| Автор: | Уэллс Г. Д., год: 1898 |
| Категории: | Фантастика, Роман |
VIII
Мертвый Лондон
Расставшись с артиллеристом, я спустился с холма и пошел по Хай-стриту, через мост, к Ламбету. Красная трава продолжала бурно разрастаться и почти скрыла дорогу через мост, но ее побеги уже покрывались беловатым налетом - губительная болезнь быстро распространялась.
На углу переулка, ведущего к станции Петни-Бридж, лежал какой-то человек, запачканный черной пылью, как трубочист. Он был жив, но мертвецки пьян.
Я ничего не мог добиться от него, кроме ругательств и яростных попыток ударить меня по голове. Может быть мне следовало остаться с ним, но меня отпугнуло скотское выражение его лица.
За мостом, на дороге, лежал слой черной пыли, становившийся все толще по мере того, как я приближался к Фулхему. На улицах царила грозная тишина. В булочной я нашел хлеб, прокисший, черствый л заплесневелый, но вполне съедобный. Дальше, по направлению к Уолхем-Грину, черной пыли уже не было, и я прошел мимо горевших домов. В этой удручающей тишине даже треск пожара показался мне приятным. Ближе к Бромптону на улицах опять стало тихо.
Здесь я вновь увидел черную пыль и мертвые тела. На протяжении Фулхем-рода я насчитал всего около двенадцати трупов. Полузасыпанные черной пылью, они, очевидно, валялись здесь много дней. Я торопливо обходил их. Некоторые из них были обглоданы собаками.
Там, где не встречалось черной пыли, город имел обычный воскресный вид: магазины были закрыты, дома заперты, шторы спущены. Повсюду тихо и пустынно. Кое-где виднелись следы грабежа - главным образом в винных и гастрономических магазинах. В витрине одного ювелирного магазина стекло было выбито, но, очевидно, вору помешали: множество золотых цепочек и часов валялось на мостовой. Я не счел нужным нагнуться, чтобы поднять их. Дальше, на пороге двери, лежала женщина в лохмотьях; ее рука, свесившаяся с колена, была порезана и залила кровью дешевое коричневое платье, а шампанское из разбитой бутылки лужей растеклось вокруг нее. Женщина казалась спящей, но она была мертва.
Чем глубже проникал я в Лондон, тем глуше становилась тишина. Это было, однако, не безмолвие смерти, а скорее тишина тревоги и ожидания. Каждую минуту тепловые лучи, уже спалившие северо-западную часть столицы, уничтожившие Илинг и Кильберн, могли коснуться и этих домов и превратить их в дымящиеся развалины. Это был покинутый и обреченный город...
В Южном Кенсингтоне на улицах не было ни мертвецов, ни черной пыли. И как раз вблизи Южного Кенсингтона я впервые услышал вой. Вначале мой слух почти не улавливал его. То было всхлипывающее чередование двух звуков - "улля... улля, улля", - повторявшееся непрерывно. "Улля... улля... улля... улля..." Когда я проходил через улицы, ведущие к северу, вой стал громче. Строения, казалось, то заглушали, то усиливали его. Особенно гулко отдавался вой на Эксгибишн-род. Я остановился, посмотрел на Кенсингтонский парк, прислушиваясь к странным далеким стенаниям. Казалось, вся пустыня обрела голос и жаловалась на страх и одиночество.
"Улля... улля... улля... улля..." - раздавался этот нечеловеческий плач, и волны звуков расходились по широкой, залитой солнцем улице среди высоких зданий. В недоумении я повернул к северу, к железным воротам Гайд-парка. Мне на минуту захотелось проникнуть в Естественно-исторический музей, забраться на башню и поглядеть на парк сверху. Потом я решил остаться внизу, где было легче спрятаться, и снова пошел по Эксгибишн-род. Огромные здания по обе стороны от дороги были пусты. Мои шаги отдавались в тишине гулким эхом.
Наверху, невдалеке от ворот парка, я набрел на странное зрелище - опрокинутый омнибус и начисто обглоданный скелет лошади. Постояв немного, я пошел дальше к мосту через речку Серпентину. Стон становился все громче, хотя к северу от парка над крышами домов ничего не было видно, и только на северо-западе поднималась пелена дыма.
