Бувар и Пекюше.
Глава II

II

Как радостно было пробуждение на следующий день! Бувар выкурил трубку, а Пекюше заложил в нос понюшку, и они объявили, что никогда еще в жизни им не был так приятен табак. Затем они стали у окна, чтобы поглядеть на пейзаж.

Прямо перед ними были поля, справа - рига и церковная колокольня, а слева - завеса из тополей.

Две главные аллеи, проложенные крестом, делили сад на четыре части. Овощи росли на грядках, где торчали там и сям карликовые кипарисы и малорослые деревца. С одной стороны примыкала к винограднику беседка; с другой - стена подпирала шпалерные деревья; калитка в глубине вела в открытое поле. По ту сторону стены был фруктовый сад, далее - буковая аллея, боскет. За калиткой - дорожка.

Когда они созерцали эту общую картину, по тропинке прошел человек с проседью, в черном пальто, постукивая палкою по всем жердям изгороди. Старая служанка сообщила им, что это г-н Вокорбей, знаменитый в округе врач.

Прочими видными людьми были: граф де Фаверж, бывший депутат, славившийся своим скотным двором, местный мэр Фуро, торговавший дровами, известью, всякой всячиной, нотариус Мареско, аббат Жефруа и г-жа Борден, вдова, жившая на свои доходы. Служанку же звали Жерменой, по имени ее покойного мужа, Жермена. Она была поденщицей, но хотела бы служить у новых господ. Они наняли ее и пошли осмотреть ферму, расположенную на расстоянии километра.

Когда они появились во дворе, фермер, дядюшка Гуи, распекал какого-то мальчика, а фермерша сидела на табуретке и откармливала мучными шариками индюшку, зажав ее между ногами. У мужа были мощные плечи, низкий череп, тонкий нос и взгляд исподлобья. Жена была светлая блондинка с веснушками на скулах, с простодушным выражением лица, как у крестьян, изображаемых на цветных стеклах церковных окон.

В кухне свисали бунты пеньки с потолка. Три старых ружья расставлены были на камине. Поставец с фаянсовой посудою в цветочках занимал середину стены; и от вставленного в окна бутылочного стекла падали тусклые отсветы на утварь из жести и красной меди.

Оба парижанина пожелали обозреть свое имение, которое бегло видели один только раз. Дядюшка Гуи с женою провожал их, и начался длинный ряд жалоб.

Все строения, начиная от тележного сарая и кончая винокурней, нуждались в ремонте. Следовало бы построить еще одну сыроварню, обить наново железом ограды, выше поднять насыпи, выкопать яму для стока воды и пересадить изрядное количество яблонь в трех дворах.

Затем они осмотрели посевы: дядюшка Гуи был о них плохого мнения. Чересчур много нужно навоза, нанимать подводы дорого, от камней никак не избавиться; сорные травы губят луга; такое умаление его земли портило удовольствие, которое испытывал Бувар, шагая по ней.

Они пошли обратно ухабистой дорогою, обсаженной буками. Отсюда дом был виден со стороны парадного крыльца и фасада.

Он был выбелен и украшен желтыми орнаментами. Навес для телег и кладовая, пекарня и дровяной сарай примыкали к нему двумя флигелями пониже. Из кухни дверь вела в маленькую залу. Далее следовали прихожая, вторая зала побольше и гостиная. Двери четырех комнат второго этажа вели в коридор, выходивший во двор. Пекюше занял одну из них для своих коллекций; последняя предназначалась для библиотеки. И отпирая шкафы, они нашли разные книжки, но не полюбопытствовали прочитать заглавия. Прежде всего нужно было заняться садом.

Бувар, проходя по буковой аллее, обнаружил в листве гипсовую женщину. Двумя пальцами она приподнимала юбку, сжав колени, склонив голову на плечо, словно боялась, что ее увидят.

- Ах! Виноват, не беспокойтесь!

И эта шутка так развеселила их, что они чуть ли не месяц повторяли ее раз двадцать на день.

Между тем шавиньольские жители пожелали с ними познакомиться и стали подсматривать через калитку. Бувар и Пекюше заложили отверстия досками. Население вознегодовало.

Для защиты от солнца Бувар носил на голове платок в виде чалмы, Пекюше - картуз; на нем также был большой фартук с карманом спереди, где болтались садовые ножницы, табакерка и платок. Бок о бок, засучив рукава, они копали, пололи, подрезали, пачкались, наспех ели; но кофе пить отправлялись в стоявшую на пригорке виноградную беседку, чтобы наслаждаться пейзажем.

Когда им попадалась на глаза улитка, они приближались, растаптывали ее и кривили рот, словно щелкали орех. Не выходили из дому без мотыги и рассекали пополам белых червей с такой силой, что железный наконечник инструмента уходил в землю на три дюйма.

Чтобы избавиться от гусениц, они бешено, изо всех сил колотили жердью по деревьям.

