Покойница.
Часть третья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Покойница. Часть третья. (старая орфография)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

VI.

С этого дня Mlle Тальво поселилась в замке, где, как и следовало ожидать, ее встретил самый радушный и самый сердечный прием. Попав таким образом в общество двух особ высшого круга и в дом отличавшийся изысканною роскошью и изяществом, молодая девушка повидимому нисколько не стеснялась окружающею ее обстановкой, она была как бы вполне на своем месте. С обычною гибкостью женского ума она соединяла еще известную сдержанность и врожденное чувство собственного достоинства, благодаря чему отнюдь не казалась чужою даже и в самом изысканном обществе; тщеславие, которым она обладала в весьма значительной степени, впрочем заставляло ее постоянно держаться настороже чтобы как-нибудь не проявить неуместного удивления, или не сделать какой-нибудь провинциальной неловкости. Только по её быстрому красноречивому взгляду, порой выражавшему безпредельное любопытство, можно было иногда заметить её удивление при виде совершенно новой для нея, изысканной роскоши. Впрочем, особенно в начале своего пребывания в замке, Mlle Тальво старалась как можно менее пользоваться обществом своих гостеприимных хозяев. По нескольку часов в день, чрез известные промежутки времени, она проводила у постели Жанны, ухаживая за нею и делая ей перевязки, а затем уходила к себе в комнату и занималась чтением книг из обширной библиотеки замка. Только после завтрака или обеда, в хорошую погоду, она немного прогуливалась в парке с Алиеттой и её мужем или проводила некоторое время вместе с ними в гостиной. Она говорила мало, но хорошо и ясно, выказывала без малейшей аффектации весьма основательные знания и в то же время ко всему относилась несколько равнодушно и даже насмешливо. Г. де-Водрикур в таких случаях снова видел пред собою высокомерную, насмешливую нимфу лесов, которая однажды утром так дерзко нарушила его право землевладельца. При других обстоятельствах Алиетта могла бы сказать себе что не особенно благоразумно вводить в свою семейную жизнь девушку такой редкой красоты и столь интересно оригинальную. Но поглощенная всецело заботами о здоровьи дочери и едва успокоившись относительно сохранения её жизни, она могла питать к Сабине лишь одно чувство глубокой признательности, она с восторгом следила за изящною грацией с которою молодая девушка оказывала разные мелкия услуги маленькой выздоравливающей. Несколько времени спустя, когда Алиетта немного успокоилась, она весело говорила мужу о том особенном впечатлении которое производит на нее Mlle Тальво: "Я не могу сказать что она мне нравится", говорила она:, "слово нравится будет неверно: она чарует меня; она мне представляется какою-то волшебницей... Заметил ли ты что она ходит совсем неслышно. Её ноги точно не касаются земли... она двигается точно лунатик... как леди-Макбет, например. Но волшебница она добрая и леди-Макбет сестра милосердия."

- Узнаю свою супругу, отвечал ей Бернар: - волшебница!... леди-Макбет!... Господи Боже мой! она просто хорошая сиделка и больше ничего.

Между тем, благодаря совместным стараниям Сабины и доктора Ремона, особенно же благодаря неусыпному усердию доктора Тальво, выздоровление Жанны было предохранено это всех опасных осложнений которые часто бывают следствием такого рода операций. Через три недели г. Тальво объявил что нет и тени опасности, и что его племяннице нет надобности долее оставаться в Вальмутье. Напрасно Бернар, расточая пред доктором самые горячия чувства признательности, уговаривал его принять вознаграждение. - Нет! сказал г. Тальво, - ни за что в мире!... Я даже не имею на это права... я уже более не занимаюсь своею профессией... Если я иногда и пользую теперь, то делаю это только или из чувства дружбы, или как доброе дело.

- Хорошо! ловлю вас на слове, доктор! сказал Бернар: - дружба наша на жизнь и на смерть.

- Впрочем, возразил г. Тальво в ту минуту как Алиетта входила в гостиную, - признаюсь что, в виде гонорара, я готов принять поцелуй от гжи де-Водрикур... потому что я ее очень люблю.

- Ото всего сердца! воскликнула молодая женщина, подбегая и подставляя ему обе щечки для поцелуя.

Легко понять что два человека настолько великодушные как Бернар и Алиетта не могли забыть такой важной и притом безкорыстной услуги. С этой минуты они оба всеми силами старались оказывать г. Тальво и его племяннице всевозможные знаки своего уважения, любви и признательности.

Что касается лично г. Тальво, трудно было изобрести что-нибудь могшее доставить ему удовольствие; все его интересы, все его помыслы сосредоточивались на науке, и все те любезности которые принято оказывать в высшем свете могли бы только мешать ему, или безпокоить его. Таким образом только его племяннице могли Бернар и Аоиетта так или иначе выказывать свое чувство признательности. Несмотря на сдержанность Mlle Тальво, ее разумеется до некоторой степени заставили высказаться о подробностях её семейной жизни, о её матери давно разбитой параличом, о её собственном положении в дом г. Тальво. Она даже вскользь до некоторой степени подтвердила ходившие слухи о её предстоящем браке с её опекуном. Брак этот, повидимому назначенный на будущую осень, время совершеннолетия Сабины, доставлял де-Водрикурам удобный случай сделать богатый подарок молодой девушке, а пока ее осыпали всевозможными знаками внимания и оказывали ей всевозможные дружеския услуги. Алиетта часто бывала в Ла-Соле, и ей нередко удавалось увозить свою прекрасную соседку на день, на два к себе в Вальмутье. Г. Тальво охотно допускал эти похищения, несмотря на то что они лишали его полезной сотрудницы. Но он был счастлив и польщен близостью своей невесты с молодою женщиной которой высокия душевные качества он скоро оценил по достоинству. Он был доволен и тем что его воспитанница таким образом хотя урывками избавляется от сурового затворничества, которому он невольно подверг ее и в чем теперь искренно раскаивался.

Разумеется, не. была забыта и охота в числе удовольствий которые г. и r-жа де-Водрикур спешили доставить Mlle Тальво. Объявляя ей что отныне она может, не опасаясь никаких преследований, охотиться в его полях и лесах с ружьем, хорьком и даже с силками, Бернар напомнил ей их первую встречу, шутливо ссылаясь на чувство гнева которое она в нем будто бы тогда возбудила. Воспоминание это развеселило Сабину; на её смуглых щеках появились две ямочки, а губы раскрылись как лепестки чудного пунцового цветка, обнаруживая при этом два ряда прелестных перламутровых зубов. "Жаль", подумал про себя г. де-Водрикур, "что она так редко улыбается: она обворожительна когда смеется!" К несчастию, она была обворожительна и тогда когда не смеялась.

Таким образом у Mlle Тальво вошло в привычку охотиться вместе с владельцами Вальмутъе. Тщетно пыталась она сообщить и Алиетте тайну своего спокойствия и хладнокровия при появлении дичи; Алиетта же, в свою очередь, при усердной помощи со стороны мужа, давала ей уроки верховой езды, и молодая девушка в этом отношении делала необыкновенные успехи. Стройная, ловкая и смелая, она имела все чтобы достичь в этом искусстве полного совершенства. Амазонка необыкновенно выгодно обрисовывала её стройный, гибкий стан. Сам граф выездил для нея одну из красивейших лошадей завода Вальмутье, и затем лошадь эту берегли и холили до поры до времени, то-есть до свадьбы Mlle Тальво.

Эти ежедневные сношения, приключения на охоте, уроки верховой езды, к которым присоединились еще и уроки вальса после обеда, невольно повели к еще большему сближению между Mlle Тальво и её радушными хозяевами в Вальмутье. Г. де-Водрикур, не нарушая правил самой почтительной вежливости, весьма скоро принял с Сабиной обычный ему шутливый, поддразнивающий тон; но в данном случае он нашел достойную себя соперницу: Mlle Тальво отлично умела отвечать ему на его шутки и даже оспаривала у него пальму первенства в насмешках и иронических недомолвках. Её сериозный и звучный голос был как нельзя более способен оттенять саркастическия нотки, к которым она охотно прибегала в разговорах со своим учителем танцев и верховой езды. Часто случалось что Алиетта по той или другой причине оставалась дома, и Бернар с Сабиной вдвоем ехали на охоту, или на простую прогулку верхом; хотя за ними и следовал всегда грум, или слуга, тем не менее это были настоящие tête-à-tête, в которых однако не было ничего странного для людей знавших что Mlle Тальво получила воспитание чисто американское и привыкла к полной свободе. Впрочем, все что происходило во время этих бесед с глазу на глаз отнюдь не давало никакой пищи злословию: разговоры г. де-Водрикур и Mlle Тальво касались преимущественно охоты и правил верховой езды, а когда они кончали с этими специальными вопросами, то обыкновенно переходили ко своим обычным безобидно-шутливым стычкам. Так однажды Бернар, заметив полное безстрастие Сабины при виде агонии издыхающей косули, сказал ей:

- Я положительно опасаюсь, любезная соседка, на основании тысячи и одного признака, что у вас вовсе нет сердца.

Она вскинула на него глазами и спокойно отвечала:

- Я же, на основании тысячи и одного признака, опасаюсь что у вас его слишком много.

Или в другой раз:

- Да, ответила она, - и вы надеетесь за то что у меня все женские недостатки.

- Весьма возможно.

- Наверное.

Таков был обычный тон их невинных бесед.

Между тем прошли два-три месяца после полного выздоровления маленькой Жанны, а граф де-Водрикур и не помышлял о том чтоб ехать в Париж и разсеяться после однообразия деревенской жизни. Алиетта напрасно время от времени напоминала мужу о том что пора ехать в Париж, ссылаясь на их прежнее совместно принятое по этому поводу решение.

- С той минуты как я уже более не скучаю, отвечал Бернар, - совершенно безполезно выживать меня отсюда... Я акклиматизовываюсь, привыкаю, начинаю понемногу обростать корой... следует оставить меня в абсолютном покое... предоставить полную свободу процессу моей кристаллизации... Тем более, моя дорогая, что ты и сама разчитываешь после Пасхи, в апреле, съездить в Париж; я могу подождать до того времени.

Наступил и апрель, а поездка в Париж не состоялась. Около этого времени здоровье Алиетты подало повод к безпокойству; на нее сильно подействовало случившееся в Сен-Жермене, а болезнь дочери еще более подорвала её здоровье. У молодой женщины часто бывал страшный упадок сил, переходивший даже в обморок. Мнение г. Тальво, вполне согласное со взглядами доктора Ремона, было таково что болезнь нисколько не сериозна, что это не более как анемия, развившаяся вследствие перенесенных Алиеттой волнений. Алиетта настаивала на том чтобы не изменять ничего в раз принятом решении и ехать в Париж, но Бернар не соглашался.

- Ты хотела ехать в Париж только ради меня, говорил он, - чтобы сделать мне приятное, а мне вовсе не будет приятно везти тебя совсем больную... Береги себя, окрепни, успокой свои несчастные нервы, и мы поживем в Париже осенью, после твоей поездки к матери.

