Под ножом

ПОД НОЖОМ.

-- А что если я умру от этого? Эта мысль снова и снова возвращалась ко мне, пока я шел домой от Геддона. Вопрос касался только лично меня. Семьи у меня не было, а для друзей, даже для близких, смерть моя могла явиться неприятностью разве потому только, что им придется выказывать притворное горе.

И как мало людей перейдут хоть на волос строгие пределы сухого приличия!

Все эти вещи приходили мне в голову, лишенные покрова, в каком-то сухом и ясном свете, пока я шел от дома Геддона через Примроз-Гилль.

Были у меня друзья юности; но теперь я сознавал, что дружба наша была просто привычкой, которую мы механически поддерживали. Были также соперники и деловые сотрудники...

Должно быть, уж я от природы такой холодный или замкнутый. Быть может, я не способен к дружбе почти органически, хотя и было в моей жизни время, когда я оплакивал потерю приятеля.

Но в этот вечер мои сожаления крепко спали. Я не печалился сам о себе, не огорчался за друзей и не думал о том, будут ли они горевать обо мне или нет.

На одну минуту меня заинтересовало это омертвение собственной души, и я стал думать о его причинах.

Как-то давно, в пору юности, я испытал внезапную потерю крови и был на волосок от смерти. Я вспомнил теперь, что мои привязанности и страсти как будто вытекли из меня вместе с кровью, и ничего не осталось, только тупая печаль и покорность судьбе. Прошли целые недели, раньше чем прежнее честолюбие и страсти и вся сложность нравственной жизни человека снова проснулись во мне. Мне казалось, что сущность этой апатии лежит в постепенном замирании страданий и наслаждений, ярких стимулов животной жизни человека.

Я считаю установленным совершенно непреложно, что самые возвышенные душевные движения, нравственные чувства, даже утонченная нежность любви развиваются из элементарных желаний животного организма: они составляют ту оболочку, в которую заключена духовная свобода человека. И возможно, что, когда нас осеняет тень смерти, когда наша активность ослабевает, вместе с нею исчезает сложный баланс неустойчивых стремлений, склонностей и отвращений, борьба которых определяет наши поступки. Но что же тогда остается?

Занятый такими мыслями, я машинально шел вперед, пока не наткнулся на тележку мясника. Оказалось, что я перехожу через мост на канале Риджент-Парка. Мальчик в синей блузе смотрел через плечо на черную баржу, которую тащила по каналу высокая белая лошадь. Из Зоологического сада нянька всходила на мост с тремя малютками. Деревья свежо зеленели. Их весенняя яркость еще не покрылась пятнами летней пыли. Небо в воде отражалось светло и ясно, и когда баржа шла вперед, его пересекали длинные волны, черные полосы ряби. Поднялся ветерок, но он не освежил меня, как обыкновенно освежает весенний ветер.

В этом онемении чувства нет ли предчувствия? Быть может, человек, близкий к смерти, начинает инстинктивно освобождаться из сетей материи и чувства, даже раньше, чем холодная рука ляжет на него? Я чувствовал себя странно оторванным от жизни и от всего земного, и не жалел об этом.

Дети, игравшия на солнце, и садовый сторож, болтавший с нянькой, мать с младенцем, юная чета, проходившая мимо и занятая друг другом, деревья по краям дороги, с трепетом в ветвях, посылавшия солнцу зеленый привет, - я был частью всего этого, но теперь я как будто покончил с этим.

Пройдя еще немного по Широкой Аллее, я заметил, что устал, и ноги мои отяжелели. Было жарко; я повернул в сторону и сел на один из зеленых стульев, стоявших по краям дороги. В ту же минуту я погрузился в сон, и поток моих мыслей принес мне видение Страшного Суда.

Я все еще сидел на стуле, но мне казалось, что я в действительности умер, уничтожился, высох, превратился в прах, и один глаз мой был выклеван птицами.

во множестве зияли изрытые могилы и лежали упавшия гробницы.

Было смятение: воскресшие покойники, казалось, задыхались, усиливаясь встать, они обливались кровью от этих усилий, и красное мясо висело лохмотьями на белых костях.