Пекюше распорядился вырыть перед кухней широкую яму и устроил в ней три отделения, где собирался изготовлять компосты для выращивания множества злаков, продукты разложения которых должны были способствовать новому урожаю, сулящему новые удобрения, и так без конца, - и он предавался мечтам, стоя над ямою, предвкушая в будущем горы фруктов, разливы цветов, лавины овощей. Но в лошадином навозе, столь полезном для почвы, был недостаток. Сельские хозяева его не продавали, содержатели постоялых дворов не уступали его. Наконец, после долгих поисков, как ни отговаривал его Бувар, Пекюше откинул всякую стыдливость и принял решение самолично "ходить по навоз!"

За этою-то работою и застала его однажды на большой дороге г-жа Борден. После приветствий она справилась о его друге. Черные, очень блестящие, хотя и маленькие, глаза этой особы, яркий цвет лица и апломб (у нее даже пробивались усики) внушили Пекюше робость. Он ответил коротко и повернулся к ней спиною. Такую невежливость Бувар осудил.

Затем наступили скверные дни со снегом, со стужей. Друзья устроились в кухне и занимались плетением или же ходили по комнатам, беседовали у огня, смотрели на дождь. Начиная с середины поста, они стали поджидать весну и повторяли каждое утро: "Все проходит!" Но зима стояла долго, и они успокаивали свое нетерпение словами: "Все пройдет!"

Наконец зацвел у них на глазах зеленый горошек, спаржа сильно поднялась, виноград обещал быть хорошим.

Зная толк в садоводстве, они рассчитывали преуспеть и в земледелии. Ими овладело честолюбивое желание обработать землю на ферме. Здравый смысл и усердие должны были выручить их - сомневаться в этом не приходилось.

Для начала следовало посмотреть, как это делается у других; и они составили письмо, прося г-на де Фавержа о лестном разрешении посетить его экономию. Граф тотчас же послал им приглашение.

После часа ходьбы они подошли к склону холма, господствующего над Орнской долиной. Река, извиваясь, текла в глубине. Там и сям виднелись глыбы красного песчаника, и пласты покрупнее сложились вдали как бы в утес над покрытою зрелыми хлебами равниной. Впереди, на другом косогоре, зелень была так обильна, что скрывала дома. Деревья делили ее на неравные квадраты, вырисовываясь более темными линиями среди трав.

Общий вид на поместье открылся сразу. По черепичным крышам угадывалась ферма. Замок с белым фасадом стоял справа на фоне леса; и лужок спускался к реке, в которой чинары купали свои отражения.

Оба приятеля вышли в поле, где сушилась люцерна. Женщины в соломенных шляпах, ситцевых чепцах и бумажных колпаках ворошили граблями сено, а на другом конце поля, возле стогов, снопы проворно грузились на длинную телегу, запряженную тремя лошадьми. Граф приблизился в сопровождении управляющего.

В канифасовом костюме, с баками в форме котлеток, он держался прямо, имея одновременно вид щеголя и чиновника.

После взаимных приветствий граф изложил свою систему сбора кормовых трав; ряды надо перекидывать, не разбрасывая их. Стогам следует придавать коническую форму, а снопы делать немедленно, на месте, собирая их затем в копны десятками. Что касается английских граблей, то для подобного орудия почва представляется слишком неровной.

Девочка, в туфлях на босу ногу, в дырявом, обнажавшем тело платье, наливала сидр из кувшина, который упирала в бедро, и давала женщинам пить. Граф спросил, откуда этот ребенок; никто не мог ответить. Грабельщицы взяли ее для услуг на время страды. Он пожал плечами и, удаляясь, произнес несколько слов сожаления по поводу деревенской безнравственности.

Бувар похвалил его люцерну.

- Да, она недурна, несмотря на вред, причиняемый повиликою.

Будущие агрономы открыли широко глаза при слове повилика. У графа было много скота, поэтому он особенно заботился об искусственных лугах. Это, впрочем, оказывает хорошее влияние на урожай других злаков, что не всегда наблюдается в отношении кормовых растений.

- На мой, по крайней мере, взгляд - это бесспорно.

Бувар и Пекюше подхватили разом:

- О, бесспорно!

Они стояли на границе тщательно разрыхленного поля. Лошадь, которую вели под уздцы, тащила за собою просторный ящик на трех колесах. Семь лемехов прокладывали параллельные тонкие борозды, куда падало зерно через трубки, спускавшиеся до земли.

И он приступил к демонстрации сеялки. Но за ним пришел слуга. Его присутствие было необходимо в замке.

Его заменил управляющий, человек с худощавым лицом и подобострастными манерами.

Он повел "господ" на другое поле, где четырнадцать жнецов, с обнаженной грудью, расставив ноги, косили рожь. Сталь свистала по колосьям, ложившимся вправо. Каждый описывал перед собою широкий полукруг, и все, выстроившись в ряд, подвигались вперед одновременно. Оба парижанина залюбовались их мышцами и почувствовали почти религиозное благоговение перед плодородием земли.

Они прошли затем вдоль многих вспаханных участков. Спускались сумерки, вороны садились на борозды.

Потом они повстречали стадо. Бараны паслись там и сям, и слышно было, как они непрерывно щипали траву. Пастух, сидевший на пне, вязал шерстяной чулок, собака лежала рядом.

Управляющий помог Бувару и Пекюше перелезть через плетень, и они прошли задними дворами, где под яблонями жевали жвачку коровы.

