Пища богов.
Книга первая.
Гигантские дети

ГИГАНТСКИЕ ДЕТИ

1

Дальнейшая судьба разрушенной, но не совсем уничтоженной фермы, с ее гигантской крапивой, гигантскими грибами и насекомыми, должна теперь, по крайней мере, на время выйти из поля нашего зрения. Не станем мы также распространяться и об участии двух гигантских цыплят, попавших в цирк и осужденных провести остаток своей жизни в славе, но при полном отсутствии семейных радостей, как это, впрочем, всегда бывает с теми, кто занимает выдающееся положение в обществе. Читателю, желающему ознакомиться подробно с данным вопросом, мы можем посоветовать только обратиться к газетам того времени, а сами займемся исключительно мистером Бенсингтоном и его присными.

Он вернулся в Лондон знаменитым человеком. За ночь весь мир переменил свое отношение к нему. Все знали, что случилось - и кузина Джен, и публика на улицах и в домах, а что касается газет, так они знали даже и то, чего совсем не случилось. Бенсингтон боялся, конечно, встретиться с кузиной Джен, но встреча эта прошла сравнительно благополучно. Почтенная девица поняла наконец, что бывают такие обстоятельства, которым даже ей приходится подчиняться. Не будучи в состоянии отрицать "Пищу богов", она ее признала, но к поведению Бенсингтона - к бегству его из родного дома - не могла отнестись иначе, как с негодованием. Негодование это ей приходилось, однако, скрывать ввиду всеобщего внимания к ее ученому другу, а потому она, как и следует настоящей христианке, решилась отомстить ему за зло добром. С этой целью она принялась усиленно заботиться о его здоровье, охранять его от усталости, которую он давно позабыл, и лечить от простуды, которой не было. Купив ему какую-то особую гигиеническую фуфайку, надеваемую задом наперед и шиворот-навыворот, при каковой процедуре нельзя было обойтись без помощи нескольких ассистентов, она заставила своего друга носить эту фуфайку ежедневно, хотя он не мог в ней свободно не только двигаться, но даже думать. Несмотря на это, Бенсингтон все-таки, пользуясь минутами отдыха от фуфайки и кузины Джен, продолжал работу над своим открытием.

Во мнении публики он почему-то явился единственным лицом, ответственным за само открытие и за все дальнейшие последствия. О Редвуде и Коссаре как бы позабыли. Не успел Бенсингтон опомниться, как стал уже притчей во языцех. Его описывали в газетах, о нем говорили на лекциях; его плешь, красное лицо и золотые очки сделались общественной собственностью. Предприимчивые молодые люди, обладавшие фотографическими аппаратами и достаточным запасом самоуверенности, пользовались всяким удобным и неудобным случаем, чтобы снимать его во всевозможных положениях, и при дневном свете, и при вспышках магния, а затем помещали свои снимки в иллюстрированных журналах. Другие предприимчивые люди разного пола и возраста во всякое время дня и ночи осаждали его расспросами о "Пище для рекламы", как прозвал Гераклеофорбию "Панч", и потом печатали интервью, приписывая свои собственные мнения Бенсингтону. Особенно был невыносим популярный юморист Бродбим. Ничего не понимая в открытии знаменитого ученого, он изо всех сил старался высмеять это открытие: печатал памфлеты, шлялся по клубам и говорил всем, кого только мог ухватить за пуговицу:

- У этих ученых, знаете ли, ум за разум заходит. Они шуток не понимают. Ни малейшей склонности к юмору! Я вас уверяю. Наука убивает, знаете ли, и здравый смысл, и здоровый смех.

Предприимчивое литературное агентство прислало Бенсингтону отдельный оттиск ругающей его статейки, помещенной в одной бульварной газетке, с предложением доставить сотню таких оттисков за одну гинею. Две очаровательные молодые леди, совершенно ему не знакомые, явились с визитом и, несмотря на видимое негодование кузины Джен, остались пить чай, а потом прислали свои альбомы с просьбой об автографе.

Вообще, Бенсингтон должен был привыкнуть видеть свое имя в газетах рядом с изложением самых нелепых идей, ему приписываемых, и читать об интимности с ним таких людей, о которых он никогда не слыхивал, так что мечты его о приятности славы должны были окончательно и навсегда рассеяться.

Надо, однако, заметить, что общественное мнение вовсе не относилось к Бенсингтону враждебно (если не считать Бродбима). Публика просто забавлялась Гераклеофорбией, полагая, что она окончательно похоронена, вместе с гигантскими осами и крысами, так что впредь о ней не будет и упоминания. Блеснул мыльный пузырь - и лопнул. Особенно потешали публику карикатуры на выдающихся людей эпохи (в том числе и на самого Бенсингтона), якобы наевшихся Гераклеофорбии - "Пищи для рекламы". О появлении гигантских детей и вообще о каких-нибудь дальнейших последствиях великого открытия никто и не думал.

Однако нашлись все же люди более дальновидные, пугавшиеся этих последствий. Молодой Катергам, например, родственник графа Пьютерстона, восходящее политическое светило, рискуя прослыть чудаком, написал даже длинную статью в "Летописи девятнадцатого и прочих столетий", где рекомендовал запретить производство "Пищи богов". Такого же мнения держался, собственно говоря, и сам Бенсингтон.

- Они, по-видимому, не совсем хорошо понимают, чем все это может кончиться... - сказал он однажды Коссару.

- Разумеется, не понимают.

