Летта

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Летта (старая орфография)

Уйда.

Они возвращались домой с ярмарки, с одной из тех осенних ярмарок, куда крестьяне стекаются со всех сторон, и гнали домой несколько голов скота. Все были разгорячены вином. Их было восемь человек в возрасте от шестнадцати до двадцати двух лет, все жители ферм, разбросанных в долине под тенью гор нижних и центральных Апеннин; все это были двоюродные братья, соседи, друзья, знавшие друг друга с детства. Они плохо справлялись с чуждым им скотом, а бедные животные, усталые, измученные, жаждущия, с натертыми от ходьбы ногами, старались вернуться к знакомым местам. Молодые люди обвиняли друг друга в том, что дело у них не ладится; они горячились и становились все резче; стали браниться, произнося громкия проклятия; всякий сваливал вину на другого; несколько штук скота вырвалось из рук вожатых и скрылось в сгущавшемся сумраке. Тогда проклятия и упреки стали еще громче, и все участвовали в ссоре; юноши злобно накинулись один на другого, старшие обвиняли младших, мальчики оправдывались. В ночной тиши раздались грозные крики; молодые быки мычали, коровы громко звали телят, оставшихся позади. Юноши пустили в ход палки, а трое из них вынули ножи, и никто хорошенько не знал, как случилось, кто сделал, только один из них был ранен в трех местах и упал мертвый, другой получил удар ножем в пах. Вид крови отрезвил остальных.

Они вернулись домой молча, напуганные; каждый утверждал, что не он нанес роковой удар. Раненого они понесли с собой; убитого оставили под деревом; он не мог никуда уйти; решили, что семья пришлет за ним телегу на утро.

Когда они добрались до первой фермы, оказалось, что не хватает нескольких голов скота, а ночь уже наступила.

Некоторые обитатели фермы выбежали сердитые и изумленные.

- Прежде всего надо отыскать скот, потом уже займемся парнями, - сказал глава дома, седой старик.

Женщины внесли раненого и положили его на кирпичный пол.

- Кто это сделал? - воскликнули они.

- Риккардо сделал! - крикнул кто-то.

- Нет, нет, нет! не я, - воскликнул Риккардо.

- Ты пырнул ножем сначала того, потом этого, - продолжал невидимый обвинитель.

- У меня не было ножа, - сказал Риккардо; но никто ему не поверил. Впрочем, с этим вопросом можно было не торопиться, так как тело убитого лежало под можжевельником. Важно было найти скот.

Риккардо пошел со всеми отыскивать пропавших животных; даже бабы, и те пошли, оставив раненого юношу со старой бабушкой и кричащими ребятишками. Она приподняла голову мальчика и дала ему напиться:

- Кто это сделал? - спросила она.

Он слабо покачал головой. Он знал, но не хотел говорить, боялся сказать.

- Фульвио Нестио ранен на смерть, - пробормотал он, тяжело и отрывисто дыша.

- Хорошеньких дел понатворили, - сказала старуха. Но, Пресвятая Дева! Разве когда-нибудь бывало, чтоб ярмарка обходилась без кровопролития.

Шесть недель спустя Риккардо, сын Джианноне из дома Лаццаре, был арестован по обвинению в том, что одного из своих товарищей ранил смертельно, а другого слегка, когда возвращался с ярмарки в октябре месяце.

- Я этого не делал, нет. У меня не было ножа. Я потерял нож на ярмарке.

Но этому никто не верил, потому что, если бы он потерял нож, он сейчас же купил бы другой у первого лотка. Молодой человек без ножа был бы смешной собаки без хвоста.

Даже отец и мать не поверили, что у него не было ножа на ярмарке. Это все равно, если бы он сказал, что на нем не было рубашки. Нож, - что рубашка. Даже, когда у человека ничего нет, без ножа он обойтись не может. Он говорил, что нож украли у него в толпе, но это походило на глупую сказку: всякий знает, что нож носят между штанами и рубахой, так что никто не может его вытащить.

- Понятно, он пырнул ножем Фульвио Нестио, - сказали отец и братья: - отчего и нет?

