Бен-Гур.
Часть 8.
Глава 1. Соперницы

Часть 8

1. Соперницы

Эсфирь, Эсфирь! Скажи слуге, чтобы он принес мне воды.

- Не хочешь ли вина, отец?

- Пусть принесет и то, и другое.

Разговор этот происходил в павильоне на крыше старинного дворца Гуров в Иерусалиме. Приблизясь к тому месту парапета, откуда был виден двор, Эсфирь позвала стоявшего там человека...

В ту же минуту другой человек вошел по лестнице и почтительно поклонился.

- Посылка господину, - сказал он, подавая ей письмо, завернутое в холст, связанное и запечатанное.

Для удовлетворения любознательности читателя мы поспешим сказать, что это происходило 21 марта, спустя приблизительно три года после появления Христа в Вифаваре.

Тем временем Бен-Гур, который не мог больше выносить запустения и упадка своего наследственного дома, при посредничестве Маллуха выкупил дом у Понтия Пилата. При покупке ворота, дворы, лестницы, террасы, комнаты, крыши были вычищены и отреставрированы, так что в доме не только не осталось и следа печального происшествия, послужившего к разорению семейства, но, напротив, все было восстановлено роскошнее, чем прежде. И действительно, посетитель на каждом шагу встречал очевидные доказательства развитого вкуса, приобретенного молодым владельцем во время долгого пребывания на вилле Мизенума и в столице.

Но из этого объяснения не следует, что Бен-Гур открыто заявил свои права на собственность. По его мнению, время для этого еще не пришло. Он также не назывался и собственным своим именем. Иногда сын Гура являлся в Святой Город и останавливался в родном доме, всегда, впрочем, как чужестранец и гость. Трудясь над реставрацией галереи, он терпеливо выжидал определенных действий назареянина, становившегося в его глазах день ото дня все таинственнее и приводившего его творимыми на его глазах чудесами в состояние недоумения относительно характера его миссии.

Валтасар и Ира поселились во дворце Гуров. Очарование молодой египтянки все еще влияло на него своей оригинальной свежестью, тогда как отец, несмотря на телесную слабость, находил в нем неустанного слушателя рассказов об удивительной силе, доказывающей божественность странствующего чудотворца, от Которого все они так много ждали.

Что же касается Симонида и Эсфири, то они прибыли из Антиохии только за несколько дней до того времени, на котором остановился наш рассказ. Путешествие это, несмотря на терпеливость купца, было крайне для него утомительным, так как ему пришлось сидеть в паланкине (крытые носилки на двух жердях, заменяющие экипаж), качавшемся между двух верблюдов, не всегда шедших нога в ногу. Но теперь по прибытии добрый человек, казалось, не мог наглядеться на родную страну. Он наслаждался, проводя большую часть дня на террасе кровли, сидя в кресле, подобном тому, которое хранилось у него в Антиохии. В тени навеса он мог упиваться животворящим воздухом родных холмов. Он наблюдал восход солнца, следил за его движением и закатом и находил в этом каждый день новую прелесть. Когда же около него находилась Эсфирь, он чувствовал себя так легко, так близко к небу, что ему представлялась другая Эсфирь, любовь его юности, его жена, привязанность к которой с годами все увеличивалась. Однако он не был нерадив и к делам. Каждый день посланник привозил ему депешу от Санбаллата, уполномоченного вести его коммерческие дела, и каждый день он в свою очередь отправлял депешу Санбаллату с самыми подробнейшими указаниями, исключавшими всякое постороннее вмешательство и предвидевшими все последствия, за исключением тех, которые Всемогущий не дал возможности предвидеть даже умнейшему человеку.

Когда Эсфирь вернулась в павильон, то солнце, мягко освещавшее кровлю, рельефно обрисовало фигуру женщины - маленькую, грациозную, с правильными чертами лица, цветущую здоровьем и молодостью. Лицо ее было озарено умом и обаянием преданной натуры. Женщина эта внушала любовь, потому что сама была полна неудержимой любви.

Возвращаясь к отцу, она посмотрела на пакет, остановилась, еще раз посмотрела внимательнее, чем прежде, и вдруг румянец вспыхнул на ее щеках: она узнала печать Бен-Гура. Симонид тоже несколько мгновений рассматривал печать. Сломав ее, он подал Эсфири сверток, заключавшийся в пакете.

- Прочти, - сказал он.

Говоря это, он глядел на нее, и вдруг выражение тревоги появилось на его лице.

- Я вижу, что ты знаешь, от кого письмо.

- Да... от... нашего господина.

- Ты его любишь, Эсфирь? - спросил он тихо.

- Да, - отвечала она.

- Подумала ли ты, что из этого выйдет?

- Я старалась, отец, не думать о нем иначе, как о своем господине, которому я многим обязана. Но усилия мои ни к чему не привели.

- Добрая девочка, точно такая же, как и мать, - сказал он, впадая в задумчивость, из которой она вывела его, разворачивая сверток.

