Покойница.
Часть вторая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Покойница. Часть вторая. (старая орфография)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Вопреки предположению виконта Бернара, дневник его не кончился. Он был только на время приостановлен. Де-Водрикуру пришлось снова приняться за него под впечатлением нового переворота в его жизни, по меньшей мере равного тому который впервые заставил его взять в руки перо. Промежуток в несколько лет отделяет эти две части, или вернее, эти два отрывка из дневника Бернара. Мы постараемся восполнить этот пробел при помощи фамильных бумаг и наших личных воспоминаний.

Было бы несправедливостью в отношении виконта де-Водрикур призвать вполне верным тот портрет который он набросал с себя на предшедших страницах. Но сквозь намеренные преувеличения и видимые натяжки художника, читатель все-таки может отыскать некоторое сходство портрета с оригиналом. Читатель, разумеется, заметил что виконт де-Водрикур, в то время как он сблизился с семейством Куртэзов, отнюдь не был только фатом и зубоскалом, каким он так охотно себя изображает. Надобно было иметь и другия качества чтобы произвести такое сильное впечатление на девушку подобную мадемуазель де-Куртэз.

Безо всякого сомнения, мадемуазель де-Куртэз, как все женщины, несмотря на то что она была одною из лучших представительниц своего пола, увлеклась блестящею внешностью виконта, его изяществом и светским лоском. Но нельзя сомневаться и в том что еслибы рядом с этими внешними качествами молодого человека не было и более глубоких достоинств, то чувство к нему мадемуазель де-Куртэз весьма скоро перешло бы в равнодушие и даже презрение. Прежде всего ее поразила и заинтересовала простота в обращении такого знаменитого покорителя женских сердец. Этот опасный Бернар, более чем дерзкий у себя дома, в свете из какого-то безотчетного кокетства держал. себя любезно и даже скромно; он обладал тем гибким умом который умеет примениться к настроению каждого и тою ласкающею мягкостью что более всего нравится в людях сильных. Кроме того, он был прекрасно образован и, когда ему было нужно, умел сверкать всеми гранями своего многосторонняго ума, которому ничто не было чуждо. Нельзя было не чувствовать что душа у него гордая, любящая, прямая и честная до щепетильности, враждебная всему мелочному и низкому, словом, душа действительно возвышенная. Спасти эту душу, обратить ее к Богу было слишком сильным искушением для молодой, страстно верующей христианки. Вот чем извиняла мадемуазель де-Куртэз свою привязанность, которую сердце её может-быть одобряло несравненно более чем разсудок. Бернар де-Водрикур понимал что и достойный архиепископ тем же самым извинял свою слабость в отношении своей страстно любимой племянницы. Оаи оба были, как говорил добрый архиепископ, восторженные энтузиасты, а кто из нас не знавал в числе лучших прелатов нового времени - людей с горячим сердцем, с пылкою романтическою душой? Пусть их порицают кому охота. Что до нас, то мы любим энтузиазм и покланяемся ему даже когда он повидимому заблуждается. Большинство не на нашей стороне.

I.

Свадьба виконта де-Водрикур и мадемуазель де-Куртэз состоялась в первых числах января следующого года. Несколько недель молодая чета устраивалась в хорошеньком отеле квартала Монсо, а затем новобрачные уехали в Италию. Совершенно частное дело, в котором не было ничего неожиданного, сократило время их путешествия и заставило их вернуться в Париж к концу апреля. Только теперь, собственно говоря, и начиналось для них испытание совместной супружеской жизни.

Редко бывает чтобы женщина не была счастлива в первые месяцы своего брака, разве только её муж окажется каким-нибудь чудовищем. Когда же ей, подобно гже де-Водрикур, выпадет на долю по истечении нескольких месяцев замужества почувствовать себя беременною, то все могущия возникнуть между ею и мужем недоразумения сами-собою на время устраняются; между мужем и женой является совершенно новая связь, которая в последствии слабеет благодаря привычке, но в данное время действует во всей своей силе; она невольно обязывает мужа к большей усидчивости, располагает его в отношении жены к особенной нежности и внимательности. У отца и матери есть постоянный неистощимый предмет разговоров, одинаково интересных для них обоих. Если у мужа иногда и является сожаление о своем прошлом, если у него и осталась еще привычка к прежней безшабашной жизни, кружку приятелей и вообще легкомысленному провождению времени, если он и начинает несколько скучать, то утешает себя тем что настоящее положение его не более как случайность, что надо лишь потерпеть и что отсроченное еще не вовсе потеряно. Таким образом в семейной жизни все идет гладко, и оба супруга вполне довольны: жена - потому что, как она уверяет себя, все и всегда будет идти так же, а муж - потому что он твердо уверен в противоположном.

Тем не менее даже этот первый период супружеской жизни не мог пройти для гжи Де-Водрикур без огорчений. Бедная Алиетта, знавшая что Бернар и его дядя возлагают на нее большие надежды относительно продолжения рода, была в полном отчаянии, когда у нея вместо сына родилась дочь, - правда, прелестная девочка, но все же дочь. Вся в слезах просила она прощения у г. де-Водрикур, который нежно успокоивал ее, весело говоря что дело поправимо, ошибка де объясняется волнениями неизбежными при первом опыте.

Невозможность самой кормить ребенка была новым огорчением для молодой женщины. Но затем все свое время и все свои заботы она посвящала крошке со свойственными ей глубоким сознанием долга и пылкою нежностью. Дочь также служила ей правдивым предлогом чтоб отказываться от выездов в парижския гостиные, где её брак с блестящим виконтом де-Водрикур возбуждал если не всеобщее сочувствие, то во всяком случае всеобщее любопытство. Рождение дочери пришлось весьма кстати чтоб облегчить ей исполнение того плана жизни какой она составила себе соответственно советам дяди и в котором светским удовольствиям было отведено очень мало места.

Никогда не жившие в Париже, посещавшие его только изредка и не надолго, монсиньйор де-Куртэз и его племянница тем; не менее слишком хорошо поняли и оценили, характер светской столичной жизни. При этой оценке они не руководились ни мрачными предразсудками ханжества, ни щепетильною взыскательностью провинциалов: они руководились скорее чистотой своей души, понимая только что разнообразие парижских удовольствий должно было вносить в жизнь легкомыслие которое вовсе не согласуется с тем сериозным понятием какое они оба составили себе о ней. Проницательная гжа де-Водрикур, по мере того как она знакомилась с парижским обществом, не замедлила понять что не только разнообразие развлечений, но и самое их качество мало согласуется с её воспитанием и её личными чувствами. В эту пору её жизни это было только смутное неопределенное предчувствие чего-то неизведанного и неприятного. Но и этого для нея было вполне достаточно чтоб еще более утвердиться в той программе которой она решилась следовать, не потому только что она соответствовала её собственным склонностям, но и потому что она казалась ей наиболее соответствующею цели её самого заветного желания, то-есть возвращения её мужа в лоно церкви.

Наставления её дяди, согласные с собственными побуждениями, указали ей опасность всякой попытки непосредственного действия на душу Бернара. "Проповедуй только примером", сказал ей мудрый прелат, "не касайся никогда с твоим мужем вопроса о религии ни упреками, ни увещеваниями, ни даже намеком. Ты этим можешь только надоесть ему. Показывай ему только прелесть истинно христианской семьи среди светского безобразия. Заставь его узнать тебя, любить и благословлять чтоб он со временем познал, полюбил и прославил Бога, создавшого и сделавшого тебя такою какова ты есть."

Покончив с утомительными обязательными визитами, гжа де-Водрикур под предлогом своих материнских обязанностей ограничила круг своего знакомства родственниками и близкими друзьями мужа. Она старалась по возможности как можно более времени проводить дома, обнаруживая при этом все достоинства хорошей деревенской хозяйки, изобретательность и вкус образованной, изящной женщины. Её убранные зеленью и цветами гостиная и будуар, благодаря художественной группировке всех предметов, дышали двойною прелестью уютности домашняго очага и радушного гостеприимства. Она проводила целые часы обдумывая улучшения обстановки своего дома и следует признаться что в данном случае она весьма удалилась от строгого стиля Лудовика XIV: впереди всего для нея было угодить своему властелину и повелителю. Чтобы вознаградить себя чем-нибудь за эту невольную уступку вкусам мужа, Алиетта обратила одну из гостиных в библиотеку и благоговейно разставила в ней, вместе с римскими бюстами, книги отца, привезенные ею из Варавилля. В мечтах, она собиралась часто перечитывать эти старые любимые книги с молодым, еще более любимым мужем.

Почти безполезно прибавлять что на половине г. де-Водрикур его то и дело поражали разные неожиданности и всевозможные знаки внимания, которые, разумеется, не прислуга ему оказывала. Очень заботившийся о собственной особе, но крайне во всем безпорядочный, г. де-Водрикур тем не менее любил порядок, лишь бы не самому хлопотать о нем. Теперь он с совершенно новым для него наслаждением замечал во всех своих комнатах чью-то утонченную заботливость: брал ли он носовой платок или пару перчаток, он чувствовал аромат маленьких саше, которые благодетельные феи тайно раскидывали по всем его ящикам.

