Война в воздухе.
Глава первая. Стремление к прогрессу. Семья Смолуэйсов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Война в воздухе. Глава первая. Стремление к прогрессу. Семья Смолуэйсов. (старая орфография)

ГЕРБЕРТ УЭЛЬС.

ВОЙНА В ВОЗДУХЕ.

РОМАН
ИЗ НЕДАЛЕКОГО БУДУЩОГО.

Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой.

Типография Т-ва И. Д. Сытина, Пятницкая ул., свой дом.
Москва. - 1909.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Стремление к прогрессу. Семья Смолуэйсов.

I.

- Ишь их прорывает! Так и лезут вверх! - говорил Том Смолуэйс. - А интересно знать, что еще придумают люди? По-моему, им больше ничего уже не придумать. Летать даже начали - чего ж им еще?

Так разсуждал он еще задолго до начала воздушной войны.

Том Смолуэйс сидел на заборе в конце своего сада и смотрел на обширный бен-хилльский газовый завод таким взглядом, в котором, если не выражалось ни особенного одобрения ни порицания, зато сверкало любопытство. Над газометрами, казавшимися издали тесно скученными, моталось три странных предмета, походивших на тонкие, неуклюжие, раскачивавшиеся пузыри, несколько времени обвисло колебавшиеся из стороны в сторону. Понемногу эти пузыри начали надуваться, округляться и увеличиваться в объеме. Это были воздушные шары, приготовившиеся для подъема членов Южноанглийского аэроклуба. Была суббота, и в этот день всегда делались подъемы на воздух.

- Каждую неделю начали баловаться, - заметил сосед Тома Смолуэйса, мистер Стринджер, имевший рядом с ним небольшую молочную. - Давно ли весь Лондон сбегался поглазеть, когда поднимался воздушный шар? Давно ли эти шутки были диковинкою? А теперь, вот, пожалуйте, чуть не в каждом углу завелось по воздушному клубу и каждую неделю делаются подъемы наверх, точно какое-то важное дело... Эх, дурят, дурят люди, удержа им нет!

- Да, - подхватил Смолуэйс, - вот и я то же говорю. Прошлую субботу мне пришлось свезти с своего картофельного поля три воза песку... целых три воза, понимаете, а? А все сверху набросали. Берут его с собою для тяжести, а потом, когда надо опускаться, и выбрасывают его... Половина картофеля испорчена: сверху весь оказался помятым... Одно только разорение честным людям из-за этих лодырей, прости Господи!

- Да им что... Вон и барыни туда же стали забираться.

- Барыни? - протянул Смолуэйс, презрительно фыркнув в нос. - Хороши "барыни", которые таскаются по воздуху в шарах и швыряют добрым людям на голову целые воза песку!.. Нет, по-моему, такия вертихвостки иначе называются, сказал бы, да не хочу язык марать.

Мистер Стринджер одобрительно закивал головой. Несколько времени оба соседа молча продолжали смотреть на раздувающиеся шары. Во взглядах обоих порицателей выражалось явное презрение и негодование.

Мистер Том Смолуэйс по профессии был зеленщик, а по охоте садовник. Торговлю вела его жена Джессика. Небо создало мистера Смолуэйса для спокойной, мирной, созерцательной жизни, но, к несчастью, забыло создать для него подходящий мир. Поэтому мистеру Смолуэйсу пришлось существовать в среде безпрерывных перемен, и, как нарочно, судьба поместила его в таком углу земли, где отрицательные последствия этих перемен сказывались с особенной назойливостью. Вообще этому мирному человеку, как говорится, не везло. Даже самая основа его материального существования была очень шатка. Земля, на которой он с такою затратою труда и денег развел огород и сад, находилась у него в годовой аренде, о чем ему постоянно напоминало объявление, красовавшееся над входом в сад. Объявление гласило, что весь этот, тщательно обработанный участок земли продается как особенно пригодный для построек. Это был здесь последний еще не застроенный участок, и его злополучный арендатор вечно находился под угрозою отказа от аренды. Как человек спокойный, он утешал себя мыслью, что, авось, современному "беснованию" скоро наступит конец.

- По-моему, больше уже нечего придумывать, - твердил он. - Как ни ломай голову, а дальше этого летанья по воздуху им уж не счудить.

Седоволосый отец Тома помнил Бен-Хиль еще в то время, когда это местечко было идиллической кентской деревней. До пятидесятого года своей жизни он исправно служил кучером у сэра Питера Боуна, затем начал понемногу пить и допился постепенно до того, что был уволен и должен был поступить к содержателю омнибусов, у которого и дотянул до семьдесят восьмого года. Достигнув этого почтенного возраста, он зажил на покое. Сидя с утра до вечера в кресле перед камином, доживал свой век этот престарелый возница, сплошь напичканный воспоминаниями о прошлом, и все его желания теперь сводились к тому, чтобы найти слушателя, перед которым он мог бы всласть раскладывать свои воспоминания. Свежему человеку интересно было послушать эту живую хронику. Старик в мельчайших подробностях описывал прекрасное поместье сэра Питера Боуна, давным давно уже распроданное по частям под постройки, при чем не забывал упомянуть, как этот магнат держал в своих руках весь округ. Описывал псовые и другия охоты. Разсказывал, как его господа ездили четверней и как на том месте, где потом был воздвигнут газовый завод, разстилался великолепный луг для игры в крикет. Разсказывал, как на его глазах возникал Хрустальный дворец. Этот дворец находился в шести милях от Бен-Хиля, представляя собою бесконечно длинный фасад, по утрам сверкавший точно расплавленный металл, после полудня выделявшийся прозрачною голубою массою, а по ночам представлявший для всего окрестного населения безплатное зрелище сияющих потешных огней. Разсказывал, как стали проводиться железные дороги, а вдоль них одна за другою начали вырастать щегольския виллы, и как потом эти хорошенькия зданьица были вытеснены газовым заводом, водопроводными сооружениями и целым морем безобразных, грязных рабочих жилищ. Разсказывал, как отвели воду из Оттерборна и превратили эту красивую речку в отвратительный, пахнувший гнилью ров; как после проведения второй железнодорожной линии по Бен-Хилю быстро вырос новый поселок с множеством домов, лавок и даже магазинов с зеркальными окнами; как появилось училище, пошли омнибусы, а за ними и конки, сообщавшияся прямо с центром города; как то и дело стали взимать все новые и новые налоги; как зашныряли велосипеды, а потом автомобили, чуть не с каждым днем возраставшие количеством; как завели народную читальню, где стали читать лекции для народа, и т. д.

