Человек, который убил.
Глава XXXIV

XXXIV

И голос соловья в вершинах кипарисов...

Суббота, 26 ноября: пять часов по франкскому времени.

Улица позади английского посольства - прямая и угрюмая греческая улица. Каменные некрасивые дома идут в ряд, обращенные фасадом к стене парка. Прохожих мало. Сумерки сгущаются. Идет дождь.

Я поднял капюшон моего плаща и хожу вдоль стены. Я жду.

В конце улицы Пера вдруг обрывается: дальше мостовой нет. Там начинается глубокий, как пропасть, овраг. Крутой склон, поросший кипарисами, спускается к Золотому Рогу, который на противоположном берегу лижет своими волнами подножие Стамбула - ночного Стамбула, в кружеве куполов и минаретов.

Этот овраг - настоящий лес посреди города и кладбище вместе с тем: здесь под четырежды столетними деревьями спят самые древние могилы Константинополя.

Я оперся на парапет и долго гляжу на темный лес, на залив за ним и турецкий город по ту сторону залива. Бесчисленная стая ворон кружится над верхушками кипарисов, ища пристанище на ночь. Непрерывное карканье стоит над лесом. Мелкий дождь окутывает все туманом.

А! Вот в конце улицы появляется серое платье, зонтик... Знакомая легкая походка. Я спешу навстречу... прекрасно! Как будто нарочно, на улице появляется фигура в кафтане и следует шагах в двадцати за серым платьем. Но леди Фалклэнд это заметила. Она проходит мимо меня, не останавливаясь, и быстрым шепотом произносит:

-- Идите за мною поодаль.

Я даю ей удалиться. Она идет вдоль парапета и вдруг точно проваливается вниз. Фигура в кафтане, как видно, совершенно нами не интересуется и продолжает идти прямо. На улице больше нет никого. Я в свою очередь подхожу к тому месту парапета, где неожиданно открывается щель. От нее идет, извиваясь вниз, тропинка. Леди Фалклэнд, почти невидимая среди деревьев, ждет меня. Я подхожу к ней, склоняюсь над ее рукой, холодной от дождя, и касаюсь губами того места, где отверстие перчатки выше запястья.

Мы не разговариваем. Леди Фалклэнд взяла меня под руку, и мы спускаемся по тропинке на дно оврага, в таинственную густую темноту ночи. Стволы кипарисов сменяются кустами: зонтик, задевает за ветви, мешает идти. Леди Фалклэнд резко его закрывает.

-- Вы промокните!

-- Мне все равно.

-- А ваши ноги? Вы обуты не для такой грязи, как здесь...

-- Мне все равно.

Она говорит отрывисто. Я чувствую, как ее рука нервно сжимает мою.

-- Мария...

В первый раз я осмелился назвать ее этим именем. Но ведь она прижалась ко мне так тоже в первый раз, и вокруг такая тьма... Взволнованный голос, дрожащие руки, опущенные глаза, которые я не могу разглядеть... мне ее слишком жаль! Мне хотелось бы обнять ее, унести, убаюкать, усыпить, заставить забыть все-все, успокоить на моей груди это бедное измученное сердце.

-- Мария...

Она произносит, почти задыхаясь:

-- Послушайте...

-- Друг мой... Ах, сегодня у меня не хватает мужества. Ведь это же падение - все эти предлоги, ложь, это трусливое бегство сейчас, все, что было нужно проделать, чтобы увидеть вас здесь... Но вы были слишком добры ко мне, вы относились ко мне с такой нежной дружбой... И что бы со мной ни случилось потом, я не хочу быть сегодня неблагодарной по отношению к вам... Я хочу расквитаться, хочу вам дать хотя бы то, что для меня драгоценнее всего - мое доверие... И все мои тайны.

Она умолкает, прислушиваясь к шуму дождя в листве. Вороны мало-помалу затихли.

-- Друг мой... Во-первых, все идет хуже и хуже. Оба они не выносят меня больше, ненавидят еще сильней, оскорбляют еще ужаснее. О, я вижу их игру. Они хотят обессилить меня, вызвать взрыв, заставить меня бежать... Знаете, на этой неделе им это почти удалось: ужасная сцена... Конечно, из-за ребенка. Эта презренная женщина стала жестока к нему... с тех пор, как вы так сильно оскорбили ее гордость... помните? Она как будто хочет выместить все на нем... Словом, четыре дня тому назад она осмелилась его ударить... Я была тут, и я на нее набросилась. Мы подрались, как самые простые бабы. К счастью, я оказалась сильнее. Мой друг, вы понимаете, что если бы она одержала верх, я бы махнула рукой, я бы убежала из этого ада, отступила бы... Для чего оставаться, если я не способна даже защитить своего сына?

Она остановилась. Потом улыбнулась... О, какая грустная, раздирающая сердце улыбка...

-- Видите, друг мой, я не лгу, я дралась. Посмотрите, вот следы.

Она завернула рукав. Следы ногтей бороздят молочно-янтарную кожу. Я гляжу на царапины. Капля дождя падает на обнаженную руку; рука вздрагивает и прячется в рукав.

Я... Я не знаю, что со мной, где я. Да! Слова Мехмед-паши. Нужно передать ей эти слова.