Все постройки фермы примыкали друг к другу, обступая двор с трех сторон. Работа производилась тут механически, посредством водяного колеса, для чего отвели русло ручья. Кожаные привода бежали с крыши на крышу, и посреди навоза работал железный насос.

Управляющий показал им в овчарнях маленькие отверстия на уровне земли, а в клетках свинарника - хитроумные двери с самодействующим запором.

Рига была сводчатая, как собор, с кирпичными арками на каменных стенах. Чтобы развлечь господ, служанка бросила курам несколько пригоршней овса.

Вал в давильне показался им исполинским, и они взобрались на вышку. Молочный погреб особенно их восхитил. Краны по углам доставляли воду для поливки каменного пола, и при входе охватывала свежесть воздуха. Темные кувшины, стоявшие рядами на полках, наполнены были до краев молоком. В горшках пониже были сливки. Куски масла громоздились, как обломки медной колонны, и пена переливалась через жестяные подойники, только что поставленные на землю. Но лучшим украшением фермы был хлев для волов. Деревянные перекладины на столбиках делили его по всей длине на два отделения: одно для скота, другое для обслуживания. В нем трудно было что-нибудь разглядеть, так как все амбразуры были закрыты. Волы жевали, привязанные к цепочкам, и от их тел исходило тепло, отражаемое низким потолком. Но кто-то впустил свет, струя воды вдруг разлилась по желобу, прикрепленному к яслям. Раздалось мычание. Рога застучали друг о друга, как палки. Все волы протянули морды сквозь решетки и стали медленно пить.

Большие телеги вкатились во двор, и жеребцы заржали. В первом этаже зажглись два-три фонаря, потом исчезли. Прошли работники, волоча по булыжникам свои деревянные башмаки, и зазвонил к обеду колокол.

Оба посетителя пошли домой.

Они были очарованы всем виденным: их решение определилось. В тот же вечер они достали из своей библиотеки четыре тома "Деревенской усадьбы", выписали курс Гаспарена и подписались на сельскохозяйственную газету.

Чтобы удобнее было ездить на ярмарки, они купили одноколку, которою правил Бувар.

В синих блузах, широкополых шляпах, гетрах до колен и с палками, какие бывают у маклаков, они бродили вокруг скота, расспрашивали земледельцев и не пропускали ни одного агрономического съезда.

Вскоре они утомили дядюшку Гуи своими советами, особенно негодуя на его систему оставлять землю под паром. Но фермер держался старых навыков. Он попросил об отсрочке платежа, ссылаясь на выпавший град. Что до поземельной подати, то он ее вовсе не вносил. На самые справедливые требования его жена отвечала визгом. Наконец Бувар заявил, что не намерен возобновлять арендный договор.

С этого времени дядюшка Гуи стал беречь удобрения, дал вырасти сорной траве, растратил запасы и удалился с озлобленным видом, говорившим о замышляемой мести.

Бувар полагал, что двадцати тысяч франков, иначе говоря, суммы, в четыре раза превышавшей арендную плату, достаточно для начала. Ему прислал эти деньги парижский нотариус. Их имение состояло из пятнадцати гектаров под лугами и дворами, двадцати трех - под пахотной землей и пяти - под паром, расположенным на каменистом пригорке, который назывался Холмиком.

Они обзавелись всеми необходимыми орудиями, четырьмя лошадьми, двенадцатью коровами, шестью свиньями, ста шестьюдесятью баранами, а в качестве работников наняли двух пахарей, двух женщин, пастуха; кроме того, купили большую собаку.

и лучшего качества.

В ноябре они готовили сидр. Бувар погонял кнутом лошадь, а Пекюше залез в чан и перемешивал выжимки лопатой.

Они сопели, зажимая винт, черпали половником из корыта, регулировали заслонки, ходили в тяжелых сабо, забавлялись чрезвычайно.

Следуя тому принципу, что чем больше зерна, тем лучше, они упразднили около половины своих искусственных лугов; и так как удобрений у них не было, то воспользовались жмыхами, закопав их и не раздробив предварительно, так что урожай получился плачевный.

На следующий год они засеяли поля очень густо. Начались грозы и побили колосья.

Тем не менее они рьяно возделывали пшеницу и предприняли очистку Холмика от камней. Булыжники увозились в тележке. Весь год, с утра до вечера, в дождливые, в солнечные дни можно было видеть эту вечную тележку с тем же человеком, с той же лошадью, которая то взбиралась на маленький пригорок, то спускалась, то вновь поднималась. Иногда Бувар шел позади, останавливаясь на полусклоне, чтобы вытереть лоб.

Ни на кого не полагаясь, они сами ухаживали за скотом, поили слабительным, ставили клистиры.

Произошли большие неприятности. Забеременела птичница. Они наняли семейных людей. Расплодились дети, двоюродные братья, сестры, дядья и невестки: целая орда жила на их счет, и они решили поочередно ночевать на ферме.

Но по вечерам они скучали. Неопрятность комнаты раздражала их, и Жермена, приносившая еду, каждый раз ворчала. Их обманывали на все лады. Молотильщики набивали зерном свои кувшины. Одного из них Пекюше поймал и воскликнул, выталкивая его в спину:

- Презренный! Ты позоришь село, в котором родился на свет.