Однако шли все дальше и дальше, без удержу, без границ. Зеленная и фруктовая торговля, заведенная Томом в самом маленьком из уцелевших деревенских домиков, на конце проезжей дороги, выглядела теперь какой-то сжатой, подавленной, точно она безпомощно пряталась от чего-то грозного, постоянно надвигавшагося на нее. Когда замостили дорогу, превратив ее таким образом в главную улицу этой местности, лавочка Тома очутилась настолько ниже мостовой, что пришлось проложить три ступени для спуска в нее. Том всеми силами старался обойтись продуктами собственного огорода и плодовника, но покупатели находили, что у него мал выбор, и он волей-неволей, подчиняясь натиску обстоятельств, должен был, подобно своим конкурентам, заполнить свои два окна французскими артишоками и тому подобными "субтильными" овощами, бананами, заграничным виноградом, всякого рода орехами, плодами самого "что ни на есть тропического" происхождения, грушами, сливами и яблоками "из всех стран света". Особенно не нравились Тому яблоки, которые он принужден был выписывать из Нью-Йорка, Калифорнии, Канады, Новой-Зеландии и Бог весть еще откуда.

- С виду-то они ничего, красивы, а на вкус ничего не стоят в сравнении с нашими яблоками, - с досадою говаривал он.

Автомобили, мчавшиеся мимо него с севера на юг и обратно, постоянно увеличиваясь в количестве и объеме, все больше и больше вытесняли другие способы передвижения, все быстрее мчались и все сильнее заражали воздух зловонием. Вместо исчезавших конных повозок появились моторные фуры, развозившия всякого рода кладь; конные омнибусы заменились моторными. Даже кентская земляника, по ночам свозившаяся в Лондон, стала возиться уж не на конных тележках, а на моторах, и, благодаря прогрессу и бензину, теряла свою свежесть и аромат.

У Тома Смолуэйса был младший брат, Берт, и вот вдруг этот Берт, к ужасу старшого брата, завел и себе велосипед с мотором...

II.

Нужно сказать, что Берт Смолуэйс был из "прогрессивных". Ничто ярко не может иллюстрировать быстрое распространение прогресса, как то обстоятельство, что он проник в кровь даже Смолуэйсов. Не успел Берт еще скинуть детских башмаков, как уже стал проявлять некоторую склонность к предприимчивости и симпатию к прогрессу. На пятом году он пропадал целый день и его с большим трудом отыскали среди машин газового завода; на седьмом он утонул было в резервуаре водопроводной башни; на десятом блюститель порядка отобрал у него "настоящий" пистолет; в то же время мальчуган выучился курить "настоящия" американския папиросы, предназначавшияся специально для молодых людей его возраста и стоившия один пенни десяток. На двенадцатом году Берт своим способом выражений приводил в ужас всю семью, зато каждую неделю зарабатывал, не меньше трех шиллингов разноскою "Бен-Хильского Еженедельника", носкою мелкого багажа для пассажиров на вокзале и т. д. Все эти шиллинги он добросовестно тратил на приобретение папирос, карикатурных листков, юмористических журналов и других "прогрессивностей", в изумительном разнообразии и ужасающих количествах распространяемых в ту "просвещенную" и жадную к новинкам эпоху. Но все это совершалось Бертом не в ущерб его "научных" занятий, благодаря которым он в необычайно юные годы добрался в школе до старшого класса. Все эти подробности мы сообщаем с тою целью, чтобы у читателя не могло оставаться ни малейшого сомнения относительно характера Берта Смолуэйса.

Берт был на шесть лет моложе Тома, и одно время, именно тогда, когда двадцатилетний Том женился на тридцатилетней Джессике, принесшей ему сравнительно довольно порядочное сбереженьице от своих трудов в качестве прислуги в богатом доме, - старший брат хотел приучить и младшого к занятию в огороде или к торговле, вообще к чему-нибудь полезному. Но Берт был не из тех, которые любят оказывать пользу другим. Копаться в огороде и торговать он терпеть не мог, а когда ему поручалось разнести товар по заказчикам, то в нем с непреодолимою силою просыпалась страсть к бродяжничеству; корзина превращалась как бы в походный ранец, и он готов был тащить ее, несмотря на её тяжесть, какое угодно разстояние, лишь бы только не к месту назначения. Вокруг все манило и зазывало всяческими способами, и Берт со своей корзиною шел всюду, где было на что поглазеть. Убедившись, что Берта невозможно переделать никакими уговариваниями и даже пристыживаниями, Том продолжал сам разносить свой товар и подыскивать брату дело у других, еще не знавших особенностей молодого человека.

Берт поочередно вступал в преддверия различных профессий: был швейцаром в богатом доме, аптекарским учеником, мальчиком на побегушках у доктора, подручным у мастера на газовом заводе, писцом в конторе, возчиком при большой молочной торговле, лодочником и, наконец, приказчиком в велосипедной торговле. Последнее место больше остальных удовлетворяло его склонность к прогрессивности. Хозяин его, мистер Греб, был молодой человек с наружностью морского разбойника, постоянно мечтавший об изобретении какой-то особенной передаточной цепи и проводивший ночи в кафе-шантанах. Для Берта он являлся идеалом, достойным подражания. Греб держал для отдачи напрокат самые ненадежные велосипеды во всей южной Англии, и с поразительной ловкостью выпутывался из неприятных последствий, возникавших по этому поводу. Берт и Греб быстро сошлись, Берт в очень короткое время сделался почти виртуозом в велосипедной езде; в несколько недель он выучился пробегать разстояния в несколько миль на таких колесах, которые развалились бы на первых же шагах под всяким другим ездоком. Достигнув такого совершенства, молодой человек приобрел хорошую привычку умываться после окончания своей службы, стал заводит себе самые сногсшибательные галстуки и воротнички, курить более дорогия папиросы и брать уроки стенографии в Бен-Хильском училище для желающих пополнить свое образование. Изредка он навешал брата, при чем так блистал наружностью и работал языком, что Том и Джессика, имевшие врожденную потребность поклоняться кому и чему-нибудь, прониклись к нему полным уважением.

- Паренек пробирается вперед. Страсть сколько уж нахватался разной премудрости, - говорил Том, проводив блестящого братца.

- Только не черезчур бы уж набивал себе ею голову, - замечала Джессика, отличавшаяся склонностью к некоторым ограничениям.

