Человек, который убил.
Глава XXXV

XXXV

28 ноября.

-- Ариф, Осман, явах (тише!).

Они гребут слишком быстро. А я хочу вдоволь наглядеться на Босфор, истекающий кровью под вечерним солнцем.

...Вчера еще шел дождь. Я долго бродил по Стамбулу, стараясь забыться на его улицах, более пустынных, чем когда-либо. Ливень хлестал по минаретам, и они как будто стремились прорезать тучи своими вершинами, чтобы достигнуть голубого неба.

Сегодня тучи рассеялись. Остался только легкий туман, вечно висящий над Стамбулом, как желтый шелковый покров. Я сел в каик, чтобы насладиться последним днем лета, на пороге зимы. Может быть, и на меня снизойдет этот мир и покой Босфора...

Почему, почему, почему она тогда убежала?

Мои каикджи увезли меня очень далеко. Мы плывем вдоль европейского берега. Деревни со старыми фиолетовыми домами мелькают одна за другой: Ортакей со стройной белоснежной мечетью; Куру-Чесме, где купаются в воде; лодки; Арнауткей, расположенная на мысе; Бебек - в глубине бухты; Румели Гиссар, где Завоеватель заложил свои первые крепостные башни, незыблемые еще и теперь, спустя пять веков: и Бяояжикей, и Стетия, и Иеникей, где я узнал гостеприимный кров Колури...

Дальше была Терапия. Мы проехали мимо пустынного теперь дворца французского посольства. Зимний ветер уже гуляет по парку. Но старые деревья еще борются с ним, стараясь отстоять как можно дольше свою пышную, багряную ноябрьскую листву.

...У женщин бывают странные припадки стыдливости. Одна только мысль о физической измене может их испугать... Да. Но она, она? Так давно покинутая, отвергнутая, почти вдова? В мире нет существа более свободного и душою, и телом...

Солнце опустилось за холмы. Внезапное, почти пугающее волшебство: весь запад в одно мгновение залит темным пурпуром, словно кровью заката, в то время как восток, точно по контрасту, покрывается бледными красками ночи - лунной синевой и зеленью нефрита. В зените, как арка моста, протянулась изумрудная грань.

Я буду обедать здесь, в Иенимахале или Каваке, все равно. Пусть отдохнут каикджи. Я найду здесь албанскую харчевню, где мне подадут югурт, каймак и, может быть, и дон-дурму... и уж, наверно, не обойдется без наргиле под огромными платанами, среди раскинутых сетей, сохнущих под ветром.

Наргиле шипит... Его почти бесцветный дым чуть опьяняет и увлажняет виски легким холодным потом...

Ах... который час? Мне кажется, я уснул после наргиле. Луна превратилась в красноватый серп и вот-вот исчезнет...

Ого! Пять часов по турецкому времени. Я не попаду к полночи на улицу Бруссы... В дорогу, скорей...

Каик стрелою мчится по темной воде. Мы выходим на середину пролива, где быстрее теченье. И берега бегут мимо нас...

Пять часов по-турецки. Я никогда не плыл по Босфору в такой поздний час. Все деревушки затихли, все огни погасли. Даже морские ласточки спят, и я не слышу шелеста их крыльев, задевающих воду.

Канлиджа... Давеча, поднимаясь вверх по Босфору, мы шли далеко, у другого берега. И потом тогда было слишком светло, а теперь, в этой густой тьме, я не могу устоять против своего желания... Я задену концом весла ограду сада, и если спящая там, в павильоне, услышит этот звук, она подумает, что запоздавший рыбак подгоняет свою лодку...

Что такое, окна павильона освещены? И открыты... так поздно? А ведь в этом доме, где друг друга так ненавидят, не засиживаются долго по вечерам... Все равно, я проеду совсем близко. Мой каик невидим, бесшумен и невидим; мои глаза, привыкшие к темноте, едва различают силуэт Османа, сидящего впереди меня.

Тише... тише... Я хочу постоять под освещенными окнами... может быть, кто-нибудь облокотится на подоконник...

А... а!..

Двое!.. В комнате двое... Она и мужчина. Да, мужчина. Чернович...