Его особа не внушала людям никакого почтения. К тому же Пекюше беспокоил сад. Где взять время, чтобы поддерживать его в хорошем состоянии? Фермой пусть занимается Бувар. Так и порешили они, обсудив этот вопрос.

Первым делом надо было устроить хорошие парники. Пекюше велел выстроить парник из кирпича. Сам выкрасил раму и, опасаясь влияния зноя, замазал мелом все стекла.

Из предосторожности он снимал с черенков концы вместе с листьями. Затем пристрастился к отводкам. Испробовал несколько способов прививки, - прививку дудкой, венчиком, щитком, травянистую, английскую. С какой тщательностью прилаживал он оба лубка! Как стягивал бандажи! Сколько перевел обмазки!

По два раза в день брал он лейку и раскачивал ею над растениями, словно кадилом. По мере того как зелень их становилась ярче под падавшей мелким дождиком водою, он как будто сам утолял свою жажду и возрождался. Затем, уступая опьянению, срывал наконечник с лейки и лил прямо из горлышка, обильно.

В конце буковой аллеи, возле гипсовой дамы возвышался своего рода шалаш из круглых бревен. Там Пекюше запирал инструменты и проводил блаженные часы, очищая семена, надписывая ярлыки, приводя в порядок свои горшочки. Чтобы отдохнуть, он усаживался перед дверью, на ящике и размышлял над улучшениями.

У крыльца он насадил на двух клумбах герань, между кипарисами и низкорослыми деревцами вырастил подсолнечники, и когда грядки покрылись золотыми почками, а все аллеи посыпаны были чистым песком, то сад стал ослеплять их изобилием желтых красок.

Но парники кишели личинками; хотя для удобрения были применены опавшие листья, под выкрашенными рамами и замазанными стеклами росли одни лишь рахитичные злаки. Черенки не принимались, прививки отлипали, сок отводков остановился; от сеянцев можно было прийти в отчаяние. Ветер забавлялся тем, что опрокидывал тычинки фасоли. Обилие навоза повредило клубнике, недостаточное пасынкование - томатам.

Не удались Пекюше кудрявая капуста, демьянка, брюква и родниковый кресс, который он хотел вырастить в лохани. После оттепели погибли все артишоки. Утешила его капуста. Особенные надежды подавал один кочан. Он расцветал, разрастался, стал наконец чудовищным и совершенно несъедобным. Все равно Пекюше радовался, что владеет чудом природы.

Тогда он решился на дело, которое казалось ему верхом искусства: на выращивание дынь.

Он посадил семена различных сортов в тарелки с черноземом и закопал их в парнике. Затем соорудил второй парник; и когда земля прогрелась, пересадил в него самые красивые ростки, прикрыв их стеклами. Он сделал все обрезки по правилам хорошего садовника, не тронул цветов, дал завязаться плодам, выбрал по одному на каждой плети, уничтожив остальные, и лишь только они достигли величины ореха, просунул под них дощечку, чтобы не дать им прогнить от соприкосновения с навозом. Он их полизал, проветривал, стирал влагу со стекол носовым платком и, едва показывались тучи, живо приносил рогожу.

Канталупы созрели. Отведав первую, Бувар состроил гримасу. Вторая была не лучше, третья тоже. Пекюше находил для каждой особое оправдание, вплоть до последней, которую он выбросил за окно, объявив, что ничего не может понять.

В самом деле, так как он выращивал рядом различные сорта, то сахарные дыни смешались с огородными, большая португальская с большой монгольской, соседство томатов усугубило анархию, и в итоге получились отвратительные ублюдки, напоминавшие вкусом тыкву.

Тогда Пекюше занялся цветами. Он выписал от Дюмушеля растения с семенами, запасся вересковой землею и решительно приступил к делу.

Но пассифлоры он посадил в тени, анютины глазки - на солнце, покрыл навозом гиацинты, полил лилии после цветения, загубил рододендроны чрезмерным подрезыванием, поощрил рост фуксии столярным клеем и зажарил гранатовое деревцо, подвергнув его в кухне действию огня.

Когда наступили холода, он прикрыл шиповник колпаками из толстой бумаги, обмазав ее сальною свечой; это имело вид сахарных голов, державшихся в воздухе на палках. У далий были огромные подпорки. И между этими прямыми линиями виднелись искривленные ветви японской софоры, которая оставалась неизменной, не увядала и не цвела.

Однако самые редкостные деревья процветают в столичных садах, должны же они привиться и в Шавиньоле; и Пекюше обзавелся индийской лилией, китайской розой и эвкалиптом, который был тогда на заре своей славы. Все его опыты не имели успеха. Пекюше с каждым разом все больше недоумевал.

Бувар тоже наталкивался на затруднения. Друзья советовались, открывали одну книгу, переходили к другой, затем не знали, на что решиться ввиду противоречивых указаний.

Так, например, Пювис рекомендует мергель, руководство Роре отвергает его.

Что до извести, то, несмотря на пример Франклина, Рьефель и Риго от нее как будто не в восторге.