- А что же мы с вами? Как подумаешь о будущем... Маленький Редвуд... да и ваших трое... Ведь они, пожалуй, будут ростом футов в сорок... Продолжать ли нам опыты?

- Продолжать ли? - воскликнул Коссар в глубочайшем удивлении и самой резкой фистулой. - Обязательно продолжать! Что же мы с вами иначе станем делать? Карамельки, что ли, сосать между завтраком и обедом?..

- Серьезные последствия! - продолжал он после небольшой паузы. - Ну, конечно, серьезные последствия! Обязательно! Из-за чего же иначе работать, как не из-за серьезных последствий? В кои-то веки в наши руки попала возможность добиться серьезных последствий, а вы намерены отступать? Это было бы бесчестно, позвольте вам сказать! Да, бесчестно!..

Коссар задыхался от негодования.

Бенсингтон, однако, не мог больше работать в своей лаборатории с прежним увлечением. Серьезные последствия не соблазняли человека с такими скромными вкусами, какими обладал он. Открытие, конечно, великое... но не довольно ли тех плодов, которые оно уже принесло? Ферма в Хиклиброу, несмотря на то, что она совсем разрушена, поднялась теперь в цене до девяноста фунтов за акр, а что касается славы, так ее более чем достаточно... Бог с ней совсем!

Не всегда, впрочем, Бенсингтон так думал. Работая в лаборатории, этот маленький человечек, в очках и стоптанных туфлях, по временам вновь начинал мечтать о серьезных последствиях своего открытия - о новом мире, о гигантском человечестве, которое станет новой силой во вселенной, о результатах вмешательства этой силы во вселенские дела, и прочее, и прочее. Но все же такие мечтания кончались обыкновенно отступлением - еще большим упадком духа, более мучительными опасениями...

2

Тем временем во внешнем для Бенсингтона мире, создавшем его славу, появилась блестящая фигура, сосредоточившая на себе всеобщее внимание. Это был доктор Уинклс - тот молодой практик, через посредство которого Редвуд начал давать Гераклеофорбию своему сыну. "Пища богов", очевидно, заинтересовала его еще раньше, чем превратилась в "Пищу для рекламы", и появление гигантских ос увеличило этот интерес.

По наружному виду, манерам и моральным своим качествам Уинклс принадлежал к числу тех людей, которых называют "из молодых, да ранний". Восходящее светило среди врачей-практиков, он представлял собой статного, красивого человека с сухими, быстрыми, проницательными глазами алюминиевого цвета, чисто выбритым мускулистым лицом, белокурыми волосами и ловкими, энергичными движениями. Он всегда был во фраке, в черном галстуке, с толстой золотой цепочкой поперек жилета, украшенной большим количеством жетонов и подвесок. Особого покроя шляпа придавала ему еще более значительный вид.

Он с самого начала сделался сторонником Бенсингтона, Редвуда и "Пищи богов", а по временам проявлял такой авторитетный тон по отношению к великому открытию, что даже самому Бенсингтону приходилось отступать перед ним на задний план.

толково контролируя действие нашей Пищи, мы получим могущественное средство для воздействия на жизнь вообще. Надо зорко следить за делом. Мы не должны ни бросать его, ни выпускать из своих рук.

И он действительно не выпускал. У Бенсингтона он бывал теперь каждый день. В определенный час карета его неизменно подкатывала к крыльцу дома на Слэн-стрит, и через несколько минут он уже находился в гостиной с какими-нибудь новыми сведениями или предложениями.

- А знаете ли, - говорил он, например, - вчера Катергам разглагольствовал о нашей Пище в церковной ассоциации.

- Ведь он, кажется, родственник премьер-министра, не правда ли? - спрашивал Бенсингтон.

- Да, они в родстве, - отвечал Уинклс. - Способный молодой человек, очень способный. Правда, реакционер, сбитый с толку, упрямый, но все же очень талантливый. Он, по-видимому, намерен добиться славы, борясь с нашим открытием. По крайней мере, принялся за это очень горячо. Вчера говорил о нашем предложении ввести Пищу в начальные школы...

- Как, в начальные школы? У кого же было такое предложение?

- Да я как-то проговорился на этот счет в политехникуме... так, мимоходом. Пытался разъяснить благотворное влияние Гераклеофорбии, доказывал, что она вполне безвредна, несмотря на некоторые случайности, которые свидетельствуют о противном, но больше уже не повторятся... Понятно, если препарат будет вполне чист... Ну, вот Катергам и подхватил нечаянно брошенное мною слово.

- Что же вы сказали?

- Да пустяки! Так, с языка сорвалось! А он, как видите, принял это всерьез, говорит, что на начальные школы и без того тратится слишком много денег, вспомнил известную историю с уроками музыки. Знаете, конечно? "Никто, - говорит, - не препятствует детям низших классов народа получать образование, соответствующее их общественному положению, но кормить Пищей такого рода - значило бы уничтожить в них всякое чувство соразмерности"... На этот счет он особенно распространялся. "Зачем, - говорит, - это нужно, чтобы бедные люди достигали тридцати семи футов роста?.." Он ведь и в самом деле верит, знаете ли, что они дорастут до тридцати семи футов, - прибавил Уинклс с улыбкой.

- Да и дорастут, если кормить Гераклеофорбией аккуратно, - сказал Бенсингтон. - Но ведь никто этого не предвидит...

- Ну, я-то предвижу.

- Так как же вы, дорогой Уинклс...

