева.

Онейро был сильный юноша хорошого характера и неутомимый в полевых работах. Он почти не умел читать и с грехом пополам мог написать свое имя, но на ферме он работал с утра до ночи, неутомимый и сильный, как любой из его волов.

Алессио был совершенно другого типа. Он выучился всему, чему могли научить его священник и учитель, но на ферме от него было мало пользы. Ребенком он плакал, когда видел, что режут свиней и цыплят, не бил волов и не заставлял их работать через силу; все книги, попадавшияся ему под руку, он перечитывал; он был тих и уступчив; родные считали его дураком. Как старший сын, он должен был поступить в военную службу; он боялся этого несказанно. У него было овальное, задумчивое лицо с большими мягкими карими глазами и прямой профиль; он походил на святых Севастьянов старинных мастеров.

У обоих душа болела, и они были грустны; отец их был всегда добрым отцом. Они все еще не могли оправиться от неожиданности постигшого их удара и от чувства ответственности, слишком тяжелой для их лет, выпавшей теперь на их долю.

- Позволят ли нам еще остаться? - сказал Онейро. Могло случиться, что управляющий этого имения, принадлежащого одному дворянину, живущему далеко оттуда, найдет, что они слишком молоды, чтоб оставаться на ферме.

Алессио сдвинул прямые брови.

- Конечно, конечно, - прошептал он, - мы веками жили на этой ферме.

- Но они могут найти, что мы слишком молоды, а мать слишком слаба.

- Женись. Мне ведь придется идти в казармы.

Онейро молчал. Он не подумал об этом.

- Женись, это тебя состарит, - сказал Алессио, не думая об иронии, заключавшейся в его словах.

- Спросим мессэра Рокко, - сказал Онейро.

Мессэр Рокко был управляющий.

Сквозь искреннее горе Онейро пробивалось какое-то смутное чувство удовольствия, согревавшее его своим теплом. Была одна девушка, свежая как роза, жившая в нескольких милях от него. Он гулял с ней по воскресеньям и праздникам, и родители её принимали его учтиво и улыбались. Она выросла на ферме и хорошо знала все трудности и обязанности её.

- Возьми Еринну, - сказал Алессио, улыбаясь. Он знал вкус своего брата.

Потом он быстро поднялся, оставив хлеб недоеденным и вино недопитым.

- Какие мы животные, если можем говорит не о нем! - сказал он, и слезы потекли по его гладким загорелым щекам.

- Да и всего-то только двенадцать часов прошло, - подхватил Онейро. - Мне кажется, что это случилось двенадцать лет тому назад, так все это было давно.

Старый Бо, собака их, пришел и потер голову об их колена, переходя от одного к другому, выражая им свою симпатию. Алессио отдал ему оставшийся хлеб.

- Бо знает, - сказал он.

- О, да, он наверное знает, - ответил Онейро, - он забрался ползком под кровать и выл там, пока я не выгнал его, когда доктор пришел. Отец любил Бо; он всегда впускал его в дом в холодные зимния ночи.

Рыдания душили парня при воспоминании о длинных ночах, когда все сидели у огня, слушая рассказы отца.

Он потушил лампу, и вместе с братом они поднялись по темной лестнице, отпустили девочек спать, а сами остались сторожить. Онейро дремал на своем посту; Алессио и не думал о сне. Он смотрел на звездное небо, видневшееся чрез старое готическое окно отцовской комнаты. Опираясь на подоконник, он мог видеть густую массу листвы, выделявшейся на поросшем травой берегу; светлозеленые блестящие листья сияли при ярком лунном свете.

Алессио знал местный обычай вырубать всякое дерево, виновное в смерти человека. Но он много передумал и кое-что читал, все, что только мог достать, и ему такие предразсудки были противны. Если б не предстоящая военная служба, у него было сильное желание сложить свои вещи и немногия книги в мешок и отправиться в какую-нибудь дальнюю страну; в Тунис, Бразилию или Аргентину. Но если человек уходить из своей страны, когда наступил срок отбывания воинской повинности, он никогда больше не может вернуться к себе, а он любил свою страну или, по крайней мере, ту местность, где он жил. Остальной страны он и не знал. Он понимал, что, скорей чем уйти навсегда, он согласится остаться работать у своего брата до конца своих дней.

Он обернулся и посмотрел на своего брата, желая поговорить с ним об этом; но Онейро так крепко спал, прислонив голову к спине старого резного стула, на котором сидел, что старшему брату жаль стало будить его. Он вернулся к окну и стал следить за звездами, сиявшими над приговоренным фиговым деревом.