Держать землю под паром Бувар считал средневековым предрассудком, Между тем Леклерк указывает случаи, когда это почти необходимо. Гаспарен ссылается на некоего лионца, который в течение полувека выращивал хлебные злаки на одном и том же поле: это опрокидывает теорию севооборота. Тюль восхваляет обработку земли в ущерб удобрению; но вот появляется майор Битсон и отменяет удобрение вместе с обработкой земли!

Чтобы предугадывать погоду по приметам, они согласно классификации Лек-Говарда изучили облака, - те, что развеваются подобно гривам, те, что похожи на острова, те, которые можно принять за снежные горы, - стараясь отличать серые тучи от перистых, слоистые от кучевых. Формы изменялись, прежде чем они успевали подобрать название.

Барометр их обманывал, термометр не давал никаких указаний. Но они прибегли к фокусу, придуманному при Людовике XV некоим турским священником. Помещенная в банку пиявка должна была подниматься в случае дождя, держаться на дне при устойчивой ясной погоде, извиваться, когда грозила буря. Атмосфера почти всегда противоречила пиявке. Они поместили вместе с нею еще трех. Все четыре вели себя различно.

После долгих размышлений Бувар пришел к убеждению, что заблуждался. Его поместье требовало крупной культуры, интенсивной системы, и он рискнул всем своим свободным капиталом: тридцатью тысячами франков.

Подстрекаемый своим другом, он помешался на удобрениях. Яму для компостов он заполнил ветками, кровью, кишками, перьями, всем, что мог найти. Применял фекальную жидкость, бельгийскую, швейцарскую, щелок, копченую сельдь, водоросли, тряпки, выписывал гуано, попытался его изготовлять и, проводя до конца свои принципы, не допускал, чтобы зря пропадала моча: он уничтожил отхожие места. К нему во двор приносили трупы животных, и он унавоживал ими землю. Кусками падали усеяны были все поля. Бувар улыбался посреди этой заразы. Установленный на телеге насос обдавал навозною жижею всходы. Тем, чьи лица выражали отвращение, он говорил:

- Да ведь это золото, золото!

И жалел, что у них нет еще больше навоза. Счастливы жители стран, где можно видеть естественные гроты, наполненные экскрементами птиц!

Рапс уродился жалкий, овес - средний, а зерно имело такой запах, что с трудом нашло сбыт. Странно было то, что Холмик, очищенный наконец от камней, приносил меньше урожая, чем раньше.

Бувар счел полезным обновить инвентарь. Купил скарификатор Гильома, экстирпатор Валькура, английскую сеялку и большой плуг Матье де Домбаля, но работник ее раскритиковал.

- Научись пользоваться ею!

Он пытался показать, ошибался, и крестьяне зубоскалили.

Никак не мог он приучить их слушаться колокола. Беспрестанно их окликал, перебегал с места на место, записывая свои замечания в памятную книжку, назначал свидания, забывал о них, и голова у него пылала от хозяйственных замыслов. Он дал себе слово посеять мак, имея в виду опиум, а главное - астрагал, собираясь продавать его под названием "семейного кофе".

С целью откормить как можно скорее волов он пускал им кровь каждые две недели.

Он не заколол ни одной свиньи и закармливал их соленым овсом. Вскоре свинарник стал для них слишком тесен. Они мешали ходить по двору, ломали заборы, кусали людей.

Когда наступили знойные дни, двадцать пять баранов закружились на месте и спустя немного времени околели.

На той же неделе издохло три быка, что было следствием кровопусканий Бувара.

В намерении уничтожить личинки майских жуков он распорядился, чтобы два человека тащили клетку на колесиках, куда посадили несколько кур, у которых от этого переломались лапки.

Он наварил пива из листьев дубровника и напоил им вместо сидра жнецов. Начались желудочные заболевания. Дети плакали, женщины охали, мужчины рассвирепели. Они грозили общим уходом, и Бувар им уступил.

Однако, чтобы доказать безвредность своего напитка, он в их присутствии выпил несколько бутылок сам, почувствовал себя дурно, но скрыл колики, изобразив на лице удовольствие. Он даже велел отнести снадобье к себе домой. Вечером он пил его с Пекюше, и оба они старались признать его вкусным. Впрочем, не пропадать же ему было!

Но у Бувара слишком разболелся живот, и Жермена пошла за доктором.

Он оказался человеком серьезным, с выпуклым лбом, и начал с того, что запугал больного. Очевидно, эта холерина вызвана тем самым пивом, о котором говорят в окрестностях. Он пожелал узнать его состав и весьма отрицательно отозвался о нем, пользуясь научными терминами, пожимая плечами. Пекюше, раздобывший рецепт, был уничтожен.

Несмотря на вредоносное удобрение известью, сбережение труда на перепашку и несвоевременное выпалывание чертополоха, следующий год одарил Бувара превосходным урожаем пшеницы. Он задумал высушить ее посредством брожения, по голландской системе Клап-Мейера; иначе говоря, распорядился скосить ее всю сразу и сложить в скирды с тем, чтобы их раскидать, лишь только начнется газообразование, а затем дать колосьям проветриться. Сделав это, Бувар ушел, нимало не беспокоясь.