- Все идет вперед в нынешнее время, - со вздохом разсуждал Том. - Вот теперь даже у нас, в Англии, стали выращивать новый сорт картофеля, который поспевает раньше других сортов. Если так будет продолжаться, то мы скоро будем иметь молодой картофель даже в марте... Да, что ни день, то какая-нибудь новость... А заметила ты, Джессика, какой на нем был галстук?

- Как не заметить, Том, конечно, заметила. Только такие галстуки ему не идут. Они для настоящих джентльменов, а Берт еще далеко до них не дорос, хоть и шагнул дальше нас с тобой...

согнутой в три погибели спиной и выпученными глазами, - значило получить полное понятие относительно заложенных в смолуэйской крови способностей к прогрессу.

Да, времена были вполне прогрессивные. Старый Смолуэйс корпел в своем дедовском кресле перед камином и без удержу болтал о блеске давно миновавших дней, когда сэру Питеру Боуну нужно было только сутки, чтобы съездить на своей четверке взад и вперед в Брайтон, болтал о белых цилиндрах этого джентльмена, о леди Боун, ножки которой никогда не касались земли, за исключением прогулок по саду; о кулачной борьбе в Кревлее; о красных охотничьих куртках и гамашах из свиной кожи; о лисицах, водившихся в том месте, где недавно была выстроена лечебница для душевно-больных; о кисейных платьях дам, о кринолинах и т. д. Но его никто не слушал. Мир создал себе новый тип "джентльмена"; джентльмена в запыленной клеенке, в автомобильных очках и в удивительных головопокрышках; джентльмена распространяющого зловоние и вздымающого тучи пыли, от которой сам же старается умчаться со скоростью ветра; джентльмена, совсем не по-джентльменски энергичного и во всех отношениях являющагося культурною разновидностью разбойника с большой дороги прежних времен". "Лэди" также сделалась совершенно свободна от всяких "предразсудков". Закаленная в житейской борьбе, настолько же далекая от нежности к самой себе и к другим, она, вместо кисейных платьев, тоже стала носить "спортивные" костюмы, делавшие ее похожею на плод боязливой фантазии прошлых веков.

Быть таким джентльменом Берт желал всеми силами своего сердца. Высшого идеала для него не существовало. Побить рекорд быстроты в езде на колесе было его наивысшей целью. Скоро ему показался недостаточным пробег по пятнадцати миль в час, и он несколько дней мучил себя попытками пробегать в то же время не менее двадцати миль по улицам и дорогам, чуть не с каждою минутою становившимся все более и более пыльными и шумными, благодаря новым механическим способам передвижения.

Благодаря системе ежемесячных взносов, Берту удалось приобрести довольно порядочный велосипед с мотором. В первое же воскресенье после взноса последняго шиллинга Берт с ловкостью кошки взмостился на колесо и понесся в зловонных тучах пыли, увеличивая своею особою возможность лишних несчастных случаев.

- В Брайтон покатил! - сказал старый Смолуэйс, стоявший у окна своей комнатки, расположенной во втором этаже, над лавкою, и со смесью гордости и недовольства следивший за своим шаркнувшим мимо младшим сыном. - Да, времена изменились. Я в молодые годы ни разу не был в Лондоне... Вообще дальше Кревлея не попадал. Тогда, кроме господ, никто и не думал разъезжать. А теперь, вот, повсюду все шныряют, точно так и должно... Никто больше уж не сидит на месте... Мечутся, как угорелые, и сами не знают зачем... И лошадки не нужны уж стали: стальных коней себе завели... А разве может глупая машина равняться с умным живым рысаком?.. Эх-ма, на что только это все стало похоже? Чисто беснование какое-то напало на людей...

- Да, - с кислой миной подхватила Джессика, убиравшая у старика в комнате, - только все и знают шмыгать на колесах да зря бросать деньги.

III.

Одно время Берт так был поглощен прелестями моторного колеса, что совсем не обращал внимания на то, что вечно стремящееся вперед человечество стало рваться в новую область для умножения способов сношений, - в воздушную. Он не замечал, что моторное колесо, так же точно, как и предшествовавшее ему велосипедное, начинает уж делаться обыкновенным явлением, потерявшим прелесть новизны, и люди ищут чего-нибудь более интересного. Раньше других заметил это Том, привыкший наблюдать небо, отыскивая на нем признаки погоды, имевшей большое значение для его дела. Близость Бен-Хильского газового завода и Хрустального дворца, с площадок перед которыми постоянно делались подъемы воздушных шаров, и забрасывание его огорода песком при спусках, - все это, вместе взятое, заставило его понять, что жажда нового, которою болеют люди, потянула их уже и на воздух. И действительно, на глазах Тома начинался первый натиск на воздушную область.

Берт и его хозяин или, скорее, товарищ, Греб, в первый раз узнали об этом в ночном кабачке, потом эту новость подтвердил им кинематограф: затем фантазия Берта была воспламенена новым, дешевым, изданием классического труда об аэронавтике мистера Джорджа Гриффиса, озаглавленного: "Пловец в облаках". Таким образом интерес обоих молодых людей, отличавшихся замечательным единодушием, был возбужден до последней степени.

Количество воздушных шаров увеличивалось с изумительною быстротою. Не только по субботам, но и по средам - одного дня в неделю оказалось уже мало для любителей нового спорта - эти огромные пузыри стали витать над Бен-Хиллем. В один из этих дней Берт, несшийся на своем моторе в Кройдон, вынужден был остановиться перед Хрустальным дворцом, на площади, где собралась огромная толпа, следившая за подъемом необычайно большого шара особой формы. Не имея возможности ни объехать эту толпу, ни пробраться через нее, Берт остановил своего стального коня, слез с него и вместе с другими принялся наблюдать за подъемом шара. Это сооружение походило на колоссальную клинообразную подушку с перегнутым углом. Под подушкой была прикреплена сравнительно небольшая машина с быстро вращавшимся винтом спереди и чем-то в роде парусинного руля сзади. На этой машине сидел человек. Наполненный газом цилиндр, т.-е. самый "шар", словно нехотя тащился немного в бок за увлекавшей его машиною. Сложное чудовище медленно поднялось в воздух и, повинуясь движению руля, плавно понеслось на юг, к цепи холмов, затем повернулось и направилось обратно к Хрустальному дворцу, где благополучно и спустилось на землю.

С этого дня последовал бесконечный ряд новых явлений в воздухе, начиная с цилиндров всевозможных размеров и окрасок, конусов, грушевидных чудовищ и кончая ослепительно сверкавшим алюминиевым сооружением, которое Греб, в смутном представлении о панцирных бронях, склонен был принять за воздушный военный корабль.