- Я-то знаю, что они вырастут гораздо больше, - прервал Уинклс с таким авторитетным видом, как будто он гораздо лучше Бенсингтона знает, о чем говорит. - Несомненно больше!.. Но послушайте, что он говорит далее: "Что же, - говорит, - будут они от этого счастливее?" Слышите? Не правда ли, чудесно? "Станут от этого лучше? Будут они с большим уважением относиться к собственности и к законным властям? Да, наконец, будет ли это справедливо по отношению к их родителям и семьям?" Как вам это нравится? Такого рода люди всегда очень заботятся о справедливости. "Даже теперь, - говорит, - многие родители не в состоянии кормить и одевать своих детей, а что же будет тогда?" Каково!..

- Он, как видите, поймал меня на неосторожно сказанном слове. Ну, а затем он начал вычислять, сколько будут стоить брюки для подростка двадцати с лишком футов ростом. "По самой дешевой расценке, - говорит, - десять фунтов"... Чудак этот Катергам! Ужасно мелочен... "Плательщики податей, - говорит, - должны с этим считаться. Да, наконец, - говорит, - нужно же иметь в виду и родительскую власть". Вот это все тут - два столбца, - прибавил Уинклс, подавая Бенсингтону газету. - "Каждый отец, - говорит, - имеет право воспитывать своих детей в соответствующих его званию размерах".

Пройдясь по комнате, Уинклс продолжал:

- А потом Катергам перешел к вопросу о приспособлении школьных зданий и обстановки, о стоимости хотя бы одной только школьной мебели. И все это с цифрами... "Ну, и чего же, - говорит он, - мы добьемся? Создадим пролетариат, состоящий из голодных гигантов? Вообще, - говорит, - если это дикое предложение относительно школ и не пройдет, то все-таки Гераклеофорбия - вещество вредное: один раз его попробовав, вы уже не в состоянии будете без него обойтись"...

- Да, это верно, - вставил Бенсингтон.

- "...А тут еще, - говорит, - с ним обращаются неосторожно и плодят гигантских животных". Короче - он предлагает основать Национальное Общество Охраны Нормальных Размеров Человеческого Организма! Курьез, не правда ли? А вот на такие-то курьезы публика особенно падка.

Но что же они собираются делать? - спросил Бенсингтон.

- Основать общество и агитировать, - ответил Уинклс, пожав плечами. - Они хотят добиться запрета производства или хотя бы свободной продажи Гераклеофорбии. Я уже писал об этом. Доказывал, что Катергам слишком преувеличивает значение нашей Пищи, но это никого не убедило. Удивительно, как все восстают против нас!.. Вот и Национальное Общество Трезвости образовало отдел умеренности по отношению к росту.

- Гм! - произнес Бенсингтон.

Поколебавшись немного, он наконец ушел.

Бенсингтону было ясно, что у Уинклса есть какая-то очень нужная для него задняя мысль, которую он боится высказать, но раз, при Редвуде, эта мысль проскользнула в разговоре.

- Ну что, как дела? - спросил Уинклс, входя и потирая руки.

- Да вот, мы вдвоем готовим доклад.

- Королевскому обществу?

- Королевскому обществу.

- Гм! - сказал Уинклс задумчиво, направляясь к камину. - Гм!.. Но... следует ли это делать?

- Следует ли делать что?

- Опубликовывать ваше открытие.

- Как же иначе? Мы ведь не в средние века живем, - сказал Редвуд.

- Так-то оно так...

- И Коссар говорит, что это необходимо сделать в интересах науки.

- В большинстве случаев, разумеется! Но ведь это - случай исключительный.

- Мы обязаны изложить все подробно Королевскому обществу, - сказал Редвуд, и Уинклс на этот раз не стал настаивать, но воспользовался первым же предлогом, чтобы возобновить разговор.

- Ваше открытие совершенно исключительное, - сказал он.

- Это все равно, - отвечал Редвуд.

- Ну, знаете ли, им легко злоупотреблять даже с преступными целями, как полагает Катергам, и потому следовало бы хранить в тайне состав Пищи...

Редвуд молчал.

- Даже простая небрежность - и то, как мы видели... Не лучше ли сконцентрировать производство Гераклеофорбии в одних руках и назначить наблюдательный комитет из лиц, достойных доверия...

Редвуд с неудовольствием заявил ему, что не видит пока в этом надобности.

"Пище для рекламы", несмотря на свое неполное с нею знакомство. Он писал письма и статьи о ее употреблении, делал в медицинских обществах и клубах доклады, говорил в частных кружках, всюду выставляя себя главным инициатором и вождем всего дела. В брошюре своей "Правда о "Пище для рекламы"" (с легкой руки "Панча", теперь все ее так называли) он свел все хиклиброуские происшествия почти к нулю и доказывал, что значение Пищи слишком преувеличивается, что дети от нее растут действительно, но что глупо было бы считать этот рост безграничным. До тридцати семи футов никто не дорастает, конечно, - это преувеличение.

В интимном кружке Бенсингтона все, наконец, ясно поняли, что Уинклс добивается сохранения состава Гераклеофорбии в тайне и деятельного участия в ее изготовлении и продаже. И Редвуду, и Бенсингтону он постоянно говорил, что "Пища богов" - великое дело, что она открывает большие перспективы, но что "надо же, наконец, обставить ее приготовление надлежащим образом". В один прекрасный день он даже решился прямо спросить, как приготовляется Гераклеофорбия.

- Мы обдумали ваши слова, - сказал Редвуд.