Гжа де-Водрикур, следуя доброму совету мужа, всеми силами старалась успокоить свои несчастные нервы; весьма важна была бы в этом отношении его помощь, но, к сожалению, как легко догадаться, вышло совершенно наоборот. Не было никакой возможности чтоб Алиетта, избавясь от опасений за дочь и снова вполне овладев своею тонкою проницательностью, не поняла бы очень скоро все неудобство и даже опасность дружбы завязавшейся между обитателями Ла-Соле и Вальмутье. Совершенно новая в муже склонность к деревенской жизни, нежелание разстаться с ней хотя бы на несколько дней, окончательно открыли ей глаза. Было слишком очевидно что Бернара удерживало в деревне что-то особенное, занимавшее и вместе с тем развлекавшее его. Гжа де-Водрикур ясно сознавала что на пресыщенный вкус Бернара, особенно при его полной деревенской бездеятельности, странная личность Mlle Тальво, её оригинальная красота, сила её ума, окружающая ее таинственность, должны были иметь чарующее действие. Она боялась Сабины не только как женщины могущей похитить у нея сердце мужа, но и как существа мрачного, насмешливого, злокозненного, как духа зла, который может уничтожить все её благотворное влияние на душу мужа и навеки разрушить все мечты и надежды жены-христианки. Она знала что Сабина воспитана в полном отрицании тех верований которые ей самой были дороги, и никак не могла дат себе ясного отчета почему неверие доктора Тальво нисколько не оскорбляло её внутренняго чувства, между тем как то же неверие в Сабине казалось ей ужасным и отталкивающим.

А между тем, что делать? Г. Тальво спас её дочь от верной смерти; Mlle Тальво принимала деятельное и полезное участие во время болезни её ребенка - признательность и приветливость в отношении той на кого она теперь смотрела как на мрачного гения, вторгшагося в её семейную жизнь, были тяжким, мучительным бременем для Алиетты.

Все эти противоречивые чувства перемешались в её уме, потрясли ее до глубины души; такое тяжелое состояние, вследствие постоянного душевного напряжения, не могло не подействовать разрушительно на её здоровье.

В то же время г. де-Водрикур, хотя и не страдал так, но тоже был далеко не спокоен. Мучения ревности и нравственные опасения жены не играли ровно никакой роли в его тревогах, он даже и не подозревал её страданий. Вполне обманутый женским уменьем Алиетты таить все про себя, он, кроме того, был слишком занят Сабиной чтоб обращать сколько-нибудь внимания на что бы то ни было за исключением её. Подобно всем кого страсть поглощает всецело, он относился ко всему остальному миру разсеянно и равнодушно; он видел только свою любовь, и следуя обычаю, уверял себя что только он один и видит ее. Поведение его в отношении их опасной соседки казалось ему впрочем вполне безупречным; если он и старался как можно чаще пользоваться правами близкого соседства, дружбой завязавшеюся благодаря случайностям, если он и хватался с жадностью за каждую возможность встречи с Сабиной, если и ловил каждое её слово, - то не выдавал своей тайны ни одним неосторожным словом, ни одним неосторожным движением: он твердо верил в то что тайна его известна только ему одному, и действительно, за исключением двух лиц которых она наиболее интересовала, а именно его жены и самой Сабины, тайну эту знал только он один. Г. де-Водрикур, как мы знаем, не был ни ребенком, ни сумашедшим, ни дураком, он даже был умен; но он был влюблен, страстно влюблен, может-быть первый раз в жизни, и вследствие этого большая часть его умственных способностей в данное время совершенно улетучилась.

По счастью, нравственная, душевная его сторона оказалась менее тронутою; он был далек от того чтоб отдаться своей роковой страсти без сопротивления, без мужественной борьбы. Он не скрывал от себя что любовь его к Сабине противна самым основным правилам не только нравственности, но и чести: она была родственницей, воспитанницей и невестой человека, чьи знания и преданность воскресили ему дочь. Он не мог совратить ее с пути долга, не сделав ее виновною пред этим человеком в самой черной неблагодарности и самой низкой измене. Все это он сознавал, и действительно, чтоб избегнуть этой бездны позора, делал все что было в его силах, кроме того что ему следовало сделать - бежать от нея!

Не находя в себе силы освободиться от чарующого влияния этой красивой и оригинальной девушки, он успокоивал свою совесть перечислением непреодолимых, отдаляющих их друг от друга преград. Он будет страдать от несчастной любви, неудовлетворенной страсти, но сколько бы он ни страдал, это касается только его одного. Он скорее пустит себе пулю в лоб чем грубо и низко поступит с человеком спасшим жизнь его ребенку.

Как бы для того чтоб еще более увеличить преграды между собой и Сабиной, он все теснее и теснее сходился с г. Тальво, к которому его уважение и симпатия действительно расли с каждым днем. Он знал от своих сторожей и фермеров что г. Тальво не только оказывал помощь и раздавал обильную по своим средствам милостыню бедным округа, но что он приносил им и еще более достойные жертвы, уделяя им каждое утро на советы и посещения драгоценное время, отнимаемое им у своих научных занятий. Он восхищался скромностью, щедростью и безкорыстием с которыми его сосед расточал свои благодеяния, тем более что он знал с каким страстным рвением г. Тальво предавался своим научным занятиям и тому капитальному труду в котором он намеревался изложить все их результаты. Сочинение это в течение двух-трех лет выходило полугодичными книжками, и уже первые листы его доставили автору одобрение всего института. Сочинение это заключало в себе историческое исследование развития естественных наук с начала и до конца нынешняго столетия и было озаглавлено: Научный инвентарь XIX века. Одна мысль осуществить подобное предприятие уже заключает в себе нечто поражающее. Г. Тальво отдался ей еще в ранней молодости с энтузиазмом пророка, так как он любил науку не только за то умственное наслаждение которое она ему доставляла, но любил ее любовью благоговейною за те великия заслуги которых он ожидал от нея в будущем для человечества в нравственном и религиозном отношениях.

Странное дело! хотя этот поборник науки и свободы мысли немог быть в глазах гжи де-Водрикур ничем иным как опасным нигилистом, она тем не менее испытывала к нему сердечное влечение, и точно также доктор Тальво, несмотря на свое высокомерное предубеждение против католицизма, не мог победить в себе чувства самой нежной любви к своей соседке, ревностной католичке. Повидимому эти два высоконравственные существа сблизились между собою благодаря своим противоположным, но одинаково высоким духовным качествам. В сущности г. Тальво строго воздерживался в присутствии Алиетты это всякого суждения которое могло бы оскорбить её верования. Разумеется, он не был столь же сдержан с Бернаром, свободомыслие которого он скоро вполне разгадал.

Когда Сабине случалось гостить в замке, опекун её иногда обедал там; чаще всего он возвращался домой пешком, и нередко г. де-Водрикур провожал его часть пути. Во время этих прогулок, иногда довольно продолжительных, характер их разговоров принимал все более дружеский и откровенный тон. Не раз во время этих бесед случалось им говорить о религиозных вопросах, и Бернар с удивлением замечал что в данном случае г. Тальво столько же был далек от Вольтеровского тонкого глумления как и от грубого кощунства антиклерикалов. Его беседы дышали уважением и кроткою снисходительностью мудреца, который выше всех страстей и всякой ненависти. Он вносил в свои беседы даже дух глубокой религиозности, ибо у него была своя вера, и так как она была искренна и восторженна, то он невольно увлекался проповедуя ее. Всего менее допускал он в деле религии равнодушие, и в этом отношении, хотя и очень деликатно, высказывал Бернару великия истины, которые тот покорно выслушивал, так как дружеская форма смягчала строгую сущность. По мнению г. Тальво, было бы недостойно человека отречься ото всякой веры в идеал, в силу того только что он потерял идеал христианский: необходимо придти к какому бы то ни было идеальному верованию, если только не хочешь понемногу спуститься до степени животного. Человека хорошого происхождения который ни во что не верит и мирится со своим неверием, некоторое время еще поддерживают наружные общественные приличия и направление данное ему первоначальным воспитанием; в сущности же основные чувства долга и нравственного достоинства уже теряют под собой почву, колеблются и все более в нем стушевываются; у него является только одна цель - легкия и низкия наслаждения; таким образом он мало-по-малу спускается под своею цивилизованною внешностью до нравственного уровня негра, в этом падении он старится, падая все ниже и ниже... Даже его умственные способности притупляются и слабеют, из отвлеченных понятий ему делаются доступными только самые ничтожные, самые поверхностные, он понимает только одно материальное... Что касается книг, он читает только романы и газеты; что касается театра, ему нравятся лишь самые ничтожные произведения драматического искусства, его занимают представления в которых затрогивается только одна чувственная сторона жизни... Не правда ли, это история людей и народов потерявших всякий идеал?

Только религиозное чувство, вера в идеал могут дать человеку волю, силу, желание преследовать цель жизни, всецело посвятить себя на служение благу, истине и красоте; от каждого человека наделенного умственными способностями зависит достичь этой веры в идеал созерцанием и изучением природы, то-есть путем науки. Следовательно, наукой следует восполнять ужасную пустоту оставленную в нравственном мире старыми обветшалыми верованиями. Только наукой возвысил себя и сам г. Тальво до этой веры поддерживавшей его в тяжелом научном труде, который в то же время есть и дело пропаганды; наука же одушевляет его на то добро которое он распространяет вокруг себя.

нам и приходится лишь в кратце изложить самую сущность его верований. Г. Тальво, благодаря своим научным занятиям, дошел до убеждения что божественное дело творчества постоянно продолжается и совершенствуется во вселенной; что каждое разумное существо может со своей стороны до некоторой степени содействовать этому делу постоянного совершенствования; что обязанность человека поступать именно так; что он должен находить в простом исполнении этого долга и в сознании что и он служит высшим целям, и награду себе и наслаждение своей жизни.

- Но, говорил Бернар, - так как дело идет о замещении угасающих верований, веужели вы надеетесь, доктор, когда-либо обратить все человечество в вашу философскую религию, величия которой я не отрицаю, но которая требует необыкновенного умственного развития.

- У меня вовсе нет такого заблуждения, отвечал доктор Тальво, - но это и безполезно: достаточно обратить на путь истины одного избранного который со временем сделается настолько влиятельным что будет в состоянии руководить толпой; тогда он нравственным авторитетом или просто силой обратит ее на путь долга.

- Но знаете ли, доктор, смеясь возразил ему Бернар, - вы ужаснейший аристократ!

- Без сомнения. Неужели же вы приняли меня за демагога, потому только что я человек науки? Это очень странная, хотя и распространенная идея. Она противоречит истине. Наука естественный враг демократии, потому что она естественный враг невежества и еще более посредственности. Что может сделать демократия? Разве только возвысить невежд до степени посредственностей. Такой прогресс ужасен! Что касается меня, я жалею невежд, слабых и несчастных, но льстить их страстям или покориться их власти - никогда!

Затем, снова обращаясь ко своим религиозным воззрениям:

- Верьте мне, друг мой, говорил он, - бесконечное блаженство сознавать что идешь путем истины, что идешь, так оказать, рука об руку с Предвечным, потому что творишь Его волю... Что до меня, то в моем блаженстве есть что-то райское. Если моя жизнь и бывает иногда омрачена, то единственно опасением что я не буду в состоянии довести до конца тот труд которому я посвятил всю свою жизнь.

- Откуда же такое опасение, любезный доктор? Вы в полном цвете лет и сил?