Это был небольшой грех в глазах его родителей и соседей. Только девушке Коллете, его возлюбленной, убийство казалось ужасным, но это было потому, что она была нежнее и глупее других женщин в деревне, так как приехала из города, где родные её умерли во время оспенной эпидемии. У нея никого не было на свете, кроме дяди, отца Риккардо. Она выучилась тяжелому труду и грубой деревенской работе, но у нея остались еще некоторые предразсудки и некоторые взгляды её матери, воспитанной в городе; поэтому она считала, что убийство тяжкое преступление, кто бы его ни совершил.

- Люди стали трусливы и черезчур уже нежны; в мое время никто не считал, что заколоть человека хуже, чем заколоть свинью; мало-ли что за день приходится делать.

- Я не убивал его, - повторял Риккардо.

Девушка поверила ему, но больше никто.

- Что же ты не сознаешься прямо, как подобает мужчине? - спрашивали отец и братья.

- Да не делал я этого, - отвечал Риккардо, начиная злиться.

Его увели жандармы и продержали в тюрьме много месяцев. На суде признали его виновным в убийстве человека и приговорили к тюремному заключению на двадцать один год, после двух лет одиночного заключения. Родные больше не видели его. Они все были слишком бедны, чтоб ехать в тот отдаленный город, где разбиралось его дело; да и какую пользу принесли бы они ему, если б поехали?

- Отчего он не сознался? - твердили люди.

- Он этого не делал, - утверждала Летта.

Но даже мать, родившая его, не соглашалась с ней. Понятно, он это сделал. Он не нарочно убил Фульвио Нестио, он просто ударил его ножем, как молодая лошадь лягается, когда сердита, а лезвие ножа вонзилось в грудь немного глубже, чем следовало: несчастный случай, беда, которая в любое время могла приключиться со всяким.

- Лучше бы он смотрел за скотом, - говорил отец, - два быка исчезли безследно. Может быть, потонули, или затерялись в лесу, или их украли и зарезали, - кто знает?

- Он не делал этого, - опять и опять повторяла Летта его семье. Больше она ничего не говорила, потому что сама не могла бы дать удовлетворительного объяснения своей уверенности. Но она ни минуты не сомневалась в его невинности и со временем убедила в этом и его мать, хотя старуха считала также естественным для юноши схватиться за нож, как то, что теленок сосет свою мать.

- Они дурного не думают, говорила она, но когда кровь кипит, руки чешутся.

Летта была красивой девушкой, но от горя быстро подурнела. Она пожелтела, щеки и грудь ввалились, волосы потеряли свой блеск и шаги стали не так тверды.

- Не стоит плакать над пролитым молоком, - часто говорил ей старик. - Мальчик уж не вернется. Он все равно, что умер. Возьми себе другого жениха.

Летта ничего не отвечала, но она не смотрела на парней и всегда носила на голове черный платок и спускала его ниже бровей. Все другие забыли про Риккардо, но она не забывала.

- Прежде лучше было, - говорил отец, - осужденных заставляли работать на улице. Тогда их можно было видеть. Они были черны, как вакса, одеты в желтое платье, и на всех были цепи, но все же их можно было видеть. Что за смысл запирать бедного мальчика в яму, откуда никого и ничего не видать? Это гадко, гадко!

Летте все это казалось смутным, непонятным, страшным. Она знала только, что Риккардо взяли за преступление, которого он не совершал, за смерть, причиненную другим.

Какая-то могучая сила, неумолимая и недостижимая, взяла его и скрыла от глаз людских. Священник сказал ей, что это - правосудие. Может быть; только она не видела в этом справедливости.

- Он сказал, что он этого не делал, - постоянно повторяла она.

Старый отец презрительно пожимал плечами. Он знал, как парни врут. Он ни на минуту не сомневался в том, что Риккардо совершил убийство; только в его глазах оно было не более, как необдуманный удар молодого человека, - ничего такого, из-за чего стоило бы подымать историю и губить жизнь мальчика.

- Это ужасный поступок, но не он совершил его, - сказала Летта.

Старик плюнул на землю в невыразимом гневе.

- Он это сделал; нет сомнения, что он сделал; только в сущности это не важно. Фульвио Нестио был не более, как жалкое, слабое создание, иначе он не умер бы от одного удара ножем.

Так думал добрый старик. Когда он был молод, у него было столько же ссор и схваток, сколько святых в календаре. Всякий человек имеет право расправляться с обидчиками по своему. При чем тут закон?