- Ну и что же? - спросил Уинклс, видимо, обрадовавшись.

- Вы правы: Гераклеофорбия - такое вещество, которым легко злоупотреблять.

- Но... но какое же отношение имеет это к моему вопросу? - спросил опешивший Уинклс.

- Прямое, - сухо ответил Редвуд.

Два дня Уинклс обдумывал этот ответ, а на третий явился к Редвуду и заявил, что не может кормить его сына порошками, состава которых не знает. Это было бы равносильно размахиванию ножом в темноте. Теперь в свою очередь задумался Редвуд.

- А слышали вы, - сказал Уинклс, переменив предмет разговора, - что Общество Борьбы с "Пищей для рекламы" состоит уже из нескольких тысяч членов? Оно теперь составляет проект билля (проведение которого охотно взял на себя молодой Катергам) и уже образует местные комитеты, чтобы влиять на избирателей и кандидатов. Этим биллем они хотят добиться запрещения изготовления и продажи Гераклеофорбии без специального позволения, а кроме того, они требуют тюремного заключения для всякого, кто рискнет давать "Пищу для рекламы" (вы знаете, что они ее так называют?) лицам, не достигшим двадцати одного года... Но ведь, кроме этого Общества, есть еще и другие, самые разнообразные. Говорят, Общество Охраны Нормальных Размеров намерено выбрать председателем Фредерика Гаррисона, того, который написал против нас брошюру, где доказывает, что "Пища для рекламы" не совместима с общепринятыми теперь взглядами Огюста Конта на человечество. "Мысль о Пище, - говорит он, - достойная самых темных периодов семнадцатого столетия, и в голову не приходила Конту, что может служить неопровержимым доказательством ее зловредности. Кто хорошо понял Конта, - говорит он..."

- Но ведь не хотите же вы сказать... - перебил Редвуд, порядочно струсивший, несмотря на свое презрение к Уинклсу.

- О, они, конечно, ничего не добьются, - прервал последний, - но ведь с общественным мнением шутить все-таки не приходится. Большинство голосов имеет свою цену. Всем известно, что вы открыли довольно-таки опасное вещество, а к опасности, как вы знаете, нельзя относиться индифферентно. Никто не верит, разумеется, в тридцатисемифутовых гигантов, которые не войдут не только ни в один дом, но даже и в церковь, а все-таки нельзя об этом не подумать. Вы сами видите, что в вашем открытии есть нечто... нечто необыкновенное, исключительное...

- Да ведь это есть во всяком открытии, - возразил Редвуд.

- Ну, как бы то ни было, публика беспокоится. Катергам не упустит случая напасть на нас, если выйдет еще какой-нибудь казус. По-моему, этого не должно быть.

Уинклс прошелся по комнате, как бы желая опять поднять вопрос о тайне, но потом, должно быть, раздумал и ушел.

Ученые молча глядели друг на друга, очевидно, и без слов понимая, в чем дело.

- Будь что будет, - сказал наконец Редвуд спокойно и решительно, - а я стану кормить моего Тедди нашей Пищей из собственных рук.

3

Несколько дней спустя Редвуд прочел в газетах, что премьер-министр собирается назначить комиссию для рассмотрения вопроса о "Пище для рекламы", и тотчас же побежал с этим известием к Бенсингтону.

- Уинклс, кажется, старается испортить нам все дело, - сказал он, - играя на руку Катергаму с компанией. Он только запугивает публику своей болтовней. Этак он может помешать нашему исследованию. Уж и теперь он наделал мне немало хлопот с моим мальчиком.

Бенсингтон выразил сомнение в злонамеренности Уинклса.

- А вы заметили, с каким удовольствием он называет Гераклеофорбию "Пищей для рекламы"? - возразил Редвуд.

- Мне не нравится это название, - сказал Бенсингтон.

- Не сам же он его выдумал?

- Выдумал не сам, но считает, вероятно, вполне подходящим.

- Если эта бессмысленная, невежественная, смешная агитация не прекратится... - начал было Бенсингтон.

- Я только знаю, что мой мальчик не может обойтись без Пищи, - прервал Редвуд, - и что бы ни случилось...

Легкий шум заставил друзей заметить, что среди комнаты стоит Уинклс, по обыкновению потирая руки.

- Вам бы следовало постучаться, - сказал Бенсингтон с негодованием, глядя на золотую цепь с жетонами.

Уинклс рассыпался в извинениях, а затем обратился к Редвуду.

- Очень рад, что застаю вас здесь, - сказал он. - Дело в том...

- А читали вы насчет комиссии? - прервал Редвуд.

- Как же, как же!

- Ну, что же вы об этом думаете?

- Прекрасная вещь! - воскликнул Уинклс. - Прекратит все толки. Вентилирует ваше дело. Заставит замолчать Катергама... Но я не за этим пришел, Редвуд! Дело в том...

- А мне эта комиссия совсем не нравится, - прервал Бенсингтон.

- Уверяю вас, что все обстоит благополучно! - воскликнул Уинклс. - Я, кажется, могу сказать, не нарушая доверия, что...

- Гм! - произнес Редвуд, глядя на Бенсингтона.

-...что все устрою к лучшему. Во-первых, я докажу, что Пища есть вещество вполне определенное, изученное и точно дозируемое, а во-вторых, берусь убедить комиссию, что хйклиброуская катастрофа повториться не может. По словам авторитетных лиц, от нас только этого и потребуют. Ну, конечно, я мог бы говорить с большим знанием дела, если бы... Но это в сторону. Я теперь пришел по другому поводу... Кхе, кхе... Мне нужно посоветоваться с вами, Редвуд... Дело в том, видите ли... Гм!.. Да... Я теперь нахожусь в затруднении, и вы могли бы мне помочь.