- Разумеется. Но... ars longa, vita brevis... А потом и голова у меня устает, и сердце болит так что я невольно принужден ограничивать часы своих занятий... Это для меня единственное в мире горе!

VII.

В тот же вечер как доктор Тальво и Бернар, идя по дороге в Ла-Соле, вели между собою беседу о религии, гжа де-Водрикур, по просьбе Сабины, поиграла немного на фортепиано, но скоро устала, простилась с молодою девушкой, поцеловала ее, как она это делала каждый вечер, и удалилась к себе в комнату. Стоял май месяц, день был теплый и приятный, точно также как и вечер. Прежде чем раздеться и лечь, Алиетта облокотилась на окно чтобы подышать запахом свежей зелени и ароматом первых цветов, фиалок и ландышей. Усеянное звездами небо обливало голубоватым светом и молодую листву деревьев, и окрестные поля и луга. Среди этого мечтательного созерцания звездной ночи, хозяйка Вальмутье внезапно вздрогнула: она заметила стройную тень Сабины переходившую по аллее неподалеку от тропинки которая кратчайшим путем вела в Ла-Соле.

...Было около одиннадцати часов ночи когда г. Водрикур, простившись с доктором Тальво, лесною дорогой возвращался в Вальмутье; вдруг в слабом сумраке аллеи он увидал изящно закутанную в мантилью женскую фигуру, которая легкими и ровными шагами шла прямо на него. Он тотчас же узнал ее; это была та чей образ, среди прелести весенней ночи, он только-что старался возсоздать в своем воображении. Волнение Бернара было так велико что сердце у него разом как бы остановилось и вслед затем с неимоверною силой застучало в груди; скоро, однако, он сумел вполне овладеть собой.

Они были уже в нескольких шагах друг от друга.

- Неужели это вы? как можно спокойнее проговорил Бернар, - Я думал что это ваш двойник!

- Нет, не менее спокойно отвечала молодая девушка, - это не двойник мой, а я сама... Я соблазнилась прелестью вечера и пошла по аллее со смутною надеждой встретить вас.

- Не верю... Я убежден что вы отправились в лес собирать волшебные травы при мерцании звезд.

- Как колдунья?

- Как юная, обворожительная волшебница!

- Вы слишком снисходительны. Не правда ли, мы возвращаемся домой?

- Если желаете.

- Разумеется желаю.

И они пошли по направлению к замку. Против обыкновения, Сабина казалось несколько взволнованною; она разсеянно то снимала, то надевала свою перчатку.

- Неужели вам было страшно?

- Какой вздор! Нет... во мне раза два показалось что я слышу в кустах шаги.

- Весьма возможно. У вас здесь нет недостатка в браконьерах.

- И в браконьерках тоже? улыбнулась она.

- С браконьерками я мирюсь! засмеялся Бернар. - Позвольте вам предложить руку.

- Нет, благодарю.

Наступило короткое молчание.

- О чем вы говорили с моим опекуном? первая нарушила его Сабина.

- О весьма сериозных предметах: о науке, философии, религии...

- Кроме пользы, разумеется, это ничего не может вам принести.

- Надеюсь; но пока я только с горечью сознаю как велико то разстояние которое в нравственном отношении отделяет меня от такого человека каков ваш опекун. Еслиб я, подобно ему, посвятил свою жизнь науке вместо того чтобы тратить ее на нелепые развлечения, я был бы и лучше, и счастливее чем теперь.

- Вы думаете?... Лучше - это возможно... это не особенно трудно... но счастливее, - сомневаюсь... Вы знаете, я много училась... Нет ни одного из этих созвездий которого я не умела бы назвать и определить его положение и движение в пространстве... Здесь, в лесу, не найдется насекомого которого строение, и даже нравы я бы не знала... На дороге не попадется ни одного камушка которого геологической эпохи я не могла бы определить... нет здесь ни одной травки которую я не сумела бы анализировать с совершенною точностию... Я вовсе не нахожу чтоб от этого я стала счастливее, но даже и лучше.

- Я думаю, вы одна только и знаете о том что творится в вашей голове и вашем сердце.

- Может-быть.

- Mlle Тальво?

- Г. де-Водрикур?

- Позвольте вас спросить, среди этой пустыни, в чем ваша религия?

- Разумеется в том же в чем и религия моего дяди.

- И вы полагаете что этой религии достаточно чтобы бороться со всеми соблазнами мира, даже с самыми ужасными и самыми сильными?

- До сих пор она меня вполне удовлетворяла.

тем я никогда до такой степени не нуждался в твердых убеждениях которые нам может дать только высшая вера.

- Вы сериозно желаете чтоб я научила вас своей вере?

- Совершенно сериозно.

- Это было бы весьма неприятно вашей жене.

- Моя жена, отвечал Бернар, - знает что я навсегда оторвался от её верований и никогда не могу к ним возвратиться.

- Нет, повторила Сабина, - это было бы ей очень не приятно... а я очень, очень люблю вашу жену... Но вот уже и замок!... Нам не достало бы и времени, так как обратить вас на путь истины - дело нелегкое, а затем...

- Что затем?...

- А затем вы и не поняли бы меая.

- Благодарю вас... Попытайтесь однако! Я так люблю ваш голос! Если я и не пойму слов, то музыкальность их убедит меня.

- Г. де-Водрикур, прошу вас не говорить мне любезностей! Я предпочитаю ваши дерзости... и люблю вам отвечать на них... потому что это единственно возможный и приличный между нами тон... надеюсь, вы меня понимаете?

Она подняла голову и с загадочною улыбкой сфинкса повернула к нему свое прекрасное, побледневшее от звездного света лицо.

Он остановился, несколько наклонился к ней и страстно заглянул ей в глаза.

- Сабина! глухо проговорил он: - зачем между нами столько пропастей?

Она положила к нему на руку свою прекрасную обнаженную руку, как бы желая и пожурить, и успокоить его.

- Послушайте! тихо сказала она.

Он удержал её несколько большую, но безукоризненной формы руку.

- Счастлив тот, прошептал он, - кому навеки придется опираться на эту чудную, нежную, но твердую руку!...

И вдруг неожиданным движением он склонился к этой руке и страстно поцеловал ее.

Сабина быстро ее отдернула и отшатнулась назад.

- Ах! задыхающимся голосом проговорила она: - беззащитная девушка.... доверилась вам....

- Простите!

- На это вы можете вполне положиться.

- Увидим!

Они продолжали путь в глубоком молчании и дошли до самого замка не обменявшись ни одним словом.

Несколько позднее гжа де-Водрикур также вернулась в замок и прошла к себе по собственной лестнице, дверь которой уходя она оставила незапертою.

На следующий день истекал срок пребывания Сабины в Вальмутье. Когда г. Тальво пришел вечером за своею племянницей, то нашел гжу де-Водрикур страдающею более обыкновенного. Со вчерашняго вечера с ней уже несколько раз делалось дурно. Она не была в состоянии выйти к обеду. Доктор обо всем разспросил ее, осмотрел и очень внимательно выслушал ей грудь. Он подтвердил диагнозу доктора Ремона сказав что болезнь не представляет никакой опасности, и что все дело заключается в плохом состоянии нервов. Он посоветовал продолжать прежнее лекарство, предписал движение без утомления и легкую, но питательную пищу.

Пред уходом домой доктор Тальво увел г. де-Водрикур в одну из отдаленных аллей парка и сказал ему.

- Любезный сосед, простите мне, но я должен коснуться весьма щекотливых вопросов; сделать это я считаю своим нравственным долгом и как врач, и как друг.

- Боже мой! воскликнул Бернар. - Неужели моя жена...

- Успокойтесь! ничего нет особенного; но такая продолжительная анемия превзошла все мои ожидания. Для гжи де-Водрикур было вполне достаточно времени чтоб оправиться после перенесенных ею тревог во время болезни жанны... Повидимому здесь кроется какая-то тайная причина.... В жизни гжи де-Водрикур я замечаю только счастливые обстоятельства.... Не говоря уже о богатстве, у нея отличный муж, прелестная дочь, семья, друзья, и все ее любят, боготворят.... и со всем тем болезнь её - болезнь несчастной женщины... Женщины страдающей нравственно, у которой есть какое-то тайное, страшное горе.... Послушайте, не подозреваете ли вы чего-нибудь что могло бы ее особенно тревожить?

- Ах, Боже мой, разумеется, да! с искреннею горестью воскликнул Бернар. - Это то что со дня нашей свадьбы составляло наше постоянное мученье.... Вы знаете не меньше меня как набожна моя жена, как искренна и горяча её вера, и вы конечно уже успели заметить что я совершенно не разделяю её религиозных убеждений.... Обратить меня к вере было постоянною мечтой моей жены с первого дня вашего брака.... эта тайная забота снедает ее.... Она вообразила себе что развлечения парижской жизни мешают мне вернуться в лоно религии.... Я бросил Париж чтоб избавить ее от этой тревоги, и Богу известно чего это мне стоило!... Теперь она видит что и в деревне я не сделался более верующим чем в Париже.... Она начинает приходить в отчаяние.... я не могу найти другого объяснения тому нравственному страданию которое, как вы полагаете, она испытывает. Но в физическом отношении ведь нет никакой опасности, не правда ли?

- Нет; по крайней мере я никакой опасности не вижу.

- Ах, доктор! знаете ли, как ни хлопочи, а трудно дается счастье в семейной жизни.... Как быть? что делать?... Теперь большею частию когда человек женится, он уже утратил веру.... Если он женится на молодой девушке воспитанной по современному, то-есть чорт знает как, то он рискует жениться на какой-нибудь куртизанке; если же он женится на девушке воспитанной по старым традициям, то оказывается что внутренно у него нет ничего общого с женой.... такой брак просто нравственный развод! Если брак учреждение устарелое, то лучше отказаться от него вовсе.

- Самое лучшее, сказал доктор Тальво, - давать женщинам воспитание более соответствующее духу того времени в которое мы живем и более соответствующее тем знаниям которые мы сами получаем.... следовало бы идеал христианский заменить в душе женщины другим, новым идеалом.... В будущем это так и будет.... иногда случается это и в настоящее время.... я сам поступал так у себя в доме.... Правда, мне способствовали случайные обстоятельства: судьба вручила мне ребенка, девочку, вы ее знаете.... Отец её разорился и умер, немного спустя мать её была разбита параличом.... ребенок остался на моем попечении. Сабина счастливо одарена от природы. Я имел полную возможность воспитывать ее по своему личному усмотрению, опираясь на свои личные принципы, и понемногу образовать из нея спутницу моей жизни, моей мысли.... Излишне прибавлять что прежде чем жениться на ней, я решился дождаться её совершеннолетия, чтоб она могла действовать вполне самостоятельно, и что я позаботился упрочить её будущность в случае еслиб она не была в состоянии разделить мое чувство.

- Это вполне достойно вас, сказал Бернар. - Но позвольте вам заметить что Mademoiselle Сабина счастливая избранница судьбы; подобные ей женщины всегда будут только исключениями.

- Я противного мнения. Я полагаю что в недалеком будущем умственный и нравственный тип Сабины, исключительный в данное время, станет общим типом молодой девушки. Нельзя не допустить такой надежды если не желаешь допустить неправдоподобную гипотезу возвращения к религии Божественного откровения, ибо вне этих двух условий брак, который есть общественная необходимость, потерял бы всякий смысл.