Я говорю. Она задумчиво слушает, все еще прислоняясь к стволу кипариса.

-- Он так сказал? Странно... Я не понимаю. Все же я доверяю Мехмед-паше. Он честен, честен, как вся его раса...

Она умолкает надолго. Наконец, произносит:

-- Друг мой... мне еще нужно вам сказать...

Но вдруг ее голос резко оборвался. Внезапный ужас отражается в глазах. Я тревожно оборачиваюсь.

Темная и гибкая тень бесшумно взбирается по тропинке, идя прямо на нас. Я инстинктивно нащупываю на груди кинжал с нефритовой ручкой, купленный на днях на Базаре... Но нет, это турчанка, с ног до головы закутанная в свое феридже...

Она проходит мимо нас и скрывается. Леди Фалклэнд прикладывает к губам платок и испускает вздох.

-- Чего вы испугались? Ведь это женщина.

-- Да, женщина... А вы никогда не подумали, как легко кому угодно спрятаться под феридже? Я чувствую, что за мною постоянно шпионят...

Она вздрагивает, поводит плечами и облегченно говорит:

-- Но, кажется, на этот раз это всего только женщина с кладбища...

-- С кладбища?..

-- Вы не знаете? Здесь проститутки ютятся на кладбищах. Самые жалкие из них поджидают под кипарисами проходящих солдат...

Она читает в моих глазах изумление:

он посещает здешние кладбища: он преследует закутанных женщин и редко, очень редко может устоять против их соблазна...

Отвращение отражается на ее лице. Она опускает ресницы, как будто желая отогнать мерзкий призрак.

Опять долгое молчание. Ночь уже совершенно темна.

-- Друг мой... пора... Я хочу быть вполне искренна. Я не хочу красть вашу дружбу, ваше уважение. Я хочу, чтобы вы знали обо мне все, и злое и доброе, мои несчастья, слабости, мой позор... Но прежде всего пожалейте меня. В моей жизни было столько горя, столько горя! Одно лишь горе, ничего больше. Правда, не так все было вначале... Представьте себе мое детство в старом креольском доме, где я родилась, по ту сторону океана... там я не знала, что такое страдание... Представьте себе пылкую, полную энтузиазма девушку, свободно расцветшую под знойным южным солнцем... Я помню, у нас была большая рыжая собака... она любила класть свои лапы ко мне на плечи и лизать мое лицо... Однажды - мне было шестнадцать лет - пришли, взяли меня замуж и увезли. Я даже не знала, что такое муж. Это был деспот и тюремщик: замужество оказалось тюрьмой. Мне подрезали крылья, сделали из меня какое-то жалкое, бессильное существо... Да, да бессильное, бессильное! Ах! И все-таки во мне было благородство, гордость, огонь... клянусь вам! И любовь - потоком расплавленного золота...

Она внезапно закрывает лицо руками и рыдает. Я слышу, как из ее груди вырываются судорожные стоны, вижу, как текут слезы сквозь сжатые пальцы...

Я беру ее на руки, несу и баюкаю. Мои губы ищут ее лоб, глаза, виски... она почти без чувств. Мои объятия слишком неожиданно сменили приступ слез. Она все еще плачет и, покорная, подавленная горем, прижимается ко мне, точно ребенок, которому больно.

Вдруг она вырывается от меня и вскрикивает:

-- Что вы делаете!

Мой поцелуй коснулся ее губ.

-- Что вы делаете? Боже мой! Боже мой!

Я на коленях перед ней, в грязи, в воде; я целую ее руки, мокрые от дождя.

-- Что я делаю?.. Я вас люблю. Не подумайте, что я воспользовался этой минутой, что я злоупотребляю местом, ночью, вашей слабостью. Я не знал, клянусь вам, не знал! Я воображал, что меня толкает к вам сострадание, но я вдруг понял, что это любовь. О, простите меня! Я почти старик, я ничем не могу привлечь ваше горячее молодое сердце. Я скептик, я разочарован, я холоден, стар, стар! Но я люблю вас, и я весь ваш. Ваш!.. Располагайте мной, приказывайте. Мое состояние, мое имя, моя сила мужчины и солдата, все, что у меня есть, весь я...

Она слушает и не слышит. Только ласка этих нежных слов наполняет ее новым, неиспытанным очарованием... Она закрыла глаза. Кажется, ею овладевает неведомая ей раньше могучая сила. Она вся отдается ей. Я слышу, наконец, ее медленный, мягкий, безвольный голос:

-- Говорите... говорите еще.

Глубокий, подавленный вздох:

-- Говорите еще... Дайте мне вспоминать...

-- Боже, Боже, это я? Вы? Боже! Какой стыд... А я пришла для того, чтобы вам сказать...

Она обрывает. Она точно пригвождена к стволу, с руками за спиной. Несказанный ужас сводит ее члены и гонит всю кровь с лица.

-- Мария!..

Я хочу взять ее руку. Но она вырывает ее резким движением.

-- Какой позор! Какой позор!

У нее вид затравленного зверя. Не смея поднять глаз, она бросает по сторонам боязливые взгляды, словно готовая бежать.

И вдруг она бежит. Она бежит. Поднимается вверх по тропинке, падая в лужи. Бежит... Я остаюсь, точно прикованный, не решаясь следовать за ней.