Редвуд с тайной радостью взглянул на алюминиевые глаза Уинклса.

- Но дело... очень, очень конфиденциальное.

- Бенсингтон нам не помешает, - сказал Редвуд.

- Мне, видите ли, недавно доверили лечение ребенка одной... одной очень высокопоставленной особы... - Уинклс кашлянул.

- Я должен сознаться, что обязан этим вашим порошкам и... слухам об успехе лечения вашего ребенка... Не могу скрыть, что встретил большую оппозицию в окружающих, но с образованными людьми всегда можно мало-помалу сойтись... В деле ее высочества... то есть вот этой моей маленькой пациентки, инициатором была сама мать, иначе я никогда бы...

- Да ведь вы, кажется, сомневались в пригодности наших порошков, - сказал Редвуд, забавляясь смущением Уинклса.

- О, это было мимолетное сомнение!

- Так, значит, вы не откажетесь...

- Продолжать лечение вашего сына? Разумеется, нет!

- По-моему, это было бы преднамеренным убийством.

- Разве мог бы я решиться на такой поступок!

- Так вы получите запас порошков.

- А я думал, что вы не...

- Напрасно думали. Я вам сам их сделаю.

- Очень, очень благодарен! - сказал Уинклс, уставившись на Редвуда с минутным разочарованием. - А я думал... ну, простите, от души вас благодарю.

По уходе Уинклса Бенсингтон с улыбкой взглянул на Редвуда и сказал:

- Ее высочество! Скажите, пожалуйста!..

- Да-а! Ее высочество!..

- Это ведь, должно быть, принцесса Везер-Дрейбургская.

- Надо думать.

- А что, Редвуд, - сказал Бенсингтон, помолчав, - как это ни странно, но ведь Уинклс, должно быть, ничего не понимает.

- То есть как ничего не понимает?

- Не понимает ни смысла, ни значения нашего открытия. Если бы он понимал, то едва ли бы решился кормить нашей Пищей члена семьи... вот эту свою новую пациентку... - продолжал Бенсингтон, понизив голос и поглядывая на дверь, - члена семьи, все представители которой всегда были, так сказать, ниже... ниже...

- Обыкновенного роста?

- Клянусь Юпитером! - воскликнул Редвуд с необычайной горячностью. - Этот человек ничего не понимает. Он и не способен ничего понять. И когда был студентом, ничего не понимал. Положительно ничего. Это его отличительная черта. Он прекрасно выдержал экзамены, память у него хорошая, но действительных знаний, понимания, у него было столько же, сколько у вашего вращающегося шкафчика с книгами. И теперь он ничего не понимает. Он - Уинклс и навсегда останется Уинклсом, не способным усвоить что-либо, не имеющее прямого отношения к нему самому. Он абсолютно лишен воображения, а потому и не способен понимать. Без этой неспособности он не мог бы так хорошо держать экзамены, так изысканно одеваться и иметь такую большую практику. Это верно. Несмотря на постоянные с нами сношения, несмотря на то, что он видит и слышит, он совершенно не понимает, куда мы идем и к каким результатам приведет наше открытие. Да ему это и не нужно. Он прирожденный рекламист, а потому для него Гераклеофорбия является действительно только "Пищей для рекламы". Вот теперь его кто-то ввел в королевскую семью, и он нисколько не задумывается создать ради рекламы тридцатиссмифутовую принцессу. Да что я говорю: "не задумывается"! Он просто не знает, не понимает, не предвидит этого!

- Большой скандал может выйти, - сказал Бенсингтон.

- Да, эдак через годик или около того, когда они увидят, как она быстро растет.

- Если только раньше не замнут как-нибудь скандала.

- Как его замнешь?

- Ну, что-нибудь да сделают. Удалят ее куда-нибудь. Такие дела бывали.

Редвуд прыснул со смеха.

- Посадят в самую высокую башню Везер-Дрейбургского замка, - сказал он, - и будут ломать потолки по мере ее роста!.. Да, но ведь не надо забывать, что и я в таком же положении, и Коссар с его тремя мальчиками... Да, да!..

- Крупный скандал может выйти, - сказал Бенсингтон вполне серьезно, - вам бы надо было об этом подумать, Редвуд! Не лучше ли было бы предостеречь Уинклса, постепенно отучить вашего сына от Пищи и удовольствоваться теоретической разработкой вопроса?

- Желал бы я, чтобы вы провели с полчасика в нашей детской, Бенсингтон, когда Пища немножко запоздает, - сказал Редвуд с оттенком отчаяния в голосе. - Вы бы тогда так не говорили. А кроме того... предостеречь Уинклса! Попробуйте сами это сделать! Нет, уж раз бросился в воду, то плыви...

- Пожалуй, нам и придется плыть, - сказал Бенсингтон, задумчиво глядя на кончики своих ботинок. - Да, придется, должно быть. И вашему сыну, и коссаровским мальчикам - он ведь всех их накормит. У Коссара всегда так: или все, или ничего! А теперь вот еще поплывет и ее высочество. И это еще только начало... Кто знает, чем все это кончится... Удивительные вещи могут произойти... Я даже, признаюсь вам, иногда думаю, что Катергам-то, пожалуй, и прав. Отчасти, по крайней мере. Наше открытие действительно нарушит пропорциональность в природе... изменив размеры одной только ее части.