Изо всех обольщений которые молодая графиня пускала в ход чтобы привязать мужа к домашнему очагу, тем на которое она имела полное право разчитывать, во всего менее разчитывала, была она сама. Она не только была красива, но её строгая девственная красота, легкость её походки, её сиявший чистотой облик, её глубокий взор, придавали ей совершенно особенную оригинальную прелесть. Несколько месяцев жизни в Париже развили её прирожденный вкус, и теперь её туалеты отличались такою строгою простотой и безукоризненным изяществом которые могли бы дать точное понятие об изящном людям с ним незнакомым. Впрочем, как уже известно, у нея был сериозный и может-быть несколько исключительно развитой ум, но во всяком случае недюжинный,

Виконт Бернар не был глух ко всем её обольщениям, но он угадывал её тайную политику, и это несколько отравляло ему впечатление. Он находил что его жена прелестна, умна и безупречна, но тем не менее чувствовал что она хочет засадить его в клетку, понемногу приручить и заставить петь по своему. Про себя он тихонько улыбался этому и, как человек все еще влюбленный, до известной степени поддавался её дипломатическим тонкостям, но отнюдь не был намерен дойти в своем угождении жене до того чтоб отказаться от полной свободы в своих действиях и мыслях. Несмотря на отдаваемую им справедливость достоинствам Алиетты, он не без тайного неудовольствия относился к тому что жена так горячо отдалась своим материнским обязанностям, почти вовсе отказалась от света и жила уединенно, как в пустыне. Без сомнения, он очень ценил свою жену, её высокия умственные дарования, её занимательную беседу; но тем не менее ему с нею всегда было как-то не по себе, и не трудно понять почему. Мало таких предметов для разговора которые так или иначе не касались бы религии, ибо религия лежит в основе всего. В обществе подобном нашему, состоящем преимущественно из людей равнодушных или скептиков, этого не замечают; но раз вы имеете дело с горячо-верующим человеком, заходит ли разговор об искусстве, науке, литературе или политике, это сейчас же чувствуется: сознаешь что каждую минуту можешь затронуть вопрос веры и тем оскорбить чувство которое желаешь уважать. Таким образом г. де-Водрикур и его жена постоянно чувствовали друг с другом некоторого рода стеснение и в своих задушевных разговорах, и во время чтения, и при обмене впечатлений в театре или музее.

Виконт Бернар, как вероятно помнит читатель, ухаживая за мадемуазель де-Куртэз, утешал себя мыслью что пребывание их в Париже не замедлит оказать свое благотворное действие на чрезмерную набожность его невесты и поубавит в ней избыток суровой добродетели, оставив лишь необходимое. Но если, думалось ему теперь, она будет продолжать жить в Париже своею прежнею замкнутою жизнью, всецело поглощенная мыслью о Боге, муже и дочери, то разчитывать на перемену в ней нечего. Как порядочный человек, г. де-Водрикур понимал что он не должен толкать жену в разсеянную жизнь, а между тем, еслиб он только мог каким-нибудь прямым, честным путем заставить ее хоть до некоторой степени отказаться от её строгих взглядов, ему казалось что они оба были бы от этого в выигрыше. Однажды вечером, куря после обеда в библиотеке, он счел возможным, не навлекая на себя подозрений в-намерении развратить жену, предложить ей поездку в один из мелких бульварных театров чтобы посмотреть пиесу Шесть жен Молланша, имевшую такой успех в обществе что выдержки из нея повторялись во всех гостиных Парижа.

- В самом деле, милая Алиетта, говорил Бернар, - ты ужь слишком чужда всему земному... Большинство молодых девушек теперь выходит замуж главным образом для того чтобы посещать Folies-Bergère -

- Шесть жен! Молланша? задумчиво повторила Алиетта,

- Именно, подхватил Бернар. - Это разумеется не Сид, ни Британик, это просто фарс, но что же такое?... Посоветуемся с твоими оракулами! Будь любезна, передай мне пожалуста второй том Мольера, там есть La critique de l'Ecole des femmes... В посвящении произведения Анне Австрийской я читаю следующия строки, как бы обращенные к самой виконтессе де-Водрикур: "Радуюсь тому что снова могу иметь честь развлечь ваше величество, так как вы вполне доказываете что истинная религиозность отнюдь не исключает пристойных развлечений и не гнушаетесь улыбаться теми же устами которые так набожно произносят молитвы"... Ну что ты на это скажешь, душа моя?

- Я ни в чем не могу отказать ни Мольеру, ни тебе, весело сказала молодая женщина. - Едем смотреть Шесть жен Молланша!

Каждый век шутит по своему. XVII век смеялся несколько грубо, по-галльски, но искренним, здоровым и не оскорбительным смехом; точно также и Мольер. Наш более утонченный век любит сдабривать свои шутки на сцене и в книгах пряным привкусом некоторой распущенности. Любившая посмеяться мадам де-Севинье, по всей вероятности даже не улыбнулась бы на представлении Шести жен Молланша. Гжа де-Водрикур, воспитанная приблизительно в такой же среде как и знаменитая маркиза, испытала то же леденящее впечатление; ей, как ребенку хорошого происхождения внезапно перенесенному в какую-то низкую среду, вдруг захотелось заплакать. Чтобы сделать удовольствие мужу, она пыталась улыбаться, но улыбка у нея не выходила, и он повял что его первая попытка развития жены не удалась.

В течение того же года гну де-Водрикур представился, как он полагал, более подходящий случай вывести жену из её чрезмерного ригоризма и развить в ней некоторую склонность к светской жизни, которой она так упорно не поддавалась. По обыкновению, в конце зимы в высшем парижском свете устраивалось несколько блестящих празднеств с благотворительными целями, между прочим большой бал в Трокадеро, с базаром, где за красивоубранными прилавками продавали разный вздор прелестные продавщицы. Очень добрый от природы, виконт де-Водрикур всегда принимал самое деятельное участие в подобного рода празднествах, где ему представлялся случай одновременно быть приятным и бедным, и дамам, и самому себе. Ему казалось что похвальная, почти набожная цель таких светских празднеств должна была привлечь к себе сочувствие его строго-нравственной молодой супруги и не возбудить в её душе никакого неприятного чувства. Он настойчиво уговаривал Алиетту не отказываться от крайне любезного предложения принять на себя обязанность патронессы и продавщицы, сделанного ей благодаря её имени, положению и красоте. Но, к крайнему удивлению Бернара, гжа де-Водрикур отказалась от предлагаемой ей чести. Она слишком застенчива, слишком молода, слишком мало знает свет. Когда же недовольный этим муж стал с некоторою горячностью убеждать ее в том что отказываясь принять участие в добром, благочестивом деле, она поступала даже против своих собственных правил, против своей собственной веры, она смеясь сказала ему:

- Ты недавно читал мне выдержку из Мольера, мой друг... Мне очень хочется отплатить тебе тою же монетой, и я, в свою очередь, намерена прочесть тебе страницу из Паскаля, а именно письмо отца Лемуана.

Г. де-Водрикур разсмеялся и перестал настаивать. Тем не менее он начинал отчаиваться, а после еще нескольких столь же неудачных попыток очеловечить и цивилизовать Алиетту, совершенно отказался от своего предприятия. Алиетта была преисполнена всевозможных добродетелей, но в тоже время оставалась ярою необщительною пуританкой. Оставалось примириться с этим и извинять ей её странности, принимая во внимание её несомненные достоинства, предоставить ей свободу жить по своему и уезжать с бала как Золушка в начале котильйона.

В то же время г. де-Водрикур счел себя в праве и со своей стороны следовать собственным вкусам и понемногу совершенно почти вернулся к своей холостой жизни, внося в нее однако по возможности скромность человека заботящагося о спокойствии и достоинстве своей жены.

Таким образом Алиетта чувствовала себя все более и более одинокою в своем укромном уголке, который устраивала с такою любовью и надеждой привлечь в него и удержать в нем своего мужа. Сколько грустных часов провела она в ожидании мужа, который все чаще запаздывал, сколько мучительных поцелуев выпало на долю её маленькой дочки, напрасно разодетой вместе с матерью для торжественной встречи забывавшого их неблагодарного! сколько горьких слез пролила Алиетта у постельки своего спящого ребенка!

Бернар часто заставал ее с покрасневшими, еще мокрыми от слез глазами, и это его все более и более раздражало. Чего же ей наконец надо? Он действительно думал или старался себя уверить что она имеет притязание оторвать его от парижской жизни и её удовольствий, чтобы заставить его вместе с собой вести нечто в роде монастырского существования. Алиетта была слишком умна для того, чтобы когда-нибудь предаваться подобного рода фантазиям. Но ради мужа и ради себя самой она не любила чрезмерной светской разсеянности, находя ее несовместною с сериозным отношением к жизни.

Вследствие этого она страстно желала отвлечь Бернара от света и создать себе один из тех исключительных домашних очагов которые в Париже хотя и встречаются, но разумеется весьма редко, составляя как бы отборное ядро, почти неведомое массам, истинный образец жизни исполненной достоинства, умственных интересов и тихого счастия. Алиетта сама горячо ценила разнообразие высоких наслаждений доставляемых развитому человеку таким городом каков Париж. Но она желала бы пользоваться всеми этими наслаждениями в избранном кружке, вдали от безпорядочной, опьяняющей светской суеты и нелепой бульварной одури, производивших на нее самое тягостное впечатление. Когда она намекала мужу о такой жизни, он только пожимал плечами и говорил: "Все это одне химеры!... Отель Рамбулье!"

Случилось так что в этот тяжелый период и гжа де-Водрикур и муж её поверяли свои невзгоды одной и той же особе. Это была герцогиня Кастель-Море, старинный друг семейства Водрикур и единственная женщина с которою Алиетта сколько-нибудь сошлась по приезде в Париж. Герцогиня далеко не разделяла в нравственном и особенно в религиозном отношении строгости взглядов и страстного увлечения своей юной приятельницы. Правда, она вела жизнь безупречную, но скорее по врожденной склонности чем на основании принципов: она сама считала себя порядочною женщиной чисто по природе, безо всяких личных заслуг. Старушка герцогиня очень заботилась о своей внешности, но от её седин веяло чем-то хорошим. Ее любили за обходительность не нынешняго века, за ум и светскую мудрость, которою она охотно делилась со всеми. Иногда она устраивала браки, но главною её специальностью было приходить на помощь супругам начинающим сбиваться с пути, что, разумеется, доставляло ей не мало хлопот. Таким образом она тратила большую часть времени на водворение мира и спокойствия в распадающихся супружествах: "часто хорошая починка стоит новой вещи", говаривала добрая герцогиня. Уже зная из косвенных признаний Бернара и Алиетты об их неладах, она ничуть не удивилась тому что однажды г. де-Водрикур, сославшись на её компетентность вообще, обратился к ней за советом.

- Милая герцогиня, сказал он, - вы знаете как у нас шло дело и как оно идет. Я сделал все чтоб оторвать мою жену от её монастырского образа жизни. Но она осталась при своем... Чтожь, я снисходителен к её мании... но не могу же я вместе с ней запереться в келью, молиться её Богу, в Которого не верю, и вечно утирать нос моей дочери.