"Улля... улля... улля... улля..." - плакал голос, доносясь, как мне казалось, откуда-то со стороны Риджентс-парка. Этот одинокий жалобный крик действовал удручающе. Вся моя отвага покинула меня; мной овладела тоска. Я чувствовал, что страшно устал, что у меня болят ноги и что меня вновь мучают голод и жажда.
Было уже за полдень. Зачем я брожу по этому городу мертвецов? Почему я один жив, когда весь Лондон лежит, как труп, одетый черным саваном? Я почувствовал себя нестерпимо одиноким. Вспомнил о старых друзьях, давно позабытых. Подумал об ядах в аптеках, о спиртных напитках в погребах виноторговцев; вспомнил о тех двух жалких созданиях, которые, видимо, одни делили со мной власть над городом.
Пройдя под Мраморной аркой, я вышел на Оксфорд-стрит. Здесь опять лежали трупы и черная пыль, и зловещим скверным запахом веяло из решетчатых подвальных люков некоторых домов. После долгого блуждания по жаре меня томила жажда. Я взломал дверь какого-то трактира и раздобыл себе еды и питья. Потом, чувствуя сильную усталость, вошел в салон, улегся на черную софу, набитую конским волосом, и уснул.
Когда я проснулся, унылый вой по-прежнему раздавался в моих ушах: "Улля...улля...улля...улля... улля..." Уже смеркалось. Я разыскал в буфете несколько сухарей и кусок сыру - там было также мясо, но оно сплошь кишело червями. Я отправился на Бекер-стрит по пустынным скверам, - могу вспомнить название только одного из них: Портмен-сквер, - и наконец вышел к Риджентс-парку. Спускаясь с Бекер-стрит, я заметил вдали над деревьями, на светлом фоне заката, колпак марсианского гиганта, откуда доносился этот вой. Но я нисколько не испугался. Я пошел прямо на него как ни в чем не бывало. Некоторое время я следил за ним, но он не двигался. Он стоял и выл; что означал этот вой, я не мог догадаться.
Мертвый Лондон
Я старался придумать какой-нибудь план действий. Но непрерывный вой: "улля... улля... улля... улля..." мешал мне сосредоточиться. Может быть усталость была причиной моего бесстрашия. Во всяком случае этот однозвучный плач внушал мне больше любопытства, нежели боязни. Я повернул назад и вышел на Парк-род, намереваясь обогнуть парк; я пробирался под прикрытием террас, чтобы со стороны Сент-Джонс-Вуда посмотреть на этого неподвижного воющего марсианина. Отойдя от Бекер-стрит метров на двести, я услыхал разноголосый собачий лай и увидел сначала одну собаку, стремглав мчавшуюся на меня с куском гнилого красного мяса в зубах, а потом целую свору голодных уличных псов, которые преследовали ее. Собака сделала крутой поворот, чтобы избежать встречи со мною. Она словно боялась, что я могу покуситься на ее добычу. Когда лай замер в отдалении, снова послышалось: "Улля... улля... улля... улля..."
На полпути к станции Сент-Джонс-Вуд я наткнулся на сломанную многорукую машину. Сначала я подумал, что поперек улицы лежит обрушившийся дом. Только пробравшись среди обломков, я увидел с изумлением, что это был механический Самсон1 с изогнутыми, сломанными и скрученными щупальцами, лежавший посреди им самим нагроможденных развалин. Передняя часть была разбита вдребезги. Машина наскочила прямо на дом и, разрушив его, застряла в руинах. Очевидно это случилось потому, что марсианин перестал управлять ею. Я не мог взобраться на обломки, а наступившие сумерки скрыли от меня обрызганное кровью сиденье и обглоданные собаками хрящи марсианина.
Я наткнулся на сломанную многорукую машину марсиан.
за развалинами, окружавшими изломанную многорукую машину, я снова увидел красную траву.
Весь канал Регента был покрыт пузырчатой массой тёмнокрасной растительности.
Когда я переходил мост, вой: "Улля... улля... улля... улля..." вдруг оборвался, точно кто-то его остановил. Внезапно наступившая тишина заставила меня вздрогнуть, как удар грома.