На следующий день, за обедом, он услышал треск барабана под сенью буков. Жермена вышла поглядеть, что случилось, но человек уже был далеко. Почти в ту же минуту громко зазвонил церковный колокол.

Бувара и Пекюше охватила тревога. Они поднялись и в нетерпеливой жажде сведений пошли в сторону Шавиньоля.

Мимо проходила старуха. Она ничего не знала. Они остановили какого-то мальчика, тот ответил:

- Кажется, где-то горит.

А барабан продолжал трещать, колокол гудел сильнее. Наконец они дошли до первых изб деревни. Лавочник издали крикнул им:

- У вас горит!

Пекюше быстро двинулся вперед и говорил Бувару, бежавшему с такою же скоростью рядом:

Дорога, по которой они направились, все время поднималась в гору; крутизна скрывала от них горизонт. Они достигли вершины возле Холмика, и сразу им представилась картина бедствия.

Все скирды пылали отдельными вулканами, посреди обнаженной равнины, в вечерней тишине.

Около самого большого собралось человек триста; и под руководством г-на Фуро, мэра в трехцветном шарфе, несколько молодцов шестами и крючьями стаскивали верхние снопы, чтобы спасти остальные.

Бувар впопыхах чуть было не сшиб с ног г-жу Борден, находившуюся там же. Потом, увидев одного из своих работников, изругал его за то, что тот к нему не прибежал. Работник, наоборот, в избытке рвения помчался сначала домой, потом в церковь, затем к хозяину и вернулся другой дорогой.

Бувар потерял голову. Слуги его окружили, говорили все разом, а он запрещал раскидывать скирды, умоляя о помощи, требовал воды, настаивал на вызове пожарных.

- Да разве они у нас есть? - крикнул мэр.

- Это ваша вина! - возразил Бувар.

Он выходил из себя, говорил неподобающие вещи, и все удивлялись терпению г-на Фуро, человека, вообще говоря, грубого, о чем свидетельствовали его толстые губы и челюсть бульдога.

Жар так усилился, что к скирдам уже нельзя было приблизиться. В пожирающем пламени колосья извивались и трещали, а зерна хлестали по лицу, как дробинки. Затем скирд обрушивался в виде широкого, сыпавшегося искрами костра; и волнистым лоском отливала, играя красками, багровая масса, местами розовая, как киноварь, местами коричневая, как запекшаяся кровь. Наступила ночь, подул ветер, клубы дыма заволокли толпу. Искры проносились по черному небу.

Бувар смотрел на пожар и тихо плакал. Глаза у него исчезли под вздувшимися веками, и все лицо словно распухло от страдания. Г-жа Борден, играя бахромою зеленой шали, называла его "бедный г-н Бувар", старалась успокоить. Делу ведь все равно не поможешь, нужно примириться!

Пекюше не плакал. Очень бледный, или, вернее, посеревший, с открытым ртом и слипшимися от холодного пота волосами, он стоял поодаль, погруженный в раздумье. Внезапно появившийся кюре пробормотал вкрадчивым голосом:

- Ах, в самом деле, какое несчастье; это очень обидно! Поверьте, что я вам сочувствую.

Прочие не обнаруживали никакого огорчения. Беседовали, улыбались, указывали рукою на пламя. Один старик подобрал горевшие колосья, чтобы раскурить трубку. Дети пустились в пляс. Какой-то бездельник даже крикнул, что это очень весело.

- Да, уж веселье, нечего сказать! - откликнулся Пекюше, услышав эти слова.

Огонь утих, кучи уменьшились, и через час остался один только пепел, образуя на равнине круглые и черные следы. Тогда толпа разошлась.

Г-жа Борден и аббат Жефруа проводили домой Бувара и Пекюше.

По пути вдова ласково попрекнула соседа за то, что он такой дичок, а священник выразил крайнее свое изумление, что до сих пор не имел случая познакомиться с одним из своих прихожан, личностью столь достойной.

Оставшись наедине, они стали размышлять о причине пожара, и вместо того, чтобы вместе со всеми объяснить его самовозгоранием сырой соломы, заподозрили месть. Она, несомненно, исходила от дядюшки Гуи или, быть может, от истребителя кротов. За полгода до того Бувар отказался от его услуг и даже утверждал в кругу кое-каких слушателей, что это ремесло постыдно, что правительству надлежало бы его запретить. С тех пор этот человек бродил по окрестностям. Он не брил бороды и казался им страшным, особенно по вечерам, когда появлялся у ворот, раскачивая длинным шестом с висевшими на нем кротами.

Убыток был значительный, и чтобы разобраться в положении, Пекюше целую неделю просидел над книгами Бувара, которые показались ему "настоящим лабиринтом". Сличив переписку и приходо-расходные книги с карандашными пометками и ссылками, он установил истину: никакого товара для продажи, ни одной предстоящей получки, а в кассе - нуль. Капитал выражался дефицитом в тридцать три тысячи франков.

их состояние. Единственным исходом было все продать.

Во всяком случае нужно было посоветоваться с нотариусом. Шаг был слишком тягостен. Пекюше взял это на себя.