- Милый друг, вы раздражены, возразила герцогиня.

- Совершенно справедливо. Я раздражен, потому что мне не в чем упрекать себя... Если я один выезжаю в свет, если я снова вернулся к прежним привычкам, разве это не её вина? Теперь она с утра до ночи плачет в своем углу... и так как я имею глупость обладать добрым сердцем, то это отравляет мне жизнь... не говоря уже о толках возбуждаемых её странностями: одни говорят что я ревнивец, другие что она помешана... Ну приятно ли это? скажите.

- Вы в самом деле удивительный человек, сказала герцогиня. - В наше время, и притом в Париже, вам случайно попалась жена не сумашедшая - и вы жалуетесь!... Боже мой, как бы я желала навязать вам на шею хоть на две недели ту приятную особу которая осчастливила меня прошлым летом в Диеппе... Это была истая Парижанка, так-сказать квинт-эссенция Парижа. Она жила в одном отеле со мной и я только и знала что любовалась ею. Уже с утра я слышала как она стучит своею тросточкой по корридорам отправляясь куда-нибудь в сопровождении своего двора, человек пяти подобных вам вертопрахов, не считая мужа... Вот, подобрав платье, она спешит за берег моря ловить рыбу или купаться. Потом, в сопровождении тех же господ, возвращается к завтраку, и я смотрю как она кушает салат из огурцов, жареное с горчицей и блюдечко земляники. После того она отправлялась пострелять голубей, потом в казино, где проглатывала две порции мороженого и проигрывала пятьдесят луидоров на игрушечных скачках... Отсюда она забегала в фотографию... Потом каталась в брике с бубенчиками и колокольчиками, все с тою же компанией, останавливалась у Полле, съедала там фунта три креветок и ехала обедать в Аркский кабачек... Снова возвращалась в казино, отыгрывала свои 50 луидоров в баккара, выпивала за ужином шампанского, вкалывала себе в волосы цветок, делала тур вальса и, часам к трем утра, победоносно возвращалась в отель, все с теми же кавалерами, бледными, измученными, но уже без мужа, который, по всей вероятности, где-нибудь умирал от изнеможения. А между тем, милый виконт, говорят что это вполне порядочная женщина... Но желали бы вы иметь ее своею женой?

- Это совсем бы изменило меня, засмеялся Бернар.

- Вот каковы нынешния молодые женщины, продолжала герцогиня; - ведь вы знаете что та о которой я говорю не составляет какого-нибудь исключительного явления... А вы вдруг жалуетесь, когда ваша жена настоящий перл, умна, образована, сериозна и имеет только один недостаток, тот что она святая! Это, разумеется, крайность... Но она вас так сильно любит что вам было бы очень легко перестроить ее на свой лад, еслибы вы только захотели дать себе этот труд... Нет? вам это скучно?... Ну, хорошо, я беру это на себя.

Г. де-Водрикур дважды поцеловал ручку герцогини и удалился. Наследующий же день гжа де-Кастель-Море, усердно исполняя принятую ею на себя обязанность, приехала к гже де-Водрикур. Она нашла молодую женщину совершенно потерявшею всякое мужество, страшно упавшею духом, сомневающеюся в самой себе, словом, в наилучшем настроении чтобы выслушивать советы и даже выговоры. Герцогиня кротко объяснила ей что дело нравственного пересоздания её мужа без сомнения весьма почтенное, ro и весьма щекотливое, что она совершенно напрасно приступила к нему так круто. У нея не достало терпения и гибкости, она не сумела вовремя быть уступчивою или требовательною, муж её заупрямился и ускользнул из её рук. Такого завзятого Парижанина, такого светского баловня, страстно любящого бульварную жизнь, такого скептика до мозга костей нельзя одним мановением жезла обратить к сериозным обязанностям семьянина и еще менее к догматам религии. Не следовало скрывать от себя что предстоит совершить истинное чудо, хотя Алиетта безо всякого сомнения более чем кто-либо способна совершить его. Но для достижения успеха первое условие очевидно заключается в том чтобы как можно более быть при муже, идти с ним рука об руку, заставляя его одновременно чувствовать и обаяние, и некоторого рода узду... Словом, для того чтобы развить в нем другие вкусы и склонности, следовало не запугивать его, а начать с уступок, стараясь следовать его собственным склонностям и вкусам.

Гжа де-Водрикур, удрученная своими неудачами, обезсиленная тайною внутреннею борьбой, почти доведенная до безумия боязнью окончательно потерять любовь мужа, с каким-то отчаянием бросилась на новый путь указанный ей старою герцогиней. Первый шаг стоил ей дорого. Она вспомнила что когда, после родов, зашла речь о том как распределить день, муж её был очень недоволен когда она отказалась ездить с ним верхом на утреннюю прогулку в Булонский лес. Она считала своим долгом отказаться от одного из своих любимых удовольствий, потому что оно оказывалось несовместимым с привычкой детства которая была ей еще дороже. Она желала каждое утро слушать в церкви Св. Августина обедню, как бывало в маленькой церкви в Варавилле. Для нея это было не только исполнением религиозной обязанности, но и дорогим сердцу воспоминанием. Это были те часы когда, опустившись на колени и склонив голову на руки, она произносила молитвы и в то же время переживала впечатления своего далекого безмятежного прошлого; она мысленно видела тропинку ведшую из замка по полям в церковь; ей казалось что она улавливает благоухание изгороди из роз, слышит шелест старого тиса на кладбище. Но она была неправа и поняла это. На другой же день после посещения и нравоучений герцогини, она просто сказала мужу что ее мучит желание возобновить прогулки верхом и особенно с ним по утру. Бернар удивился и пристально посмотрел на жену.

- Ты мне доставляешь огромное удовольствие, Алиетта сказал он, взяв ее за руку, - ведь я горжусь тобой и люблю чтобы тобой все любовались.

Эти слова, столь редкия в устах мужа, особенно такого сдержанного и насмешливого каким был г. де-Водрикур, приятно отозвались в сердце молодой женщины и расположили ее к принесению еще больших жертв. С этой минуты она бросила свою замкнутую жизнь, стала принимать приглашения, чаще посещать театры зимой и скачки летом, словом, перестала идти против течения. Чтобы поощрить ее, Бернар со своей стороны также делал великодушные уступки; он несколько изменил собственные привычки, бросил кое-какие развлечения и часто забывал свой клуб для выездов с женой в свет. Они сблизились между собой, в их жизни произошел переворот, во взаимных отношениях проявлялось больше нежности и доверия, доставивших гже де-Водрикур несколько счастливейших дней её жизни.

II.

Светская жизнь в Париже страшно затягивает человека, трудно бывает де отдаться ей всецело, когда раз вступишь в нее. Гжа де-Водрикур не замедлила испытать роковые последствия своего вступления в свет: приглашения следовали за приглашениями, число светских знакомств росло с неимоверною быстротой, удовольствия и обязанности, безпрерывно сменяя друг друга, неслись бесконечною вереницей. Прежде всего она почувствовала скуку и утомление, а вскоре с ужасом заметила что теряет свободу, время и даже свою личность, что она вся принадлежит свету и уже нисколько не принадлежит самой себе.

Не одно это пугало и огорчало ее в новой жизни. Она вступила в шумное общество, снисходительно называющее себя всем Парижем и воображающее себя чем-то особенным, избранным, лишь потому что все только его и видят, только его и слышат, о нем только и говорят, и говорят уже слишком много.

С первого взгляда молодую женщину, бывшую по крови, сердцу и воспитанию настоящею Француженкой, должен был поразить тот космополитический характеру который все более и более овладевает парижским обществом. Кому неизвестно, какая деятельная роль в нем выпадает на долю иностранцев. Разумеется, даже и во Франции между иностранцами и иностранками есть люди вполне достойные уважения. Но как случается видеть Англичан являющихся в наши театры безо всякого стеснения в таких костюмах в каких они не посмели бы показаться в театре у себя в Англии, так же точно можно видеть и множество иностранцев считающих Париж местом сомнительной репутации, где можно позволять себе всевозможные вольности, которых никто не позволит себе дома. Эта безцеремонность, эта легкомысленная эксцентричность, эта неблаговоспитанность, это презрение к общественному мнению - вовсе не французские недостатки, но стремящиеся быть таковыми благодаря постоянному ввозу.

Это столь характерное для нашего времени стремление, все более и более изменяющее наши национальные свойства (Англия, скажем в скобках, несравненно лучше умеет охранять свои) было не единственною стороной парижского света оскорблявшею склонности, мысли и чувства Алиетты. По мере того как она знакомилась с обществом, она все более и более чувствовала утомление от поверхностной болтовни, которая в Париже с такою легкостью находит себе пищу в новостях дня и повидимому низводит всех на уровень пошлой посредственности. Десять раз в день, в десяти различных гостиных слушала Алиетта одни и те же безсодержательные разговоры, одне и те же пустые сплетни, одне и те же бульварные остроты, поверхностные суждения, шутки заимствованные из новой пиесы, а порой и нелепые словечки различных cafés-concerts.

Хотя бы раз проскользнуло что-нибудь новое, неожиданное, свое в этой утомительной болтовне!

и до могилы. Это напоминало Алиетте проклятый хоровод осужденных до самой смерти плясать на кладбище поруганного ими храма.

Она спрашивала себя что могло в таком безумстве оставаться для семьи, науки, умственного развития, возвышенной мысли, наконец, на переход от жизни к смерти. Она пугалась, чувствуя что это движение, как неудержимый поток, уносит и ее с собою, и что она не в силах противостоять ему, найти себе точку опоры.

Алиетта испытывала глубокое отвращение когда ей случайно приходилось присутствовать при известных разговорах, которые распущенность нравов и вкусов, питаемая чтением безобразных книг, ввела в моду даже в лучших гостиных; она испытывала невыносимое чувство гадливости когда, например, повидимому вполне порядочные женщины свободно разсуждали между собою и даже с мущинами о разных физиологических особенностях, о тайном разврате, чудовищной испорченности

И о пороках может-быть неведомых и аду!