Чернович... Леди Фалклэнд и князь Станислав Чернович... Я их вижу ясно. Они стоят, обнявшись... На ней открытый расстегнутый пеньюар. Я вижу обнаженную грудь...

...Я... я... я сломал ноготь о борт каика...

...Это... Да... черт возьми, это недурно! Рено де Севинье Монморон рогат. Да, рогат, даже не получив анонимного письма... Это еще забавнее!

Глупец... сорок пять лет... сорок пять лет. Это урок... А ему сколько, Черновичу? Двадцать пять, да... Урок, жестокий урок...

О, я совладею с этим. Нет, я не уйду отсюда так скоро. Меня не заметят: ночь слишком темна, а их альков слишком освещен, даже иллюминирован... три лампы... Я хочу изжить эту боль до конца.

Они разомкнули объятия. Она беспечно подходит к отрытому окну и смотрит в ночь, смотрит на меня. Он неподвижен и глядит на нее. Я слышу его слова:

-- О чем вы думаете, красавица моя?

Она отвечает. Тем чистым, мечтательным голосом, которым говорила мне вчера. "Дайте мне вспоминать", - она отвечает:

-- Я думаю о том, что вы не очень меня любите. Я думаю, что вам почти все равно, что я ваша... не правда ли, Ста?.. Меня так легко было взять. Я ведь была так слаба, так жаждала ласки... И это было не интересно для вас, и скоро вам надоело. Давно уже... Мне даже кажется, что вы не слишком радуетесь, добившись этого свидания, которого домогались так страстно, - свидания здесь, в моей спальне.

Он возражает. Кажется, он говорит какие-то нежности. Но я не слушаю его слов: я вслушиваюсь только в ее голос, звуки которого я так люблю...

Она продолжает:

-- Я думаю, что на вашем месте могли бы оказаться и другие, которых я позвала бы так же, как позвала вас, если б случайно они встретились на моем одиноком пути... другие, может быть, отдали бы жизнь за такой час...

О, Боже... нет! Только не это!

Что это? Огни в темном саду... Огни появляются из большого дома, скользят под деревьями и предательски подкрадываются к павильону, окружают его...

...Слова Мехмед-паши... слова Мехмед-паши...

Да, так и есть. Дверь павильона отворяется под напором, по-видимому, сломавшим задвижку. Входят сэр Арчибальд с кузиной леди Эдит. Так и есть. Не раздалось ни крика, ни падения опрокинутого стула, ничего. Я услышал только глухой стон - стон леди Фалклэнд - потом сухой смешок, дребезжащий, как связки скелета, торжествующий, злобный смех победившей, наконец, соперницы...

И больше ничего.

Но нет: спустя мгновение, бесконечно долгое, слышится щелканье курка револьвера, который взводят. Но сейчас же звучит холодный голос баронета:

-- Не трудитесь, Стани, оставьте это. Оставьте. Сад полон прислуги...

Я больше не вижу Черновича, он отошел от окна. Должно быть, он повиновался, потому что выстрела не слышно. Черт возьми! Сад полон прислуги! - Чего вы хотите? Можно иметь в своем роду пять королей и зваться Черновичем - но не Бюсси д'Амбуазом...

Снова голос баронета:

-- Мэри, не угодно ли вам подписать вот это? Вы понимаете, что теперь вы в моих руках. Упрямиться бесполезно. Если вы подпишете, я не позову людей - ни кавасов, ни лакеев. Все останется между нами. Если не подпишете - позову... Простите, останьтесь на месте. Оставьте, пожалуйста, шею открытой.

Опять этот сухой дребезжащий смех...

О, она жестоко мстит - та, другая!

Леди Фалклэнд стоит в амбразуре окна, спиной ко мне. Статуя не могла бы быть неподвижнее. Сэр Арчибальд делает шаг вперед. Чернович становится между ними:

-- Арчи, вы не решитесь...

-- Стани, я прошу вас замолчать. Гораздо корректнее, чтобы вы молчали.

Он молчит... Мне кажется, другие не молчали бы!..