Со всех сторон меня окружали мрачные пустые дома; деревья ближе к парку становились все чернее; среди развалин росла красная трава; в сумерках казалось, что побеги ее ползут ко мне. Надвигалась ночь - мать страха и тайны. Пока звучал Риджентс-парку этот голос, я еще мог мириться с одиночеством. Лондон казался мне еще живым, и я бодрился. И вдруг эта перемена! Что-то случилось, - что именно, я не знал, - и наступила тишина, такая глубокая, что казалась почти доступной осязанию. Спокойствие смерти!
Лондон глядел на меня призрачным взором. Окна пустых домов напоминали глазные впадины черепов. Мне чудились тысячи бесшумно подкрадывающихся врагов. Ужас охватил меня, ужас перед моей собственной опрометчивостью. Улица впереди почернела, как будто ее вымазали смолой, и я различил какую-то судорожно искривленную тень поперек дороги. Я не мог заставить себя итти дальше, свернул на Сент-Джонс-род и побежал к Кильберну, спасаясь от этого невыносимого молчания. Я спрятался от мрака и тишины в извозчичьей будке на Гарроу-род. Я просидел там почти всю ночь. Перед рассветом я немного приободрился и под мерцающими звездами пошел к, Я заплутался и вдруг, в полусвете ранней зари, различил в конце длинного проспекта кривые очертания Примрозского холма. На вершине, поднимаясь высоко навстречу потухающим звездам, стоял третий марсианин, такой же прямой и неподвижный, как остальные.
Безумная решимость овладела мной: пусть смерть, только бы избавиться от этого ужаса! Передо мной открывалась возможность избежать всяких хлопот, связанных с самоубийством. Я бесстрашно направился прямо к титану. Подойдя ближе, я увидел в мерцании рассвета целую стаю черных птиц, кружившихся над колпаком марсианина. Сердце у меня заколотилось, и я побежал напрямик. Я угодил в заросли красной травы, покрывавшей террасу Сент-Эдмонд (пришлось перейти вброд через поток воды, бивший из водопровода на Альберт-род и достигавший мне до
Дома стали казаться призраками, глядящими на меня тысячью очей.
груди), и очутился на противоположной стороне как раз перед восходом солнца. Огромные груды земли были нагромождены вокруг гребня холма, превращенного в исполинский редут; то было последнее и самое большое укрепление, построенное марсианами, и оттуда поднимался к небу легкий дымок. По гребню холма быстро пробежала собака и скрылась. Мысль, промелькнувшая в моем уме, становилась похожей на истину, становилась правдоподобной. Я уже не испытывал страха и только весь дрожал от лихорадочного возбуждения, взбегая вверх по холму к неподвижному чудовищу. Из-под колпака свисали дряблые бурые лоскутья. Их клевали и рвали голодные птицы.
В следующий миг я уже вскарабкался на земляной вал и стоял на его гребне. Внутренность редута находилась по до мной. То было обширное пространство с разбросанными здесь и там гигантскими машинами, огромными грудами материалов и причудливыми навесами. И на всем этом пространстве - одни на опрокинутых боевых треножниках, другие - на неподвижных отныне многоруких машинах, а третьи - числом не менее дюжины - прямо на земле, окоченелые, безмолвные и сложенные в ряд, - валялись марсиане, мертвые, убитые болезнетворными бактериями, к борьбе с которыми их организм не был подготовлен; убитые, как была убита красная трава; убитые ничтожнейшими из земных тварей, после того как человек исчерпал все известные ему средства обороны.
Итак, случилось то, что я и многие другие люди могли бы предвидеть, если бы ужас и скорбь не ослепили нашего разума. Эти зародыши болезней брали дань с человечества с самого начала времен; брали дань с наших доисторических предков с тех самых пор, как жизнь началась на земле. Лишь благодаря естественному отбору существа нашей породы выработали в себе способность к сопротивлению. Ни одной бактерии мы не уступаем без упорной борьбы, а многим бактериям, например тем, которые порождают гниение трупов, живой человеческий организм недоступен. Но на Марсе нет бактерий, и, как только завоеватели с этой планеты явились на Землю, начали пить и есть, наши микроскопические союзники принялись за работу, готовя им гибель. Когда я увидел марсиан, они уже были осуждены на смерть, медленно умирали и разлагались еще при жизни. Это было неизбежно. Заплатив биллионами жизней, человек купил себе право первородства, и это право принадлежит ему, вопреки всем пришельцам. Оно осталось бы за ним, будь марсиане даже в десять раз более могущественны. Ибо люди живут и умирают не напрасно.
