| Автор: | Фаррер К., год: 1920 |
| Категории: | Роман, Приключения |
3. Суд
В траншее-прикрытии, выкопанной по приказанию предусмотрительного Амлэна, мы оба сидим теперь на земле, прислонившись спиной к откосу. Мы молчим. Протяжный гул тяжелых германских снарядов отдается глубоко у нас в груди. Стрельба сразу участилась. Один выстрел не ждет другого. И снаряды летят мимо над нашими головами. Потому что прусские наводчики целятся метко, а орудийная прислуга заряжает быстро. Едва начатая пристрелка переходит в стрельбу на поражение, и мы являемся целью. Ясно, что лесок обнаружен каким-нибудь аэропланом. Неприятель знает, что здесь скрываются танки. А это факт, что уже осенью 1917 года, как ни несовершенны, как ни первобытны - говорю прямо: как ни безобидны были тогда наши танки, неприятель ощутил перед ними благоразумный страх. Было ли то предвидение роли, которую другие танки, усовершенствованные, исправленные, улучшенные - теперь уже страшные, - должны были сыграть через год: между Мондидье и Гизом и между Гизом и подступами к Седану? Или Германия догадывалась, что эти дьявольские машины - последний козырь, с помощью которого мы через год должны были выиграть войну?
Что бы то ни было, предвидение или что вам угодно, артиллеристы с противоположной стороны обстреливали нас ожесточенно и буквально засыпали снарядами весь лесок. Не осталось через четверть часа ни одного квадратного фута земли, который не получил бы своего осколка. Французские канониры, пленные пруссаки теснятся на дне траншеи; ни одна голова не рискует высунуться хоть на дюйм над уровнем парапета. Всем ясно: каждый кто вылезет из общей ямы, человек погибший.
Погибший?
О, несомненно!
Случай, впрочем, весьма обыкновенный и часто повторяющийся. Кто не вспоминает о такой-то возвышенности, о таких-то откосах, даже о таких-то рвах, где нельзя было подняться, перешагнуть, даже перескочить, не поплатившись жизнью за неосторожность? Только через десять лет после заключения мира можно проскакать верхом по полю сражения из конца в конец. А во время сражения даже присесть на поле вместо того, чтобы лежать там пластом на брюхе, это было бы самоубийством... или казнью...
И вот, как только я об этом хорошенько подумал, произошло со мною что-то странное... самое странное, конечно, что со мной когда-либо происходило; произошло вот что: одну минуту... десять секунд, может быть еще меньше... и эти десять секунд были для меня целым веком... в течение десяти секунд я перестал быть самим собою... так как я перестал управлять собою, владеть собою: кто-то... или что-то... вне меня находящееся... какая-то воля - не моя - вошла в меня, заменила меня, воцарилась во мне. И я таинственно вспомнил ночь на Мальте и что-то, то существо... или ту волю, которая вопрошала Амлэна, и которой Амлэн отвечал...
Однако я не был вопрошаем. Воля мне только продиктовала шесть слов, которые нужно было сказать, которые нужно было без рассуждения, без сопротивления, сразу произнести, выговорить. И мои губы повиновались, произнесли, выговорили:
-- Амлэн, это ты убил лейтенанта Ареля?
И когда мои уши услышали мой собственный голос, предсмертный пот потек с моих висков на щеки.
Шесть невозвратимых слов были произнесены.
Амлэн, пораженный, но такой же невозмутимый, каким он не мог не быть всегда, - кроме своего бреда, - Амлэн, раньше чем ответить, поднял голову, чтобы взглянуть мне прямо в глаза. Потом ясно, коротко:
-- Да, командир.
Он это сказал, а я не говорил более ничего, потому что воля, продиктовавшая мне шесть невозвратимых слов, не диктовала мне больше ничего. Она вышла из меня, когда шесть слов были произнесены. И я был свободен, снова стал самим собой. Но шесть слов были сказаны.
Только через две долгие минуты с большим трудом, запинаясь, мог я произнести два слова, два уже мои слова, два глупые слова:
-- Как? Почему?
На эти слова Амлэн ответил без запинки:
-- Как? Да из револьвера, разумеется. Я выстрелил в него, как в кролика, в четырех шагах, прямо в сердце. О! будьте спокойны, командир: он наверно не страдал! На это, вы понимаете, на это я бы не согласился! Прежде всего, не имеешь права, вы не находите? Почему я его убил?.. гм... почему... Ну, командир, я вам скажу прямо: почему я его убил, сам не знаю! Честное слово, не знаю! Совсем не знаю!.. Так, мысль мне пришла...
-- Мысль? Черт возьми!..
Мне не хочется смеяться. Видит Бог, что нет! И вот я нервно смеюсь.
Я смеюсь. Однако, я уже измерил сразу весь ужасный путь, на который только что сказанные слова фатально повлекут нас, Амлэна и меня...
Мизинец застрял между зубчатыми колесами. Приходится войти туда всему телу.
-- Он тебе никогда ничего не сделал, Арель?..
-- Никогда, ничего. Могу в том присягнуть, командир.
-- Не стоит труда: обвиняемые не присягают, бедняга ты мой...
"Обвиняемые"... Я сказал: "обвиняемые"... Увы! я измерил весь путь... Надо идти дальше!
О, я его знаю. Он не объяснит. Он не выдаст. Я даже не слушаю его ответа:
-- Не могу объяснить, потому что совсем не знаю! Так, мысль мне пришла, я вам сказал.