По мнению нотариуса, г-на Мареско, лучше было не делать объявлений. Он обещал поговорить о ферме с серьезными клиентами и сообщить их предложения.

- Прекрасно, - сказал Бувар, - время терпит.

Он пригласит фермера, а затем дело выяснится.

- Нам не будет хуже, чем раньше; но только теперь мы должны быть бережливы.

Это было не по вкусу Пекюше в связи с его садоводством, и спустя несколько дней он сказал:

- Нам следовало бы заняться исключительно фруктовым садом, не для развлечения, а ради выгоды. Груша, которая обходится в три су, продается иногда в столице чуть ли не за пять или шесть франков! Садоводы создают себе на абрикосах ренту в двадцать пять тысяч ливров! В Санкт-Петербурге зимою платят по наполеондору за кисть винограда! Согласись, что это выгодное дело. А что для него требуется? Уход, навоз да хорошо наточенный садовый нож.

Он так распалил воображение Бувара, что они немедленно принялись искать в своих книгах номенклатуру саженцев, какие следовало купить, и, выбрав названия, казавшиеся им чудесными, обратились к владельцу питомника в Фалезе, который поспешил доставить им триста ростков, не находивших сбыта.

Они пригласили слесаря для подпорок, скобяника для поддержек, плотника для подставок. Формы деревьев были нарисованы заранее. Куски досок на стене изображали канделябры. К двум столбам, поставленным по обе стороны грядок, подвешены были железные проволоки; а во фруктовом саду обручи служили моделями для ваз, конусы из палок - для пирамид, так что приходившие к ним думали, что это части какого-то неизвестного механизма или остов фейерверка.

Когда ямы были вырыты, они обрезали концы всех корней, и хороших и плохих, и воткнули их в компост. Спустя полгода ростки погибли.

Последовали новые заказы владельцу питомника и новые насаждения в ямах еще большей глубины. Но земля разбухла от дождей, прививки погрузились в нее от собственного веса, и деревья отделились от корней.

С наступлением весны Пекюше принялся за стрижку грушевых деревьев. Он не срубил отвесных побегов, пощадил молодые отрасли и, упорствуя в желании расположить дюшесы прямоугольно, так, чтобы они образовали односторонние кордоны, неизменно ломал их или вырывал. Что касается персиковых деревьев, то он запутался в том, какие ветки - побочные верхние, побочные нижние, и какие - вторичные побочные нижние, и ему никак не удавалось расположить шпалерник таким правильным прямоугольником, с шестью ветвями справа и шестью слева, не считая двух главных, чтобы они напоминали в своей совокупности красивую рыбью кость.

Бувар попытался направлять рост абрикосовых деревьев; они его не слушались. Он подрубил их стволы в уровень с почвой; ни одно не выросло вновь. Вишневые деревья, на которых он сделал насечки, пустили клей.

Сначала они делали насечки очень длинные, чем погубили почки при основании; затем - слишком короткие, что повлекло за собою чрезмерную ветвистость; и часто колебались, не умея отличить древесные глазки от цветочных. Сначала они радовались цветам, но, убедившись в своем заблуждении, срывали три четверти их, чтобы укрепить остальные.

Все время они толковали о соках и камбии, о привязывании деревьев, надламывании, обрывании почек. В столовой на стене они повесили в рамке список своих питомцев за номерами, воспроизведенными в саду на маленьких деревянных дощечках.

Вставая на рассвете, они работали до позднего вечера. Во время весенних заморозков, по утрам, Бувар носил под блузой фуфайку, Пекюше под передником - старый сюртук, и люди, проходившие мимо калитки, слышали в тумане их кашель.

Иногда Пекюше вынимал из кармана свое руководство, изучал какой-нибудь параграф стоя, придерживая рукою лопату, в позе садовника, чье изображение украшало заглавный лист книги. Это сходство даже весьма ему льстило. Он проникся большим уважением к автору.

Бувар не сходил с высокой лестницы перед пирамидами. Однажды он почувствовал головокружение и, уже не решаясь слезть, крикнул Пекюше, чтобы тот ему помог.

Наконец появились груши; в саду были также сливы. Тогда они применили все рекомендуемые средства против птиц. Но зеркальные осколки сверкали так, что можно было ослепнуть, трещотка ветряной мельницы будила их по ночам. На чучело садились воробьи. Они сделали второе, затем третье, изменяя их наряды, - безуспешно.

шпалерника, подпорки падали одна за другою, и несчастные деревца, раскачиваясь, ударялись грушами друг о друга.

Пекюше укрылся от ливня в шалаше, Бувар находился в кухне. Пред ними вихрем кружились щепки, сучья, черепицы. И у жен моряков, смотревших с берега на море, в десяти милях оттуда, не печальнее были глаза, чем у них, и сердца не сильнее сжимались. Вдруг подставки и шесты шпалерных деревьев рухнули вместе с трельяжем на грядки.

Какая картина представилась им при осмотре! Сливы и вишни усеяли траву между таявшими градинами. Паскольмары погибли, заодно с другими сортами: "бези-ветераны" и "триумф жордуаня". Из яблок уцелело только несколько "бон-папа"; а двенадцать "венериных грудей" и все персики валялись в лужах подле вывороченных с корнями самшитов.