-- Мэри, угодно вам это подписать?

-- Мэри, подпишите, и пусть все будет кончено. Я вижу, вы слишком легко одеты. Вы простудитесь... А если вы заболеете, кто будет заботиться о вашем дорогом беби?

На этот раз статуя вздрагивает. Но ответа все еще нет.

-- Эдит, оставьте ее. Нужно покончить. Мэри, подпишите. Прочитайте раньше, я хочу, чтобы вы прочитали. Это только для того, чтобы получить развод: ваше согласие, признание в... во всем этом. Не будет никакого скандала. Эту бумагу увидят только чиновник и консул. Все будет улажено, потому что вы не можете больше сопротивляться. Если вы не подпишете, я позову прислугу и заставлю констатировать факт. Получится скандал.

Он протягивает бумагу. Рука, опирающаяся на подоконник, сжимается, и застывшая у косяка голова делает знак отрицания.

-- Нет? Как вам угодно. Значит, скандал. Тем хуже для ребенка: он узнает, что за женщина его мать.

Молчание. Рука отрывается от окна, тело гнется, голова склоняется. Леди Фалклэнд на коленях:

-- Арчибальд! Умоляю вас! Не отнимайте у меня ребенка...

Он пожимает плечами:

-- Об этом нечего и говорить. Вы могли еще просить об этом вчера. Но я уж вам сказал: теперь вы в моих руках. Если вы подпишете, ребенок не будет знать. Если не подпишете, он узнает. Выбирайте, и не нужно больше бесполезных слов.

-- Арчибальд... Умоляю вас... Ребенок...

Голос ниже на целую октаву. Я едва слышу его, так он слаб и так придавлен гнетом страдания.

Вмешивается Эдит:

Резкое движение. Леди Фалклэнд поднимается, полная гнева.

-- Арчибальд! - слова точно брызжут, голос звучен и страшен. - Прежде всего заставьте ее замолчать. Я еще у себя дома! Арчибальд, вы - гнусный, гнусный человек. Под этим кровом мы были чужие, но были свободны и вы, и я. Сколько раз вы мне говорили, что я свободна, желая, очевидно, пользоваться свободой сами. Сколько раз я могла сама вас поймать в ловушку, как вы поймали сегодня меня. Я не хотела. Я действовала честно. А вы, вы предатель, предатель... Предатель...

Он бледнеет от оскорбления. Минуту он колеблется, стоя перед ней. И вдруг, когда она еще раз повторяет: "предатель", поднимает кулак и наносит удар по хрупкому плечу. Леди Фалклэнд падает. Чернович не трогается с места...

Неумолимый муж отворяет дверь:

Я не вижу страдалицы, она на полу, побежденная, раздавленная. Но палач останавливается и прикрывает дверь. Потом сгибается, с бумагой в одной руке, с пером в другой. Так тихо, что слышно, как скрипит перо... Дело сделано.

-- Эдит, Стани. Подпишите как свидетели.

Она подписывает. Чернович подписывает тоже, не возмущаясь, без всякого протеста. Кончено.

Сэр Арчибальд Фалклэнд старательно складывает бумагу и кладет ее в бумажник ярко-красной кожи.

Они курят, как двое друзей.

Чья-то тень медленно, с усилием поднимается и облокачивается на подоконник. Она наклоняется к воде... О, она не бросится! У нее нет на это сил. Все кончено. Она подписала. У нее нет больше ребенка. Ей больше ничего не надо. Она ищет только немного свежего воздуха для своей пылающей головы. Она смотрит во тьму. Как только немножко привыкнут к темноте ее глаза, она увидит мой каик: надо ехать.

Последний звук долетает до меня: я уже слышал его там, под кипарисами. Так же, как тогда, он сжимает мне горло, терзает сердце: звук неудержимых рыданий. Бедная, бедная женщина! Убитая, обезоруженная, растоптанная, одинокая-одинокая, без друга, без защитника, одна, одна. Ее силы иссякли. Гордость сломлена. Ей уже все равно, что другая, соперница, воровка, видит ее слезы и наслаждается ими.

У нее больше нет ребенка, нет ребенка...