Г. Тальво и Бернар направились к Сабине, которая, простившись с Алиеттой, ожидала их у крыльца замка. Так как погода стояла прекрасная, она пожелала возвращаться домой пешком. Итак, они отправились в Ла-Соле пешком, и г. де-Водрикур по обыкновению до полдороги проводил своих гостей. Когда он простился с ними, Сабина шла некоторое время молча рядом со своим опекуном, потом вдруг в ночной тиши раздался её сериозный глубокий голос:

- Дядя, сказала она, - я опасаюсь что гжа де-Водрикур больна очень сериозно.... Вы не думаете этого?

- Нет, дитя мое, слава Богу, люди от пустяков не умирают.

- С ней сегодня был такой глубокий и продолжительный обморок что я испугалась.

- Да, обморок страшная вещь, но когда нет никакого органического порока, это не более как случайное явление, не представляющее никакого основания для опасений. Сердце гжи де-Водрикур в полном порядке... это не более как анемия.

- Разумеется... случалось что люди истощенные продолжительною анемией умирали в обмороке... во такие случаи весьма редки и с таким организмом как у гжи де-Водрикур, они почти невозможны...

- Она говорит что давно подвержена обморокам.

- Да, бедная женщина! Она мучится нравственно, сама создает себе терзания.

- Но вы не боитесь за нее?

- Пока нисколько.

- Тем лучше, дядя.

Тем временем они подошли к решетке Де-Соле и вступили в тень высоких, развесистых ив.

В конце той же недели, несколько парижских знакомых, привлеченных прелестью весенней погоды, приехали погостить в Вальмутье. Во главе общества стояла герцогиня де-Кастель-Море, старинный друг Бернара и Алиетты. Из писем обоих она знала и о болезни маленькой Жанны и об её чудесном выздоровлении. Едва успев поздороваться, герцогиня выразила желание поскорее познакомиться с молодою соседкой, оригинальную личность которой ей уже описали в письмах.

- А прелестная Еврейка, обратилась она к Бернару, - разве мы её не увидим?

- Какая Еврейка, любезная герцогиня?

- А та что ухаживала во время болезни за маленькою жанной.

- Mlle Тальво? Да она вовсе не Еврейка.

- В самом деле? А я вообразила себе что она Еврейка... Вероятно благодаря воспоминанию о красавицах-Еврейках которые лечили больных в Средние Века... и перевязывали раны рыцарям как Ревекка в Айвенго... Однако, Еврейка она или нет, она меня очень интересует!... Нельзя ли ее посмотреть?

В угоду герцогине, в Ла-Соле отправили карету с запиской от Алиетты к доктору Тальво. Она извинялась пред ним что снова решается похитить его племянницу чтобы познакомить ее с очень приятною приехавшею к ним в гости особой.

Сабина приехала, и своею красотой и оригинальностью возбудила всеобщий восторг в мимолетных посетителях Вальмутье.

- Это гордая Венера, выразилась о ней герцогиня.

На следующий день гжа де-Водрикур, повидимому утомившись обязанностями хозяйки, с самого утра почувствовала большую слабость и, по совету доктора Ремона, не выходила из своей комнаты. Она приняла у себя только мужа, Mlle Тальво и герцогиню, которая, не любя скучать, тем же вечером улетела обратно в Париж и увезла с собой и все приехавшее с ней общество.

Mlle Тальво сбиралась также вернуться к дяде, но в самую минуту её отъезда с Алиеттой сделался такой продолжительвый обморок что муж её страшно перепугался. Он уговорил Сабину остаться и, боясь злоупотреблять снисходительностью доктора Тальво, послал за доктором Ремоном. Доктор засвидетельствовал что после обморока пульс Алиетты несколько упал и бьется менее ровно чем обыкновенно. Впрочем, он не заметил в состоянии больной никаких особенных признаков опасности, предписал приемы попеременно ионических и успокоительных средств которые прежде принимала гжа де-Водрикур и которые главным образом состояли из хинного вина, эфира и валерияны.

Когда она пришла в себя, она велела привести к себе дочь которой не видала со вчерашняго дня; она улыбнулась ей, покачала своею ослабевшею головой и долго целовала ее, а когда девочка с удивлением взглянула на навернувшияся на глаза матери слезы, та сказала ей: "Ступай играть, мое дорогое дитя!"

Г. де-Водрикур и Сабина вместе со старою няней Викторией день и ночь не отходили от постели больной и с одинаковым усердием ухаживали за нею, стараясь не выказывать ни малейшого признака тревоги относительно её положения. Г. де-Водрикур однако начинал сильно безпокоиться, и очутившись на минуту с глазу на глаз с Сабиной, взволнованно обратился к ней:

- Скажите, пожалуста, уверены ли вы что доктора не ошибаются? Я вполне доверяю доктору Тальво... но тем не менее не могу не признаться что замечаю большую перемену... даже в лице... Неужели это вас не поражает?

- Боже мой, г. де-Водрикур, отвечала Сабина, - я могу только повторить вам то что мне сказал два дня тому назад дядя: у нея нет никакого, органического порока, а от пустяков не умирают.

Она оставила его во дворе замка, где он большими шагами ходил вокруг цветника. Вдруг он увидел у решетки приходского священника, который очевидно очень спешил; в то же время он заметил на крыльце старую Викторию повидимому поджидавшую его прихода.

- Это вы, несчастная, послали за священником? гневно воскликнул Бернар.

- Да, сударь, ответила она с твердостью, глядя ему в глаза.

- Барыня его спрашивала?

- Нет, но что бы ни говорили, я нахожу что барыня очень плоха...

- Да ведь вы убьете ее, несчастная, причиняя ей такое сильное волнение!...

Прежде чем Виктория успела ответить, на пороге появилась мадемуазель Тальво.

- г. де-Водрикур, несколько взволнованно проговорила Сабина, - я полагаю что следует немедленно послать за дядей.

Г. де-Водрикур вопросительно взглянул на нее, в отчаянии всплеснул руками и не мог удержаться от горестного восклицания... Лакей со всех ног бросился в конюшню распорядиться насчет лошадей чтобы послать за г. Тальво.

- Прошу вас следовать за мной, обратился Бернар к священнику, - во позвольте мне прежде предупредить жеву о вашем приходе.

Священник молча поклонился.

Бернар вошел к Алиетте. Она лежала на кушетке и, казалось, дремала, но когда муж вошел в комнату, она открыла глаза.

- Дорогая моя, взяв её руку начал он, я только-что побранил твою старую Викторию: она право сходит с ума... Несмотря на успокоительные уверения докторов, она испугалась заметив что тебе сегодня хуже обыкновенного и послала за священником. Желаешь ли ты принять его?

- Пожалуста.

Она тяжело вздохнула и обратила на мужа взгляд своих больших прекрасных глаз с выражением такого мучительного страдания что он почувствовал как от ужаса у него кровь стынет в жилах.

Он не мог удержаться чтобы не спросить ее глубоко взволнованным голосом.

- Разве ты меня разлюбила, Алиетта?

Он наклонился к ней и запечатлел на её челе долгий поцелуй. Она заметила слезы на глазах мужа и казалось удивилась этому.

Он тотчас же направился к двери, сделал знак ожидавшему священнику и тихо удалился.

В течение мучительного получаса г. де-Водрикур в страшном волнении шагал по большой гостиной своего замка, то и дело останавливаясь пред выходившими во двор окнами. Mlle Тальво, безмолвная и бледная, сидела у маленького столика в своей обыкновенной позе, то-есть облокотившись головой на руку. Время от времени у взволнованного Бернара вырывались несвязные восклицания:

- Нет, это невозможно! Отчего бы ей умереть? Это точно удар грома! Нет, это невозможно!

- Подождите дядю, просто говорила ему Сабина.

Г. де-Водрикур пришли доложить, как он это приказал, что священник ушел от его жены. Он тотчас же отправился к ней, Сабина последовала за ним. Но Алиетта как будто не видела их. Она впрочем выпила поданное ей рукой мужа питье. Виктория сказала Бернару что священник по просьбе больной вернется несколько позднее со святыми дарами.

Около семи часов приехал доктор Тальво. Как только он увидел Алиетту, выражение недоумения как облако пробежало по его лицу. Затем, немедленно приняв свойственный врачам безстрастный вид, он подошел к молодой женщине, взял её холодную как лед руку, пощупал едва слышный пульс, взглянул на её мертвенно бледное лицо и подернутые туманом глаза, и наклонившись к ней прошептал ей несколько ласковых слов как будто говоря с ребенком.

Оз увел Бернара в соседнюю комнату и крепко сжал его руку.

- Простите меня! проговорил он. - Мне тяжело сказать вам это, но моя жалкая наука ошиблась... теперь же она безсильна... Жена ваша умирает!...

Раздался раздирающий душу вопль, и Бернар бросился в комнату жены...

Алиетта уже умерла...

После первого припадка безумного отчаяния и затем немого оцепенения, в которое его повергнула столь внезапно наступившая катастрофа, г. де-Водрикур вдруг неожиданно обратился к г. Тальво:

- Но отчего же она умерла? спросил он.

- Она умерла от внезапного прекращения деятельности сердца...

И г. Тальво в кратких словах объяснил Бернару что при анемии иногда бывает такой печальный исход болезни, но что случаи эти до того редки и исключительны что наука никогда не может их предвидеть. Он прибавил что вечно будет упрекать себя за то что не предусмотрел даже невозможного когда дело шло о сохранении столь драгоценной жизни.

Было уже одиннадцать часов ночи когда г. Тальво и его племянница простились с г. де-Водрикур. Карета ожидала их у подъезда. Сабина сидела рядом с дядей, но оба они, углубленные в свои мысли, доехали до дома не обменявшись ни словом. Наконец карета остановилась у подъезда.

VIII.

По своей обычной привычке, г. Тальво проводил свою племянницу до двери её комнаты, поцеловал ее в лоб, пожал ей руку и удалился к себе.

Часа через полтора, когда можно было думать что Сабина уже спит, доктор Тальво вышел из своей комнаты, осторожно пробрался корридором и спустился по лестнице. Свеча которую он держал обливала дрожащим светом искаженные черты его бледного лица. Он вошел в большую комнату нижняго этажа, служившую ему одновременно и библиотекой и гостиной, и затем, подняв тяжелую портьеру, прошел в свою лабораторию. Он прямо направился к старинному дубовому шкафу, где у него хранились сильно действующия средства и яды, употребляемые им при составлении лекарств и при опытах. Шкаф этот запирался без ключа, замком с секретом. Повернув звенья этого замка, доктор на секунду остановился как бы в раздумьи, но вслед затем решительно распахнул дверцы. Его бледное лицо помертвело: на верхней полке, где стояли сильно действующия средства, он заметил пустое местечко. С его судорожно сжатых губ едва слышно сорвалось слово: Aconit. Вдруг ему почудился какой-то невнятный шорох. Он потушил свечу и стал прислушиваться. Минуту спустя он ясно разслышал осторожные шаги и шелест шелкового платья в соседней комнате. Он поспешно приблизился к двери и ожидал. Ночь была ясная, сквозь выходившия в сад окна луна слабо освещала лабораторию. Портьера поднялась, и на пороге появилась Сабина: в ту же секунду рука доктора Тальво опустилась на плечо его воспитанницы.