На утро бедного Джиоваккино положили в сосновый гроб, а сыновья и соседи на плечах внесли его по крутому подъему вверх, в церковь, стоявшую в лесу, на разстоянии трех миль от дома. Факелы в руках провожающих своим ярким светом и теплом неприятно выделялись при холодном, тусклом утреннем свете. Его оставили в часовне, - маленькой каменной постройке, не больше собочьей конуры. Похороны должны были быть вечером; викарий уехал на вес день.

Они, печальные, спустились с горы, но друзья их болтали, курили, шутили между собой.

Даже Онейро как будто перестал горевать. Он думал о том, что, если он только получит согласие управляющого, он женится на Еринне, иначе нет.

Жениться бы на Еринне, быть самому хозяином и делать, что вздумается!

План этот улыбался ему в ближайшем будущем.

Правда, ему жаль было отца, но молодой человек должен и о себе подумать. Он намеревался быть очень добрым ко всем, содержать мать и сестер. Алессио, прослужив года два-три, мог бы тоже вернуться и жить в старом доме, хотя он никогда на ферме много пользы не принесет.

Приятно было думать, что он будет всем править, пока брат будет находиться где-нибудь в полку. Пчелы жужжали, солнце светило. Он старался чувствовать себя несчастным, но не мог.

Алессио был несчастлив; он грустно спускался с горы, положив руки в карманы и низко опустив голову на грудь.

Его положение нисколько не изменилось, или, вернее, стало даже хуже, потому что отец был всегда к нему ласков и снисходителен и не бранил его за безполезную любовь к книгам и грезам. Он ничего не сказал ему даже тогда, когда нашел его лежащим на траве с какой-то раскрытой книгой перед глазами, в то время, как плуг стоял на нетронутой земле, а быки хвостом отмахивались от назойливых мух в спокойный пасмурный день.

Мысли эти вертелись у него в голове в то время, как он спускался с горы среди кустов мирты, толокнянки и ладанника. Он был, действительно, очень грустен, и глаза его часто наполнялись слезами, но в кармане у него ₍был "Леопарди", купленный у торговца на улице за пол-пенни, потому что не хватало нескольких страниц. Он не понимал всех стихотворений, но некоторые глубоко запали ему в душу.

Соседи проводили их домой, ели и пили до-сыта, Поминки были богатые; девочки прислуживали, а вдова осталась наверху, все еще остолбенелая от горя и от действия лекарства.

Когда все мужчины ушли, слегка качаясь на ногах, Онейро, тоже разгоряченный и возбужденный, так как пил вместе с ними, пошел в сарай и принес оттуда два топора. Один он оставил себе, другой подал Алессио.

Алессио не взял топора.

- Ты говоришь о дереве? - спросил он..

- Понятно, о дереве, - ответил Онейро. - Эти люди осуждали меня за то, что оно еще стоит.

- Не все ли равно, что они говорят? - презрительно спросил Алессио. - Они дураки.

- Не глупей тебя, - грубо ответил Онейро. - Они находят, что мы оскорбляем память отца тем, что дерево еще стоит. Риккардо сказал: "оно вкусило крови; ты грешишь, оставляя его на месте; дерево, что бык: если оно раз убьет человека, оно продолжает убивать; ему нужна кровь". Вот что сказал Риккардо, а он человек дельный и умный.

- Он слепой осел, - ответил Алессио. - Как можешь ты повторять такой вздор, Онейро? Дерево ничего не знает про злобу или убийство. Дерево хорошее создание и умеет только цвести и нести плоды; умеет пользоваться почвой и дождем, пускать корни и листья. Но больше этого оно ничего не знает: Да и где ему? Отец гордился этим деревом. Он приказал бы тебе не трогать его, если б жил.

- Если б отец жил, дерево не было бы убийцей, - упрямо ответил Онейро.

- Дерево его и не убило. Он сам себя убил. Он был человек тяжелый, - упокой, Господи, его душу, - и он наступил на гнилую ветку, она и поддалась. Вот и все. При его весе он мог сломать себе шею, даже если б упал со стула.

- Дерево привлекло его; оно изменило ему и убило его, - настойчиво и упорно, как все пьяные, повторил Онейро. На него сильно подействовали упреки старика Риккардо, а вино в голове мешало ему понимать разсуждения.

- Оно изменило ему и убило его, и его надо срубить, как сухой хворост, годный только на топливо, - опять повторил он. Он пил немного, но не привык к вину, и от того, что он выпил, у него шумело в голове, точно пчелы попали туда. Алессио, с возрастающим презрением посмотрел на него.

- Вино в тебе говорит, - коротко сказал он, вынул топор из рук брата и толкнул его к лавке. - Проспись, - презрительно сказал он.

Вино никогда не было его искушением, и его презрение к пьющим было велико. Брат его пил не часто; правда, что и возможности не было; но от времени до времени, когда случай представлялся: на похоронах, свадьбах, празднествах или ярмарках, его видели с слишком раскрасневшимся лицом и не совсем уверенными движениями, и в таких случаях отец и мать нещадно упрекали его, а Алессио смотрел на него с состраданием и презрением.