- Да простит меня Бог, но... но твоя любовь могла бы не остаться неразделенной, если бы я удержал у себя все, что имел право удержать. Деньги - большая сила.

- Для меня было бы хуже, если бы ты поступил так, отец, я была бы недостойна взглянуть ему в глаза и не могла бы гордиться тобой. Прочесть ли письмо?

- Cию минуту, - сказал он. - Позволь мне ради тебя, дитя мое, указать тебе самое худшее. Разделенное со мной, оно не будет так ужасно для тебя. Любовь его, Эсфирь, уже отдана другой.

- Я знаю это, - сказала она спокойно.

- Египтянка держит его в своих сетях, - продолжал он. - Она обладает лукавством своей нации и вдобавок красотой. Удивительная красота и страшная хитрость! Но она, как и все ее соотечественники, не имеет сердца. Дочь, презирающая отца, принесет мужу только горе.

- Разве она так относится к отцу?

Симонид продолжал:

- Валтасар - мудрый человек, чудом обращенный из язычества в новую веру, а она смеется над ним. Я слышал, как она вчера сказала: "Глупости простительны юности, но в старости привлекательна только мудрость, и тот, кто утратил ее, должен умереть". Жестокие слова, приличные римлянке. Я применил их к себе, зная, что скоро подобная же старость наступит и для меня... да, она недалеко. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь обо мне: "Лучше бы ему умереть".

Со слезами на глазах она поцеловала его, прошептав:

- Я - дочь моей матери.

- Да, и моя дочь, которая для меня то же, что для Соломона был храм.

Помолчав, он положил ей руку на плечо и сказал:

- Когда египтянка сделается его женой, он, Эсфирь, вспомнит о тебе с раскаянием и сердечным сожалением, потому что в конце концов он откроет, что служит только исполнителем ее гадкого честолюбия. Рим - центр грез. Для нее он сын Аррия, дуумвира, а не сын Гура, князя Иepycaлимского.

Эсфирь не делала попытку скрыть впечатление, произведенное этими словами.

- Спаси его, отец. Еще не поздно, - сказала она с мольбой.

Он отвечал с улыбкой, выражавшей сомнение:

- Но ты имеешь на него влияние. На свете он одинок. Укажи ему опасность. Объясни, что это за женщина.

- Это может спасти его от нее, но приведет ли это его к тебе, Эсфирь? Нет, - сказал он, и брови его нахмурились. - Я такой же раб, какими были из поколения в поколение и мои предки, но я никогда не скажу ему: "Возьми, господин, мою дочь, она лучше египтянки и любит тебя больше". Нет, я пользовался многими годами свободы и независимости. Язык мой не повернется сказать эти слова. Камни на этих старых холмах перевернулись бы от стыда, если бы я дошел до этого. Нет, клянусь патриархами, Эсфирь, я бы охотнее уложил нас обоих рядом с твоей матерью, чтобы заснуть тем сном, каким спит она.

Краска стыда покрыла лицо девушки.

- Я имела в виду только его одного, его счастье, а не свое. Если я осмелилась полюбить его, то я хочу остаться достойной его уважения, только этим я могу извинить себе мое безумие. Позволь мне прочесть теперь его письмо.

- Читай.

Она тотчас же начала читать, спеша покончить с неприятным предметом разговора.

Нисан, 8-го дня

По дороге из Галилеи в Иерусалим

Назареянин шествует. С Ним, хотя и без Его ведома, идет отряд моих приверженцев. Другой легион следует за нами. Сборище не покажется странным во время Пасхи. Он сказал, выходя, что идет в Иерусалим, и предсказал, что все сказанное о Нем пророками - сбудется.

Ожидания наши близятся к концу.

Спешу.

Мир тебе, Симонид.

Бен-Гур

Горькое чувство подавила Эсфирь, когда отдавала письмо отцу. В нем не было ни слова, обращенного к ней. Даже приветствие не касалось ее, а как легко было бы написать: "Мир тебе и твоей дочери". Впервые она ощутила мучительное чувство ревности.

- Восьмого дня, - сказал Симонид, - восьмого дня, а теперь, Эсфирь, теперь?

- Девятый.

- Значит, они теперь в Вифании.

- Возможно, мы увидим его вечером, - прибавила она, забыв все от радости.

- Может быть, может быть! Завтра праздник Опресноков, и он, может быть, захочет отпраздновать его, как того пожелает и назареянин. И мы увидим его, увидим их обоих, Эсфирь.

В это время показался слуга с вином и водой. Эсфирь помогала отцу, когда на кровлю вошла Ира.

Никогда Эсфирь не находила ее такой удивительно красивой, как в эту минуту. Ее газовая одежда обвивала ее как облако, на лбу, шее и руках блистали драгоценности, которые так любят египтяне.