Её скорбь и возмущение усиливались когда она говорила себе что как во Франции, так и за границей, о тоне и нравах французского общества судят по образцам этого искусственного, смешанного и шумного парижского общества, которого празднества, приключения, скандалы и туалеты каждое утро составляют предмет восторга газетных репортеров и насмешливого ликования публики. В наше время и при данном состоянии умов во Франции, когда известного рода нравственная жакерия, в ожидании лучших дней, разнуздывает в народных массах безмерную алчность и похоти, гжа де-Водрикур, хотя и чуждая политике, была поражена видя в высших слоях общества такую удивительную безпечность и такое исключительное стремление к развлечениям. Ей казалось что она находится на близком к гибели корабле, где офицеры, вместо того чтоб исполнять свой долг, пьянствуют вместе со всем экипажем.

Но всего хуже было то что она чувствовала как эта муть начинает засорять и её душу. Эта пустая, легкомысленная жизнь, исполненная тщеславия и чувственности, никому не может быть на пользу; даже такому чистому и благородному созданию, какова была Алиетта, она не годилась. В этом мире, имевшем мало общого с нею, столь чуждом её идеальным стремлениям, Алиетта начинала считать себя странным эксцентричным существом, поставленным по своему исключительному воспитанию на ложный путь. Вера её, разумеется, не была поколеблена. Но иногда ее как-то жутко поражало сознание своего одиночества в этой толпе. Например, она ясно видела что религия, бывшая для нея таким важным и существенным предметом, для огромного большинства людей её круга была лишь некоторого рода традицией хорошого тона: все эти люди, выходя из церкви в воскресенье, забывали о ней до следующого воскресенья и в этот промежуток времени даже ни разу не вспоминали о том что у них есть какая-нибудь религия. В обществе умалишенных самый твердый ум чувствует что он начинает колебаться, и Алиетта со страхом задавала себе вопрос: не заразится ли она когда-нибудь скептицизмом и равнодушием окружающих ее людей? Между тем дочь её росла, и гжа де-Водрикур начинала мучиться за маленькую Жанну также как и за самое себя. Как может она воспитать дочь по своим правилам в той среде где самый воздух насыщен не только неверием, но и безстыдством? Как воспитать ее в том городе где в магазинах, рядом с пансионами, выставляются напоказ книги с такими картинками которые прежде даже в книжных лавках Брюсселя и Женевы дергались не на виду? Как предохранить милую крошку это всех ужасных соприкосновений, гибельных учений, двусмысленных разговоров в гостиной и передней, от испорченности одних, от нравственной безпечности всех?

Чтоб избегнуть хотя одной из этих опасностей, Алиетта поручила свою дочь исключительным заботам старой няни, Виктории Жене, которая выходила и Алиетту и была привезена ею с собой из Варавилля. Старушка Виктория, принадлежавшая к почти угасшему теперь типу старых, преданных, честных и ворчливых слуг, каждый день ходила с маленькою Жанной гулять в парк Монсо или Елисейския поля. Однажды она вернулась с прогулки раздраженная более обыкновенного, и не без причины. Она разказала своей госпоже что одна из маленьких девочек игравших с Жанной, в присутствии последней, сказала обращаясь к одной девочке постарше и указывая ей на проезжавшую мимо даму: "кокотка!" - "Почем ты знаешь?" спросила ее подруга. - "Ужь знаю, возразила она, - это любовница моего отца."

Подобного рода случайности, которые, как всякому известно, часто и в разных видах повторяются в Париже, отнюдь не могли содействовать успокоению материнских тревог гжи де-Водрикур.

Еслибы среди этих горьких забот ей еще выпало на долю утешение сколько-нибудь повлиять на душу мужа, заметить в его настроении хотя бы малейшую перемену в желанном направлении! Но ничего подобного: все её жертвы были напрасны; она видела что Бернар попрежнему тверд и непоколебим в своем отчаянном отрицании, в своей спокойной скептической философии. Он не то чтобы закрывал глаза на распущенность нравов, которая так поражала Алиетту, не то чтобы сочувствовал безобразиям и не понимал грозившей опасности, но если он и видел зло, то не находил средств помочь ему: это или период упадка, или эпоха перерождения; и в том, и в другом случае нечего де бороться против течения.

Разумеется, Алиетта не разделяла этого мнения; пользуясь установившеюся между ею и мужем большею близостию, она уже не боялась попрежнему входить с ним в прения по поводу таких щекотливых предметов. Но он неохотно выслушивал её замечания и часто в таких случаях бывал даже колок и раздражителен как человек который боится проповеди в своем собственном доме и твердо решил не поощрять её. Таким образом, однажды разговор их коснулся нравственного состояния низших классов народа, с которыми Алиетте приходилось часто сталкиваться по её привычке к благотворительности; молодая женщина позволила себе сказать что, к несчастию, уроки материализма преподаются народу высшим обществом.

- Ты совершенно права, сказал Бернар, - и я не знаю к чему приведет нас это беснование и какие ужасные последствия готовятся впереди; но так как помочь здесь нечем, то нечего и размышлять об этом.

- Как Лудовик XV, не правда ли? возразила Алиетта. - Но, друг мой, вполне ли ты убежден в том что помочь уже решительно нечем? Неужели ты думаешь что потеря религии, веры в загробную жизнь, в Промысл Божий решительно не причем в этом ужасном стремлении к одним материальным благам жизни, к одним минутным наслаждениям, которые пугают тебя самого?

- Напротив, я в этом вполне уверен, отвечал Бернар. - Но, деточка, что ты хочешь доказать? Разве моя вина что земля вертится вокруг своей оси? Разве моя вина что неверие царит всюду и овладевает всеми? Не хочешь ли ты внушить мне что я должен подавать собою пример народу?... Но какой же пример, когда я сам ни во что не верю?... Пример лицемерия или осквернения святыни?

Алиетта страшно побледнела и промолчала.

- Душа моя, резко продолжал он, - ты хлопочешь о невозможном... Ты христианка на деле, а все наше общество - только по имени... Ведь не можешь же ты превратить Париж XIX века в какой-нибудь Port-Royal des Champs и сама сделаться его настоятельницей, какою-нибудь матерью Анжеликой... Сделай милость, откажись это всех этих пустяков.. А главное, прошу тебя, откажись от надежды обратить меня ко своим верованиям... У тебя перешло в манию стремление обращать меня на путь истины, но, говоря откровенно, это только раздражает меня... Я чувствую как в каждом твоем слове, в каждом твоем движении сквозит это нелепое стремление... Мне кажется, я высказался на этот счет довольно категорически еще до нашего брака, и дяде твоему это известно более чем кому-либо другому... Я по совести сделал все что мог сделать честный человек чтобы не оставить тебе в этом отношении никакой несбыточной надежды, чтоб избавить тебя от этого разочарования которое и составляет источник всех твоих печалей, если хочешь быть вполне справедливою, твоего единственного горя... Откажись раз навсегда от этой чудной мечты... забудь о ней... и ты увидишь каким облегчением будет это для вас обоих!

Алиетта безмолвно глядела на мужа влажным, умоляющим взором. Врожденная доброта пересилила в нем досаду.

- Ну хорошо, душа моя, начал он мягче, - я был не прав... Никогда не следует терять надежды обратить человека на путь истины... Помнишь господина де-Рансе?.. Это человек твоего времени... Ведь прежде чем сделаться преобразователем ордена трапистов, он, подобно мне, был очень светский человек и большой скептик... как называли в то время вольнодумец... А между тем он стал святым!.. Правда, на это были особенные, ужасные причины... Ты знаешь по какому случаю он обратился к религии?

Алиетта сделала отрицательное движение головой.

что ему бросается в глаза... на столе... среди комнаты... голова его возлюбленной, которую врачи сбираются вскрывать...

- Еслиб я была убеждена, сказала Алиетта, - что моя голова обладает тем же свойством, я охотно бы умерла!

Она произнесла это очень тихо, но с такою искренностью что муж её почувствовал как болезненно отозвались эти слова у него в сердце. Тем не менее он улыбнулся и ласково провел рукой по её голове:

- Что за безумие! сказал он: - такая прелестная головка не нуждается в смерти чтобы творить чудеса!

III.

Вот в каком положении было дело лет шесть спустя после их брака. Алиетта, с разстроенным здоровьем, продолжала как-то машинально выезжать в ненавистный для нея и нелюбивший ее свет, всюду влача за собою свою сердечную тоску; Бернар попрежнему испытывал то приливы тайного раздражения, то приливы бесконечного сострадания, но оба они были почти одинаково несчастны.

Каждый год, в ожидании сезона скачек, парижский большой свет любит изредка подышать свежим воздухом полей и потому иногда устраивает загородные прогулки. Таким образом в мае 1880 года избранному кружку парижской молодежи пришла фантазия отправиться пикником в Saint-Germain-en-Laye. Около шести часов вечера, во двор павильйона Генриха IV въехали два огромные дорожные экипажа, из которых вышло человек тридцать пять принадлежавших к самому блестящему парижскому обществу; в числе их находились также гжа и г. де-Водрикур. Сначала все весело пообедали, потом, пока столовую превращали в гостиную, отправились погулять в лес. По возвращении с прогулки стали танцовать под фортепиано, с тою простотой обращения которая дозволяется в деревне. Между тем несколько завзятых гуляк из банды отыскали в том же отеле двух-трех знакомых им актрис, из знаменитостей бульварных театров, а одна из них даже оказалась простою певицей café-chantant, но также пользовалась своего рода известностью. По предложению этих господ, которых поддерживали некоторые дамы, было решено что актрисы примут участие в программе увеселений. С приглашением к ним была отправлена депутация, которая скоро возвратилась вместе с тремя актрисами; все общество приветствовало их громом рукоплесканий. Оне отказались это всякого вознаграждения; сначала это показалось несколько стеснительно, но скоро с этим примирились: актрис окружили, предлагали им вопросы, осыпали их любезностями. Очарованные любезным приемом, оне сами подошли к фортепиано и спели по нескольку довольно скромно выбранных куплетов. В виде благодарности выпроводить их из залы было бы мудрено. Впрочем, дамы не менее мущин интересовались ими и желали поближе с ними познакомиться. Словом, их пригласили принять участие в котилйоне, который был прерван при их появлении, а теперь в честь их возобновлен. Оне внесли в него особенное оживление, выражавшееся хореографическими движениями и пением подходящих к тому куплетов. Затем стали ужинать и опять-таки пригласили певиц. Возбужденные танцами, шампанским и кроме того подстрекаемые кое-кем из мущин, госпожи эти уже безо всякого стеснения принялись распевать самые удивительные вещи из своего самого заветного репертуара. Ужин продолжался до бесконечности среди скабрезных шансонеток, веселых криков мущин, порой несколько пугливых возгласов дам и откровенных, не особенно скромных всеобщих разговоров.