К Летте сваталось много женихов: она была ловка и сильна; все знали её умение ходить за цыплятами, телятами и шелковичными червями. Все это были крестьяне, потому что на целую милю кругом никого другого и не было; но некоторые были зажиточные, и родные её не могли понять, почему она всем отказывает. Никому и в голову не приходило, что из-за Риккардо. Она с таким же успехом могла бы думать о черепах и скелетах в церковном склепе. Он пропал во тьме, как огонь свечки, задутый сквозняком.

Братья и сестры никогда о нем не говорили. Они стыдились своего родства с каторжником. Его преступление положило на них клеймо, подобно тому, как огонь превращает местность в темное пустынное пятно.

Один за другим они все ушли: девушки вышли замуж, парни перебрались по ту сторону моря. Одна Летта осталась со стариками. Они принимали её присутствие за должное. Разве они не приютили ее, когда умер её отец, бедный, глупый человек, ухаживавший за чужими больными людьми, пока сам он не умер от оспы.

Мужики - народ не особенно благодарный: сердца их также грубеют от тяжелого труда, как руки и ноги.

- Ведь ты обратилась в прислугу у этих стариков, - говорил ей один человек, желавший на ней жениться.

- Они были добры ко мне, когда я была ребенком, - ответила она и про себя подумала: "я была бы их дочерью, если б с Риккардо не случилось беды".

Кто бы отсюда ни уехал, Риккардо и она остались бы жить здесь под орешниками и вишневыми деревьями. Риккардо любил старый дом и всегда был хорошим сыном.

Как-то раз, когда Летта в жаркий полдень собирала в поле бобы, сосед окликнул ее через забор, сложив руки в виде трубы, чтоб она лучше слышала:

- Человек один хочет тебя видеть. Он бродяга и умирает. Он провел у меня в беседке прошлую ночь. Я набрел на него сегодня утром.

- Спрашивает меня? - удивилась она. Вдруг сердце ей перестало биться. Неужели Риккардо?

- Он не здешний, но он хочет видеть тебя, - продолжал сосед. - Идем, он умирает; он не сделает тебе ничего дурного.

маленькой плантации и направились к полоске необработанной земли, где возле, двух каменных бассейнов для стирки белья, стояла беседка на краю ключа.

Какое-то жалкое создание, все в лохмотьях, лежало свернувшись, на куче листьев и сухого папоротника. Она перекрестилась: это не был Риккардо; ясно было, что он умирает.

- Ты та, на которой он хотел жениться? Ты Коллетта, да?

Она утвердительно кивнула головой.

- Да, она Летта, - сказал сосед, из любопытства стоявший рядом.

- Тогда, - слабым голосом сказал человек, - я хотел бы сказать тебе, что не твой возлюбленный убил Фульвио Нестио; по крайней мере, своим ножем он его не убивал, потому что я на ярмарке украл у него нож. Вот он.

Летта схватила нож и осмотрела его: на роговой ручке были нацарапаны знакомые буквы.

- Хвала Пресвятой Матери всех нас! Это его собственный нож, - воскликнула она дрожащими губами и в сильном волнении обратилась к бродяге: - Жестокий челокек, отчего ты раньше этого не сказал? Одно слово, - одно только слово!

- Они забрали бы меня, - недовольным тоном ответил он.

- Понятно, это уважительная причина, - сказал сосед. - Нельзя же требовать, чтоб человек сам сунулся в беду.

- О, Боже, Боже! Мать милосердная! - кричала Летта. Она закрыла лицо передником и жалобно, громко завыла, как раненный заяц.

Сосед бросился за священником, но тот жил на горе, и прежде, чем он успел добежать, бродяга захрипел и скончался, не сказав более ни слова.

Нож остался у Летты за пазухой: старый роговой нож, отрезавший ветки ежевики, раскалывавший орехи, чистивший яблоки, нарезавший солому для укупорки бутылок вина, срезавший речной тростник, из которого плели маты в те дни, когда они с Риккардо были молоды и счастливь, играя вместе по полям и лугам.

Бедный Риккардо! Он всегда говорил, что потерял нож на ярмарке, и никто, кроме нея, не верил ему.