- Что бы оно ни изменило, - сказал Редвуд, - а мой сын без Пищи обходиться не может.

В это время на лестнице послышались поспешные шаги, и почти тотчас же голова Коссара просунулась в дверь.

- Эге! В чем дело? - сказал он, входя в комнату. Приятели рассказали ему о принцессе.

- Усложняющее обстоятельство! Затруднительный вопрос! Как говорится в дипломатических нотах, - воскликнул он. - Пустяки! Ну и вырастет она, и наши дети вырастут, и все другие, которые будут есть Пищу. Что ж из этого? Чем плохо? В чем беда?..

Ученые попробовали объяснить ему, в чем она, и передали свое предложение прекратить опыты.

- Прекратить? - воскликнул он. - Да вы в своем ли уме? Разве вы можете теперь прекратить опыты? Ведь вы для того только и на свете существуете, так же, как Уинклс. Я прежде не знал, зачем существует Уинклс, а вот теперь вижу. Теперь это ясно... Нарушит пропорциональность? Обязательно! Изменит размеры? Чем больше, тем лучше! А главное, пусть поскорее опрокинет все человеческие расчеты... И непременно опрокинет... Ясно как день! Хотели бы остановить, да поздно. Это ваш удел - опаздывать. И хорошо, что так... Благодарите-ка лучше судьбу, что вы пригодились для чего-нибудь...

- Но ведь борьба! - сказал Бенсингтон. - Какие усилия на все это потребуются! Я не знаю, верно ли вы оцениваете...

- А я знаю, что вам следовало бы быть каким-нибудь лишаем или водорослью, Бенсингтон! Из тех, что растут на подводных камнях. Обязательно! У вас такие способности, а вы только и думаете о том, чтобы сидеть смирненько да кушать сладенько. Разве мир создан для старых баб, которые бы его оплакивали?.. Ну, да ладно! Теперь уж вам отступать нельзя. Волей-неволей должны идти вперед!

- Мне кажется, нам следовало бы постепенно...

"постепенно"! - крикнул во все горло Коссар. - Никоим образом! Делайте все что можете и как можно скорей! Не тащитесь, а прыгайте. Вот так!

Пародируя кривые Редвуда, Коссар сделал рукою широкий размах кверху и прибавил:

- Вот так поступайте, Редвуд! Понимаете? Вот так!..

5

Если есть предел материнской гордости, то предел этот, несомненно, был достигнут женою мистера Редвуда в тот день, когда сын ее, на шестом месяце своей земной жизни, сломал свою прочную колясочку и был доставлен в тележке молочника.

Юный Редвуд весил в это время пятьдесят девять с половиной фунтов, а рост его был ровно четыре фута. Наверх, в детскую, его несли двое - повар и горничная. После этого, конечно, материнская гордость скоро должна была перейти чуть не в отчаяние.

Возвратившись однажды из лаборатории домой, Редвуд застал свою жену в слезах.

- Что вы с ним сделали? - воскликнула она, бросаясь к мужу. - Скажите мне, что вы с ним сделали?

Редвуд осторожно подвел свою супругу к дивану.

- Успокойтесь, моя дорогая, - сказал он, - ужасного ничего нет; вы слишком переутомились. Колясочка была очень плоха, а вот мы теперь сделаем ему более прочную. Я уже заказал железное кресло на колесах.

Миссис Редвуд даже отшатнулась.

- Для ребенка кресло на колесах? - воскликнула она.

- Почему же нет?

- Да что он, калека, что ли?

- Какой же калека - молодой гигант, душа моя! Вам нечего его стыдиться.

- Но ведь вы ему давали что-то такое... Данди, признайтесь, что вы давали?

- Что бы я ему ни давал, но, во всяком случае, вреда это ему не принесло, как видите, - отвечал Редвуд.

- Да как же не принесло, Данди?!.. Ведь он прямо чудовище! - воскликнула миссис Редвуд, прижимая платок к глазам.

- Что за вздор! Какое же чудовище, когда он здоровый, крепкий и сильный мальчик, которым всякая мать могла бы похвастаться... Что вы в нем находите чудовищного?

- А рост?

- Ну, что же рост! Разве лучше быть таким пигмеем, как все дети, которых мы видим кругом? Полноте, он прекрасный ребенок...

- Да уж чересчур, - прервала миссис Редвуд сквозь слезы.

Рост, однако же, не остановился. К году ребенок вырос еще на одиннадцать дюймов и весил уже полтораста фунтов. Он теперь сравнялся по величине с херувимами Собора Св. Петра в Ватикане, а сила, с которою он цеплялся за волосы людей, подходивших к нему слишком близко, сделалась известной всему кварталу. Дома его возили в железном кресле на колесах, а для прогулок сделан был на заказ восьмисильный автомобиль, которым управляла мускулистая молодая нянька, только что кончившая курс в Национальной школе. У Редвуда, к счастью, всюду были знакомые.

веселый, не нуждающийся в том, чтобы его забавляли, он катался по улицам с огромной погремушкой в руках и весьма любезно перекликался с кондукторами омнибусов и полисменами, называя их "дядя" или "баба".

- Вот опять едет наш великан, - говорил обыкновенно кондуктор.

- Здоровый мальчик, - отозвался пассажир с крыши.

- С рожка кормили. Говорят, по целому галлону выпивает.