-- Вставайте! - крикнул голос, но я решил, что я не встану для таких ужасов.

-- Вставайте!..

Они не хотят оставить меня в покое.

-- Проснитесь! - сказал сердитый голос. Вот назойливый ангел! Человек, продающий билеты на стулья, тряс меня за плечо, требуя плату.

Я заплатил пенни, сунул в карман билет, зевнул, расправив ноги и чувствуя себя бодрее, встал и пошел к Ленгемской площади. Скоро я снова потерялся в запутанном лабиринте мыслей о смерти. Пересекая Мерилебонскую дорогу, там, где она поднимается к Ленгемской площади, я едва увернулся от оглобли экипажа, и пошел дальше с бьющимся сердцем и ушибленным плечом.

Я думал о том, как было бы странно, если бы мои мысли о смерти завтра, привели меня к ней еще сегодня.

Но я не буду больше утруждать вас рассказом о моих чувствах и мыслях в этот и в следующий день. Я все тверже и тверже верил, что умру под ножом; по временам я как будто рисовался перед самим собой.

Доктора должны были придти в одиннадцать, но я не встал. Казалось излишним заботиться о том, чтобы умыться и одеться; и хотя я прочитал газеты и письма, пришедшия с утренней почтой, я не нашел в них никакого интереса. Тут была дружеская записка от Аддисона, моего старого школьного товарища, обращавшая мое внимание на два противоречия и одну опечатку в моей новой книге, и письмо от Лонгриджа, и две или три деловые бумаги.

Я позавтракал в постели.

В боку сверлило и жгло сильнее, чем прежде. Но эта боль, не знаю почему, безпокоила меня меньше. Ночью я не спал, и горел и мучился жаждой, но утром в постели мне стало удобнее. Ночью я лежал и думал о минувшем, утром я грезил о безсмертии.

Геддон пришел аккуратно, минута в минуту, с изящным черным мешком в руках. Потом явился Моубрэй. Их приход немного расшевелил меня. Я начал ощущать больше интереса к происходившему. Геддон придвинул небольшой восьмиугольный столик плотно к кровати и, повернув ко мне широкую черную спину, стал вынимать из мешка какие-то предметы. Я слышал легкий звон стали о сталь. Мое воображение проснулось.

-- Очень вы будете меня мучить? - спросил я небрежным тоном.

-- Нисколько, - ответил Геддон через плечо. - Мы вас захлороформируем. Сердце у вас совсем здоровое.

И когда он говорил, на меня пахнуло едкой сладостью наркотика.

Они уложили меня, устроив, как нужно, мой бок, и раньше чем я успел опомниться, мне дали хлороформ У меня защипало в носу; потом я на минуту почувствовал, что задыхаюсь. Я знал, что должен умереть, - что сознание мое исчезает на веки. И вдруг я ощутил, что не готов к смерти; у меня было смутное сознание какой-то не исполненной обязанности - я только не знал, какой?..

Что же такое я не успел исполнить? В жизни за мной не осталось ничего привлекательного. Но нежелание смерти было сильно во мне. Мне было тяжело, мучительно. Доктора, разумеется, не знали, что они сейчас убьют меня. Возможно, что я боролся. Потом я впал в неподвижность, и настало глухое молчание и непроницаемая тьма.

Был, должно быть, промежуток полного отсутствия сознания, несколько секунд или, быть может, минут. Потом, с холодной ясностью я вдруг заметил, что я все-таки не умер. Я был еще связан с своим телом; но все множество ощущений, исходящих из него и составляющих задний фон сознания, исчезло и оставило меня свободным. Нет, не свободным, - что-то еще связывало меня с жалким телом, лежавшим на кровати, - хотя не вполне неразрывно, так что я мог чувствовать себя вне его, независимым от него, стремящимся прочь от него. Я не мог видеть и не мог слышать, но я постигал все, что происходит, и было так, точно я видел и слышал.

Геддон наклонился надо мной, Моубрэй стоял позади, скальпель - резал мое мясо в боку, под ложными ребрами. Я видел свою обнаженную печень. Было интересно наблюдать, как режут мое тело, как будто сыр, без всякой боли, без малейшого неприятного ощущения. Интерес был в таком роде, с каким человек следит за игрой в шахматы между двумя посторонними игроками.