- Если б люди, содержащие его в заключении, узнали про лож, они бы его выпустили, - говорила она в тот же вечер священнику. Но тот не разделял её уверенности.

- Боюсь, что это не будет достаточным доказательством, - грустно сказал он.

- Как? Когда это его собственный нож, и тот человек сознался, что он его украл?

Священник вздохнул.

- Если б это было известно в то время, когда дело разбиралось, и можно было все узнать и проследить толком, тогда может быть... Но теперь человек этот умер, свидетелей нет, нет ничего, кроме какой-то сказки об украденном ноже, - кто станет слушать? Легче горы сдвинуть.

- Это нож Риккардо, - сказала Летта.

Для нея этого было достаточно. Нож оставался у нея на груди между грубой рубашкой и смуглой кожей.

- как мог он убить этим ножем Фульвио Нестио?

Она повторяла себе это сто раз, тысячу раз и никак не могла понять, что доказательство, столь убедительное в её глазах, ничего бы не значило на суде. Она также не знала, как обнародовать этот факт? Может быть, викарий провозгласит это в церкви, и тогда и в других местах об этом узнают, думала она, но она не была уверена, что это так делается. Она не была глупа, но абсолютно навежественна. Она всегда жила среди сырых тучных лугов, как еж. Ум и зрение были заняты полевыми работами; никто из окружающих никогда ни о чем другом не говорил, и даже священник был скромный, простой крестьянин, знавший только самое необходимое для своего сана и больше всего занимавшийся своей полосой земли и своими виноградниками. Ей не с кем было поговорить и посоветываться. Она могла только смотреть на нож Риккардо, да слушать слова старого отца его, десять раз на день повторявшого: "Да, я всегда был уверен, что он это сделал; твердо был уверен; но раз ножа у него не было, - он не мог им убить, а нож тут. Да, да, это его нож, в этом нет сомнения".

Дальше этого он не шел; только раз после обедни он сказал старому приятелю, с которым сидел за столом и колол орехи:

- Нельзя ли как-нибудь дать знать парню, что нож найден?

Но никто не знал, как это сделать. Он живой был в гробу. Таким людям, каким стал Риккардо, друзья не могли посылать сведений. Непрерывное молчание царило вокруг них.

- Отец, - сказала однажды Летта, когда они вечером вместе сидели на лавке у ворот; она всегда называла его отцем. - Отец, отпусти меня к Рикко. Я повидала бы его, рассказала все и освободила бы из тюрьмы.

- Что? - переспросил удивленный старик.

Она повторила.

- Ты не знаешь, где он, - сказал старик, - никто не знает.

- Его преподобие знает.

- А где он?

- Где-то на севере.

- Как же ты дойдешь до севера? Боже милосердный, да она с ума сошла!

- Я как-нибудь уже найду его. Святая Матерь сама поведет меня, поверь, - прибавила она. Старик перекрестился при священном имени, но затем воскликнул: - Господи, кто же будет работать здесь?

Он долго не давал своего согласия. И он, и жена его состарились и привыкли во всём полагаться на Летту. Он бушевал и ругался, а жена его плакала и ныла. Летта была их правой рукой, их поддержкой, их утешением. Все родные дети покинули их на произвол судьбы и еле-еле раз в год писали письма, она же была что крыша над их головой. Ни один цыпленок не выводился, ни одна свинья не производила на свет, ни одна больная корова не вылечивалась, ни одной горсти травы не срезали, ни одного горшка не ставили на плиту без Летты. В первый раз в жизни она нашла в себе некоторую силу воли. Она была очень кротка, но решение её было неизменно. Пришлось отпустить ее.

Она оставила все в порядке и поручила молоденькой соседке заменить ее. С черной косынкой на голове, как всегда, да еще с большим темным платком на плечах, она спустилась в долину рано утром, когда роса еще лежала кругом, с старым ножем за пазухой и со сменой белья в узелке.

Новая жизнь пробудилась в ней с тех пор, как старый нож очутился у нея в руках.

Она никогда не сомневалась в невинности Риккардо, но теперь она имела и доказательство.

Умирающий бродяга не дотащился бы сюда только для того, чтоб сообщить неправду. Её покорность судьбе уступила место сильному, хотя и слепому стремлению к действию на пользу того, кого так жестоко отняли у нея.

