Первые люди на Луне.
Глава XIX. Мистер Бедфорд в одиночестве.

Глава XIX.

Мистер Бедфорд в одиночестве.

Спустя короткое время мне уже казалось, будто я всегда был один на луне. Сначала я охотился довольно усердно, но жара была еще очень сильная, а разреженность воздуха вызывала такое ощущение, как будто грудь была сдавлена обручем. Я пришел теперь в лощину, заросшую по краям щетиной высоких, бурых иссохших кустов, и уселся под их увядшей листвой, чтобы отдохнуть немного и простыть. Я предполагал посидеть тут очень короткое время; положил свои ломы около себя и сидел, подперши голову обеими руками. Обводя глазами окружающую местность, я увидел, что скалы лощины, кое-где покрытой полосами высохшего мха, были изрезаны жилами золота, и что там и сям из слоя каменных обломков и остатков растительности выглядывали округленные массы самородного металла; но я отнесся довольно равнодушно к этому открытию. В самом деле, какой интерес или значение могли иметь теперь для меня эти лунные сокровища? Я не верил, чтобы мы когда-нибудь нашли наш шар в этой сожженной солнцем пустыне. Мне казалось, что нет побудительной причины к дальнейшим стараниям, до тех пор, пока не появятся селениты. Затем я подумал, что должен напрягать все силы, повинуясь тому неразумному императиву, который побуждает человека прежде всего охранять и защищать свою жизнь, хотя, может быть, лишь для того, чтобы вскоре потом умереть более мучительной смертью.

Зачем мы пришли на луну?

Это представлялось мне очень трудной, едва ли когда-нибудь разрешимой загадкой. Какой это бес сидит в человеке, побуждающий его нередко навсегда отказаться от счастья и безмятежной жизни, трудиться, подвергать себя явным опасностям, даже идти на вернейшую гибель? Я начинал понимать здесь, на луне, то, что давно должен бы знать, что человек создан не затем лишь, чтобы заботиться о собственном благополучии, чтобы хорошо поесть, пользоваться комфортом и весело проводить время, и сам человек, когда представится к тому удобный случай, покажет, что это именно так. Сидя здесь, среди бесполезного лунного золота, в обстановке иного, чуждого мне мира, я стал сводить счеты всей моей жизни. Предполагая, что мне суждено умереть брошенным на луне, я задал себе вопрос: какой цели я добивался? Мне не удалось уяснить себе этот пункт, но во всяком случае теперь мне стало яснее, чем когда-либо прежде, что во все время моего существования я никогда не служил целям моей личной жизни. Для чего - этого я не мог сказать. Я бросил раздумывать о цели нашей экскурсии на луну, и поставил вопрос шире: зачем я появился на землю?.. В конце концов я запутался в беспочвенных рассуждениях...

Мысли мои стали мешаться, сделались смутными, сбивчатыми, не развивавшимися более в определенных направлениях. Я не чувствовал тягости или утомления - на луне это немыслимо, но все-таки, вероятно, я очень устал. Как бы то ни было, я заснул.

Сон, или вернее, дремота, подействовала на меня успокоительно; тем временем, пока я дремал, солнце спускалось все ниже и ниже; жара уменьшалась. Когда, наконец, какой-то отдаленный крик или шум разбудил меня, я почувствовал себя бодрым и способным к работе. Я протер глаза, расправил слегка одеревенелые члены и тотчас же решил возобновить свои поиски. Взвалив свои золотые дубины на плечи, я вышел из этого оврага, изобиловавшего драгоценным металлом.

Солнце, несомненно, стояло ниже, гораздо ниже, чем прежде; в воздухе сделалось несравненно холоднее. Очевидно, я спал довольно долго. Мне показалось, что над западными утесами висит синеватая дымка. Я вспрыгнул на ближайший холм и стал осматривать внутренность кратера. Не было видно ни малейшего признака скота или селенитов, не было видно и Кавора, но мой платок все еще развивался вдали, на более высокой ветке кустарника. Осмотревшись вокруг, я прыгнул на следующий удобный для наблюдения возвышенный пункт.