Лицо у Геддона смотрело уверенно и рука двигалась твердо; но я с удивлением заметил (не знаю, как), что он в душе сомневается, так ли он ведет операцию, как надо.

Мысли Моубрэя я тоже видел. Он думал, что приемы Геддона черезчур педантичны, но невольно любовался его быстротой и ловкостью и в то же время завидовал и подстерегал возможную ошибку.

Я снова заглянул в сознание Геддона и увидел, что он боится перерезать ветку воротной вены.

Его мысли текли снизу, точно поток, некоторые проходили через самый фокус света, а другия протекали сбоку в смутной тени.

Вот теперь это маленькое светлое пятно сияет ровно, но первое движение Моубрэя, слабый звук снаружи, мгновенный трепет живого тела под режущей сталью, и это светлое пятно дрожит и прыгает. Вот новое впечатление ворвалось извне в поток мыслей; тотчас же светлое пятно метнулось к нему навстречу, быстрее испуганной рыбки. Удивительно было думать, что от этого неустойчивого мигающого пятнышка в ближайшия пять минут зависит моя жизнь.

А Геддон становился все более и более нервным в своей работе. Было так, точно маленький образ разрезанной вены становится яснее и стремится прогнать из его мозга образ другого разреза: ближе, чем нужно. Он стал трусить, боялся прорезать слишком глубоко и в то же самое время боялся недорезать.

Потом вдруг, точно поток воды из прорванной плотины, сознание непоправимой беды нахлынуло и закружило все его мысли. Он вскрикнул и отскочил назад. Ветка воротной вены была перерезана. Я увидел, как темнокрасная кровь выступает наружу и быстро сбегает вниз.

Он бросил на стол окровавленный скальпель, и оба врача тотчас же засуетились, стараясь наскоро исправить несчастие.

-- Льду! - крикнул испуганно Моубрэй. Но я знал что был убит, хотя мое тело все еще цеплялось за меня.

Я не буду описывать их запоздалых попыток спасти мою жизнь, хотя я замечал каждую подробность. Мои восприятия были резки и отчетливы, как никогда при жизни, мысли неслись через мозг с неслыханной быстротой. Через минуту все будет кончено, и я буду свободен. Я знал, что я безсмертен, но что именно должно произойти сейчас?...

Унесусь ли я сразу, как клуб дыма из пушки, как облако эфира, новая тонкая форма моей прежней телесной природы? Окажусь ли я вдруг среди безчисленной толпы загробных призраков и узнаю, что эта жизнь земли и тела была только беглым сном, фантасмагорией? Должен ли я буду мчаться на спиритический сеанс и там, неизвестно зачем, проделывать разные глупости через посредство жалкого медиума?

Это было состояние холодного любопытства, безцветного ожидания. Потом я ощутил растущий напор, такое чувство, как будто огромный магнит тащит меня вон из моего тела. Напор все усиливался. Я был, как атом, за который боролись противоположные силы.

На один короткий ужасный миг чувство вернулось ко мне. Ощущение стремительного падения, какое бывает во время кошмаров, только в тысячу раз сильнее, и черный ужас, промчались потоком через мое сознание. Потом оба врача, обнаженное тело с разрезанным боком, маленькая комнатка, - поплыли вниз и исчезли из вида.

Я был в воздухе над Лондоном. Подо мной был Вест-Энд. Он быстро опускался, а я казалось, летел вверх и в то же самое время он подвигался на запад, как будто панорама. Я мог видеть сквозь пелену дыма крыши и трубы, улицы, полные людьми и экипажами, пятна скверов, колокольни церквей, торчащия, как иглы из полотна. Но все это плыло назад, вместе с вращением земли и через несколько секунд я уже переносился над группами деревьев у Илинга, а Темза тянулась на юге, как узкая лента, и Чильтернские холмы вставали на севере, как края у чаши.