Вообще увлечение аэронавтикою все росло и росло, так что в один прекрасный день Берт нарисовал на тоненькой дощечке следующую надпись: "Починка и подновление аэропланов" и выставил эту дощечку в окне мастерской своего хозяина. Сделав это, он, однако, немного усомнился в возможности выполнения того, за что они с Гребом брались: ведь аэроплан - не велосипед, хотя бы и моторный. Но слыша со всех сторон одобрение своей предприимчивости, он живо успокоился, утешив себя тем, что для того, кто умеет обращаться с машинами, летающими по земле, ничего не значат и воздушные.

Повсюду, даже в самых укромных уголках Лондона со всеми его обширными предместьями, только и шла речь о летании по воздуху. Из всех уст только и слышалось: "К тому идем; задумал человек летать там, наверху, над облаками, ну и будет летать". Однако дело все-таки не клеилось. Летать-то летали понемножку, следуя принципу, чтобы машина была тяжелее воздуха, но очень уж много было при этом катастроф: то с машиною не ладилось, то сам аэронавт что-нибудь не так сделал, и т. д. Иногда снаряд благополучно совершит взад и вперед полет в несколько миль, понадеются на него, а он в следующий раз возьмет да и кувыркнется. Во всех этих воздушных сооружениях не было необходимой устойчивости: они кувыркались и от напора ветра, и от действия воздушных течений над землею, и от несвоевременно промелькнувшей в голове аэронавта мысли, отвлекшей его внимание, и даже так, без всякой видимой причины, словно по прихоти.

- Да, аэропланам не хватает именно устойчивости, - говорил Греб, повторяя слова своей газеты: - кувыркаются да кувыркаются и именно тогда, когда никто этого и не ожидает, вполне уверившись в них.

"поднятие" с луговины Хрустального дворца в обыкновенных шарах, и огороды попрежнему исправно засыпались песком, но насчет "летания" замолчали.

Так прошло целых шесть лет, и Тому стало казаться, что скоро окончится баловство с шарами. Вдруг на смену им явилось увлечение однорельсовою железною дорогою; это тоже угрожало мирным жителям лондонских пригородов многими неудобствами и опасностями.

Об однорельсовой дороге говорилось уже и раньше, но восторжествовала эта новинка лишь в 1907 году, когда мистер Бреннан, член Королевского общества, представил изумленной публике модель своего гироскопического вагона. Обширное помещение, предоставленное в распоряжение мистера Бреннана, оказалось тесным для огромной массы нахлынувшей публики, желавшей присутствовать при демонстрации нового сногсшибательного изобретения. Храбрые военные, знаменитые проповедники, прославленные писатели, разряженные дамы из высшого круга, - вся эта пестрая толпа чуть не лезла на головы друг другу, чтобы хоть одним глазком уловить новое чудо, и считала себя счастливой, когда, вернувшись домой, могла похвалиться, что видела гироскопический вагон, "открывающий новую эру в области путей сообщения".

Великий изобретатель очень убедительно (хотя его было слышно только в ближайших к нему рядах) доказывал пользу своего изобретения и заставлял свою маленькую модель послушно подниматься вверх и вниз по гнувшимся проволочным канатам. Моделька с головокружительной быстротою носилась на своих двух, помещенных сзади, колесах по одному рельсу, ловко огибала крутые повороты, поворачивалась, останавливалась, снова неслась вперед - и все это без малейшей задержки, без малейшого уклонения, в полном равновесии. Каждый её поворот сопровождался громом рукоплесканий и гулом восторженных одобрений зрителей. В отдельных группах публики поднялся оживленный обмен мыслей насчет удовольствия пронестись в таком вагоне над какой-нибудь зияющей пропастью. Слышались восклицания: "А вдруг гироскоп остановится!" Но очень немногие угадывали и десятую долю тех перемен и последствий, какие должна была произвести во всем мире однорельсовая железная дорога по системе Бреннана.

Вполне это было понято лишь несколько лет спустя. Вскоре же после проведения первых однорельсовых железнодорожных путей никто больше не находил ничего особенного в шнырянии над бездною в "гироскопах", и этот способ передвижения вытеснил все остальные механические способы. Где еще была недорога земля, там рельс прокладывался по земле, а где она была дорога, рельс поднимался на столбы. Скоро легкие и быстроходные "гироскопы" стали мчаться во все стороны, заставляя бросать прежния дорого стоившия и громоздкия сооружения обыкновенной железной дороги.

Когда старый Смолуэйс умер, Том вздохнул и сказал: "Да, во времена молодости отца на свете ничего не было высокого, кроме дымовых труб на крышах: ни одного телеграфного провода, ни одного проволочного канатика в воздухе, ничего такого".

Зато теперь старика несли в могилу под целой, тесно переплетенной сетью всевозможных проводов; Бен-Хилль теперь сделался узловым пунктом обслуживавшей предместья однорельсовой дороги. Кроме того, в нем почти каждый дом имел свой телефон.

Массивные железные, выкрашенные ярко-зеленою краскою, сооружения для воздушной однорельсовой дороги скоро сделались одним из наиболее видных украшений городских улиц. Одно такое сооружение как раз высилось перед домом Тома и окончательно подавляло своим величием этот домик. Второе пришлось на том конце сада Смолуэйса, где все еще красовалась доска с объявлением об его распродаже под постройки и пестрели два новых объявления - одно с восхвалением "чудодейственного средства для укрепления расшатанных нервов", а другое - с изображением "самых дешевых в мире" карманных часов, в два с половиною шиллинга за штуку. День и ночь мчались над домом Тома длинные, широкие и комфортабельные вагоны, сиявшие в темноте целым морем света. Это было для обывателей улицы нечто в роде безпрерывной ночной молниеносной грозы, которая сначала никому не давала уснуть, пока к ней не привыкли, как и ко многому другому.

Наконец однорельсовая дорога была переброшена и через Ламанш, по длинному ряду массивных железных столбов, вышиною с башню Эйфеля. Особенно высоки они были на середине Канала, где проходили пароходы Лондоно-Антверпенской и Гамбурго-Американской линий.

Вместе с тем по этой дороге стали проноситься и товарные вагоны, что заставило Берта глубоко призадуматься относительно чудовищной быстроты прогресса, за которым ему, при всем его желании, не было никакой возможности угнаться.