- Зато и выкормили! - восклицал пассажир.

все умерли, желала бы никогда не выходить замуж за Редвуда, желала бы, чтобы никто ни за кого не выходил замуж. Затем она хлопнула дверью и удалилась в свою комнату, где просидела безвыходно три дня, питаясь одним только куриным бульоном.

Когда Редвуд пытался ее успокоить, она швыряла в него подушками, плакала и рвала на себе волосы.

- Да ведь он же совсем здоров, - говорил Редвуд. - Ведь это и лучше, что он такой большой. Разве вы хотели бы, чтобы он был меньше других детей?

- Я хотела бы, чтобы он был похож на других детей! Не больше их и не меньше! Я хотела бы, чтобы он был таким же, как Джорджина, и я хотела вырастить его надлежащим образом, а вот он теперь, - добавила несчастная женщина прерывающимся от рыданий голосом, - носит четвертый номер башмаков для взрослых и катается на ке-ке-кероси-и-инке!

- Я не могу его любить! - прибавляла она, рыдая. - Никогда не полюблю! Он слишком велик для меня. Я не могу быть ему такой матерью, какой хотела бы!

"Пантагрюэля" была дана ему уже после) катался на кресле, смеясь и болтая по-ребячьи; "Гу-у", "Ву-у", "дядя", "мама". Сердце миссис Редвуд растаяло при этом, она взяла сына на колени и вновь расплакалась, приговаривая:

- С тобой сделали что-то, моя радость, ты будешь расти и расти, но я употреблю все усилия, чтобы воспитать тебя как следует, что бы ни говорил твой отец.

И Редвуд, много содействовавший примирению матери с сыном, вышел из комнаты со значительно облегченным сердцем...

6

К концу года таких автомобилей, какой завел себе Редвуд, в западной части Лондона было уже несколько. Их видели будто бы одиннадцать штук, но при более тщательном исследовании оказалось, что в то время во всей столице их было только шесть. Похоже, действие "Пищи богов" на каждый организм было индивидуальным. Сначала она не была приспособлена для подкожных впрыскиваний, а при внутреннем употреблении не всякий желудок мог ее переварить. Попробовали, например, кормить ею младшего сына Уинклса, но ребенок оказался настолько же неприспособленным расти, насколько отец его (по мнению Редвуда) был неспособен к умственному развитию. Иным детям Гераклеофорбия приносила даже вред, и они гибли от какого-то непонятного расстройства пищеварения, как это было доказано "Обществом Борьбы с распространением "Пищи для рекламы". Но дети Коссара ели ее с удивительной жадностью.

Рост вообще есть явление очень сложное, а применение новооткрытых средств всегда требует крайней осмотрительности, и потому никаких общих правил к употреблению Гераклеофорбии выработано еще не было. Судя по накопившемуся опыту, однако, уже можно было установить, что "Пища богов" одинаково усиливает рост всех тканей организма, но лишь до известных пределов, в шесть-семь раз превышающих обыкновенные размеры человеческого тела. Что касается злоупотребления Гераклеофорбией, - введения в организм излишних ее количеств, - то оно, как это вскоре выяснилось, ведет к болезненным расстройствам питания тканей - к развитию склероза, рака, различных новообразований и тому подобному.

мало. Внезапное прекращение в таких случаях вызывало сначала дурное самочувствие, а затем - период обжорства (как у молодых крыс на ферме) и, наконец, острую анемию, крайнее истощение и смерть. То же самое происходило и с растениями. Но все это, однако, наблюдалось только во время роста, а как только животное или растение становилось совершеннолетним (у растения совершеннолетием считается появление первого цветка), так переставало нуждаться в дальнейших приемах Гераклеофорбии. Возникала новая гигантская разновидность, давая такое же гигантское потомство.

Маленький Редвуд - пионер новой расы, первый ребенок, вскормленный на Гераклеофорбии, - теперь уже ползал по детской, ломая мебель, брыкаясь как лошадь, и басом зовя "няню", "маму", а иногда своего изумленного, полуиспуганного "папу" - виновника всей беды.

Ребенок, впрочем, родился с хорошими наклонностями: "Падди больше не будет", - говорил он обыкновенно, когда что-нибудь ломалось в его руках. "Падди" - сокращенное и видоизмененное "Пантагрюэль" - прозвище, которое дал ему отец. Игнорируя постановления местной строительной комиссии, Коссар, по указаниям Редвуда, построил на пустыре, прилегающем к дому последнего, целое здание, в котором находились детские комнаты для троих его мальчиков и для Падди. Одна из этих комнат, предназначенная для игр и вообще пребывания днем, представляла собой зал площадью в шесть тысяч квадратных футов, при сорокафутовой высоте. Редвуд был положительно влюблен в эту комнату, так что даже совсем позабыл о кривых.

- Устройство детской - очень важное дело, - говорил он, - очень серьезное. Стены, различные предметы обстановки, - все это должно развивать ребенка, влиять на его формирующийся ум...

Стены, как и вся обстановка прекрасно освещенной детской, были выкрашены в светлые цвета, среди которых преобладал белый, слегка согретый красноватым оттенком. Архитектурные линии оттенялись полосами того же тона, но потемнее. На этом общем фоне, по одной из стен, в одну линию висели квадраты всех цветов спектра, но только чистых цветов.

- Нам нужны только чистые цвета, - говорил Редвуд. Этими квадратами дети могли играть, располагая их в каком угодно порядке.