Я все стремился вверх. Вначале я не имел ни малейшого представления, что означает этот головокружительный подъем. С каждой секундой поле моего зрения становилось все шире, а отдельные части: - города и равнины, и реки и холмы, бледнели и сливались, и вялый туман мешался с синею далью холмов и зеленью лугов.

Вверху, по мере того как слой атмосферы становился тоньше, светло-голубое небо делалось глубже и гуще и, перейдя постепенно через все промежуточные оттенки, оно стало черно-синим, как в ясную полночь, потом черным, как в остром свете зимних звезд, и, наконец, сгустилось в такую черноту, какой я никогда не видел раньше. И сначала одна звезда, и тотчас же другая и, наконец, несметное множество звезд пронизали ее, - больше звезд, чем кто-либо мог видеть с земли.

Солнце стало прекрасное и странное. Оно было, как диск ослепительно белого света; не того желтоватого, каким оно кажется с земли, а белого, как снег.

На белом диске были багряные полосы и по краям зигзаги живых языков красного огня. И, покрывая пол-неба с каждой стороны солнца, шире, чем Млечный Путь, простирались два серебряно-белые крыла. Они делали его странно похожим на те крылатые сферы, какие я видел на Египетских гробницах. Я знал, что это солнечная корона, хотя при жизни видел ее только на рисунке.

Когда мое внимание снова вернулось к земле, я увидел, что она ушла очень далеко вглубь. Холмов и городов уже не было видно, и все многоцветные краски земли слились в один серый цвет. Его прерывали только блестящия белые пятна облаков, которые клубились волнистой массой над Ирландией и западной Англией. Я видел теперь береговую линию северной Франции и весь Британский остров, кроме северной Шотландии, которая скрывалась за горизонтом. Море было густого, серого цвета, темнее, чем земля, и вся панорама медленно поворачивалась к западу.

Все это произошло так быстро, что хотя я уже был на тысячи верст от земли, я еще не подумал о самом себе. Но теперь я заметил, что у меня нет ни рук, ни ног, никаких членов и органов, и я не чувствую ни тревоги, ни боли. Я сознавал, что пустота вокруг меня (так как я уже давно оставил воздух внизу) была холоднее, чем может себе представить человеческая мысль, но это не смущало меня. Солнечные лучи пронизывали пустоту, не освещая и не нагревая, ибо они не встречали материи на своем пути.

Я воспринимал вещи с ясным самозабвением, точно я был бог. И далеко внизу, быстро удаляясь от меня, - там, где маленькое темное пятнышко на сером фоне обозначало Лондон, два врача старались вернуть жизнь жалкой, изрезанной и изношенной оболочке, которую я покинул. Я испытал такую ясность, такое чувство освобождения, с которым никакая земная радость не может сравниться.

Тут только я сознал причину моего полета. Между тем это было так просто, так очевидно, что я изумился, как не подумал об этом ранее. Я был внезапно оторван от тела: все, что было во мне телесного, осталось на земле, вращаясь в пространстве вместе с нею, подчиняясь земному притяжению, разделяя земную инерцию, участвуя в обращении земли по её орбите вокруг солнца, - и вместе с солнцем и планетами в их безграничном движении вперед, через пространство.

Но безтелесное не знает инерции, не подчиняется притяжению. Где оно отделилось от своей телесной оболочки, - там оно и остается неподвижным в пространстве (поскольку пространство имеет к нему отношение). Не я оставил землю: земля оставила меня, и не только земля, но и вся солнечная система протекала мимо. А вокруг меня в пространстве, незримо для меня, разсеянные землей во время её странствия, должны были быть несметные толпы душ, оторванные, как и я, от материи, оторванные, как и я, от личных страстей и благородных чувств общественности, такие же обнаженные умы, удивляемые собственной свободой и новой легкостью безплотного существования.

И пока я удалялся все дальше и дальше от странного белого солнца в черном небе, и от большой блестящей земли, на которой началось мое бытие, я, казалось, все рос и расширялся, рос сравнительно с тем миром, который я оставил, и сравнительно с длиной человеческой жизни.

этим грелась маленькая Англия.

Сначала земля была большая и сияла, занимая значительную часть неба; но с каждой минутой она становилась меньше и уходила дальше. Когда она стала меньше, луна в третьей четверти стала заметна над краем её диска.