С тех пор, как она приехала десятилетней девочкой, она никогда не покидала фермы.

Но она призвала на помощь все свое мужество и спокойно дала дому скрыться за горизонтом. Оборачиваясь, чтоб посмотреть назад, она скоро перестала различать что-либо, кроме самых высоких вершин лиственниц и округленных верхушек орешника. Еще мили через две вся окрестность стала чужда ей, и ничего знакомого не попадалось на глаза.

да нить маленьких кораллов, унаследованным от бабушки давным давно. Но она не много думала о таких вещах; она думала только о Риккардо и о том, как она покажет его нож тюремщикам, держащим его в цепях, кто-бы они ни были, и как они, быть может, увидят тогда, что он невинен и выпустят его на волю.

Была чудная ясная осенняя погода, и она проходила больше двенадцати миль в день; но когда наступала ночь и ей приходилось спать, где попало, тогда она чувствовала себя очень одинокой, чуждой всем и несчастной, и даже не решалась раздеваться, ложась на грубые незнакомые постели.

Ей давали приют только в самых бедных домах, потому что вид, у нея был нищей, она все молчала, и никто не знал, зачем она идет. Она проходила по исторически-известным городам, через блестящия реки, под пострадавшими от войн стенами, мимо садов, воспетых поэтами, по многолюдным и шумным дорогам, через обширные незаселенные земли, когда-то служившия полем битвы, а теперь превратившияся в пустырь, заросший травой, камышем и цветами, но она ничего не замечала. Она помнила только название, записанное священником и служившее целью её путешествия, и спрашивала, сколько туда ходьбы? И долго ей отвечали, что это далеко, очень далеко.

У нея разболелись ноги и все кости, но она продолжала идти. Несколько раз ее останавливала полиция, но священник позаботился о том, чтобы все её бумаги были в порядке, и ей давали безпрепятственно идти дальше. Много дней прошло, так много, что она не была в состоянии отдать себе отчет сколько, и она сомневалась бы даже в том, что она все на том же свете, если б не видела, что солнце и звезды выглядят также, как в её долине. Она зашла далеко на север и, наконец, добралась до того города, название которого она выучила наизусть у викария.

- Это много, много верст отсюда, - говорил ей викарий. - Больше ста миль отсюда.

Но измерения не давали ей никакого понятия о разстоянии.

- Я буду спрашивать дорогу, - отвечала она.

- Диалекты различны в разных провинциях, - сказал священник, - ты не поймешь людей и тебя не поймут.

Она не знала, что он хотел этим сказать, и не спросила у него даже объяснения.

Она шла по огромной равнине Ломбардии, не зная названия этой страны. Была ранняя осень. Уборка винограда только что началась. На фоне зелени и освещенной солнцем листвы виднелись телеги с волами, толпы крестьян, дома с красными крышами и коричневыми амбарами, маленькия деревни, лепившияся вокруг круглых башень и колоколен. Страна казалась ей удивительно обширной; ширина её пугала ее: ведь и земля, и небо были так узки дома, в маленькой зеленой долине.

А люди! Безпрерывный поток людей в городах! Она никогда не думала, что так много людей на свете.

Она долго странствовала, прежде чем под тенью высоких гор с снеговыми вершинами ей представился, наконец, город, указанный викарием: маленький, мрачный, окруженный стенами городок, построенный на холме. В центре его возвышалось огромное каменное строение - четырехъугольный форт с мрачной башней на каждом углу. Все окна и амбразуры, видимые снизу, были заделаны; ниже находились крыши домов, колокольни церквей, деревья садов.

Это была большая Мастиа или крепость, служившая исправительным заведением. Она выглядела черной, холодной, жестокой, страшно крепкой. Небо над ней было серо и ветер дул со всех сторон. Летта поднялась по крутым ступеням, пробитым в скале, по которым пешеходы могли подняться более коротким путем, чем по проезжей дороге. На вершине холма был темный, пустынный, скучный, сквер; ветер гнал сухие листья вдоль дорог. Огромная Mastia занимала три стороны сквера. Часовые стояли у входов. С четвертой стороны виднелись Апеннинския горы.

Летта остановилась и в ужасе уставилась глазами на громадную мрачную, дикую постройку. Неужели здесь, - здесь? Неужели Риккардо мог быть там, - Риккардо, живший всегда на открытом воздухе, на солнце, среди зелени?