на него рукой и ожидала своего опекуна направлявшагося прямо к ней. В библиотеке, как и в лаборатории, в окнах выходивших в сад, ставень не было; луна и здесь разливала свой мягкий голубоватый полусвет. Г. Тальво мог видеть на лице и во взоре Сабины выражение дерзкой решимости.

- Несчастная! глухо проговорил он: - что же ты не оправдываешься!... Скажи что ты ошиблась... Аконит также лекарство. Ты не раз видала как я сам употреблял его. Ты могла сделать неосторожность... Вот почему ты скрыла это?... Отвечай же!

- К чему? сказала она с презрительным жестом: - вы бы мне не поверили, вы не верите самому себе.

Совсем уничтоженный, г. Тальво упал в свое кресло и в глубоком волнении проговорил:

- Нет, это правда... Невозможно сомневаться. Она не способна сделать такую грубую ошибку! Увы, она слишком хорошо понимала что делает!.. С какою дьявольскою хитростью сумела она выбрать этот яд, действие которого должно было иметь сходство с симптомами самой болезни... смешаться с ними и, усилив их, незаметно довести больную до смерти!.. Да, это преступление ужасное, заранее обдуманное преступление против этого кроткого и милого существа!.. - Он помолчал. - О как же я жестоко обманулся, проговорил он и потом снова обращаясь к Сабине: - Скажи же мне по крайней мере что муж её был твоим сообщником, что это он толкнул тебя на это низкое, ужасное преступление?

- Нет, сказала Сабина, - он ничего не знает... Я люблю его и знаю что любима; вот и все.

После нескольких минут безмолвного молчания, доктор Тальво снова обратился к Сабине и проговорил твердым, хотя и сильно изменившимся голосом:

- Сабина, если ты разчитывала на какую-либо преступную слабость с моей стороны, ты ошиблась; с этой минуты мой долг предать тебя в руки правосудия и, как мне ни тяжело, я исполню этот долг.

- Вы прежде подумайте, дядя, холодно, сказала молодая девушка, стоя по другую сторону стола и глядя прямо в лицо своего опекуна. - Если вы меня предадите в руки правосудия, если вы доставите свету удовольствие следить за таким интересным процессом, все скажут что я ваша воспитанница, и это будет сущая истина.

- Моя воспитанница, несчастная? Разве я учил тебя каким-либо правилам которым не следовал сам? Разве я не учил тебя честности, правде, справедливости, человеколюбию?

- Вы удивляете меня, дядя! Как это такому умному как вы человеку никогда не приходило в голову что из ваших теорий, из наших совместных ученых занятий я могла извлечь правила противоположные вашим?.. Древо науки не производит одинаковых плодов на всякой почве. Вы мне говорите о честности, правде, справедливости, человеколюбии? Вы удивляетесь что теории внушившия вам эти высокия чувства не внушили их также и мне. Подобно мне, вы знаете что эти воображаемые добродетели в сущности произвольны; оне не более как инстинкты, предразсудки навязанные нам природой, потому что они ей нужны для сохранения и развития её дела. Вам нравится следовать этим инстинктам, а мне не нравится. Вот и все.

- Но не говорил ли я тебе и не повторял ли сотни раз, несчастная, что долг, честь и даже счастье зависят от этих естественных законов, законов божественных?

- Да, вы мне это говорили и сами верите в это. Я же наоборот верю что долг и честь человеческого существа - возмущаться против такого рабства. Да, разумеется, вы мне говорили и повторяли что для вас не только долг, но и наслаждение скромно содействовать своими трудами и добродетелями какому-то божественному творчеству, каким-то высшим и таинственным целям к которым стремится воя вселенная. Но, право, я совершенно равнодушна к такого рода наслаждениям; клянусь вам, мне нет никакой охоты лишать себя чего бы то ни было, сдерживать себя и страдать всю жизнь ради того чтобы готовить какому-то будущему человечеству состояние полного блаженства и совершенства которыми мне самой не придется наслаждаться, готовить празднества в которых я сама не буду принимать никакого участия и рай в который не попаду.

Речь её, в начале спокойная и холодная, понемногу оживлялась и постепенно дошла до высшей степени возбужденности. Она тихими шагами ходила по библиотеке, минутами останавливаясь чтоб оттенить какое-нибудь выражение энергическим жестом. Г. Тальво продолжал безмолвно сидеть в своем кресле, отвечая ей только неопределенными, полными негодования восклицаниями, и повидимому в каком-то остолбенении следил за тем как она подобно призраку то исчезала в темноте, то появлялась в бледном свете луны.

- Говорить ли вам все? продолжала она. - Я смертельно скучала, скучала в настоящем, прошедшем и будущем... Я томилась... Мысль провести здесь всю свою жизнь над учеными книгами и физическими инструментами, имея в виде утешения и развлечения лишь одно конечное совершенствование вселенной... Мысль эта была для меня нестерпима, она томила, удручала меня. Такою жизнью может удовлетвориться только человек подобный вам; но у кого под кожей есть нерны, в жилах течет кровь, а сердце горит страстями, такие люди никогда не могут удовлетвориться подобною жизнью! Я женщина, у меня все женския стремления и помыслы, во мне все женския страсти. Оне даже у меня сильнее чем у других, потому что я чужда всяким предразсудкам которые у других женщин отчасти могут одерживать страстные порывы. Я мечтала о страстной любви, богатстве, блеске, роскоши, удовольствиях, развлечениях. Я сознавала что судьба одарила меня всем чтобы достичь всего, наслаждаться всем. Я жаждала жизни и должна была это всего и навсегда отказаться... К чему мне в таком случае свобода мысли которой я достигла? К чему мне наука, из которой я не могла извлечь никакой пользы для своих стремлений, для удовлетворения своих страстей? Представился случай, я полюбила этого человека и поняла что и он любит меня; я поняла что будь он свободен, он женился бы на мне... и... и я сделала то что сделала! Преступление? но это ведь только один пустой звук. Где добро, где зло? В чем истина и в чем ложь? Ведь и вы сами должны знать что в наше время законы нравственности не более как лист белой бумаги, на котором всякий пишет все что захочет смотря по направлению своего ума и темпераменту своего характера. Теперь существуют только частные, личные кодексы нравственности. Моему кодексу меня учит сама природа своим примером: с безстрастным эгоизмом она уничтожает все что ее стесняет, все что служит ей преградой к достижению её целей; она давит слабого чтоб он уступил свое место сильному. И поверьте, теория эта не новая, её должны были всегда держаться все высшие, действительно свободные умы... Говорится: добрые умирают! Нет, это слабые исчезают... и этим самым только исполняют свой долг; помогая им исчезнуть с лица земли, делаешь то же что делает и само божество!.. Перечтите-ка своего Дарвина, дядя!..

Но тот к кому она обращалась уже перестал ее слышать. Обернувшись к нему при последних своих словах, она увидала что тело его тяжело наклонилось вперед, а голова недвижно лежала на столе. Он не вынес ужасного удара, который одновременно поразил и ум, и сердце его. Под тяжестью этого удара погибли все его чувства, помыслы, надежды, верования; удар этот разом убил в нем и умственную, и нравственную жизнь. Его юная воспитанница была для него не только подругой его жизни, но и возлюбленною его сердца: своею оригинальною красотой она казалась ему отражением, воплощением его философской религии; именно в ней и сияла для него эта религия лучезарным блеском, именно в ней она и очаровала его. Когда он увидал под обворожительною, обожаемою внешностью такое чудовище, мысль его угасла, а вслед за нею и самая жизнь...

Что в это мгновение произошло в душе и уме этого юного существа, спутанные философския понятия которого исказили в нем образ человеческий? неизвестно. После первой минуты немого ужаса она приложила руку к похолодевшему сердцу человека, столько лет осыпавшого ее своими благодеяниями и самыми вежными ласками, упала возле него на колевии и конвульсивно зарыдала.

Вдруг порывистым движением она поднялась, отерла себе глаза и погрузилась в минутное размышление. Потом она прошла в лабораторию, подняла с полу упавший пузырек и поставила его на место в дубовый шкаф. Сделав это, она осторожно поднялась по лестнице и прошла к себе в комнату.

При первых проблесках дня, шум внизу, испуганные возгласы прислуги и суетня уведомили ее о том что горестное открытие уже сделано. Испуганная и растерявшаяся горничная прибегала за Сабиной. Она бросилась вниз и пролила еще несколько может-быть вполне искренних слез у тела своего опекуна.

Доктор Ремон определил что смерть г. Тальво последовала от прилива крови к мозгу. Сабина очень просто разказала ему что вчера вечером, когда она простилась с дядей, он остался в библиотеке под тяжелым и грустным впечатлением произведенным на него смертью гжи де-Водрикур, которую он горячо любил. Между прочим, он упрекал себя за недостаток предусмотрительности, как бы считая себя отчасти виновным в случившемся печальном событии. Она была и удивлена, и встревожена тем что мысль эта до такой степени волнует его. Доктор Ремон вполне допускал что г. Тальво, изнуренный своими учеными занятиями и пораженный неожиданным и сильным горем, мог умереть именно таким образом. Его объяснение всех удовлетворило, все ему поверили; между этими двумя внезапными смертными случаями установилась некоторая связь, одна смерть объяснялась другою.

Мысль что смерть гжи де-Водрикур была следствием преступления не приходила и не могла никому придти в голову; молодая женщина была долгое время больна, на глазах у всех видимо угасала с каждым днем, всем казалось что болезнь шла своим обыкновенным течением, и смерть её казалась естественным следствием недуга которым она страдала. Ученая преступница сумела выбрать яд с таким искусством и давать его в таких дозах что действие его невозможно было отличить от естественных припадков болезни; яд только усилил их и сделал самый недуг смертельным. Что же касается признаков могущих указать на присутствие яда, то только доктор Тальво, благодаря своей необыкновенной учености и проницательности, мог заметить их; впрочем, ведь известно что изо всех растительных ядов действие аконита всего менее поддается научному исследованию, так как он не оставляет после себя в организме почти никаких ни внутренних, ни наружных следов.

там несколько недель, вместе с матерью и родственниками Алиетты оплакивая свою покойную жену. Горе его было вполне искренне. Если г. де-Водрикур и страдал вследствие своего неудачного выбора, если он и не раз проклинал тот день в который соединился неразрывными узами брака с женщиной, все чувства и склонности которой совершенно противоречили его собственным, если живя с нею он и полюбил страстно другую женщину, то тем не менее, при мысли о той которой уже не было в живых, особенно первое время, он испытывал чувство глубокой горести вместе с чувством бесконечного сострадания к усопшей.

Осенью Бернар уехал в Англию к родственникам Куртэзов и провел там и часть зимы, занимаясь охотой и развлекаясь путешествиями. Возвратясь снова во Францию, он пробыл некоторое время близь своей дочери в Варавилле, и наконец, в первый раз после смерти жены посетил Вальмутье.

Уезжая отсюда он не видался с Сабиной, но по своем приезде в Варавилль немедленно написал ей письмо выражая свое искреннее сочувствие по случаю её горестной утраты. Она ответила ему в том же тоне, вежливо, коротко и сдержанно. Из Англии Бернар снова и уже с меньшею сдержанностью раза три писал Сабине, возвращаясь понемногу к своему прежнему шутливому тону, но не делая впрочем ни малейшого намека на нежную сцену происшедшую между ними за несколько дней до смерти Алиетты.