- Мир тебе, Симонид, и тебе, прекрасная Эсфирь, - сказала Ира, кланяясь последней. - Ты напоминаешь мне, добрый человек, если я могу так сказать, не оскорбляя тебя, ты напоминаешь персидских жрецов, взбиравшихся на закате дня на свои храмы, чтобы помолиться удаляющемуся солнцу. Если в персидском поклонении есть что-нибудь непонятное тебе, то позволь мне позвать отца, он ведь маг.

- Прекрасная египтянка, - возразил купец, вежливо кланяясь, - твой отец хороший человек, который не обидится, если узнает, что я говорю о его персидской учености как о наименее ценной части его мудрости.

На губах Иры скользнула улыбка.

- Ты вызываешь меня на философское рассуждение, и я скажу тебе, что наименее важная часть предполагает наиболее важную. Скажи мне, что ты считаешь важнейшей частью из тех редких качеств, которые ты приписываешь ему?

Симонид несколько строго обратился к ней:

- Чистая мудрость всегда направляется к Богу, чистейшая мудрость заключается в познании Бога, и ни один человек, по моему мнению, не имеет ее в такой высокой степени и не выражает ее так ясно словами и поступками, как наш добрый Валтасар.

Чтобы окончить разговор, он взял чашу и начал пить.

Египтянка несколько угрюмо повернулась к Эсфири.

- Человек, имеющий миллионы и владеющий флотом, не может понять того, в чем мы, простые женщины, находим удовольствие. Пойдем поговорим там, у стены.

Они отправились к парапету и остановились у того самого места, с которого несколько лет назад Бен-Гур столкнул ветхую черепицу на голову Грата.

- Ты не бывала в Риме? - начала Ира, поигрывая одним из своих расстегнутых браслетов.

- Нет, - отвечала мрачно Эсфирь.

- Разве тебе не хочется туда?

- Нет.

- Ах, как же ты мало жила!

Вздох, последовавший за восклицанием, не мог бы сильнее выразить сожаления, если бы он относился к самой египтянке. Но в следующую минуту ее смех уже раздавался по улице и она говорила:

- О моя прелестная простушка! Едва оперившиеся птенцы, гнездящиеся в ухе большой статуи на мемфисских песках, знают почти столько же, сколько и ты.

Увидев смущение Эсфири, она переменила тон и сказала дружески:

С новым смехом, прекрасно маскирующим проницательный взгляд, брошенный на Эсфирь, она сказала:

- Царь идет.

- Назареянин, - продолжала Ира, - Тот, о Котором так много рассуждают наши отцы и для Которого так давно трудится Бен-Гур.

- Назареянин будет здесь завтра, а Бен-Гур сегодня к ночи.

Эсфирь старалась сохранять спокойствие, но не достигла этого: предательский румянец покрыл ее щеки и лоб, она опустила глаза и этим избавилась от возможности заметить торжествующую улыбку, блеснувшую на лице египтянки.

- Посмотри! Вот его обещание.

И она достала из-за пояса сверток.

Внезапный звук на улице прервал ее слова, и она перевесилась через парапет, чтобы посмотреть вниз. Затем она выпрямилась и воскликнула, высоко подняв руки:

- Слава Изиде! Это он - Бен-Гур! Он появляется как раз в то время, когда я думаю о нем. Клянусь богами, это хорошее предзнаменование. Протяни ко мне руки, Эсфирь, и поцелуй меня.

Девушка подняла глаза. Ее щеки пылали, в глазах появилось выражение, близкое к гневу. Ее чувствительность была задета слишком грубо.

Недостаточно было лишить ее права мечтать о любимом человеке, нужно было еще, чтобы торжествующая соперница поверяла ей тайны своих успехов и блестящих обещаний, которыми ее награждали. О ней же, рабыне и дочери рабыни, даже не вспомнили.

Египтянка отступила на шаг, но потом, наклонившись к Эсфири, сказала:

- Кто он тебе, дочь Симонида?

- Он... - начала Эсфирь, дрожа всем телом.

Мысль разрушительная, как молния, не дала ей докончить.

- Он - друг моего отца.

Ее язык отказался признаться в ее невольном чувстве.

Ира расхохоталась еще громче прежнего.

- Не более того? - сказала она. - Клянусь добрыми богами Египта, тебе следует воздержаться от поцелуя - держи его при себе. Ты мне напомнила, что меня ожидают здесь, в Иудее, гораздо более пленительные поцелуи.

- Мир тебе!

После ее ухода Эсфирь закрыла лицо руками и разразилась слезами стыда и поруганной страсти. И как бы для усиления этого припадка, столь несвойственного ее темпераменту, ей пришли на ум слова отца: "Любовь твоя могла бы не остаться неразделенной, если бы я оставил за собой все, что имел возможность оставить".

На небе уже появились звезды, слабо освещающие город и окружающую его темную стену гор, когда Эсфирь достаточно оправилась, чтобы вернуться в беседку к отцу и, заняв там свое обычное место возле старика, покорно ожидать его приказаний. Да, вся молодость, а может быть, и вся жизнь будут посвящены исполнению дочерних обязанностей.

Когда горе несколько отлегло, она охотно вернулась к этим обязанностям.