Все эти новинки в области передвижения, разумеется, захватили внимание общества, которое, однако, вскоре было отвлечено в сторону поразительного открытия мисс Патричией Гидди золотоносных жил у побережья Англии. Мисс Гидди окончила Лондонский университет, блестяще сдав экзамен по минералогии и геологии. Занявшись писанием диссертации на тему золотоносных утесов северного Уэльса, она вдруг наткнулась на мысль, что, быть-может, золото находится и в подводных частях этих утесов. Желая удостовериться в верности своей догадки, она, не долго думая, воспользовалась недавно изобретенною доктором Альберто Кассини подводною лодкою и отправилась в ней производить свои исследования. И она не ошиблась. Со свойственной женскому гению смесью сообразительности и инстинктивного чутья, энергичной ученой удалось в первый же приступ отыскать золото и, после едва трехчасового ныряния в море у подножия утеса, она подняла наверх около двух центнеров золотоносной руды с небывалым процентным содержанием 17 унций на тонну. Однако, как ни интересна история этого открытия, мы откладываем её описание до другого раза, ограничившись пока замечанием, что открытие мисс Гидди произвело большую сенсацию.

Между тем сильное вздорожание всех продуктов, рабочих рук и вообще всего обихода жизни, различные спекуляции и тому подобные экономическия и финансовые осложнения несколько времени мешали оживлению интереса к воздухоплаванию.

IV.

Возрождение этого интереса началось как-то вдруг и притом с такою силою, что сразу охватило весь мир. Оно нагрянуло как буря в солнечный день, с утра отличавшийся полною тишиною. О воздухоплавании снова всюду заговорили с таким видом, точно никто ни на минуту не забывал об этой теме. В газетах снова появились заметки и запестрели рисунки с изображениями различного рода летательных приборов во всех видах и положениях. Страницы серьезной периодической печати снова наполнялись научно-популярными статьями об аэронавтике и опытах с новыми машинами и т. п. В поездах однорельсовых дорог то и дело слышался вопрос: "Да когда же мы, наконец, будем летать по воздуху без всяких связей с землею"? Новые изобретатели являлись сразу целыми десятками, словно грибы после хорошого дождя. Аэроклуб объявил о своем намерении устроить большую аэронавтическую выставку на обширном участке земли, только что освобожденном из-под загромождавших его уайтчапельских бараков.

Нахлынувшая волна вскоре вызвала соответствующей силы всплеск и в мастерской Греба. Он где-то раздобыл попорченную летательную машину, кое-как привел ее в состояние, похожее на исправное, и попытался устроить на ней полет. Но попытка его окончилась тем, что он разбил в соседней цветочной торговле несколько рам и повредил десятка два растений: это повлекло за собой большую неприятность с соседом.

И вот вдруг неизвестно где возник и с быстротою молнии распространился упорный слух, что великая тайна открыта и проблема воздухоплавания решена. До Берта этот слух дошел в трактире в Нетфильде, куда молодой человек однажды вечером попал на своем самокате. На скамейке, под окном трактира, сидел одетый в хаки солдат-сапер и с задумчивым видом курил трубку. Солдат заинтересовался мотором Берга. Разговорились. Основательно обсудив достоинства велосипеда, который, кстати заметить, своим восьмилетним существованием представлял некоторого рода устойчивость в те изменчивые дни, солдат сказал:

- Об этом давно уж болтают, да все зря, - заметил Берт.

- Нет, не зря! - подхватил сапер. - Напротив, вполне серьезно.

- Ну, да, как же! Когда увижу сам, тогда и поверю. Не в первый раз обманывают...

- Уверяю вас, что на этот раз без всякого обмана... Я собственными глазами видел, как летают во всех направлениях, - уверял солдат.

- Видел и я, - говорил Берт: - полетят-полетят да и кувырнутся. Очевидно, не могут еще управлять...

- А я вам говорю, что я видел такую машину, которая идет куда ее заставят, даже против ветра, - перебил солдат. - И очень легко управлять ею: повинуется, как по команде.

- Этого быть не может! Ничего подобного вы не могли видеть. Ни одна машина не может итти против ветра, - упорствовал Берт.

- А я все-таки видел и не дальше, как в Альдершоте, - уверял солдат. - Они там таятся, молчат о своем успехе, но шила в мешке не утаишь. Дело решено на чистоту, и наше военное министерство на этот раз не упустит своего, будьте покойны.

Сомнения Берта поколебались. Он засыпал сапера потоком вопросов, и тот становился все словоохотливее и откровеннее.

- В Альдершоте, - продолжал он, - есть такая низинка, на которой делают опыты. Оградились плетнем из колючей проволоки в десять футов вышиною, и возятся там. Заглянешь к ним туда и кое-что подсмотришь потихоньку. Многие уж подметили, да не только наши - это куда бы еще ни шло, - но и немцам стало известно... пронюхали даже японцы. Должно-быть, ихние шпионы... они ведь так у нас и шныряют под разными видами. Всех не переловишь.

- Гмь?.. Да!.. - в раздумье бормотал пораженный Берт. А интересная это будет штука.

- На что еще интереснее! - воскликнул сапер, снова набивая свою трубку. - Когда дело пойдет в ход, начнутся такия чудеса, каких никогда еще не было... Игра будет прямо умопомрачительная... в роде, например, всемирной войны... Мы уже кое-что об этом слышали. Ну, а в ваших газетах об этом ничего еще не говорят? Я их не читаю. У нас свои.

- Намеки были, - ответил Берт.

- Намеки?.. Ну, да, конечно, только одни намеки пока и могут быть... А вы мне вот что скажите: вы никогда не обращали внимания на то, что изобретатели летательных машин стали куда-то исчезать? - Вспыхнут, как ракета, да вдруг и пропадут.

- Нет, признаться, я не обращал на это внимания.

Сперва появились в Америке братья Райт. И отлично заплавали было по воздуху... крику что там наделали - страсть! Потом вдруг о них сразу замолчали. Это было этак около 1905 года. Потом были, кажется, тоже два брата в Ирландии... забыл их имена. И о них везде кричали, что они свободно летают, но тоже в один прекрасный день скрылись и они, забыли и о них... Не слыхать, чтобы они погибли, но и в живых их нельзя считать. Не то мертвы, не то живы, а где они - неизвестно. А сколько после этого писалось и говорилось о том французе, который облетел вокруг Парижа и ухнул в Сену... Де-Болей, что ли, его звали, наверно не помню. Знаю только, что он сам уцелел, а куда потом делся - тоже неизвестно. И так много...

- Уж не попадают ли они все в руки какого-нибудь тайного общества? - выразил догадку Берт, начитавшийся о такого рода обществах.