Когда они снова увиделись, Сабина была еще в глубоком трауре, что необыкновенно шло к её страстной красоте, воспоминание о которой преследовало Бернара и по ту сторону пролива и понемногу изглаживало из его памяти светлый образ несчастной умершей.

Тем не менее, некоторое время он раздумывал прежде чем принять окончательное решение, которое ему казалось неизбежным. Что-то глухо возмущалось в нем против мысли его союза с Сабиной, и все-таки он кончил тем что убедил себя что после происшедшого между ними, после его безмолвного призвания в любви, чувство деликатности и даже чести принуждает его жениться на ней тотчас же как он и она сделаются свободными. Сверх того, он был слишком молод чтобы не жениться второй раз, и как было ему после горького опыта своего первого брака не остановить своего выбора на этой молодой девушке редкого, исключительного образования, в которой он не видел ни пороков преждевременной светской испорченности, ни узкости религиозных взглядов, и в которой напротив того он замечал только высшее умственное развитие, чувства и правила высокой честности.

Сверх того, он знал что может обладать ею только женившись на ней, а обладание этим великолепным созданием сделалось его единственною мыслью, которая ни днем, ни ночью не давала ему покоя.

Он желал дождаться годовщины смерти Алиетты, и только в июне месяце вернулся в Варавилль чтобы сообщить гже де-Куртэз о своем решении. Он сказал ей что, не имея сына, он считает своим долгом относительно своего имени и памяти своего дяди жениться вторично. Он женится на мадемуазель Тальво: это совершенно особенное существо, которое еще дороже ему благодаря той нежной заботливости с которою она некогда ухаживала за его дочерью и женой. Чтобы смягчить удар наносимый им матери Алиетты, он объявил ей что разчитывает оставить у нея маленькую Жанну, прося при этом позволения часто посещать Варавилль чтобы видеться с дочерью. Не, без искренней сердечной горести решился он разстаться с нежно-любимым ребенком. Эта была тайная жертва которую он, может-быть помимо своей воли, приносил той которая уже не могла сама заботиться о своем ребенке.

Три месяца спустя Сабина Тальво стала женой Бернара, а зимой того же года, после путешествия по Европе, граф и графиня де-Водрикур поселились в Париже в роскошно отделанном доме близь Елисейских Полей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Года через два после своего брака с Сабиной Бернар снова взялся за перо и прибавил в своем дневнике следующия строки.

ДНЕВНИК БЕРНАРА
(Продолжение.)

Жизнь моя безспорно одна из самых удивительных в наше время!.. Еслиб я был посторонним наблюдателем её, она бы сильно меня интересовала, а так как я в ней главное действующее лицо, то она интересует меня еще более. Теперь, как и десять лет тому назад, в судьбе моей совершается перелом, перелом чувствительный, и я невольно уступаю желанию выразить все причиняемые им во мне ощущения; может-быть созрев с годами, кроме того, я буду в состоянии изложить в своем дневнике несколько стоящих внимания философских размышлений.

имею основание думать что её молодая жизнь была подкошена горем. Но в чем же мне упрекать себя? У нея была вера, у меня её не было. Вот и все. Моя истинная вина в том что я не предвидел роковых последствий союза двух человек смотрящих на жизнь с совершенно противоположных точек зрения: один смотрел на нее как на Божий дар, другой как на случайный дар судьбы; один как на испытание, как на преддверие другой жизни, другой как на временное наслаждение, как на приключение безо всяких последствий. Очевидно что при таких различных воззрениях на жизнь и самая жизнь этих людей должна идти совершенно различными путями. Однако довольно об этом.

Если моя первая жена огорчала меня, то вторая бесконечно забавляет. Она не страдает избытком религиозности, скорее избытком научных сведений. У нея масса всяких знаний; боюсь однако что она не совсем правильно усвоила их себе. Я достаточно знаю о своем времени, достаточно читал или по крайней мере пробегал книги, и казалось бы могу следить за её философскими теориями; но мне кажется что она злоупотребляет ими и слишком далеко заходит в своем логическом мышлении. У нея есть всегда ученые аргументы, на которые она опирается во всех своих действиях, вкусах, симпатиях и антипатиях. Мне кажется я буду смеяться до самой смерти её ответу мне вскоре после нашей свадьбы. Так как весьма многое из её действий, признаюсь, меня сильно удивляло, то я и сказал ей что желал бы иметь сына. "Не разчитывайте в этом случае на меня, сказала она. Рождение детей одна из тяжких обуз налагаемых на нас природой для её надобностей. Но я не расположена покоряться ей. Мое правило, как я думаю, весьма сходное и с твоим собственным, брать от жизни как можно больше наслаждений и избегать всяких страданий. Природа наделила какою-нибудь приманкой каждый из своих принудительных законов. Так она изобрела сладострастие как приманку для рождения детей. Цель свободного ума - схватить приманку, не трогая самого закона. Ты мне скажешь что род людской прекратился бы еслибы все думали также как я. А я тебе отвечу что это мне совершенно безразлично. Природа, как ты должен знать, заботится о сохранении видов и презирает отдельные единицы... Я же, подобно ей, презираю единицы, но вместе с тем ни мало не забочусь и о сохранении видов!"

Правда, с женскою грацией и обворожительною улыбкой, причем у нея на щеках появились две прелестные ямочки, она потом прибавила: "А затем, мой друг, рождение детей вредит красоте, а так как ты находишь меня красавицей, то я и желаю ею оставаться!"

И действительно она продолжает быть и оставаться красавицей, но я имею некоторое основание опасаться что о сохранении своей красоты она заботится не для меня одного. Решившись тверже чем когда-либо на все смотреть с веселой точки зрения, я тем не менее намерен еще коснуться этого щекотливого вопроса.

После нашего свадебного путешествия (в продолжении которого, признаюсь, редкое обширное умственное образование Сабины доставляло мне не мало удовольствия), мы наконец приехали и поселились в Париже, куда я лично был очень рад возвратиться. Я было боялся что жена моя последовала сюда за мною только в угоду мне, боялся и того что ей будет трудно привыкнуть к шумному Парижу после её затворнической и сериозной жизни в деревне. Сперва я был приятно изумлен в этом отношении. Сабина вошла в свет как в родную для себя сферу. Вскоре однако я заметил что она даже черезчур усердно предается всякого рода светским удовольствиям; мысленно я невольно сравнивал ее с вырвавшеюся из душной кельи монахиней, жадно предающейся развлечениям о которых она долго и тщетно мечтала у себя в монастыре; может-быть у же слишком поздно вспомнил я о том странном любопытстве с каким некогда, во время наших прогулок, разспрашивала меня мадемуазель Тальво об удовольствиях и развлечениях счастливых жителей Парижа. Теперь она и сама могла предаваться им, и следует прибавить что она предавалась им с таким увлечением как будто хотела как можно скорее испить до дна всю чашу светских наслаждений. Жена моя с неутомимою, ненасытною страстью стремилась ко всякого рода развлечениям: обеды, балы, прогулки, театры, домашние спектакли, всевозможные празднества, какие только могут доставить сколько-нибудь пищи уму, чувственности или тщеславию, безпрерывно сменяли друг друга; Сабины хватало да и теперь еще хватает на все. Но у нея не безсмысленное увлечение заурядной Парижанки; она решила изведать все, насладиться всем что только может дать наша несчастная планета; а в исполнении принятого ею решения ее поддерживают крепкие как сталь нервы и непреклонная, железная воля. Моя жена загадка. Ее можно сравнить просто со вновь открытою рукописью; с первого дня нашего брака я занимаюсь изучением этой рукописи, и признаюсь, не без некоторого душевного трепета. Я разумеется не мог не заметить что эта удивительная женщина, вместо того чтобы, подобно своему покойному воспитателю, черпать в науке и знаниях мистическую веру в высшее существо, черпает в них только горькое отрицание вместе с чувством глубокого презрения и возмущения против всяких естественных и сверхъестественных стеснений, против всяких божеских и человеческих законов. Я задавал себе вопрос до чего может дойти эта страстная натура со своею необузданною логикой? когда остановится её ненасытная любознательность? Особенно же занимал меня вопрос о том, остановится ли она в своем чувстве любви на мне, или же перенесет его на кого-нибудь другого.

поручила мне во что бы то ни было достать ложу в театр. Я не мог достать ложи. Признаюсь, я и не особенно хлопотал об этом: жена так много веселилась и дни и ночи что я начинал испытывать, несмотря на всю свою любовь к выездам и светской жизни, некоторое утомление. Доктор посоветовал мне несколько отдохнуть. Таким образом я вовсе был не прочь провести вечер дома, особенно же в обществе своей жены, так как чудная красота её, несмотря на все её странности, может-быть именно благодаря этим странностям, продолжала обаятельно действовать на мое. воображение.

После обеда, в течение которого она была очень молчалива и имела очень недовольный вид, я последовал за ней в её будуар, где весело пылал в камине огонь.

- Вы никуда не едете сегодня вечером, мой друг? сказал я, любезно предлагая ей папиросу.

- Куда же я поеду? Весь Париж кроме нас на этом представлении!

Она лежала на кушетке, во при этих словах приподнялась и смерила меня с ног до головы одним из своих самых холодных и высокомерных взглядов.

- Извините, мой друг, нo неужели вы меня еще любите?

В ответ я только изумленно взглянул на нее.

- В самом деле, продолжала она, - это меня очень удивляет.... А у меня никакого чувства к вам нет.

- Я говорю это, мой друг, потому что замечаю что с некоторых пор вы начинаете ревновать и желаю избавить вас от смешной роли ревнивца.... Затем я замечаю еще что вам утомительно всюду как тень следовать за мной.... Мне даже кажется что это разрушительно действует на ваше здоровье. Теперь, после моего объяснения, вы имеете полную возможность отдохнуть.

- Благодарю за милость! сказал я. - Но сделайте одолжевие будьте еще яснее.... Не хотите ли вы сказать что с этой минуты я должен отказаться от чести пользоваться вашею благосклонностью?

- Именно.

- И что может-быть вы имеете намерение нарушить верность мне которую вы обязаны сохранять?

хорошо знаете что мы исполнили только одну формальность ради приличий и светских условий!... В настоящее время общество дозволяет пользоваться выгодами брака только людям исполнившим эту формальность.... Только при этом условии она допускает их в свой круг и позволяет им занять подобающее положение в свете.... Мы должны были покориться этой необходимости.... но что же в самом деле брак для людей ваших воззрений? Вы очень хорошо знаете что брак есть не более как простая сделка в виду общих выгод, - правда, сделка эта иногда совершается вследствие обоюдного влечения, но она не может быть основана, противно законам природы, на нелепости вечной любви одного и того же мущины к одной и той же женщине и одной и той же женщины к одному и тому же мущине.

- Милая Сабина, сказал я, - с вами положительно невозможно скучать. Когда человек подобно мне начинает стариться, ему часто приходится дремать у комелька... Я же, без сомнения, избегну этого условия старости, пока вы будете забавлять меня своими веселыми разговорами.