Воспользовавшись общим шумом и гамом, гжа де-Водрикур встала со своего места, и сказав что-то насчет жары, подошла к открытому окну. Начинало светать; пред взором Алиетты разстилалась обширная долина Сены, покрытая клубами беловатого тумана... Вдруг Алиетте показалось что почва ускользает у нея из-под ног, что сама она летит, погружается и исчезает в беловатом пространстве... Она слабо вскрикнула, протянула руки как бы действительно собираясь лететь и тяжело рухнула на пол.

Шум её падения разом положил конец веселью и песням. Г. де-Водрикур бросился к ней. Ему помогли поднять недвижно лежавшую на полу молодую женщину и бережно перенести ее в одно из отделений отеля. Пока наскоро отправились за врачем, были употреблены, но безуспешно, соли, эфир и всякия тому подобные средства чтобы вывести Алиетту из её внезапного, но продолжительного обморока. Когда врач приехал, гжа де-Водрикур все еще лежала мертвенно бледная и неподвижная. Все вышли, и в комнате больной остался г. де-Водрикур наедине с доктором. В то время как доктор внимательно щупал пульс Алиетты, она подняла свои отяжелевшия веки, и в глазах её мелькнуло сознание; но это было только на мгновение, вслед затем взор её снова померк, а бледное, безкровное лицо внезапно загорелось ярким румянцем. "Вот перемена", сериозным тоном заметил доктор. Он приказал класть ей на голову ледяные компрессы, а к ногам приложить сильное отвлекающее средство. Часа три он наблюдал за действием этих мер. Обморок кончился, но Алиетта все еще не приходила в сознание: в ней было заметно лихорадочное возбуждение, она произносила какие-то несвязные слова и часто нетерпеливым движением подносила руку ко лбу. К полудню она несколько успокоилась; врач уехал, обещав вечером навестить больную.

- Не знаю, обратился он к Бернару, - в какой мере это зависит от душевных потрясений, но во всяком случае советую вам добиться чтоб она заплакала.

Г. до-Водрикур весь день провел около больной жены; он все время стоял у её изголовья, прикладывая ей холодные компрессы. Напрасно обращался он к ней, называя ее самыми нежными именами: он видел что она ничего не понимает. Только к вечеру взгляд Алиетты остановился на нем с проблеском некоторого сознания; в то же время грудь молодой женщины поднялась, и гжа де-Водрикур разразилась судорожными рыданиями.

Приехавший доктор застал ее в этом состоянии. Он шепотом сказал несколько слов Бернару и удалился. Согласно его предсказанию, рыдания Алиетты понемногу стихли, и она крепко заснула. Измученный, но уже несколько успокоившийся Бернар также заснул возле нея в кресле.

- Бернар!

- Что, моя дорогая? быстро вскакивая и осторожно наклоняясь к ней спросил он.

Она охватила его шею руками, прижала его голову к своей высоковздымавшейся от рыданий груди и проговорила:

- Бернар, умоляю тебя, сжалься надо мной!

- Я не могу больше... не могу!... уверяю тебя!... Тебя я не спасаю... а гибну сама!... И потом моя крошка... моя дорогая маленькая крошка!

Захлебываясь от слез, она умолкла на несколько минут, потом снова заговорила с каким-то блуждающим взглядом:

- Я хочу уехать... хочу увезти ее!...

- Ты хочешь бросить меня, Алиетта?

- Нет, никогда!... я не в силах!... Позволь мне отослать дочь к моей матери, она будет заботиться о ней... По крайней мере хоть она будет спасена!

- Алиетта, я не могу разлучить тебя с твоим ребенком... Хотя на мой взгляд ты и преувеличиваешь опасность пребывания в Париже, как для меня, так и для дочери, но... если ты желаешь уехать из Парижа, я согласен.

Алиетта мучительно покачала головой и пробормотала несколько слов, которые были заглушены рыданиями.

- Я и сам поеду с вами, растроганным голосом проговорил Бернар.

- Я готов на нее. Я обязан принести ее... Сегодня ночью в твоем присутствии произошли такия ужасные вещи, оне не могли не оскорбить тебя... Я не имел права подвергать тебя таким неприятным случайностям... Но я не мог предвидеть такого безумия... Прости меня... Мне бы следовало увезти тебя, но это было бы чем-то в роде урока другим и казалось мне слишком неловким... Но, как бы то ни было, я был неправ пред тобою и должен загладить свою вину. Кроме того, когда я женился на тебе, я дал себе обет, обещал и твоим родственникам что за исключением невозможного я сделаю все чтобы ты была счастлива. Я исполняю этот обет... Может-быть жизнь в Париже и казалось бы тебе сноснее еслиб я сумел лучше выбрать для тебя круг знакомства, но, разумеется, теперь об этом уже поздно думать; Париж для тебя стал невыносим, и мы его оставим. Я много об этом думал в течение нынешняго печального дня; я уже принял решение... Боюсь, мое дорогое дитя, как бы недоразумения наши, проистекающия главным образом от разности наших религиозных воззрений, не последовали за вами всюду; но признаюсь что парижская среда могла их усиливать... Прошу тебя только не избирать местом вашего жительства Варавилль... Не говоря уже о других его неудобствах, он слишком отдален от Парижа, который, может-быть, и ты не откажешься посещать по временам, когда уже не будешь принуждена жить в нем постоянно... Во всяком случае мы еще успеем переговорить об этом, а пока не тревожься... я уже дал слово... Спи спокойно, дорогая моя!

Она изумленно и вместе с тем восторженно глядела ему прямо в глаза, потом схватила его руку и быстрым движением поднесла ее к губам...

- Я очень, очень люблю тебя! проговорила она.

- Усни! тихо повторил Бернар, нежно целуя ее.

IV.

Решившись покинуть Париж, г. де-Водрикур приносил очень тяжелую и достойную жертву, которая, однако, вовсе не была следствием зрелого размышления с его стороны. Решение это вырвалось у него прямо из сердца не только при виде страданий жены, но и под мучительным впечатлением своей вины пред нею. Вина эта внезапно приняла в его глазах образ чего-то ужасного, она разом пробудила в его душе и бесконечное чувство нежности к жене, и все его природное великодушие. Когда у Алиетты в полубреду вырвались эти полные отчаяния слова: "тебя я не спасаю... а гибну сама!!!" он понял что она щадила его и могла бы сказать: "ты губишь меня!" Он вспоминал с чувством глубокого смущения бал и ужин в павильйоне Генриха IV, оргию разыгравшуюся там благодаря случайным обстоятельствам, вспоминал что он почти принудил жену принять участие в этом пикнике. Для человека подобного Бернару де-Водрикур, очень снисходительному моралисту, но щепетильно твердому в известных правилах чести, в мире ничего не было позорнее зрелища мужа развращающого свою жену, и что страшно оскорбляло в нем чувство собственного достоинства - это мысль что такое благородное существо как Алиетта могла заподозрить его в такой низости. Таким образом, в порыве великодушного сострадания и возмутившагося в нем чувства чести, не пускаясь в размышления, он решил осушить слезы своей молодой жены и снова завоевать себе чувство уважевия с её стороны, принеся ей в жертву свои личные склонности, вкусы и привычки всей своей жизни.

Весьма естественно что такое внезапное решение было более или менее следствием глубокого раскаяния. Но все же решение это делало честь человеку способному принять и исполнить его под влиянием таких возвышенных чувств. Кроме того, оно во многих отношениях доказывало насколько Алиетта и Бернар были достойны одна другого, хотя и не счастливили друг друга. Прибавим кстати что еслиб история де-Водрикуров была только пошлою историей несчастного супружества между умною верующею женщиной и безчестным пошляком, она не обратила бы на себя нашего внимания, и мы не сочли бы нужным обратить на нее внимание публики.

Но нам показалось что развитие условий союза двух таких избранных существ, вполне подходящих друг к другу возвышенными качествами души и расходящихся только в вопросе веры, представляет собой довольно интересный, если не поучительный очерк.

Года через два после своей свадьбы, Бернар, по смерти своего дяди, стал графом де-Водрикур и получил значительное наследство. Таким образом в настоящее время он был обладателем большого состояния, которое позволяло ему устроиться как следует в деревне и в то же время поддерживать свой отель в парке Монсо. Но такая полумера безпокоила бы его жену, и ему самому было бы до некоторой степени неудобно. Он хотел разом покончить с прошлым, сжечь за собой свои корабли.

городе. С общого согласия было также решено (Алиетта, разумеется, об условиях не спорила) что Бернар, приезжая на день или на два в Париж, будет останавливаться в своем клубе; когда же ему случится посетить Париж вместе с женой, то они остановятся в гостинице; таким образом они могут пользоваться всеми удовольствиями Парижа не впадая в колею прежней жизни, не подчиняясь требованиям света и не принимая на себя в отношении его никаких обязательств. Не могло быть и речи о том чтобы поселиться в Ла-Савиньере, так как после смерти дяди Бернар отдал его внаймы. Кроме того, Ла-Савиньер был неудобен вследствие своей отдаленности. После долгих поисков поместья на разстоянии двадцати или тридцати миль от Парижа, нотариус г. де-Водрикура нашел ему к немурском округе, за Фонтенбло прекрасное имение под названием Вальмутье, соединявшее в себе все условия чтоб остановить на себе выбор Бернара и Алиетты. Разстояние от Парижа было достаточно велико чтобы парижским гостям наезжать слишком часто и в то же время не слишком велико чтобы вовсе отстать от Парижа. В окрестностях были хорошия места для охоты, а в ближайшем соседстве замка прекрасные леса. Самый замок, построенный во вкусе Лудовика XIII, был очень красивым, величественным зданием, с обширным красным двором и великолепными службами. Последний владелец этого имения был, подобно г. де-Водрикуру, страстный охотник до лошадей и содержал конюшни не только в порядке, но даже роскошно; в окрестностях были отведены луга удобные для жеребят. Все это было большим утешением для Бернара, так как могло служить ему некоторого рода развлечением в его добровольном изгнании.