Солдат принялся закуривать погасшую трубку.

- Тайного общества? - повторил он, с трубкою в зубах. - Скажите лучше - в руки какого-нибудь военного министерства, а то и нескольких зараз. - Он встал и направился к своему собственному велосипеду, стоявшему около дома. - Голову даю на отсечение, - продолжал он на ходу, - если когда-нибудь... даже в скором времени, не окажется, что нет на всем свете страны, мало-мальски крупной, которая не имела бы хоть парочки летательных машин в запасе... настоящих, вполне исправных и управляемых по ветру и против ветра. Но все таятся друг от друга. Конечно, не хотят, чтобы переняли другие, но все-равно разнюхают... А сколько на это тратится денег, труда и времени, чтобы хоть что-нибудь повыведать друг у друга, - страсть!.. Скажу вам по секрету, - добавил он, - у нас на четыре мили кругом не допускают не только ни одного иностранца, но даже и своего, если у него нет особого разрешения. Да и то, кажется, ухитряются кое-что подглядеть, хоть это и трудно.

- Интересно бы и мне посмотреть, - сказал Берт. - Вообще, повторяю, когда увижу сам, только тогда и поверю, что это не обман, как было до сих пор.

Берт остался сидеть на скамье, серьезный и задумчивый. Шапка на затылке, папироса в зубах, руки в карманах, ноги далеко протянуты вперед. Воплощение удали и залихватства.

"Если это правда, - думал он, - то нам с Гребом надо держать ухо востро, как говорят старики, и поосновательнее заняться новым делом. Иначе мы останемся на мели".

V.

Не успело еще побледнеть в уме Берта воспоминание о намеках солдата, как в истории прогресса человечества открылась одна из самых поразительных страниц: люди открыли-таки тайну летания и полетели.

Чудо это было совершено неким мистером Альфредом Беттериджем, который без малейшого инцидента пролетел от Хрустального дворца в Глазго и обратно, на маленькой, отлично управляемой машине, тяжелее воздуха, двигавшейся совершенно легко, спокойно и уверенно, как настоящая птица.

скачком. Мистер Беттеридж пробыл в воздухе более двенадцати часов и во все это время с его машиною не случилось никакого недоразумения.

Эта машина не походила ни на птицу ни на бабочку, как другия, и не имела той широты боковых частей, которыми отличались все аэропланы. Она скорее походила на пчелу или осу. Некоторые её части вертелись с неимоверною скоростью и вызывали в глазах зрителей впечатление прозрачных крыльев. Другия же части, в особенности два своеобразно загнутых "накрыльника", оставались напряженно вытянутыми и неподвижными. В середине прибора находилось длинное округленное тело, как у осы, на котором изобретатель сидел верхом, точно на коне. Сходство прибора с осою дополнялось производимым им громким жужжанием.

Мистер Беттеридж явился сюрпризом для всего мира. Он был одним из тех людей, которые по временам вдруг выныривают из ничтожества и неизвестности, чтобы чем-нибудь удивить человечество и вызвать подражание. Откуда он появился - этого никто наверное не мог сказать. Одни говорили, что он из Австралии, другие - из Америки, третьи - из южной Франции. Уверяли даже, что это сын человека, разбогатевшого производством золотых "чудо-перьев Беттериджа"; но такое уверение, как потом выяснилось, оказалось неверным: изобретатель этих перьев был только его однофамильцем. Впрочем, его происхождение не имеет особенного значения. Скажем лучше несколько слов о нем самом. Несмотря на свою топорную наружность, "трубный" голос, неотесанные манеры, грубое хвастовство, нахальное, вызывающее обращение с другими и тому подобные отрицательные качества, Альфред' Беттеридж уже несколько лет состоял членом большинства существовавших в то время аэро-клубов. В один прекрасный день - как это принято говорить - он циркулярным письмом известил все лондонския газеты, что в такой-то день и час совершит полет от Хрустального дворца и этим полетом докажет, что он преодолел все затруднения в технике летания. Однако очень немногия из газет решились поместить его письмо на своих страницах и еще меньше нашлось читателей, поверивших заявлению мистера Беттериджа. Вообще все остались вполне равнодушны. Никто не смутился даже и тогда, когда обещанный полет был несколько замедлен, благодаря тому непредвиденному обстоятельству, что как раз в минуту подъема мистеру Беттериджу вздумалось за что-то поколотить заезжого знаменитого музыканта. Об этом инциденте в печати только кратко было упомянуто в отделе "События дня". Словом, вплоть до окончания своего полета неизвестному изобретателю ничем не удалось привлечь внимание публики. Несмотря на весь производимый им шум, во второй назначенный для полета день к Хрустальному дворцу собрались не более трех десятков любопытных. Да и эти три десятка равнодушно-скептическим взором смотрели, как изобретатель, быстро вылетев из верхней галлереи дворца, взвился на своем исполинском, оглушительно жужжавшем насекомом на воздух и плавно понесся по голубой выси. Было всего шесть часов утра летняго дня, и воздух еще не успел принять свойственной ему в этой области сероватой окраски.

как колоссальная оса огибала башню Нельсона. А когда эта "оса", часов около одиннадцати, достигла Бирмингэма, трубные звуки славы пронеслись уже по всей стране. Чудо совершилось; удалось то, что до сих пор считалось невозможным: человек полетел, - полетел тихо, плавно, спокойно, как птица. Вся Шотландия ожидала прибытия аэронавта, разинув рот. Около часу дня он достиг Глазго, и по газетным отчетам того дня видно, что ни одна фабрика, ни один завод, ни одна верфь в этом громадном промышленном улье не возобновляла своих работ вплоть до половины второго, когда аэроплан вновь исчез. Общественное мнение вполне достаточно прониклось убеждением в невозможности решения задачи летания, чтобы по достоинству оценить мистера Беттериджа, так блестяще доказавшого противное. Он окружил университетския здания и опустился чуть не на головы толпы в Уэстэндском парке, на склоне Гильморской высоты. Машина двигалась совершенно спокойно, со скоростью трех миль в час, описывая широкую дугу, и с таким сильным жужжанием, что оно заглушило бы даже "трубный" голос мистера Беттериджа, если бы аэронавт не был снабжен рупором. Приставив этот рупор ко рту и ловко огибая церкви, высокия здания и однорельсовые сооружения, он ревел в толпу:

- Мое имя Беттеридж... Б-е-т-т-е-р-и-д-ж-ъ! Слышите?!. Смотрите, не перепутайте! Мать моя была шотландка!..