- Рисунки - это уже после, - сказал Редвуд. - Сначала пусть привыкнут к чистым цветам и оттенкам. Не следует насильственно обращать их внимание на какой-нибудь один цвет или рисунок.

- Ребенок должен быть окружен интересными вещами, - говорил он также. - Интерес развивает внимание и питает разум, а отсутствие интереса есть в некотором роде отсутствие пищи для разума, духовный голод. Когда дети привыкнут к чистым цветам, то мы дадим им картинки, которые будем беспрестанно менять, чтобы дети постоянно имели все новые и новые предметы для наблюдения и изучения.

была камера-обскура, отражающая Кенсингтонские сады.

В одном из углов детской стояли солидные металлические вертикальные счеты с закругленными углами, чтобы содействовать раннему развитию математических способностей в детях. Обыкновенных игрушек - овечек, коровок, зайчиков, солдат - было мало, но взамен их Коссар привез на четырех телегах множество таких вещей, на которых можно было бы развивать пространственное воображение, то есть кубиков, кирпичиков, шариков, конусов, цилиндров, сплошных и пустых, пластинок, а также ящиков, коробочек и прочих занятных игрушек (все они были такой величины, чтобы их нельзя было проглотить), сделанных из дерева, стекла, гуттаперчи и окрашенных в самые яркие цвета.

- Только, пожалуйста, не давайте им всего сразу, - сказал Редвуд и запер все эти вещи в шкаф.

На одной из стен детской, на высоте, подходящей для ребенка шести или семи футов ростом, висела большая классная доска, на которой дети могли писать белым и цветным мелом, а около нее стоял распределитель, из которого листок по листку можно было таскать бумагу для того, чтобы рисовать по ней углем и карандашами, имеющихся в большом количестве. Помимо этого, Редвуд приказал заранее заготовить масляные и акварельные краски, а также воск и пластилин.

- Сначала они будут заливать в формы или лепить с учителем, - сказал он, - а потом и сами... мало ли что... животных, бюсты... Ах!.. чуть было не забыл: нужно ведь припасти и столярные инструменты!.. А затем книги. Надо отобрать подходящие и велеть перепечатать в большом размере и крупным шрифтом. Какие же это должны быть книги, однако?.. Ну, разумеется, надо дать пищу воображению. Развитие воображения - это венец образования, так же как развитие здравого смысла и хороших привычек - его... трон! Не одни дикари живут воображением. Все дело в его содержании... оно может быть низким, но может быть и благородным. В надлежащее время ребенку можно помечтать о феях, о добрых гениях, ну и... вообще в этом роде. Но основой его умственной пищи должно быть реальное. Ему следует читать историю и путешествия с приключениями. Ему нужно дать описание жизни зверей, растений, птиц, с хорошими рисунками и атласами, конечно. Затем, не следует забывать о географии, об астрономии, о чудесах неба и морской глубины... Ну, наконец, нужно же подумать и о развитии его изящного вкуса, дать ему тонкие китайские и японские картинки, ландшафты с изящной группировкой фигур... рисунки и планы по архитектуре... Мне кажется, следует еще устроить маленький театр... А потом - музыка!

- Пусть его сначала поиграет и попоет под маленькую гармонику; пусть познакомится с нотами и узнает их названия. А потом...

Редвуд взглянул на подоконник и смерил высоту его от пола.

- Рояль надо будет поставить здесь, - сказал он, - как-нибудь поместимся.

Если бы кто-нибудь мог видеть теперь задумчивую фигурку Редвуда, расхаживающего по громадной детской, уставленной громадными принадлежностями для игр и обстановкой, тот мог бы его самого принять за заводную игрушку - таким маленьким казался он здесь. Большой ковер в четыреста квадратных футов был растянут перед огражденным решеткой электрическим радиатором, нагревавшим комнату. По этому ковру должен был ползать юный Редвуд. Один из рабочих, стоя на высоких лесах, приколачивал к стене раму для будущей картины. В углу стоял гербарий величиною с обыкновенную дверь, и из него кое-где торчали листья и стебли гигантских растений, которые должны были прославить уршотскую флору.

"Неужели я не сплю, - думал он, - и все эти вещи действительно существуют, и дело наше продвигается?"

Последнюю фразу он произнес громко, и, как бы в ответ на нее, из-под крыши послышался голос, подобный трубному звуку:

- Несомненно продвигается.

Затем оттуда же раздались громкие удары молотком по дереву, усиливаемые резонансом: Б-уу, бу-уу, бзз.

- иначе нельзя.

Удары молотком стали сильнее и решительнее. Минутами Редвуду казалось, что это работает им же придуманный громадный паровоз, уносящий его в фантастическом поезде куда-то по пути чудесных приключений. Более частое и сухое постукивание в дверь вернуло Редвуда с облаков на землю.

- Войдите! - крикнул он, заметив, что громадная дверь, годящаяся, пожалуй, для кафедрального собора, и без того понемножку отворяется.

Почти сейчас же в этой двери показалась фигура Бенсингтона, увенчанная плешью, очками и благожелательной улыбкой.

- Входите, входите, - сказал Редвуд.

Бенсингтон затворил за собою дверь и стал медленно продвигаться вперед, заложив руки за спину и оглядываясь с выражением пойманной птицы.

- Экая громадина! - сказал он по-прежнему шепотом.

- Всякий раз, как приду сюда, удивляюсь.

- Действительно. Очень даже большие. Я, знаете ли, даже не могу в точности представить, каковы они будут...