Я продолжал свой путь полукругами, постепенно все расширявшимися, что, правду сказать, было до крайности утомительно и безнадежно. В воздухе действительно стало гораздо прохладнее, и я заметил, что под западными утесами тень удлиняется и расширяется. Я то и дело останавливался и производил рекогносцировку, но по-прежнему не было никаких признаков Кавора, никаких признаков селенитов. Мне подумалось, что скот, вероятно, уже загнан внутрь планеты, так как нигде на полях его не было. У меня же все более и более усиливалось желание встретить Кавора. Солнце спустилось уже так низко, что отстояло от края горизонта не более как на диаметр своего диска. Меня тревожила мысль, что селениты теперь, пожалуй, закроют свои крышки и отдушины и оставят нас в жертву приближающейся ужасной лунной ночи. Мне казалось, что давным-давно пора уже прекратить поиски шара, и посоветоваться вместе, что нам делать. Мы должны решить этот вопрос как можно скорее. Раз эти отдушины будут закрыты, мы пропали. Нам необходимо пробраться опять вглубь луны, хотя бы даже с опасностьюжизни. В моем воображении уже рисовалась страшная перспектива нашего замерзания до смерти и бесплодных попытокстучаться, выбиваясь из сил, в крышу большой шахты.

В самом деле, я уже совсем забыл о шаре, я думал только, как бы поскорей найти Кавора. Я взвешивал своевременность быстрого возвращения к нашему платку, как вдруг - я увидал наш шар!

Не столько я нашел его, сколько он меня. Он лежал гораздо далее к западу от того места, куда я дошел, и наклонные лучи заходящего солнца, отражавшиеся от его стекол, выдали его присутствие. В первый момент я подумал, что это какая-нибудь новая хитрая затея против нас со стороны селенитов, затем вдруг понял и с радостными криками пустился к нему огромными прыжками. Я неверно рассчитал один из этих прыжков и шлепнулся в глубокий овраг, свернув себе слегка лодыжку на правой ноге; после того спотыкался почти при каждом прыжке. Я был в состоянии истерической ажитации, дрожал, как в лихорадке и совсем запыхался еще задолго до того, как достиг своей цели. Раза три, по крайней мере, я должен был останавливаться, чтобы передохнуть, и, несмотря на разреженность и сухость воздуха, пот лил с меня ручьями.

Но я не думал ни о чем, кроме шара, пока до него не добрался; я забыл даже свое беспокойство о местопребывании Кавора. Мой последний прыжок перенес меня прямо к шару; я прижался к нему тяжко дыша и тщетно пытаясь закричать: "Кавор, здесь шар!" Я заглянул через толстое стекло внутрь шара; находившиеся там вещи, казалось, были сбиты в кучу. Когда, наконец, ко мне вернулась способность к движению, я просунул голову в горловину и увидал, что все было в целости, ничто не пострадало. Все лежало так, как мы оставили, когда вылезли из шара на снежные сугробы. Теперь я забрался внутрь и некоторое время был всецело занят переборкой нашего инвентаря. Всунув в тюк и свои золотые дубинки, я принял немного пищи - не столько потому, что чувствовал в ней потребность, сколько потому, что съестное попалось мне на глаза. Затем мне пришло в голову, что пора выйти и подать сигнал Кавору.

Во всяком случае все шло хорошо! У нас еще будет время набрать много того магического вещества, которое дает возможность господствовать над людьми. Тут же, поблизости, золота не оберешься, а наш шар, даже наполовину нагруженный этим металлом, может двигаться так же легко и свободно, как если бы он был совсем пустой. Мы можем теперь возвратиться сами себе господами и властелинами нашего мира, и тогда...

Я размечтался на эту тему. Какой монополист, какой император может сравниваться с людьми, владеющими луной?

Пробудившись от этих заманчивых грез, я вспомнил, что пора, наконец, сходить за Кавором. Нет сомнения, он уныло скитается где-нибудь там на востоке.