Убедившись, что его услыхали и поняли, он, при громе рукоплесканий, восторженных криках и рявканьи "ура!" снова плавно поднялся в высь и быстро понесся по направлению к юго-западному горизонту. Машина удачно подражала осе и в волнообразном движении то вверх, то вниз.

стояло с запрокинутыми назад головами и поднятыми кверху лицами. На улицах в этот день было задавлено столько людей и животных, сколько в обыкновенное время полагается давить лишь в три месяца. Пароход "Исаак Ньютон" налетел было на один из устоев Вестминстерского моста и спасся от аварии только тем, что успел во-время дать задний ход и засесть на мель.

Около солнечного заката мистер Беттеридж вернулся к Хрустальному дворцу, этому исходному пункту всех аэронавтических предприятий, и благополучно влетел в прежнюю галлерею, вход в которую демонстративно распорядился захлопнуть перед носами массы сбежавшихся фотографов и репортеров.

- Я до смерти устал... весь разбить от этой верховой езды, - объявил он своим помощникам, ожидавшим его в галлерее. - Поэтому не в состоянии ни с кем говорить... Крикните этим дуракам, которые торчат вон там, за дверьми, что мое имя Беттеридж, что я империалистический англичанин и что завтра приму их всех.

Но толпа предприимчивых молодых людей в мягких шляпах, экстравагантных воротничках и галстуках, с записными книжками и фотографическими аппаратами в руках, настойчиво стала ломиться в двери, требуя впуска или выхода к ним аэронавта. Мистер Беттеридж, наконец, не выдержал и вышел сам к нетерпеливой толпе... высокий, широкоплечий, широкогрудый, с разинутым ртом под огромными черными усищами, с искаженным от напряжения лицом и выпученными глазами, он так рявкнул в рупор на эту толпу, что она в невольном страхе отхлынула назад и в почтительном отдалении молча смотрела на эту внезапно появившуюся мировую знаменитость, как бы символизировавшую свое значение громадным рупором в руке.

VI.

Том и Берт Смолуэйсы оба были свидетелями триумфального возвращения Беттериджа. Они стояли на вершине Бен-Хиля, откуда так часто любовались фейерверками Хрустального дворца. Берт был сильно взволнован. Том оставался спокойным и вялым, как всегда, когда не касалось что-либо близко его самого. Ни один из них не предчувствовал, как в ближайшем будущем отразятся на их судьбе последствия изобретения Беттериджа.

Немного помолчав, Берт добавил, что из-за этого нового изобретения газеты "закоробятся" от усердия прославить его. Молодой человек уже смыслил настолько в аэронавтике и её значении, чтобы выразиться так о газетах. И он не ошибся: на следующий же день вся лондонская печать положительно "коробилась" от усердия подчеркнуть грандиозность беттериджского гения и корчилась в истерическом кликушестве, стараясь прославить его. Господствующею нотою во всем этом гаме являлись "необычайно гениальная" личность Беттериджа и неслыханные требования, предъявляемые им за открытие секрета своего изобретения.

"Оса" Беттериджа действительно заключала в себе тайну, и он тщательно оберегал ее. Он сам сооружал свой аппарат в тиши и отдалении громадных галлерей Хрустального дворца, с помощью тупо-равнодушных рабочих, а на другой день после полета лично разобрал аппарат по частям и сам упаковал эти части; для отправки же их, куда ему было нужно, он нанял ничего не смысливших в его деле и вообще не привыкших шевелить мозгами людей. Собственноручно запечатанные им ящики были отправлены на север, восток и запад страны различным машиностроительным заводам. Вся эта процедура была обставлена самыми тщательными мерами предосторожности, которые действительно оказались не лишними в виду настойчивого требования фотографических снимков и другого рода изображений машины. Очевидно, мистер Беттеридж твердо решился никому зря не выдавать ни одной иоты своей тайны. Показал всем, на что способна его машина, а что касается подробностей, то он находил, что публике нет до них никакого дела. Он просто ставил британскому народу вопрос: "хочет этот народ заплатить за его тайну, сколько он требует, или нет?" Будучи, как он постоянно объявлял, "империалистическим" англичанином, он желал видеть свое изобретение монополией своего отечества, но..

В этом-то вот "но" и стояла, как говорится, вся загвоздка.

ответы на какие угодно вопросы, за исключением воздухоплавательных, высказывал обо всем свои "особые" мнения, щедро снабжал желающих фотографическими или иными снимками с своей особы и автобиографическими сведениями, - словом, ничего не имел против того, чтобы вся подлунная была полна одним им. Портреты его, без которых не обходилась ни одна, витрина какой-либо подходящей торговли, не говоря уж о разного рода изданиях, всегда показывали свирепо-заносчивое лицо с огромными усами. У всех видевших только эти портреты, а не его самого, сложилось убеждение, что Беттеридж должен быть маленького роста; почему-то предполагалось, что человек высокого роста не может обладать лицом с таким неприятным выражением. Между тем знаменитый аэронавт был шести футов и двух дюймов ростом и обладал соответствующим весом.

Теперь перейдем к самой "загвоздке". У мистера Беттериджа была очень странная и своеобразная любовная история, и английский народ, в большинстве, все еще остававшийся очень нравственным, с отвращением и ужасом узнал, что в число требований великого изобретателя, предъявляемых им к желающим приобрести секрет его машины, входит и условие отнестись со всевозможным сочувствием и почтением к предмету его страсти. Впрочем, подробности этой "истории" никогда не были выяснены вполне. Кажется, "любовь" Беттериджа была замужем за - употребляю собственное образное выражение великого изобретателя - "трусливым вонючкою", и этот зоологический феномен всячески мешал её благополучию. Мистер Беттеридж с особенным жаром рассказывал о своей связи и всеми силами старался осветить "величие характера" любимой особы, обреченной на "неслыханные нравственные страдания". Это было большим неудобством для печати, привыкшей держаться в строгих рамках приличия, и, хотя не избегавшей касаться личных дел известных людей, но отнюдь не допускавшей чего-либо черезчур уж личного. Интервьюеры чувствовали себя очень неловко, видя, с каким усердием мистер Беттеридж обнажает перед ним свое слишком широкое сердце и вообще подвергает себя вивисекции, воображая, что это его долг, как знаменитости.

- В моей любви к этой выдающейся женщине - вся моя слава, - говорил он смущенно ерзавшему перед ним на стуле интервьюеру, и при этом с силою ударял кулаком по чему попало, даже по собственному колену или по груди, если поблизости не было удобного для этой операции другого предмета.