На дне ямы в разных положениях валялись мертвые марсиане.
Марсиан было всего около пятидесяти. Они валялись в своей огромной могиле, которую сами для себя вырыли, застигнутые смертью, которая должна была им казаться неразрешимой загадкой. В то время смерть их была непонятна и для меня. Я видел только, что эти чудовища, наводившие такой ужас на людей, мертвы. На минуту мне показалось, что снова повторилось поражение Сеннахерима, что ангел смерти поразил их всех в одну ночь.2
неземные даже по своей форме, поднимались, точно заколдованные, из сумрака навстречу свету. Целая стая собак дралась над трупами, сгрудившимися в глубине подо мною. Поперек ямы, в дальнем конце ее, лежала большая и плоская летательная машина диковинного вида, с которой марсиане производили опыты в нашей более плотной атмосфере, когда зараза и смерть помешали им. Смерть явилась как раз вовремя. При звуках голодного карканья я глядел на громадный боевой треножник, который никогда больше не примет участия ни в одной битве, на разорванные красные куски мяса, которые свисали с перевернутого сиденья над вершиной Примрозского холма.
Я повернулся и взглянул вниз на склон холма - туда, где под стаей кружащихся птиц стояли другие два марсианина, свидетелем смерти которых я был накануне вечером. Один из них скончался как раз в ту минуту, когда он призывал своих товарищей; может быть он умер последним, и голос его продолжал звучать до тех пор, пока не остановился механизм. В лучах восходящего солнца блестели безвредные теперь гигантские треножники из сверкающего металла...
Вокруг меня, чудом спасенный от уничтожения, расстилался великий отец городов. Тот, кто видел Лондон только под завесою дыма, едва ли сможет представить себе обнаженную красоту этой безмолвной пустыни домов.
К востоку, над почерневшими развалинами Альбертинской террасы и сломанным церковным шпилем, солнце сияло на чистом небе. Кое-где среди необозримой пустыни кровель какой-нибудь обломок стекла отражал луч и сверкал ослепительным блеском. Солнце сообщало таинственную прелесть даже круглым винным складам у станции Чок-Фарм; рельсы, некогда черные, теперь тянулись красными лентами, так как они успели заржаветь за две недели бездействия. К северу простирались Кильберн и Хемпстед - сплошная синеватая масса домов; на западе гигантский город был подернут туманной дымкой; на юге, за становищем, в лучах солнца, уменьшенные расстоянием, но ясно видимые, поднимались зеленые волны Риджентс-парка, Ленгхем-отель, купол Альберт-холла, Королевский институт и громадные здания на Бромптон-род, а вдалеке уже неясно
Странные формы громадных машин рисовались перед глазами.
купол св. Павла; я заметил, что на западной стороне его зияла большая пробоина.
Я стоял и смотрел на это море домов, фабрик, церквей, тихих и покинутых; я думал о тех надеждах и усилиях, о тех бесчисленных жизнях, которые были потрачены на постройку этой человеческой твердыни, и о нависшем над нею близком и безжалостном разрушении. Когда я понял, что мрак отхлынул прочь, что люди снова могут жить на этих улицах, что мой родной громадный мертвый город оживет снова и обретет свою прежнюю мощь, я едва не заплакал от умиления.
за море, начнут возвращаться. Пульс жизни, все более и более громкий, снова забьется на пустынных улицах и скверах. Как ни страшен был разгром, разящая рука остановилась. Все эти печальные руины, почерневшие остовы домов, мрачно возвышающиеся на залитых солнцем холмах, скоро огласятся стуком молотков. Один год, думал я, один только год...
И тут, как ошеломляющий удар, вспыхнула мысль о себе, о жене, о прежней счастливой, полной надежд жизни, которая не возвратится никогда.
Примечания
1
2 В известной библейской легенде ангел, ниспосланный богом, в одну ночь истребляет войско царя Сеннахерима, осаждавшее Иерусалим.