Она нерешительно подошла к часовому и прошептала вопрос.

Он не шевельнулся, не взглянул на нее, он как-будто даже не дышал. Проходившая мимо баба дернула ее за юбку:

- Если ты будешь с ним разговаривать, ты наживешь себе неприятности.

- Я хочу зайти туда, - сказала Летта, - Рикко там. У меня его нож. Не он убил. Они должны его выпустить. Не он убил.

Баба поняла.

- Раз он там, ты ему не поможешь, есть ли у тебя нож или нет. Ступай домой, бедняжка.

Женщина, державшая корзину свежей дичи на голове, вошла в наружную пристройку крепости через ворота, которые открыли для нея и тотчас же заперли. Летта стояла и смотрела на стены, непроницаемые, как лицо в маске.

Раздался громкий звон колокола, мерный и медленный; эхо вторило ему. Звук этот наполнил весь сквер.

- Это для заключенных? - испуганно спросила она старика, выметавшого листья.

- Нет, умирающих там не считают. Это жена губернатора умерла, - сказал старик.

- А как туда попасть?

- Нельзя.

- Даже проведать заключенного?

- Ты, бедненькая, дура. Ступай домой.

- Я пришла издалека, чтоб видеть невинного.

- Невинного? Это ничего не значит. Всякий, кто там, приговорен.

- Но у меня его нож.

- Лучше этого не рассказывай. Ножи носить запрещено.

Он продолжал мести листья.

Она оставалась на площадке до вечера, потом кто-то велел ей уйти, и она спустилась по каменным ступеням и нашла себе угол в маленьком городке внизу.

К этому времени она продала браслеты и кораллы и у нея оставались только деньги на хлеб; но ее воодушевляла надежда рано или поздно увидеть Риккардо.

На следующий день и еще несколько дней подряд она все подымалась на скалу и старалась узнать и услышать что-нибудь, но ей отвечали резко и стали смотреть на нее подозрительно: площадь днем была открыта для публики, но бедная женщина, которая ходит, повидимому, без дела всегда возбуждает недоверие или еще худшее чувство. Но она была так тиха, так грустна и терпелива, что никто не мог найти уважительной причины запретить ей появляться здесь, и на пятый день ей посчастливилось.

Маленький ребенок двух или трех лет поднялся по ступенькам на руках и ногах и слишком перегнулся, чтоб достать запоздалый желтый цветок, привлекший его внимание. Он повис, зацепившись своим платьем за железный гвоздь, вбитый в скалу, и с плачем звал свою мать. Но прежде, чем кто-нибудь понял опасность, Летта бросилась к нему, схватила его и отнесла маленькое испуганное создание наверх на твердую почву. Мать ребенка обняла ее, присутствующие похвалили; малютка повис на ней и целовал ее.

- Она не здешняя, но очень добрая, - говорили очевидцы а мать со слезами на глазах воскликнула:

- Я сделаю для вас все, что могу, все, что могу!

Летта нерешительно произнесла:

- Человек, по имени Риккардо Лаццаре заключен там. Не можете ли вы устроить мне свидание с ним? У меня нож его, украденный у него на ярмарке, так что он не мог сделать того, в чем, его обвиняют.

- Его зовут Риккардо Лаццаре, - повторила Летта, - и он должен быть здесь, потому что сам викарий написал название этого места. Посмотрите! Они сказали, что он убил человека, но он не мог этого сделать, потому что у него украли нож. Вот он.

Женщина взяла у нея клок смятой бумаги и увидела, что название города и "Мастия" действительно написаны писарским почерком.

- Да, это здесь, - сказала она. - Но сама я ничего не знаю. Они теряют свои имена, становятся номерами, совершенно не считаются больше людьми. Но вы спасли моего ребенка, я сделаю, что могу. Я знаю одного из сторожей. Пойдемте ко мне, покушайте. Бедненькая! вы, как видно, голодны и измучены.

- Ведь меня наверное впустили бы к нему, если б знали, что я принесла его нож?

- Нет, к ним никого не пускают, - ответила женщина. - Они больше не люди. Но я сделаю, что могу. Пойдемте, скушайте что-нибудь.