И он пускался в такия интимные тонкости своей любовной истории, что у его собеседника волосы поднимались дыбом, тем более, что новоиспеченная знаменитость непременно настаивала, чтобы каждое его слово было занесено в записную книжку и затем появилось в печати.

- Позвольте, ведь это такия деликатные отношения... - начинал было интервьюер, но мистер Беттеридж горячо прерывал его.

женщины, готов воевать не только с каким-нибудь животным, имеющим на нее какие угодно права, но и с целым миром. Понимаете, сэр: я, Альфред Беттеридж, готов защищать эту благородную, никем непонятую, страдающую женщину против всех громов земных и небесных!.. Я люблю Англию, очень люблю, но ненавижу её пуританизм... ненавижу и презираю!.. Он вызывает во мне невыразимое отвращение. Так и запишите, сэр.

Он проверял записи интервьюеров, и если находил, что они слишком много выпустили из его эротических откровений, то собственноручно, грубым, мажущим почерком и с ужасающею безграмотностью, вписывал туда еще больше, чем было им сообщено.

Весь британский газетный и журнальный мир был как на иголках. Никогда еще не приходилось ему развертывать перед публикою более назойливой и непривлекательной любовной истории; никогда еще общество не отвертывалось с таким отвращением от подобной истории, не представлявшей ничего симпатичного. Тайна же изобретения мистера Беттериджа приковывала общее внимание. Но как только кто касался именно этой тайны, мистер Беттеридж с удивительной настойчивостью избегал всякого разговора о ней, и когда собеседнику удавалось отвлечь его от любовной темы, то он начинал, со слезами в голосе, распространяться о своей матери и о своем детстве, главное о матери, целый ряд самых трогательных качеств которой увенчивался в его глазах тем, что она была шотландкою.

- Положим, - добавил он, - в её жилах текла примесь и другой крови, но родилась она в Шотландии, и её сердце всегда стремилось к этой стране... Я своей матери обязан всем... всем, понимаете ли? Спросите каждого человека, чем-нибудь отличавшагося, и он вам скажет, что если из него вышло что-нибудь путное, то он обязан этим исключительно своей матери... Вообще все, что мы имеем хорошого, получается нами, благодаря женщине... Да, сэр, женщина - это истинная суть всего; мужчина же не что иное, как преходящее явление, если женщина не сумела или ей не удалось вложить в него часть своей души. Женщина, сэр, всюду ведет мужчину, и куда она его поведет, туда он и пойдет. Меня она повела вверх, и вот я наверху.

Много в таком духе говорил он, подкрепляя свои слова самыми энергичными жестами. Но никто не мог понять, сколько он желает получить за секрет своего изобретения от правительства, кроме уже известного требования к обществу насчет его "любви". Вообще он представлялся человеком не столько корыстолюбивым, сколько жадным к самой широкой известности. О нем циркулировало множество слухов. Между прочим, передавалось из уст в уста, что он был собственником большой гостиницы в Капштадте и присвоил себе все планы и бумаги одного молодого, очень скромного и робкого, совершенно безродного изобретателя, по имени Пализер, умершого там чахоткою. Об этом даже открыто писалось в американской печати, но английская, разумеется, этого слуха не распространяла. В действительности же о нем ничего определенного не было известно.

газет и журналов. Некоторые заплатили ему по первому требованию, о чем и трубили по всему миру; другие же под разными предлогами хотели увильнуть от платежа, и с ними Беттеридж вступил в ожесточенный спор, довели дело даже до суда. Вместе с тем он всячески агитировал, чтобы убедить правительство в необходимости приобрести его секрет. Но правительство почему-то вдруг прервало все переговоры с ним. Тогда подняла тревогу печать. Первою завопила по этому поводу "Лондонская Кумушка", поместив у себя большую статью под заманчивым заглавием: "Мистер Беттеридж высказывается". Это было новое интервью, где знаменитый изобретатель - если только он действительно был изобретателем - излил свою душу до самого дна.

- Я явился сюда с другого конца света, - говорил он, как бы подтверждая капштадтский слух о себе, - чтобы принести своей родине в дар тайну, которая обезпечила бы за нею мировое владычество. А какую я получил за это благодарность? - Он сделал передышку, свирепо вращая своими черными, неприятно острыми глазами. - Кучка старых мандаринов морщится при виде меня, точно я какая-то гадина... А с женщиною, которую я люблю, обращаются, как с зачумленною... Я - империалистический англичанин, - продолжал он с особенным напряжением в голосе, размахивая сжатыми кулаками. - Но и моему терпению есть границы, и я не забываю, что существуют еще молодые, полные жизни государства... живые и деятельные народы; они не страдают вялостью старческого ожирения и отупения, не дремлют в безпомощной лени на мягких подстилках разных формальностей... Эти народы не оттолкнут от себя возможности господствовать над миром... не оттолкнут ради только того, чтобы обидеть человека, ничего дурного им не сделавшого, и оскорбить благородную женщину, которой они недостойны развязать ремня на обуви... Есть народы, не закрывающие глаз на великое значение науки, не впавшие еще в сухой, безплодный педантизм и безмозглое декадентство... Словом, - прошу вас, сэр, подчеркнуть это, - кроме Англии существуют и другия государства...

Речь эта произвела глубокое впечатление на Берта, внимательно прочитавшого ее раза три под ряд.

- Знаешь что, Том, - сказал он брату, которому нарочно завез газету с этой статьей, - ведь и в самом деле, если этот секрет попадет немцам или американцам, то нам придется плохо... Наш флаг, которым мы так гордимся, не будет стоить и того коленкора, из которого он сшит.

Том хлопал глазами и красноречиво мычал, а жена его воспользовалась удобным случаем.

- Правда пишут газеты, что мы живем точно на вулкане, - продолжал свои политическия разсуждения Берт, притворяясь глухим к словам Джессики. - Каждую минуту может разразиться война... да еще какая война-то - никогда небывалая.

- Пора начать разноску, Том, - приставала Джессика. - А тебе разве некогда? - решительно обратилась она к Берту.

- Время-то есть, - нехотя ответил молодой человек. - В мастерской тихо, и Греб меня отпустил на два часа. Только опасность страшной войны так меня разстраивает, что...

Под тяжестью ноши патриотическая тревога Берта превратилась в досаду на "грубость" и "безстильность" картофеля и на Джессику, отличавшуюся теми же отрицательными качествами, по мнению молодого человека, вкусы которого были утончены в кафе-шантанах средней руки.