Я, наконец, выкарабкался из шара и огляделся вокруг. За буйным ростом растительности быстро следовало ее увядание, и весь вид окрестных скал изменился; но все-таки еще можно было узнать тот пригорок, на котором при нашем прибытии только что начали всходить молодые растения, и то скалистое возвышение, с которого мы впервые обозревали обширное дно кратера. Но колючий кустарник на склоне холма стоял уже бурый, иссохший, вытянувшись футов на 30 в вышину и отбрасывая длинные тени, а маленькие семена, висевшие пучками на его верхних ветках, уже почернели и совершенно созрели. Работа кустарника была сделана, и он готов был упасть и рассыпаться прахом под разрушительным действием леденящего воздуха, когда наступит длинная лунная ночь. А огромные кактусы, которых мы видели еще раздувавшимися, давно уже полопались, разбросав свои споры на все четыре стороны луны. Удивительный уголок во вселенной эта пристань первых людей! Хорошо бы было со временем поставить тут, среди кратера, столб с приличествующей надписью. Я подумал, что если бы только этот внутренний лунный мир знал всю важность момента, какая бы страшная тревога поднялась тут! Но пока он, кажется, еще и не подозревает, какое значение имеет наше прибытие, иначе этот кратер наверное бы стал теперь ареной яростной борьбы, а не оставался бы безмолвной пустыней! Я стал высматривать местечко поудобнее, откуда бы можно было подать сигнал Кавору, и увидал ту самую скалу, на которую он сделал свой первый прыжок, и которая и теперь являлась такой же голой и бесплодной, как в тот момент. С минуту я колебался, можно ли уходить так далеко от шара. Затем, устыдившись своего колебанья, я прыгнул...

С этого наблюдательного пункта я начал вновь обозревать кратер. Далеко, у самой верхушки отбрасываемой мной тени, чуть виднелся лишь белый платок, развевавшийся на высоком кустарнике. Мне казалось, что Кавор тем временем должен уже был бы высматривать меня. Но его нигде не было видно.

Я стоял, выжидая и наблюдая, в надежде каждую секунду увидать его. Вероятно, я простоял так долго. Пробовал кричать, но, разумеется, безуспешно, благодаря разреженности воздуха. Я сделал нерешительный шаг назад к шару, но тайный страх перед селенитами заставил меня отказаться от осуществления мелькнувшей у меня мысли - подать сигнал о моем местонахождении, вывесить одно из наших одеял на соседнем кустарнике. Я снова принялся внимательно оглядывать кратер.

Царившая кругом пустынность и мертвая тишина нагоняли уныние на меня. Даже отдаленный гул, доносившийся из внутреннего лунного мира, теперь затих. Кроме слабого шелеста ближайших кустов, трепетавших от поднимавшегося легкого ветерка, не было слышно ни малейшего звука, ни тени звука. Дневная жара уже спала; ветерок был даже довольно свежий.

- Куда это запропастился Кавор?

Набрав как можно более воздуху, я приложил руки ко рту и заорал во все горло: "Кавор!". Изданный мною звук напоминал голос лилипута, кричащего издалека.

Я сознавал, что должен действовать, не теряя минуты, если хочу спасти Кавора, и пустился по прямой линии к сигнальному платку. Расстояние до платка было, повидимому, около двух миль, дело лишь нескольких сот прыжков и больших размашистых шагов. При каждой остановке я искал Кавора и удивлялся, как и куда он мог деваться.

Последний прыжок, и я очутился в ложбине под платком; еще один большой шаг - и я был на нашем прежнем наблюдательном пункте. Стоя возле платка, я внимательно осматривал окружающее пространство. Далеко, у подошвы пологого склона, виднелось отверстие туннеля, через которое мы убежали; моя тень достигала его края.

Ни малейшего признака Кавора, ни малейшего звука, только усиливался шелест кустарников да расширялись ложащиеся тени. Вдруг меня стало знобить, как в лихорадке. "Кав...", попробовал я крикнуть и еще раз убедился в бесполезности человеческого голоса в этом разреженном воздухе.

Молчание. Молчание смерти.

Затем мой глаз уловил нечто, какую-то маленькую вещицу, лежавшую ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона, среди поломанных веток. Что бы это было? Я знал, но, по некоторой причине, медлил в этом убедиться.

Я подошел ближе: это была шапочка крикетиста, которую носил Кавор.

Я увидал тогда, что разбросанные вокруг нее ветви были нещадно поломаны и потоптаны. После минутного колебания я сделал несколько шагов вперед и поднял фуражку.

от того места, где я стоял, поднявшийся порыв ветра вынес на свет что-то маленькое и ярко белое.