"Мысль". Он от этого не отступится. Я знаю, что он от этого не отступится.
И все-таки надо, чтобы он отступился. - Арель убит без всякой причины? Тогда предстоит разжалованье! О, нет!
Итак я должен заставить его отступиться. Это тяжело. Но нужно. Я должен.
Я подыскиваю необходимые слова. И в то время, как я их подыскиваю, вдруг в моей памяти встает ясно, настойчиво, мучительно призрак, призрак домика в глубине большого сада, решетка которого выходит на прекрасную аллею... в глубине большого сада...
В этом саду нет оливковых деревьев... В нем нет оливковых деревьев. Однако они должны были бы там находиться, не правда ли? Какая насмешка!.. Я с трудом следую дальше.
-- Послушай... он тебе ничего не сделал, никогда... Хорошо, это решено... ничего... тебе... Но другим он может быть что-нибудь сделал. Припомни, припомни же, голубчик! Кому-нибудь из твоих друзей, например? Я говорю так... Я не знаю... Я предполагаю!.. Кому-нибудь из твоих добрых друзей... Потому что тогда я лучше понял бы... Другу, доброму другу, если бы Арель ему сделал... что бы то ни было ему сделал... ты пожелал бы исправить дело... ты пожелал бы...
Последнее слово застревает у меня в горле. Я хотел сказать: "отомстить". Я не мог выговорить.
Я не мог. О! путь поднимается в гору. Это слишком прямо. Слишком тяжело.
Амлэн на меня смотрит, затем, как делают при слишком невозможном предположении, качает головой и одновременно пожимает плечами. Его брови сдвигаются, и между ними вертикальная морщина пересекает его лоб; совершенно маска человека, упорно решившегося молчать, человека, который молчит и будет молчать. Понадобился бы сам Бог, чтобы раскрыть эти губы и вырвать из них признание.
И все-таки! Я ведь слышал это признание... да, когда-то, на Мальте, в больничной палате, где мы оба были так похожи - Амлэн - на умирающего, а я на мертвеца.
Амлэн признался потому, что признавался чему-то или кому-то всемогущему... Честное слово!.. Я сам только что... этого кого-то или это что-то не принял ли за... того! За того, кого называют всемогущим?
И посмотрите, что значит иметь дело с всемогуществом! Вот и я внезапно чувствую в себе как бы отблеск всемогущества, о котором идет речь...
-- Амлэн, я тебя допрашиваю и допрашиваю напрасно. Не стоит трудиться. Я знаю все, что ты не хочешь мне сказать. И знаю также, почему ты не хочешь мне это сказать. Амлэн, я знаю все, что ты сделал; я знаю все, что ты думал...
На этот раз его брови раздвигаются и округляются, и Амлэн, смущенный, открывает рот.
-- Ну, например... чтобы тебе доказать, что я знаю: ты убил Ареля, Ареля, который никогда тебе ничего не сделал. Ну? И ты никогда не раскаивался, что убил его! Разве не правда?
Наконец, он склоняет голову.
-- Правда, командир.
Молчание. Потом мужество опять к нему возвращается, он встряхивается с головы до ног, как собака, выскочившая из воды:
-- Боже милосердный! Вы, вы знаете? Вы все знаете? Все-таки, послушайте, командир. Все-таки, это невозможно! Вы угадали, право. Но, в конце концов, вы не знаете!
-- Не все во всяком случае!.. Я его ошеломляю.
-- Ты убил его из-за меня. Тебе Арель ничего никогда не сделал. Но мне он кое-что сделал: то, что ты угадал в первый день, когда мы с тобой встретились в Париже, в аллее Катлейяс в ночь перед мобилизацией. Припоминаешь, да? Потом, когда мы были в море, на миноносце, ты поразмыслил, ты отдал себе отчет. Ты знал, и это тебя возмущало. Тогда, в день сражения в Адриатическом море, когда Арель меня оскорбил... оскорбил?.. гм!.. слегка... Надо было знать это, чтобы понять!.. итак, в тот день, когда Арель оскорбил меня на мостике во время сражения, в тебе кровь заиграла. Ты видел, что я отошел в сторону, как будто ничего не слышал. Ты понял, что командир не имел права думать о личном деле, когда родина доверила ему свое дело, когда сражаются, да! Тогда ты подумал за меня о моем деле, ты взял свой револьвер, ты прицелился, ты выстрелил, - чтобы отомстить за меня. То есть - не для того, чтобы за меня отомстить, а чтобы покарать... Да! К несчастью, ты думал, что имеешь право карать, помимо судей, и помимо того, который судит судей.
Человек, находящийся передо мною, кажется мне теперь похожим на дерево, пораженное грозою. Он не говорил, пока думал, что я не знаю, потому что хотел спасти меня от этого знания. Он не говорил, когда увидел, что я знаю... потому что ему нечего было сказать... Что мог бы он сказать?.. А теперь он не будет говорить, потому что не может больше говорить.
ни палачами, ни судьями, убивают, что они такое?..
И вот сразу Амлэн вновь обретает дар слова, чтобы вместо меня ответить на заданный вопрос. И он отвечает ясным, отчетливым и таким спокойным голосом:
-- Ну, конечно! другого ответа быть не может, командир: люди, о которых вы говорите, - убийцы, совершившие убийство, простое или с заранее обдуманным намерением.