"Ослушаться отца теперь, когда он умер"! думал он; ему это казалось недостойным. Очень уже скоро Онейро все забывал. Поладит ли он когда-нибудь с Онейро? Он боялся, что нет, что старый просторный каменный дом окажется тесным для них двоих. Но оставалась еще мать, а он любил ее. Не вернуться к ней после службы было бы невозможно.

Он пошел проведать ее и тихонько вошел в комнату. Она уже встала и сидела, не двигаясь, с тяжелой головой. Одна из дочерей сидела рядом с ней и пряла; две другия были в поле. Она все еще не вполне пришла в себя. Костлявые, загорелые руки её лежали на коленях; голова была опущена на грудь.

- Что, все кончено, Лесси? - спросила она. Язык немного заплетался, точно плохо повиновался распоряжениям мозга.

- Нет, матушка. Священник будет только вечером.

- Ох, ох! - вздохнула она. - Дерево, конечно, срублено, - да?

- Нет, матушка.

- Пойди, сруби его. Где Онейро?

- Он устал, - спит. Отчего ты хочешь срезать дерево, мама?

Алессио молчал. Он не решался сказать ей, что собственная неосторожность отца убила его.

- Дерево, убившее человека, не должно жить, - настойчиво повторила мать. - Пойди и сруби его.

Алессио молчал.

- Если его оставить, - сказала сестра, сидевшая за пряжей, - вся деревня станет стыдиться нас.

- Нет, - заговорила Цезира, вдруг оживляясь, - если б мы настолько забыли свой долг, всякий из соседей исполнил бы его за нас.

- Конечно, так оно и будет, мама, - сказала девушка.

Алессио все еще не говорил. К чему было говорить?

- Отчего у тебя язык связан, Лесси? - спросила сестра. - Неужели ты с нами не согласен, скажи?

- Отец любил это дерево, - проговорил Алессио медленно и нерешительно.

- Тем хуже преступление дерева, убившого его, - сердито сказала мать. - Ведь дед посадил это дерево; оно должно пасть сегодня, Лесси. Смотри, чтоб оно еще до похорон было срублено на дрова.

- Сколько на нем плодов! - сказал Алессио.

- Брось их свиньям, - ответила мать. - Ствол распили для плиты, а хворост для печки. Что же, прикажешь тебе еще раз повторить? Ты мне не сын. Позови Онейро.

- Дай ему отдохнуть; я пойду, матушка, - сказал Алессио.

"Зачем оне хотят убить его"? подумал он: "ведь оно невинно". Казнь дерева смущала его. В глубине души несправедливость к смоковнице огорчала его, точно личная обида. Они говорили, что отца убило дерево. Но зачем же отец, полный, рослый мужчина, был так неосторожен, что встал на сгнивший сук, неспособный выдержать, его тяжести? "Зачем им понадобилось убить его? Оно ни в чем не виновато. Оно красиво и приносит обильные плоды. Зачем бедный отец полез на него? Зачем не послал меня"? Он был худ, легок и ловок, и перепрыгнул бы с ветки на ветку, как белка. Отец виноват в ужасном горе, а не дерево.

Он спустился вниз, прошел мимо спящого брата, вышел из дома во двор и через калитку направился по тропинке.

Против него на склоне стояло приговоренное дерево: масса ярко-зеленой листвы блестела на солнце, как прежде при свете луны. Ветви были увешаны спелыми плодами, корни глубоко внедрились в землю, поросшую густой травой.

Алессио сел на скалистый камень против дерева и смотрел на него, как смотрят на товарища детства, приговоренного к казни.

Предразсудок, требовавший смерти дерева, казался ему грубым и безсмысленным; у него не хватало терпения обсуждать его, а разделять его он не мог. Он достаточно читал и размышлял, чтоб быть свободным от всего этого безумия, приставшого к уму крестьян, как тля пристает к растениям. Предразсудки составляли религию его родных, и, возставая против них, он испугался собственного неверия. Он ломал идолов, которым поклонялся с детства, и боялся, что поступает неправильно. Он один придерживался своего мнения, а по характеру он был скромен и лишен самоуверенности. Топор лежал без дела у ног его; он не мог заставить себя поднять его против дерева. У него столько воспоминаний было с ним связано: он помнил, как мать подымала его на руках маленьким ребенком, чтоб сорвать первую спелую ягоду; помнил, как он в жаркие летние полдни спал под его тенью, вместо того, чтоб подыматься к себе в душную комнату под крышей. Здесь, возле дерева, он впервые читал рваную книгу стихотворений Леопарди; здесь он однажды увидел, как две иволги клевали ягоду, и затаил дыхание от восторга при виде их красоты, вместо того, чтоб бросить в них камнем, как это сделали бы сестры или брат; раз также, когда он днем уснул так крепко, что даже снов не видел, веточка упала на него с верхушки дерева и разбудила его во время, чтоб заметитить змею, подползавшую к нему, и успеть спастись. Он всегда думал, что спасением своим обязан дереву. Он сидел, не двигаясь, не подымая с земли топор. Воздух был тих; солнце сияло, красные крыши хлевов блестели сквозь виноградные лозы; голуби чистили свои перья; от времени до времени раздавалось мычание или блеяние скота; выше тянулись все виноградники да виноградники, между ними случайно попадалось то грушевое дерево, то яблоня.