Я стал искать знакомых созвездий. Только часть Окна, прямо за солнцем, и Лев, заслоненный землею, не были видны. Я видел извилистую, разорванную ленту Млечного Пути с ярко светящейся Вегой между солнцем и землей; Сириус и Орион ярко горели в противоположной четверти небесного свода. Полярная звезда была в зените, а Большая Медведица висела над диском земли.

Дальше, выше и ниже солнечной короны были странные группы звезд, которых я никогда в жизни не видел. Одну из них, похожую по форме на кинжал, я признал за Южный Крест.

Эти звезды и здесь казались не больше, чем кажутся с земли, но мелкия звезды, которые там едва заметны, сияли теперь среди черной пустоты так же ясно, как звезды первой величины; крупные звезды сверкали неописуемым блеском, ярким и острым. Глаз Тельца горел кровавым огнем. Сириус блистал, как океан сапфиров. Все звезды сияли ровным светом. И ни одна не мерцала и ни одна не изменялась.

Когда я посмотрел опять на землю, она показалась мне не больше солнца и, пока я смотрел, она еще сжалась, почти вполовину, и продолжала уменьшаться, быстро вращаясь без устали. Вдали, в противоположном направлении, сверкала красная точка Марса. Я неподвижно парил в пространстве и без малейшого страха или удивления наблюдал, как струя космической пыли, которую мы называем Вселенной, несется мимо меня.

Теперь я заметил, что мое ощушение времени совершенно изменилось; сознание мое работало не быстро, а бесконечно медленно, и каждое восприятие отделялось от другого промежутком во много дней. Луна успела обойти вокруг земли, пока я заметил это; и я ясно различал движение Марса по его орбите. Мне казалось, что промежутки между мыслями становятся все больше, так что, наконец, тысяча лет равнялись в моем представлении одной минуте.

Вдруг из темноты вырвался каскад летящих камней, сверкающих, точно пылинки в солнечном луче и окруженных прозрачным светящимся облаком. Они кружились, как вихрь, и в одно мгновение исчезали далеко позади.

Потом я увидел, что светлый кружок, сиявший немного в стороне, стал вдруг расти, и я понял, что на меня мчится планета Сатурн. Она становилась все больше и больше, поглощая небо позади себя и с каждой минутой закрывая все новые звезды. Я видел её сплюснутое вращающееся тело, пояс и все семь спутников.

Тотчас же я погрузился в поток несущихся камней и пляшущих пылинок и крутящихся вихрей газа и на мгновение увидел над собой громадное тройное кольцо, как три концентрическия арки лунного света, и под собою их черную тень на водовороте пыли.

Планета промчалась, как молния, на несколько секунд она заслонила полнеба, и тут же опять уменьшилась и стала черным пятном, удаляясь и кружась, и как будто падая на солнце. Землю, колыбель моего бытия, я уже больше не видел.

Так, с величавой быстротой солнечная система спадала с меня, как платье, пока солнце стало простой звездой среди массы звезд, и вместе с семьею своих планет потерялось в смутном мерцанье удаляющагося света. Я уже не был больше гражданином солнечной системы: я переселился во Внешнюю Вселенную и как будто охватил мыслью весь мир материи.

Сначала созвездия сияли неподвижно на черном фоне бесконечного пространства; но теперь мне казалось, как будто группа звезд около Геркулеса и Скорпиона сближается, между тем как Орион, Глаз Тельца и их соседи раздвигаются в разные стороны.

Звезды все быстрее приближались к тому месту, где Вега и Сердце Скорпиона претворялись в светящуюся пыль, пока эта часть неба стала походить на светлую туманность, - а предо мной отверзалась гигантская бездна тьмы.

Казалось, что я лечу в пространстве между Поясом и Мечом Ориона, и пустота вокруг раздвигается шире с каждой секундой; это была непостижимая бездна небытия, и я устремлялся в нее.

Яркия звезды, бледные кометы, метеориты, сгустки материи, мигающия искры проносились мимо с невероятной быстротой, иные, быть может, за много миллионов миль, другие ближе, - и терялись во мраке.