- Я ценю в вас, Бернар, отвечала она, - что вы так добродушно приняли мои слова. Глупый человек пожалуй бы разсердился... Притом же, признаюсь, я несколько резко выразила свою мысль... нo я была страшно разсержена тем что не попала в театр... Зачем вы так избаловали меня?

- Итак, я должен принять за шутку все что вы мне наговорили сегодня?

- Да нет, мой друг, вовсе нет!... Я не беру ничего из сказанного мною; признаю только что раздражение с моей стороны было совершенно лишним. Вы сами должны понимать что все сказанное мною справедливо, что для нас брак должен быть тем же чем он был для свободных мыслителей конца прошлого столетия, то-есть почтенным кровом, под сенью которого каждый сохраняет полную личную свободу!... Мы друзья и, надеюсь, останемся друзьями... Полюбить друг друга, да притом еще и вечно? Разве это естественно, разве это возможно? Вы сами знаете что нет... Итак, что же? Обоюдно обманывать друг друга жалкими приторными нежностями?... Нет!... Нам остается только один разумный и достойный нас обоих исход: продолжать пользоваться всеми выгодами брака и в то же время предоставить друг другу полную свободу. Истинная теория жизни должна заключаться в том чтобы брать от общества как и от природы все выгоды какие они нам представляют и отстранять от себя все тягостные обязательства которые они стремятся на нас наложить!

для того чтоб оспаривать Великия истины основанные на таких обширных научных сведениях... А потому прошу позволения поцеловать вашу ручку и пожелать вам покойной ночи.

С этими словами я удалился. Думаю что имею право сказать что сумел отретироваться с честью при таких затруднительных обстоятельствах. Во всяком случае я горжусь своим поведением.

ненависти, скрытой под формой любезной иронии. Совместная жизнь пока еще выносима, и то благодаря только светским развлечениям, в которых незаметно проходит время. Как бы то ни было, но становится очевидно что мой второй брак грозит быть таким же несчастным как и первый, пожалуй еще несчастнее. Но на этот раз я имею то утешение что моя противница может и умеет защищаться; теперь я уже не имею перед собою как некогда существа до такой степени нежного и чувствительного что сознаешь себя жестоким при малейшем ему противоречии. Говорят что брак - поединок; приходится считать себя счастливым когда дерешься на равном оружии. Это поддерживает и возбуждает... Разумеется это далеко не счастие, но по крайней мере жизнь, а не прозябание!

Вчера я очень весело провел вечер... Но разкажу все по порядку.

были правы предоставляя друг другу полную свободу и даже делясь друг с другом разказами о своих любовных похождениях; но хоть я и чужд всяких предразсудков, но решительно не способен возвыситься до такой философии. Признаю что по строгой логике жена моя права в своей теории насчет брака. Она права, говоря что взаимная, вечная любовь между мущиной и женщиной нелепость, противная законам самой природы. Несомненно что только спиритуалистическия верования могут увековечить супружескую верность, потому что они видят в браке не только временный союз двух человеческих существ, но и союз двух безсмертных душ.. Несомненно также и то что между двумя подобными нам, откровенными материалистами, брак, теряя свою религиозную основу, есть не более как необходимое светское условие и что, кажется, таким супругам вполне разумно придти к обоюдному соглашению пользоваться всеми выгодами брака, отстраняя от себя все его стеснительные стороны. Да, все это очень научно. Но следует однако полагать что научные способы не ко всему в мире приложимы, особенно же к предметам нравственного мира. Что до меня, то признаюсь что недели через две я дошел путем логического мышления до того что убедил себя в том что теории моей жены вполне справедливы и основательны, и что я со своей стороны докажу ей что и я способен смотреть на жизнь с высшей точки зрения и признавать разумным соглашение насчет полной обоюдной свободы. Но как только я открыл было рот чтобы сообщить ей о своем решении как слова замерли у меня на языке, потому что, несмотря на все логическое мышление, я почувствовал что готовлюсь совершить ужаснейшую низость. Нет, положительно есть такие предразсудки от которых я никогда не буду в силах вполне отрешиться и в некоторых отношениях никогда не буду в состоянии достигнуть полной свободы мысли.

Итак, вчера вечером, у старой герцогини были живые картины, в которых жена моя принимала весьма деятельное участие, главным образом разумеется потому что её античная красота еще более выигрывает при артистической обстановке живых картин. Я уже не сопутствую моей жене во время её выездов так усердно как прежде, но все-таки продолжаю довольно часто бывать в свете как для того чтобы не подавать повода к толкам, так и для того чтобы не отставать от событий. После того как она так откровенно объяснилась со мною я уже более не сомневался в том что жена моя кем-то занята и, конечно, меня очень интересовало узнать кем именно. Это оказалось не трудно. Жена моя, продолжая считать меня влюбленным в себя и в достаточной степени презирая меня за это, не считала нужным особенно стесняться мною. При одном из посольств в Париже состоит некий молодой князь замечательной красоты, а ухаживания его за гжой де-Водрикур с некоторых пор ни для кого не тайна. Встречи на прогулке, на бале, в театре и даже в моем собственном доме бывают слишком часты чтоб ускользнуть даже и от внимания мужа. Однако, насколько я сведущ в такого рода вещах, дело пока ограничивалось только одним кокетством. Должен признаться что я не люблю князя. Ревность тут ни при чем; он просто мне не нравится. Князь высокого роста, брюнет с большими точно у жука глазами и с длинными весьма изящными усами, которыми он особенно гордится; на губах у него как у балетной танцовщицы играет постоянная улыбка, так что он вечно выставляет на показ свои белые как слоновая кость зубы. В его довольстве самим собой нет возможности сомневаться.

Князь участвовал в очень многих картинах; его представительная наружность, великолепные костюмы и ослепительной белизны зубы под черными усами, производили всеобщий восторг. Наконец он появился вдвоем с моею женой в картине изображающей Юдифь и Олоферна. Юдифь, с мечом в одной руке, другою рукой опиралась на ложе Олоферна и наклонившись к нему, прислушивалась крепко ли он спит прежде чем нанести ему роковой удар. Оба они действительно были великолепны: жена моя, облокотясь своею белою изящною рукой на покрывавшую ложе медвежью шкуру и широко раскрыв свои большие, дикие глаза, смотрела в лицо своей жертвы; а князь с золотыми дисками в ушах и с заплетенною по-ассирийски бородой блаженно улыбался во сне под впечатлением сладких грез. Потребовали повторения картины.

Я находился за кулисами, исполняя должность режиссера. Было ли то игрой воображения или действительностью, но в ту минуту как опускался занавес, мне показалось что головы Юдифи и Олоферна, и без того находившияся в близком друг от друга разстоянии, сблизились еще более.

В следующую затем минуту мне выпало счастье оказать маленькую услугу князю. Дело шло о том чтобы помочь ему снять его ассирийскую бороду, привязанную весьма сложною комбинацией снурков. С услужливою поспешностью я схватил ножницы и быстро перерезал снурки, но в то же время в какой-то непростительной разсеянности имел неловкость отрезать ему и один из его прекрасных усов Я тотчас же разсыпался в извинениях, но лицо его с одним усом представляло такое забавное зрелище что я не выдержал и расхохотался. Князь не принял моего извинения. Сегодня утром мы дрались в Медоне, и я проколол ему шпагой плечо.

Ничего нового, все та же восхитительная семейная жизнь, еще более приятная благодаря полному обоюдному доверию. Жена моя, со свойственным ей возбуждающим спокойствием, обдумывает способ отомстить мне. За обедом когда мы бываем с ней с глазу на глаз, она бросает мне далеко не нежные взгляды. Меня это ничуть не тревожит, и я продолжаю, особенно в её присутствии, выказывать самую безпечную веселость, потому что в свою очередь я нисколько не люблю её. В её педантическом цинизме, в её полной безнравственности, основанной на убеждении есть что-то отталкивающее, уничтожающее в ней всякую женскую прелесть. Со своими необузданными страстями, со своею безмерною научностию и бесконечным дилеттантизмом, она готовит мне, я в том уверен, тысячи интересных неожиданных сюрпризов, от которых может-быть не всегда защитишься шпагой. Она очень близко сошлась с одною русскою дамой о которой говорят мало хорошого. Да, нечего сказать, счастливая мысль пришла мне в голову, когда я решился вверить этой женщине и свой покой, и свое имя, и свою честь!

Под предлогом не терпящих отлагательства поправок в доме, я поехал на несколько дней в Вальмутье чтобы подышать здесь чистым воздухом.

моей покойной жены. Бедная Алиетта! Зачем не мог я, как ты того жаждала, мое милое дорогое дитя, разделить твоих верований и вести ту мирную честную жизнь о которой ты мечтала! В сравнении с моею настоящею жизнию она мне представляется райским блаженством.

Какое ужасное событие произошло в этой комнате, какое горькое воспоминание! Я и теперь еще вижу её последний устремленный на меня взгляд, взгляд почти ужаса! Как она быстро умерла, и до чего смерть её поразила этого бедного Тальво!

Я поместился в этой комнате. Но я проживу здесь не долго. Я хочу на несколько дней съездить в Варавилль. Мне необходимо видеть дочь. Меня так и тянет взглянуть на её милое ангельское личико.

Сколько перемен со времени моего детства, со времени моей юности! Какая поражающая перемена произошла в нашем нравственном мире! Мы были проникнуты мыслью о Боге справедливом, но отечески милосердом, и мы действительно как дети относились к нему со страхом и уважением, но и с надеждою и верою. Мы чувствовали что Бог невидимо поддерживает нас, руководит вами, в бытии Его мы не сомневались, мы говорили с Ним и казалось что Он отвечает вам. Теперь мы чувствуем себя одинокими, брошенными на произвол судьбы в этом огромном мире; мы вращаемся в жесткой, дикой и мстительной среде, где борьба за существование есть единственный неумолимый закон, где все мы не более как разрозненные единицы, где мы боремся между собой со свирепым эгоизмом, без пощады, без упования, без надежды на конечную справедливость. Над нами уже нет ничего, хуже чем нет ничего: вместо милосердого Бога вашей счастливой юности - божество равнодушное, насмешливое, безпощадное...

Мать Алиетты, гжа де-Куртэз, уже давно была больна, запоздавшая депеша уведомляет меня о её кончине. Немедленно еду в Варавилль. Мне нельзя долее оставлять там дочь. Единственный человек оставшийся изо всей семьи в живых, старуха-бабушка впала в совершенное детство. Дочери моей скоро минет десять лет, я не могу оставлять ее на попечении одной прислуги. Я решил увезти ее с собою в Париж, воспитывать ее при себе или же в пансионе или монастыре. Я переговорю об этом с её дедом, архиепископом. Присутствие моего ребенка поможет мне переносить весьма многое.

Писать ли мне это? Да, я напишу... я должен все написать, потому что мой дневник так весело начатый, теперь становится моим завещанием; если меня не станет, тайна эта не должна умереть вместе со мною. Я должен завещать ее опекунам моей дочери. Дело идет об её интересах, если не о самой жизни.