- Ах, отец, отец! Отчего ты не послал меня собирать ягоды? - громко крикнул он и горько зарыдал.

- Ну ты, лентяй! Что-ж ты не мог опрокинуть дерево за все это время? - послышался голос Онейро; в нем уже звучало что-то вроде авторитетности будущого хозяина.

Алессио вздрогнул и выпрямился; солнце очень низко спустилось к западу, и красноватый отблеск его освещал белую штукатурку стен хлевов. Онейро держал в руках маленький топорик и свернутую веревку. Он выспался, но лицо у него все еще было красное и глаза злые; волосы и платье тоже были в безпорядке. Главной его мыслью все еще было, что он женится и сделается главой дома. Это сознание опьяняло его больше, чем вино.

- Покончим это дело, - резко сказал он. - Ты мог бы уже сделать пол-работы за это время. Отчего ты этого не сделал?

Авторитетность и дерзость его тона раздражали Алессио. Разница между ними была всего на год, и он был старше, хотя судьба его сложилась так, что ему против воли приходилось быть солдатом.

- Ты тут еще не хозяин; попридержи-ка язык. Мать пока еще имеет власть над нами обоими.

Это была правда, и именно истина этих слов и задела Онейро. Без согласия матери ему раньше, чем через пять лет, нельзя было жениться на Еринне.

- Может быть, это верно, может быть, и нет, - сердито ответил он. - Как-бы то ни было, я намерен снести это дерево еще до захода солнца. Это воля матери, также как и моя. Вставай и обвязывай дерево веревкой. Если его не отбросить вниз, когда мы его срубим, оно упадет на конюшни, придавит крыши и может повредить скоту.

Алессио не двигался с своего камня. Он не хотел принимать участия в убийстве дерева, да и тон брата все больше и больше возмущал его.

- Вставай, - сказал Онейро. - Обойди с той стороны, а я встану отсюда.

Алессио не двигался. Он смотрел на дерево. Легкий ветерок, поднявшийся в эту минуту, пробежал по дереву; казалось, что оно дрожит всеми своими листьями.

- Чорт тебя возьми! Что ж ты, не слышишь? - закричал на него брат, взбешенный тем, что первое приказание его оставлено без внимания. Он легко забрался на ствол и закрепил веревку с той и с другой стороны, крепко затянув узлы и оставив концы в виде петель, такой длины, чтоб удобно было за них ухватиться. Потом он ловко спрыгнул на траву и стал издеваться над деревом, произнося разные ругательства, точно дерево могло слышать все его обиды.

И все еще Алессио, не спускавший глаз с дерева, не двигался.

по всему телу юноши. Одним прыжком он вскочил на ноги с откинутыми назад волосами, с сверкающими глазами; смуглая кожа его побледнела, как слоновая кость. Он встал спиной к дереву перед поднятым топором.

- Уходи, Онейро, - крикнул он. - Ты до него больше не дотронешься, пока я жив.

- Прочь с дороги, сумасшедший! - кричал Онейро. - Что же ты думаешь распоряжаться здесь всем? Иди, тащи за веревку. Прочь!

Но Алессио даже виду не показал, что слышит. Он плечами уперся в дерево; лицо его было решительно и строго.

- Ты не тронешь его, пока я здесь, - сказал он, стиснув зубы. - Оно ни в чем не виновато...

Онейро, бормоча проклятия, взмахнул стальным топором еще раз над головой и с сокрушающей силой опустил его снова на дерево. Но топор не ударил по стволу, а вонзился в горло Алессио. Тело Алессио зашаталось и упало вперед. Он свалился среди цветов, лицом книзу. Онейро с криком отбросил топор далеко от себя и бросился бежать с печатью Каина на челе. Алессио был найден мертвым одной из сестер в луже алой крови.

Онейро пропал без вести навсегда.

Мать их, вне себя от горя, созвала соседей, и они с громкими проклятиями вырвали дерево, разрубили и выжгли глубочайшие корни его и не оставили от него и следа, кроме глубокой ямы в почернелой траве, да груды пепла на земле.