Пока в Вальмутье производились необходимые поправки и переделки, гжа де-Водрикур поехала на несколько недель погостить к своим родным в Варавилль, как делала это обыкновенно каждое лето, и куда муж, по раз заведенному порядку, также являлся на несколько дней. Его принимали всегда, самым радушным образом. Уже давным давно, несмотря на религиозную рознь, его чарующая обходительность победила все предубеждения, и все его полюбили, даже старая мадемуазель де-Варавилль, тетушка Алиетты, о которой Бернар так резко выражался в своем дневнике. Читатель слишком хорошо знаком с Алиеттой чтобы не догадаться что женщина с такою высокою душой тщательно таила про себя все горести и испытания которые ей пришлось пережить со времени своего замужества. Впрочем, она говорила совершенную правду что муж к ней добр, внимателен, относится с большим уважением и предоставляет ей полную свободу; может-быть он ей не совсем верен, но она ничего об этом не знает. Что же касается розни их религиозных убеждений, истинной причины всех их страданий, то она была слишком горда чтобы жаловаться на это после того как вышла замуж почти против желания всей своей семьи. Одному только монсиньйору де-Куртэз частью поверяла она то что было у нея на душе: она не скрыла от него вечной тревоги которую постоянно испытывала в парижской среде, столь не похожей на среду в которой она была воспитана; она не скрыла от него также и своих разочарований относительно обращения мужа к вере. Но тем не менее, достойный прелат, ежегодно встречаясь с Бернаром в Варавилле, продолжал питать к блудному сыну чувство глубокой симпатии и не терял надежды что и он когда-нибудь возвратится в лоно церкви. Он не отчаивался в будущем, особенно после того как узнал о жертве которую приносил г. де-Водрикур своей жене отказываясь от жизни в Париже; подобно всему семейству Алиетты, монсиньйор видел в этом не только черту истинной супружеской преданности, во и драгоценный залог, предвестник лучшого будущого. Чего только нельзя ждать теперь когда Алиетта, повидимому, возымела такое огромное влияние на своего мужа?

В конце сентября того же года г. и гжа де-Водрикур окончательно поселились и устроились в Вальмутье. Как раз в это время наступил сезон охоты, что было счастливым обстоятельством, так как это отчасти должно было смягчить г. Водрикуру переход от его прежнего образа жизни к новому. Что до Алиетты, то разумеется для нея первое время их жизни в Вальмутье было истинным блаженством. Она дышала свободно. Ей казалось что она наконец достигла тихой пристани после долгого плавания исполненного всевозможных бедствий, лишений, страданий и волнений. К своему великому утешению, она сознавала теперь что снова принадлежит себе и дочери и в то же время не лишилась мужа. Никогда еще не любила она его так горячо и не употребляла таких стараний чтоб и ему в свою очередь нравиться. Ежедневно они совершали длинные прогулки верхом, делая все новые и новые открытия в новом, незнакомом им месте. Алиетта даже выучилась стрелять, чтоб иметь предлог сопровождать мужа и на охоту; но она не могла усовершенствоваться в стрельбе, будучи слишком нервною и слишком впечатлительною при виде дичи. Она часто приглашала на охоту товарищей мужа из небольшого кружка старых парижских знакомых и из новых соседей. Она старалась потихоньку, незаметно приучить его к деревенской жизни, заботясь чтоб он не слишком страдал от совершенно нового для него чувства одиночества, и с тайным трепетом мечтала о беседах с глазу на глаз в долгие зимние вечера, когда снег покроет и занесет поля и леса.

Г. де-Водрикур, которому зимние вечера, вероятно, не так весело улыбались, наслаждался пока своею настоящею жизнию, которая ничем особенно не отличалась от его обыкновенной жизни в то же время года. Только прежде он охотился у других, а теперь у себя, и в первый раз удовольствие охоты несколько отравляли заботы землевладельца. Он жил в вечном страхе браконьеров рыскавших по лесам, постоянно побуждал своих двоих сторожей к большей бдительности, и так искренно и сериозно сердился на проклятое браконьерское племя что Алиетта невольно улыбалась глядя на его гнев, столь противоречивший его обычному безпечному настроению.

Однажды утром, когда он прохаживался с ружьем и собакой по опушке леса, вдруг невдалеке от него с поляны раздался выстрел, и вслед затем выскочивший из кустов заяц покатился мертвым прямо к его ногам. За ним, через низенький вал и канавку отделявшею лес от поля перескочил молодой охотник и очутился в двух шагах от убитого зайца и от г. де-Водрикура.

Граф де-Водрикур, под наплывом гнева и удивления, не сразу ответил на это требование; пред ним стояла женщина лет двадцати и притом замечательно красивая; на ней было очень простое охотничье платье, короткая темнокоричневая шерстяная юпка, такие же панталоны, кожаные штиблеты и тирольская шляпа.

- Боже мой, сударыня, наконец проговорил Бернар, - в принципе вопрос этот спорный, но коль скоро он предложен вами, то о нем не может быть и речи... Вот ваш заяц.

Она приняла зайца из рук графа, поблагодарила его довольно сухим, коротким кивком головы и направилась к выходу из леса.

В эту минуту собака Бернара, несколько озадаченная приключением с зайцем, неожиданно подняла в соседних кустах выводок десятка в два куропаток. Г. де-Водрикур наскоро взвел курки и дал по ним два выстрела. Но он был разсеян, и хотя куропатки поднялись от него недалеко, выстрелы его пропали даром.

"пуделя!" перепрыгнула канавку и удалилась.

Граф де-Водрикур проводил ее сердитым взглядом пока она не скрылась за кустами, пробормотал сквозь зубы: "Это еще что за фарсы?" и затем, снова зарядив ружье, задумчиво продолжал обход своих владений. Чрез несколько минут он повстречал одного из своих сторожей и вступил с ним в следующий разговор:

- Накройтесь Лэбютэ, наденьте шапку... Скажите пожалуста, Лэбютэ, что это за женщина в мужском платье охотится здесь в окрестностях? Она преспокойно застрелила у меня под носом, зайца и еще с большою самоуверенностью пришла его у меня требовать.

- Ах, сударь! отвечал Лэбютэ с грустною, свойственною старым солдатам улыбкой, - это должно-быть барышня из Ла-Соле, мадемуазель Сабина!

- Вот как! еще и девица, прошу покорно! проговорил граф: - так это та девушка что проживает со старым ученым, кажется доктором, в Ла-Соле?

ведь разсуждения нет... Вечно рыскает по нашим границам и нисколько не стесняется преследовать дичь, зверя ли, птицу ли, живую ли, подбитую ли, на нашей земле.

- И вы мне преспокойно говорите об этом, Лэбютэ!.. Да ведь это из рук вон что такое! Это допускать нельзя... Если вам удастся изловить ее, то следует возбудить против нея судебное преследование.

- Если граф прикажет, разумеется это будет исполнено... Только вот эти Ла-Солейцы-то... граф вероятно знает что никто бы не пожелал обидеть Ла-Солейцев.

- Почему же? колдуны они что ли?

- Нет, сударь, не колдуны. А еслибы только не страсть мамзель Сабины ко браконьерству, можно бы даже сказать что это весьма хорошие люди, они в округе делают много добра.

За завтраком Бернар весело разказал жене и гостям свое далеко не славное похождение с молодою девушкой из Ла-Соле.

- Ла-Соле! повторила Алиетта. - Не то ли это печальное жилище что виднеется влево от дороги в Корнье, с большими плакучими ивами над мрачным, совсем черным прудом?

- Именно, подтвердил Бернар. - Мы вместе тогда заметили его.... Домик в английском вкусе, но вид у него действительно мрачный, и главным образом благодаря этим громадным плакучим ивам... Но кто такие обитатели этого домика?

Человека два-три из гостей отвечали как-то неопределенно, двусмысленно. Повидимому, вся местная аристократия смотрела на обитателей Ла-Соле с некоторым чувством неприязни. Владельцем этого домика был Dr. Тальво, давно уже принявший к себе в дом бедную родственницу, старую тетку калеку, с дочерью, которой он был опекуном. Он прежде практиковал в Париже, но получив порядочное наследство, отказался от своей уже значительной практики, поселился в деревне и весь отдался науке. Углубленный в свои занятия и скупой на свое время, он давал советы и оказывал медицинское пособие лишь беднякам округа, упорно отказывая людям которые в состоянии заплатить врачу за визит. Таким образом он возбудил против себя всеобщее неудовольствие. К нему часто издалека приезжали за советами и постоянно получали безжалостный отказ.

им убеждения свободного мыслителя, его таинственная уединенная жизнь, красота его воспитанницы, эксцентричное воспитание которое он ей давал, вот что в соседних замках было преимущественно предметом толков и пересудов.

Хотя в следующие затем дни граф де-Водрикур и усилил стражу на границе своих владений, тем не менее ему не удалось встретиться с холодным и энергичным взглядом черных глаз мадемуазель Тальво.

Может-быть смелая Аталанта получила от сторожа Лэбютэ тайное уведомление о строгих мерах принимаемых против нея графом и опасалась судебного преследования, а может-быть она была занята у себя дома: её ученый опекун воспитал ее так что она служила ему и секретарем, и лаборантом.

Опыты по химии и физике занимали видное место в трудах и развлечениях ученого доктора.

Как бы то ни было, в течение всей осени мадемуазель Тальво была невидимкой для своего соседа. Только раз, проезжая с женою верхом мимо Ла-Соле, Бернар, как ему показалось, видел свою красивую неприятельницу, как тень мелькнувшую в саду. Алиетта не менее мужа интересовалась обитателями Ла-Соле.