ничто, в которое я падал. Наконец, четверть неба стала пустой и черной. И весь этот неудержимый поток звездного Мира смыкался за мной, точно задергивалась завеса света. Он уносился прочь от меня, как будто гигантский блуждающий огонь, гонимый ветром. Я очутился в пустыне пространства. И эта пустынная тьма все росла, пока безчисленные звезды стали казаться роем огненных точек, несущихся вдаль и уже неизмеримо далеких, а тьма и пустота со всех сторон сомкнулись надо мной; узкий мир материи, струйка атомов, в которой я начал бытие, сжались в кружащийся диск, а потом в малое пятно туманного света. Скоро оно превратится в точку, а потом исчезнет.

И вдруг чувство вернулось ко мне, подавляющий ужас перед этой черной бездной, - неописуемый словами, и страстная жажда симпатии и общества. Есть ли здесь вокруг меня, среди густого мрака, другия души, так же невидимые мне, как и я им, - или я действительно один, как чувствую? Неужели я перешел из состояния жизни в такое состояние, которое нельзя назвать ни бытием, ни небытием? Телесный покров был сорван с меня, а вместе с тем исчезла всякая уверенность, всякое общение. Кругом было молчание и тьма. Я перестал существовать. Я был ничто. И не было ничего, кроме единой точки света, еще мерцавшей в бездне. Я силился слышать и видеть, но со мною было только тяжелое молчание, глухая тьма, ужас и отчаяние.

Потом я увидел, что над той светлой точкой, в которую превратился весь мир материи, появился слабый отблеск. И по обеим сторонам полоска мрака стала как будто реже. Я наблюдал за нею целые века, и в бесконечном ожидании туман постепенно яснел. Потом около этой полоски появилось бледное облачко неправильной формы. Я ощущал страстное нетерпение; но облако светлело медленно, почти не изменяясь. Что там откроется? Что это за странный просвет среди бесконечной ночи пространства?

но я не мог вспомнить, когда, где и что это было. Потом, вдруг меня осенило прозрение. Это была сжатая рука.

На указательном пальце блестело кольцо; и мир, из которого я вышел, был одной блестящей точкой на сгибе кольца. А вещь, которую сжимала эта рука, походила на черный стержень. Целую долгую вечность я наблюдал эту руку с кольцом и стержнем, наблюдал с удивлением, со страхом, безпомощно ожидая, что будет дальше. Было так, как будто ничего не будет, как будто я буду вечно глядеть, видя только Руку и вещь, которую она держит, и не понимая, что это значит.

Неужели вся вселенная только точка света, преломляющаяся на теле какого-то Высшого Существа? Неужели наши миры только атомы другого мира, и другие миры - атомы высшого мира и так далее до бесконечности? И что такое я? Разве я действительно не имею тела? Смутное представление о каком-то теле, связанном со мной, примешалось к моему недоумению. Бездонный мрак вокруг Руки наполнился неосязаемыми видениями, неопределенными, колеблющимися образами.

удара. И Рука, казалось, сжимала стержень крепче. И я увидел высоко над Рукой на вершине тьмы, светящийся круг, призрачный диск, из которого выходили дрожащие звуки, и при последнем звуке Рука исчезла, и я услышал шум падающих вод. Но черный стержень остался, как огромная полоса, пересекающая небо. И голос, который, казалось, доносился из бездны пространства, сказал: - Теперь больше не будет боли.

Все это хлынуло на меня невыносимым потоком блеска и радости, и я увидел круг блестящий и белый, и стержень блестящий и черный, и еще много вещей, ясно и отчетливо. И круг был циферблатом часов, а стержень перекладиной кровати. Геддон стоял у моих ног за спинкой кровати и вытирал ножницы, и на пальце у него блестело золотое кольцо, и стрелки моих часов на камине над его плечом сошлись вместе на двенадцати. Моубрэй мыл что-то в тазу на восьмиугольном столике, а в боку у меня было замирающее ощущение, которое трудно было даже назвать болью.

Операция не убила меня. И я сразу почувствовал, что тупая меланхолия, давившая меня последние полгода, исчезла.