То был измятый, как будто крепко сжимавшийся клочок бумаги. Я поднял его; на нем виднелись какие-то красные пятна. Мой глаз уловил также бледные следы карандаша. Разгладив клочок, я увидал неровное и несвязное писанье, оканчивающееся кривой чертой через всю бумагу.

Я сел на ближайший камень и начал разбирать писанное.

"Я ранен около колена, кажется, у меня коленная чашка раздроблена, и я не могу ни бежать, ни ползти больше", так начиналась записка; это было написано довольно разборчиво. Затем, менее четко: "Они гнались за мной некоторое время, и теперь лишь вопрос..." повидимому, сначала было написано "времени", но затем зачеркнуто и заменено каким-то другим неразборчивым словом, "...когда они мной овладеют". Затем почерк делался судорожным. "Я могу слышать их", прочел я в догадке, но написанное вслед за тем было совершенно неразборчиво. Дальше шло несколько слов, довольно явственных: "Эти селениты другого сорта, повидимому, правители...", и опять было написано что-то непонятное. "Голова у них больше, и одеты они в платье, кажется, из тонких золотых пластинок; голоса их более приятны, движения обдуманы... Хотя я ранен и беспомощен, но их появление дает мне надежду".(Это похоже на Кавора) "Они не стреляли в меня и не покушались... вредить. Я намереваюсь..."

Затем проведена карандашом кривая черта поперек всей бумаги; бурые же пятна по краям и на оборотной стороне оказались кровавыми.

в воздухе, уносимая ветром. То были снежные хлопья, первые хлопья, предвестники наступающей ночи.

В испуге взглянул я наверх; небо все потемнело, почти почернело, и было усеяно множеством тускло мерцающих звезд. Я посмотрел на восток - горизонт принял темно-бронзовый оттенок, взглянул на запад - солнце, утратившее теперь, благодаря сгущавшейся белой мгле, половину своего жара и блеска, словно задевая за края кратера, скрывалось из виду, и все кусты и скалы вырисовывались на освещенном небосклоне в форме беспорядочно разбросанных черных фигур. Холодный ветер приводил в содрогание весь кратер. В один миг я был окутан падающим снегом, и весь окружающий мир погрузился в туман.

Тогда я вдруг услыхал не громкий и пронзительный, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно замирающему голосу, звон колокола, тот самый, который приветствовал наступление лунного дня:

"Бум!.. Бум!.. Бум!.."

И вдруг зияющее отверстие туннеля сомкнулось, подобно глазу, и исчезло из виду.

Надо мной и вокруг меня, охватывая со всех сторон, подступая ко мне все ближе и ближе, была раскинута вечность, та, что была уже перед началом всего сущего и переживет его конец, та необъятная пустота, в которой весь свет, и жизнь, и бытие лишь мимолетный блеск падающей звезды, вечный холод, безмолвие, бесконечная и беспросветная ночь пространства.

- Нет! - воскликнул я, - нет! Не теперь еще! Погоди, погоди!..

И, разъяренный, дрожа от холода и страха, я швырнул скомканную бумажку, вскарабкался снова на возвышение и изо всех сил прыгнул по направлению к оставленному мною знаку, еле заметному уже в туманной дали.

скользили по нараставшему снегу; один раз я упал в иссохшие кусты, которые рассыпались в прах подо мною; в другой раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав при этом до крови лицо и руки. Но такие случайности было ничто в сравнении с промежутками, с теми ужасными паузами, когда застреваешь на воздухе перед надвигающимся приливом ночи.

Когда я достиг шара, он уже был засыпан густым слоем снега. Продрогший от холода, я влез скорее внутрь и окоченелыми пальцами принялся затворять ставни.

Пока я возился с затворами, долгое время безуспешно, - раньше мне никогда не приходилось производить эту операцию, - я мог смутно видеть через отпотевшее стекло красные лучи заходящего солнца, мерцавшие через снежную бурю, и темные очертания кустарника, гнувшегося и ломавшегося под тяжестью утолщавшегося снежного покрова. Все гуще и гуще становился падавший и крутившийся в воздухе снег. Что, если и теперь ставни не поддадутся моим усилиям?

Наконец, что-то щелкнуло под моими руками, и вмиг это последнее видение лунного мира исчезло из моих глаз. Я погрузился в тишину и мрак междупланетного шара.