- Мне ничего не нужно, - сказала Летта. - Я только хочу видеть Риккардо, потому что теперь мы знаем, что он говорил правду.

- Он сидит там за убийство?

- За убийство Фульвио Нестио, да. Но я говорила, что не он это сделал, так и оказалось.

- Тогда сюда идти не зачем. Надо начать с адвокатов и еще Бог знает с чего. Если его приговорили несправедливо, может быть, что-нибудь и можно будет сделать, но это будет трудно, трудно.

- У меня его нож. Один разносчик украл его и не мог умереть спокойно, пока не рассказал этого нам.

- Все это также безполезно, как эти травки, - сказала мать, потряхивая желтые цветочки, все еще крепко зажатые в маленьком розовом кулачке малютки, - но мне, может быть, удастся узнать о нем кое-что у сторожа, так как муж мой работает там: он свинцовых дел мастер.

- Да помогут вам Пресвятая Дева и все Святые, - сказала Летта.

Прошло три дня, и женщина ничего не могла сообщить, только она устроила ей постель в своем доме и заставила Летту ночевать у себя. Ее трогало то, что приезжая так бедна, несчастна и совершенно одинока в этой северной провинции.

Каждый день Летта подымалась наверх на площадь, где с трех сторон стояла громадная неуклюжая крепость, а с четвертой стороны виднелись снеговые вершины Апеннин, блестящия при свете солнца.

- Что, заключенные видят эти горы? - спросила она у своей знакомой.

- Господи, они не больше видят, чем кроты под землей.

Летта вздрогнула.

Ей казалось, что громадная крепость давит ее и висит над ней, как огромная черная птица. Она сидела на стене, плела венок из трав для ребенка и думала о Риккардо, бывшем так близко от нея, по ту сторону стены, и в то же время так далеко. Какой смысл, что его там держат? Даже, если б он был виновен, к чему это? А он невинен. Она засунула руку за рубашку и нащупала старый роговой нож.

Дней через пять мать ребенка сказала ей:

- Я видела тюремщика, своего знакомого. Он будет в церкви в три часа. Он не хочет, чтоб его видели, потому что они не должны говорить про заключенных. Но он разскажет вам, что узнает.

Было темно, как ночью, когда Летта вошла туда.

Сильный, худой, гладко-выбритый мужчина ждал ее не далеко от входа: это был один из сторожей при камерах; он редко бывал свободен и дорожил своим временем. Рука его держала револьвер, невидимый под его плащем.

- Риккардо... - произнесла Летта, задыхаясь, и упала на колени перед этим человеком, казавшимся ей всемогущим, как сам Бог. - Риккардо Лаццаре... о, скажите мне про него, сударь, скажите, Бога ради.

- Он ударил ножем товарища, возвращаясь с ярмарки, и был приговорен на двадцать один год?

- Нет, у него не было ножа! Выслушайте меня, о выслушайте меня!

Она в отчаянии металась у его ног.

он одурел в одиночном заключении. Семью должны были известить об этом. Разве вы не из его семьи?

Летта молчала.

- Вы не понимаете?

Мать ребенка старалась поднять ее с полу. Летта не двигалась.

- Вы не понимаете? - Тюремщик добавил: - Известие о кончине должно было быть послано установленным порядком.

Она никогда не думала о возможности смерти.

Она протянула руку и поймала женщину за платье:

- Спросите у него, - где могила, - я туда пойду.

- Могилы нет, - нетерпеливо ответил сторож. - Здешний хирург взял себе его мозг. Тело положили в яму с негашенной известью... Будьте здоровы!

Летта нагнулась раза два вперед, потом упала лицом книзу; роговой нож расцарапал ей грудь...

* * *

Однажды вечером, когда красное солнце ранней зимы садилось за горы, она вернулась домой изнуренная, бледная, сгорбленная, с трудом передвигая ноги. Собака первая узнала ее.

Старик только что возвращался домой со связкой свеженарезанного хворосту на плечах. Он уронил ее и закричал: "Жена, жена! Вот Летта, наконец, или тень её"!

Летта отстранила их, опустилась на лавку перед домом и закрыла лицо руками. Собака подошла и лизнула ее.

- Он умер, - тихо сказала она. - Он умер больше года тому назад... и у него нет могилы.