теперь назначен флотским капитаном. Я сообщил ему о своих планах относительно дочери. Он их одобрил. Я имел намерение взять в Париж вместе с Жанной и старую няшо, Викторию Женё, которая выходила и Алиетту, и её дочь. Но она уже очень стара и кроме того больна; я боялся что она не захочет ехать с нами, тем более что со времени кончины моей жены она относилась ко мне как-то странно, почти враждебно; только из уважения к памяти Алиетты я терпеливо переносил её ворчливое поведение. Я позвал ее в комнату Жанны, пока девочка играла в саду, и сказал ей: - Милая Виктория, пока гжа де-Куртэз была жива, я считал своим долгом оставлять дочь свою при ней, да и никто лучше её не был способен заботиться о воспитании моей дочери. Теперь мой долг взять на себя её воспитание, а потому я и намерен увезти Жанну с собою в Париж. Надеюсь что вы согласитесь ехать вместе с нами и оставаться при моей дочери?

Как только старушка поняла мои намерения, она страшно побледнела; я даже заметил как от волнения у нея затряслись руки; она пристально посмотрела мне прямо в глаза своим твердым взглядом и проговорила:

- Нет, граф, вы не сделаете этого!

- Извините, любезная гжа Жене, я сделаю это... Я очень ценю вашу верность и преданность и буду вам весьма признателен если вы останетесь при моей дочери.. Но во всяком случае я знаю что делаю и никому не позволю распоряжаться ни собою, ни своею дочерью!

- Умоляю вас не делайте этого!

- Нет. Еслиб я была способна сойти с ума, то уже давно сошла бы...

Она не отводила от меня своего строгого, пристального, проницательного взгляда и казалось хотела проникнуть в самую глубину моей души.

- Я никогда этому не верила, прошептала она, - нет, никогда не могла этому верить.... но если вы увезете девочку, то поверю.

- Да чему же, несчастная? чему?

- Я поверю тому что вы знаете как умерла её мать и желаете чтоб и дочь умерла как мать!

- Умерла как мать!

- Да... и от той же руки!

Холодный пот выступил у меня на лбу, точно холодом смерти повеяло на меня.... Но я все еще старался отогнать от себя ужасную истину.

слова,

- Ну так что же! в порыве дикой энергии воскликнула она: - после того что я вам сказала, везите вашу дочь к этой женщине, если смеете!

Я прошелся по комнате чтобы собраться с мыслями, и потом снова обратился к старой няне:

- Но как я могу поверить вам? Если у вас была хоть тень возможности доказать то что вы сейчас мне сказали, почему же, вы так долго молчали? Как вы допустили меня вступить в этот гнусный брак?

- Но не от меня же, наконец... не от меня! в свою очередь уставился я на нее вопросительным взглядом.

- Да, правда.... не от вас.... она бедная думала....

- Что? что она думала?... что я знал?... что я был соучастником?... Говори!

Она опустила глаза и промолчала.

деле была сериозно больна....

- Да, граф, но опасности не было... Вы знаете, так доктора говорили, да я и сама так долго ходила за ней что не могла ошибиться!... Ах, я очень хорошо знаю когда наступила опасность.... Вы должны помнить, граф, тот день когда приехала герцогиня и когда за Mlle Сабиной послали лошадей... Я убеждена что именно в этот день она и довела до конца свое злодеяние.... Я заметила что с некоторых пор страдания покойной графини резко увеличились... была заметна сильная перемена.... Я начинала догадываться и стала наблюдать за этою девушкой.... Вечером, спрятавшись за занавеской маленького будуара рядом со спальной, где всегда приготовляли питье, я увидала как она вынула из кармана маленький пузырек и капнула из него одну или две капли в питье графини. Я тотчас же вышла из своей засады: "Что это вы делаете?" Она покраснела, но отвечала мне со своим всегдашним хладнокровием: "это капли которые дядя советовал мне прибавлять к валериане"... Вот что она ответила мне, и вы сейчас же убедитесь что она лгала... Может-быть было уже слишком поздно когда я ее поймала; наверное она уже не в первый раз делала свое мерзкое дело. Первою моею мыслью было предупредить вас, но я не посмела... и предупредила графиню... Для меня было очевидно что я не сказала ей ничего нового... а между тем она почти строго пожурила меня за это: "Ты знаешь", сказала она, "что питье она всегда приготовляет при моем муже... так неужели и он в этом виновен? Я скорее готова принять смерть из его рук чем поверить этому!" И я помню что как раз в эту самую минуту вы вышли из будуара и подали ей чашку питья. Она взглянула на меня... несколько минут спустя ей было так дурно что она думала что уже всему конец. Она велела мне подать Распятие и заставила меня поклясться на нем что я никогда никому не скажу ни слова о нашем подозрении... Вот тогда-то я и послала за священником. Когда уже все было кончено, господин Тальво, который, как вы знаете, был страшно поражен случившимся, стал меня разспрашивать; я ему сказала что, по моему мнению, капли данные им Сабине чтобы прибавлять в питье графини повредили ей. "Какия капли?" спросил он меня с недоумением. "Капли в маленьком темном пузырьке..." Он страшно побледнел, растерянно взглянул на меня, поник головой как человек который не знает что сказать, и поспешно удалился. Когда на утро я узнала об его смерти, то сказала себе: "этот несчастный сам покончил с собою". Вот, граф, что я знаю, что я видела своими глазами, и клянусь вам Богом что все сказанное мною истинная правда!..

Она умолкла, я не был бы в состоянии отвечать ей... я схватил её дрожащия старческия руки, припал к ним головой и зарыдал как ребенок.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Буду ли я жив или умру, необходимо чтобы дочь моя была ограждена это всякого соприкосновения с этою ужасною женщиной. Если я буду жив, я сам позабочусь об этом; если же умру, надобно чтобы другие позаботились о том же самом. Я принял все предосторожности чтобы мой дневник после моей смерти был вручен монсиньйору де-Куртэзу, деду моей дочери, а в случае если и его не будет в живых, то Жерару де-Куртэзу, брату моей покойной жены. Последния страницы моего дневника вполне ясно укажут им чего я от них ожидаио.

Получая все состояние матери, дочь моя и без того очень богата, и потому я не полагал что её интересы пострадают от моего распоряжения. Но под влиянием своей роковой страсти я сделал еще одно прибавление в свадебном контракте, по которому все мое состояние должно было перейти к Сабине Тальво в случае если дочь моя умрет до замужества. Таким образом теперь мне предстояло оградить свою дочь не только от нравственной заразы этой глубоко испорченной женщины, во и от руки способной на преступления.

Что касается первого совершенного ею преступления, то я считаю своим долгом объяснить почему я оставил его без преследования закона. Мои личные воспоминания, точный и последовательный разказ Виктории, внезапная таинственная смерть доктора Тальво и наконец мое ознакомление с наклонностями и нравственными правилами Сабины, не оставляли во мне и тени сомнения в действительности преступления. Если я оставляю это преступление безнаказанным, то не потому чтобы меня страшила мысль, как она ни ужасна, что меня могут заподозрить в соучастии, так как преступница не замедлит взвести на меня это обвинение, но потому что по совести я убежден что доказательства преступления недостаточны с юридической точки зрения. Яд, нельзя обойти этого слова, был выбран с достаточною предусмотрительностью чтобы не оставить никаких следов. Свидетельство Виктории, так горячо преданной моей первой жене и так враждебно относящейся ко второй, может показаться сомнительным. Что же до моего внутренняго убеждения, то как оно ни сильно, оно не может послужить основанием для обвинения преступницы. Еслиб я начал это дело, то вышла бы только огласка, которая опозорила бы мое имя, имя моей дочери.

Но следует достигнуть непременно, скажу даже во что бы то ни стало, того чтоб эта женщина навсегда оставила не только Париж, но и самую Францию. Для достижения этой цели не следует жалеть и больших денег. Она любит деньги. Я уверен что присоединив к деньгам еще и угрозу, удастся удалить ее отсюда. Впрочем я разчитываю сам попытаться сделать это как только ко мне сколько-нибудь возвратятся силы и необходимое хладнокровие чтоб ее видеть.

... Эта гнусная женщина избегнет должного возмездия, как без сомнения избегают его и многие другие... По мере того как человеческия страсти и главным образом ужасные страсти женщин все более и более разгораются, попирая ногами все старые основы нравственности и не признавая ничего обуздывающого, ничего сдерживающого кроме кодекса законов, развивается и внешняя наука, до бесконечности увеличивая число средств обходить закон и ослеплять правосудие!

"Мой муж убийца, он сознательно подает мне яд!" И с этою мыслью она умерла... это было её последнею мыслью!... И никогда-никогда она не узнает что это неправда... что я невинен... что мысль эта убивает меня... что я самый несчастный в мире человек!... О всемогущий Боже!... Если только Ты существуешь... Ты видишь мои страдания... сжалься, сжалься надо мною!...

... Как я желал бы верить что между нами не все кончено... что она меня видит, слышит... что она знает правду!...

Но я не могу, не могу!

Я знаю что обыкновенно говорят о молитве: она безполезна, недействительна, потому что Бог, если Он только существует, никогда не принимает никакого непосредственного участия в событиях человеческой жизни, что миром Он управляет не посредством чудес, что ради чьего-либо личного интереса Он никогда не нарушает законов общого мирового порядка... Без сомнения так; но суждение это мне все же кажется слишком жестким, слишком абсолютным. Прежде всего, человек верующий в Бога и обращающийся к Нему с молитвой, должен чувствовать прямое с Ним общение и в этом чувстве черпать и твердую поддержку, и бесконечное утешение... Затем, неужели ужь так несомненно что молитва всегда недействительна? Как жаль! Если люди иногда и обращаются к Богу с безразсудными просьбами, которые не могут быть исполнены без нарушения законов общого мирового порядка, то разве вследствие этого Бог не мог в числе своих непреложных законов отвести место и для молитвы вообще? Неужели Он не может влиять на мысль и волю того кто Ему молится безо всякого нарушения мировых законов и безо всяких чудес? Неужели мать которая молится о жизни своего больного ребенка не может надеяться что он будет спасен не каким-либо чудом, а её собственными заботами внушенными ей и руководимыми самим Провидением?... Неужели человек молящий Бога даровать ему веру, просветить его светом истины, просит Его нарушить мировой порядок вещей? И неужели он не может надеяться что молитва его будет услышана?

...Когда человек умирает, все, кажется, кончено... Все возвращается к стихиям... Как верить в чудо воскресения?... А между тем, в действительности все чудо и тайна вокруг вас, над вами и в нас самих... Вся вселенная что иное как не постоянное чудо?..

Разве возрождение человека из лона смерти более таинственно, непонятно и чудесно чем рождение его от матери? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это были последния строки написанные Бернаром де-Водрикур. Его уже давно надорванное горем здоровье окончательно сломилось под тяжестью последняго тяжелого испытания. Неопределенная болезнь, наружным признаком которой была язва в горле, в течение каких-нибудь нескольких дней перешла в смертельный недуг.

* * *

Чувствуя приближение смерти г. де-Водрикур просил к себе монсиньйора де-Куртэза. Он желал умереть в вере Алиетты.

* * *

P. S. Нет надобности прибавлять что в этом разказе, составленном по рукописи, пришлось изменить, в виду важности описываемых событий, имена, года и самое место действия. Понятно также что разказ этот не был бы напечатан еслиб особа фигурирующая во второй его части под именем гжи де-Водрикур не покинула давно Парижа чтоб окончить свою полную приключений жизнь вдали от Франции.