Это был большой кирпичный павильйон, окруженный группами деревьев, лужайками и плохенькими клумбами цветов, очевидно предоставленными заботам простого деревенского садовника. С тех пор как с ив окружающих пруд опали листья, жилище это казалось менее мрачным, но все же глядело неприветливо, а усеянный опавшими листьями пруд казался все таким же черным.

Между тем подошла и несколько запоздавшая холодная зима. Все, даже самые любезные из гостей Вальмутье вернулись в Париж, оставив гна и гжу де-Водрикур с глазу на глаз у их комелька. Занесенные снегом и изрытые дождями дороги прервали и редкия сношения с соседями. Непогода мешала охоте, а часто делала ее и вовсе невозможною. Круг развлечений был очень тесен, и приходилось разчитывать только на самих себя.

Заранее приготовившись к этому тяжелому испытанию, Бернар старался геройски переносить его. Утром он ходил встречать своего разсыльного - все же это хоть ненадолго да убивало время, затем внимательно читал полученные журналы и газеты, с похвальным рвением занимался своими лошадьми, конюшнями и конскою сбруей. Он разбирал с женой пиесы в четыре руки, снова принялся за акварель, которою некогда занимался, и давал уроки рисования Алиетте. По вечерам они вместе читали старые излюбленные книги, избранные произведения новых поэтов, критиков нашего времени и английские романы. Для Алиетты такая жизнь была истинным блаженством: переписка с родными и друзьями, забота о домашнем хозяйстве, воспитание дочери и добрые дела не оставляли ей ни минуты свободного времени. Кроме того, она любила деревню, сельская природа даже зимой имела для нея какую-то поэтическую прелесть.

Её блаженство смущала только одна постоянная забота: счастлив ли её муж так же как она сама? Несмотря на веселый вид который он старался принимать, она часто подмечала в выражении его лица, в голосе, признаки мрачного настроения, нетерпения и тоски.

Он останавливался у окон, вглядывался в темноту полей и лесов, прислушивался к завыванию ветра, и вдруг внезапно переносился мыслью на свой милый бульвар, где все в этот час блестело и сияло огнями: он видел ярко освещенные фасады театров, оживленную толпу пред окнами магазинов, всюду жизнь и движение; ему казалось что он ощущает специфический вечерний залах бульвара: смесь газа, табаку, цветов; он дышал особенною атмосферой своего клуба, кулис, лож, уборных, воздухом подъездов и театральных сеней при выходе из спектакля; различал запах дорогих мехов, вышитых золотом шуб и благоухание обнаженных дамских плеч. Все эти проникнутые чувственностью воспоминания среди безмолвного деревенского затишья приобретали в глазах Бернара непреодолимую силу обаяния и возбуждали в его душе горькое сожаление о прошлом.

В данном случае он впадал в страшную, но свойственную всем ошибку: он воображал что Париж необходим его уму, между тем как на самом деле Парижа недоставало только его чувственности. Он был умен, он даже любил науку до того самого дня как им овладел скептицизм, не оставивший в нем ничего кроме жажды наслаждений.

Несмотря на это, как и большинство Парижан покинувших столицу для провинции, он льстил своему самолюбию воображая что жалеет о широкой умственной жизни Парижа; в сущности же он жалел только о легкомысленных развлечениях, о неразрывно связанной с ними чувственности, о светском омуте, и более всего о том что здесь в деревне вовсе не пахло женщинами.

Алиетта, очень хорошо понимая что происходит в душе мужа, собралась однажды вечером с духом:

- Друг мой, сказала она, ласково кладя ему на плечо руку, - знаешь ли что надо сделать?.. Тебе следует дней на десять съездить в Париж!

- Вот именно поэтому тебе и следует съездить в Париж, засмеялась молодая женщина. - Я не хочу чтобы ты пресыщался своим счастием. А кроме того, у меня масса всяких поручений. Вопервых, мне бы хотелось приобрести большой экран для камина в красную гостиную, висячую лампу в столовую, ширмы в стиле Лудовика XIV... слышишь? Лудовика XIV... в библиотеку, и еще множество разных разностей, список которых я дам тебе завтра утром.

- Право, лучше бы ты сама выбрала все это.

- Нет, нет! У тебя вкуса больше, ты сумеешь выбрать лучше меня. Я же думаю съездить в Париж месяца на полтора после Пасхи, а до тех пор ты будешь каждый месяц исполнять мои поручения... Я твердо решила следовать этому плану; ты знаешь какая у меня упрямая голова, заключила она постукивая себя по лбу своими красивыми пальчиками.

Г. де-Водрикур поцеловал и лоб, и пальчики своей хорошенькой жены и, с видом человека которого напрасно безпокоят, но который тем не менее покоряется, не стал более возражать.

Дня через два он сидел у себя в клубе, у своего любимого окна, собираясь завтракать и пробегая глазами газеты.

"Право же", весело размышлял он, "такое существование вполне выносимо. Проводить каждый месяц восемь или десять дней в Париже - этого совершенно достаточно чтобы спасти человека от чисто растительной жизни, чтоб он не совсем стал деревенщиной"...

- Что такое, Шарль? Депеша?

- Точно так, отвечал лакей, подходя с подаосиком в руках, - телеграмма на имя графа.

"Жанна сериозно больна. Алиетта."

- Вот так славно! пробормотал он; - разумеется, так! Шарль, продолжал он с гневным жестом, - подайте мне расписание поездов.

Лакей подал требуемое расписание; Бернар с лихорадочною поспешностью пробежал его глазами.

- Скажите пожалуста Пьеру что с трехчасовым поездом мы уезжаем обратно. Пусть он все приготовит к отъезду.

- Слушаю, граф.

Лакей почтительно осведомился не получил ли граф тревожных известий из дому.

- Дочь моя больна.

"Итак это решено", думал Бернар про себя, усаживаясь в купе, "всякий раз как только я пробуду два-три дня в Париже, заболеет маленькая Жанна или еще что-нибудь случится. Все время только и жди телеграммы... Нечего сказать, приятно."

Он продолжал разсуждать на ту же тему, с тем же раздражением и с тою же справедливостью, почти всю дорогу. Только у станции Вальмутье раздражение его несколько утихло и уступило место безпокойству. Он вспомнил что Алиетта не из тех женщин которые капризно меняют свои фантазии, и что она еще менее способна прибегнуть к хитрости и лжи ради исполнения какой-нибудь своей прихоти. Ему вспомнилось также что он горячо любит свою дочь.

- Ну что? поспешно обратился он к нему: - как здоровье моей дочери?

- Плохо, сударь, плоха.

- Пошел скорее!

V.

Вечером в тот самый день как отец уехал в Париж, у маленькой Жанны, бывшей в то время хорошенькою, умненькою семилетнею девочкой, заболело горло, болезнь сопровождалась упадком сил, жаром и ознобом. Сперва думали что это просто легкая простуда с воспалительным состоянием гланд. Ночью у девочки был сильный приступ лихорадки, она стала жаловаться на мучительную головную боль. На разсвете послали за старым доктором Вальмутье, г. Ремоном, который, осмотрев больную, заметно встревожился. Он не отходил от её постельки. Днем симптомы болезни обозначились еще резче, а ночью приняли явно опасный характер: появление пленок в гортани, затрудненное, свистящее дыхание, глухой кашель и приступы удушья, не оставляли никакого сомнения насчет свойств недуга. Это был настоящий круп, ужас всех матерей.

все известные науке средства для борьбы против дифтеритного заражения. Все усилия оказались тщетными, все средства недействительными: болезнь продолжала быстрыми шагами идти вперед. В это-то время Алиетта и телеграфировала мужу.

Когда г. де-Водрикур приблизился к постели дочери, Жанна, бледная, с посиневшими губами, с опухшим горлом, конвульсивно металась на своем изголовье в одном из продолжительных припадков удушья, похожого на агонию. Это была ужасная картина, но мы не будем на ней останавливаться.

Припадок миновал. Маленькая Жанна, хотя и погруженная в полузабытье, все-таки узнала отца и обратила к нему такой страдальчески молящий взор что Бернар почувствовал как сердце у него разрывается на части. Он поцеловал маленькую страдалицу и улыбаясь шепнул ей несколько ласковых слов. Потом он увел доктора в соседнюю комнату. Алиетта последовала за ними.

- Доктор, будьте добры, скажите мне всю правду! проговорил г. де-Водрикур.

- Я обязан сказать вам всю правду, граф. Ребенок безнадежен. Эти ужасные припадки удушья будут повторяться все чаще и чаще, пока не наступит полная асфиксия. Я истощил все известные в науке средства: теперь только разве хирургия может спасти ребенка, но я должен смиренно сознаться что для такой трудной операции нужна рука и помоложе, и поискуснее моей.

- Нет, очевидно, теперь уже слишком поздно.

- Не можете ли вы указать мне кого-нибудь из известных вам врачей в Жиене или Немуре, которые могли бы предпринять такую операцию?

- Я не могу... я не решусь взять на себя такой ответственности... По соседству я знаю только одного человека который может с надеждой на успех сделать такую трудную и опасную операцию... это доктор Тальво.

- Доктор Тальво? повторил Бернар.

- Да, этого можно опасаться.

- Я еду к нему, сказал граф. - Мужайся, Алиетта!

Он вышел, бросился в конюшню и поспешно сам оседлал себе лошадь; в то же время он отдал приказание кучеру скорее запрягать лошадей в карету, ехать в Ла-Соле и дожидаться у решетки.

Несколько минут спустя г. де-Водрикур уже скакал при свете звезд вдоль темного леса по жесткой, заиндевевшей дороге. Когда он прибыл в Ла-Соле, было около девяти часов вечера: он соскочил с коня, прошел в отворенную калитку и позвонил у подъезда. Он передал лакею свою карточку и в тревожном ожидании остался за дверью. Лакей почти тотчас вернулся.

Граф попросил его подержать свою лошадь и пошел вслед за горничной, которая выскочила из любопытства, а теперь служила ему проводником.

Она ввела его в просторный салон-библиотеку, находившийся рядом с лабораторией и пропитанный запахом аптеки. Взгляд г. де-Водрикур прямо упал на молодую девушку, которая облокотясь сидела за столом и читала. Свет лампы мягко освещал её красивое лицо, темные, просто причесанные волосы и черное, изящно сшитое шелковое платье; граф тотчас же узнал в ней смелую браковьерку с которою он повстречался в лесу. В некотором разстоянии от молодой девушки, за столом заваленным книгами и бумагами, сидел человек лет сорока; черный сюртук с красною розеткой придавал ему вид отставного военного. Черты его лица были несколько крупны и резки, головные кости сильно, непропорционально развиты, но живые умные глаза его дышали необыкновенною кротостью и добротой. При появлении Бернара он встал, и на поклон его отвечал приветливою улыбкой. И лицо, и вся его наружность до такой степени противоречили составившемуся о нем в уме Бернара понятию что он сразу почувствовал себя смелее.

- Доктор, начал он, отказываясь сесть на предложенный ему стул, - я к вам являюсь в качестве просителя... Моя дочь умирает... умирает от крупа. Пользовавший ее доктор Ремон находит её положение безнадежным... Ее может спасти только операция... телеграфировать в Париж или куда бы то ни было слишком поздно... Вы одни можете возвратить нашего ребенка к жизни!

При первых же словах Бернара, улыбка на лице доктора Тальво сменилась сериозным, сосредоточенным выражением.

у меня уже не будет ни одного свободного дня, и я буду вынужден отказаться от своих научных занятий.

- Доктор, снова начал Бернар, - все говорят что вы человеколюбивы, милосерды... а вы требуете чтоб я передал матери смертный приговор её дочери!

И он быстрым движением отер слезы, против воли навернувшияся ему на глаза.

Доктор Тальво с минуту пристально глядел на него, потом вдруг, быстро повернувшись к молодой девушке следившей с некоторого рода любопытством за этою сценой, проговорил:

- Сабина, приготовь все что нужно! Ты слышала в чем дело... Ты отправишься вместе со мною. Проворнее, дитя мое.

Г. де-Водрикур схватил руку доктора Тальво и конвульсивно-крепко пожал ее.

- Граф, сказал доктор, - я не в силах был устоять против вашей просьбы... но я считаю своим долгом предупредить вас что эта операция сама по себе весьма опасна, и что даже в том случае когда она удастся, она может иметь дурные последствия.... а потому к ней следует прибегать только в последней крайности... Впрочем, увидим окажется ли она действительно необходимою... Ваша карета здесь?

- Да, доктор.

- Позвольте, однако! Мне необходимо иметь по крайней мере трех помощников.... Итак: моя племянница Сабина, доктор Ремон, а кто же третий?

- Вы! отец! нет, граф, это невозможно! Нет ли у вас какого-нибудь доверенного слуги.... человека надежного и преданного?

- Есть, один из лесных сторожей, я сейчас предупрежу его.

- Один из лесных сторожей? ну, вот и отлично.

В эту минуту безшумно вошла сериозная и спокойная Сабина; в одной руке она держала большой кожаный ящик, а в другой клеенчатый мешок и два фартука из толстого полотна. Доктор поспешно открыл ящик и быстрым взглядом окинул сверкавшие в нем инструменты, потом заглянул в мешок, где были уложены различные губки, бинты и разные другие предметы употребляемые при хирургических операциях.

Он накинул плащ, а молодая девушка тальму с капюшоном, и оба сели в карету. Граф де-Водрикур ускакал вперед верхом; он предупредил сторожа Лэбютэ, домик которого стоял неподалеку от замка, так что когда доктор Тальво и мадемуазель Сабина приехали, то Лэбютэ уже ожидал их в замке.

Услыхав шум подъезжающого экипажа, Алиетта выбежала на встречу к доктору и поспешила провести его в комнату бедной Жанны. Г. Тальво предложил несколько вопросов доктору Ремону, потом наклонился к девочке, взял ее за руку и посмотрел за все долгим, внимательным взглядом.

- Да, пора! вполголоса проговорил он. Потом, обращаясь к Алиетте и Бернару: - Любезная графиня и вы также, граф, я попрошу вас посидеть в этой комнате... Мы перенесем ребенка в соседнюю гостиную. Я видел там канделябры, люстру.... все это следует зажечь, да пусть еще прибавят две-три лампы.... Стол выдвинуть за середину комнаты, ковры убрать.

Ходя из одной комнаты в другую, доктор Тальво продолжал ясно и спокойно отдавать приказания, а через полчаса после его прибытия, завернутая в одеяло, маленькая Жанна уже лежала на столе в гостиной, ярко освещенной как для большого торжества. Отец её стоял в дверях что вели из детской в гостиную, а мать, опустившись на колени и закрыв лицо руками, молилась у пустой кроватки.

Доктор Ремон обеими руками крепко держал ей голову; у противоположного конца стола старый сторож Лэбютэ, стоя на коленях, придерживал ноги ребенка. Направо, в головах, стояла Сабина; налево сам доктор Тальво с хирургическим набором под рукой; оба они были в широких белых фартуках. Старая няня Виктория, хладнокровие и разсудительность которой доктор имел случай заметить во время последних приготовлений, стояла тут же, освещая лампой обнаженную шейку маленькой Жанны. Известно что операция трахеотомии, одно из чудес новейшей хирургии, имеет целью, при известных случаях крупа, предупредить задушение посредством искусственного дыхания, так как естественное дыхание в таких случаях бывает затруднено появляющимися в горле пленками. Операция заключается в том чтобы сделать в горле ниже гортани прорез и вставить в него трубочку, которая дала бы больному возможность дышать и в то же время помогала бы отделять образующияся у него в горле пленки.

Легко понять каким знанием, какою твердостью руки и какою решительностью должен обладать человек принимающийся за такую операцию. Не входя в подробности, нельзя не сказать что в течение этой опасной операции, производимой над таким сложным жизненным органом тела, все зависит от знания анатомии и твердости руки, тем более что при этой операции всегда бывает сильное кровоизлияние, вследствие чего врачу приходится действовать почти на-ощупь.

Г. де-Водрикур, не имея в эту ужасную минуту, подобно своей жене, опоры в молитве, испытывал чувство бесконечной, смертельной тревоги. Не нарушая прямо приказания доктора Тальво, он не вошел в комнату куда была перенесена маленькая Жанна, но мужественно решил не спускать с дочери глаз в эти торжественные минуты, когда для нея решался вопрос жизни и смерти.

Неподвижно стоя в дверях, мертвенно бледный сам, в каком-то оцепенении, словно в страшном сне, смотрел Бернар как его ребенок, под давлением чужих, безжалостных рук, казалось, подвергался ужасной пытке под ножом оператора. Несмотря на его глубокое волнение, ни одна подробность операции от него не ускользнула. Он ясно слышал каждое слово, каждое редкое и короткое замечание, которыми обменивались доктор Тальво и его воспитанница, служившая ему главною помощницей; чаще всего доктор отдавал ей приказания жестом, знаком, и молодая девушка немедленно все исполняла. Она внимательным взглядом следила за кровавою работой ножа, ловко подавала оператору губки, бинты или крючки для расширения раны; казалось, эта красивая девушка с безстрастною грацией исполняет окровавленными руками торжественный обряд какого-то ужасного религиозного культа.

повязку на горло больной. Потом доктор осторожно взял Жанну на руки, перенес ее из гостиной в детскую и бережно уложил в кроватку.

Взволнованные отец и мать в недоумении приблизились к ребенку; они едва верили своим глазам: с лица Жанны исчезло выражение смертельного страдания, оно было спокойно и даже как будто улыбалось.

Алиетта и Бернар поспешно обернулись к доктору Тальво, он также улыбался:

- Все обстоит благополучно! проговорил он.

Они схватили его руки, хотели говорить, но не могли; сердца их переполнились, они зарыдали.

не есть еще выздоровление, что хотя смертельная опасность болезни и устранена, но последствия самой операции могут представить сериозные осложнения. Короче говоря, необходимо продолжать ухаживать за ребенком самым тщательным, самым внимательным образом. Во всяком случае, в этом отношении можно вполне положиться на его достойного собрата доктора Ремона, который, разумеется, не замедлит предупредить его в случае какого-либо осложнения. В то время как г. Тальво доканчивал свое тревожное объяснение, пришли доложить что карета готова. Было всего восемь часов утра.

- Как! воскликнула Алиетта. - Вы уже уезжаете, любезный доктор, и даже не хотите позавтракать с нами?

- Вы знаете какой я дикарь, сказал г. Тальво. - Я сделал страшное исключение приехав к вам вчера вечером... А теперь, неправда ли, вы позволите мне вернуться к моим занятиям которые довольно спешны?

Алиетта в огорчении сложила руки, и на её милом лице выразилось такое глубокое отчаяние что г. Тальво был тронут.

- Вы из числа тех, сказал он, - кому трудно в чем-нибудь отказать. Скажите чего вы желаете?

- Однако, милая графиня!... А что еслиб я вам оставил на время мою племянницу Сабину... я зову ее племянницей, хотя на самом деле она мне кузина... Что еслиб я вам оставил ее вместо себя? Уверяю вас, это было бы то же самое. Моя племянница - чудеснейшая сиделка и даже более... При появлении первого подозрительного признака она пошлет за мною... Кроме того, обещаю вам каждый вечер навещать ребенка до его полного выздоровления... Итак решено?

Алиетта застенчиво повернула голову к Сабине, которая со своим обычным спокойствием и безстрастием слушала весь разговор; готовая к отъезду, она уже накинула себе на плечи свою тальму с капишоном.

- Неужели вы будете так добры?...

- Если вы желаете, графиня, и если дядя позволит, отвечала молодая девушка, слегка склоняя свой стройный стан.

Между доктором и его племянницей произошло краткое совещание, затем г. Тальво простился со своими радушными хозяевами.

- Не нахожу слов, растроганным голосом говорил Бернар, сажая доктора в карету, - чтобы выразить вам чувства нашей глубочайшей признательности.

- И не старайтесь; вы и ваша супруга принадлежите к числу тех кому приятно оказать услугу. До свиданья? до вечера!