После обеда, за которым они мало ели, Пекюше сказал мягко:

- Нам следовало бы отправиться на ферму, посмотреть, не случилось ли чего-нибудь и там.

- Вот еще! Искать новых поводов для огорчения!

- Возможно! Нам и вправду совсем не везет.

И они стали сетовать на провидение и природу.

Бувар, облокотившись о стол, тихо посвистывал, как всегда, и так как все скорби памятны, то ему припомнились его прежние сельскохозяйственные планы, в частности - крахмальная фабрика и новый сорт сыра.

Пекюше тяжело вздыхал и, забивая себе ноздри понюшками табаку, думал, что если бы судьба захотела, он был бы уже членом какого-нибудь агрономического общества, блистал бы на выставках, его имя упоминалось бы в газетах.

Бувар печально озирался по сторонам.

- Ей-богу! Меня берет охота со всем этим развязаться и устроиться где-нибудь в другом месте.

- Как хочешь, - сказал Пекюше.

И, помолчав, продолжал:

- Авторы советуют нам устранять все прямые каналы. Они мешают сокам и наносят дереву неизбежный вред. Чтобы чувствовать себя хорошо, дерево должно было бы совсем не иметь плодов. Между тем их дают и те деревья, которых никогда не подрезают и не унавоживают, - не такие, правда, большие плоды, но более сочные. Я требую, чтобы мне это объяснили. И не только каждый сорт, но и каждый экземпляр нуждается в особом уходе, смотря по климату, температуре и многому другому. К чему же в таком случае сводится правило? И в чем наша надежда на какой-либо успех или барыш?

Бувар ответил:

- Ты прочтешь у Гаспарена, что барыш не должен превосходить одной десятой капитала. Стало быть, выгоднее поместить этот капитал в банкирскую контору. Через пятнадцать лет его можно удвоить сложными процентами, не испортив себе крови.

Пекюше понурил голову.

- Возможно, что плодоводство - чушь!

- Как и агрономия! - ответил Бувар.

и постановлено было мертвые или поваленные деревья новыми не заменять. Но ведь тогда образуются очень безобразные промежутки, если только не снести все остальные устоявшие насаждения? Как тут поступить?

Пекюше начертил несколько планов, пользуясь готовальней. Бувар помогал ему советами. Ничего хорошего у них не получилось. По счастью, они набрели в библиотеке на труд Буатара под заглавием "Садовая архитектура".

Автор подразделяет сады на множество типов. Есть прежде всего тип "меланхолико-романтический", определяемый иммортелями, руинами, гробницами и "изображениями богоматери, указывающими то место, где какой-либо вельможа погиб от руки убийцы". "Жестокий" тип образуют нависшие скалы, расщепленные деревья, обгорелые шалаши; тип "экзотический" дается насаждением индейских смоковниц, "дабы навевать воспоминания на переселенца или путешественника". "Торжественный" тип должен, подобно Эрменонвилю, неизменно иметь храм философии. Триумфальные арки и обелиски характеризуют "величественный" тип; мох и гроты - тип "таинственный"; озеро - "мечтательный" тип. Существует даже тип "фантастический", прекраснейший образец которого недавно можно было созерцать в одном вюртембергском саду: там посетитель видел посменно кабана, отшельника, несколько склепов и, наконец, лодку, которая отплывала сама от берега и доставляла его в будуар, где струи воды обдавали его, когда он садился на диван.

Перспектива таких чудес ослепила Бувара и Пекюше. Тип фантастический показался им предназначенным исключительно для государей. Храм философии был слишком громоздким. Образ мадонны не имел бы смысла за отсутствием убийц; и, к несчастью переселенцев и путешественников, американские растения стоили слишком дорого. Но скалы были осуществимы, а также расщепленные деревья и мох, и, все более вдохновляясь, после многих проб, с помощью одного только слуги и при ничтожных издержках они устроили себе резиденцию, с которой ничто не могло сравниться во всем департаменте.

Буковая аллея, там и сям расступаясь, открывала вид на своего рода лабиринт извилистых дорожек, прорезавших боскет. В стене шпалерника они задумали проделать нишу, сквозь которую можно было бы любоваться перспективой. Так как перемычка не могла держаться на весу, то получилась огромная брешь с валявшимися на земле обломками.

Они пожертвовали спаржей для сооружения на этом месте этрусской гробницы, то есть черного гипсового четырехгранника высотою в шесть футов, похожего на собачью конуру. Четыре канадские ели стояли по углам этого памятника, который они собирались увенчать урною и украсить надписью.

В другой части огорода нечто в роде моста Риальто перекинуто было через бассейн, и по краям его виднелись инкрустированные ракушки. Почва поглощала воду, - не беда! Образуется слой гончарной глины, который будет удерживать ее.

Шалаш был превращен в деревенскую хижину при помощи цветных стекол.

На пригорке с виноградною беседкою шесть обтесанных деревьев поддерживали жестяной колпак с загнутыми углами, и все это означало китайскую пагоду.

На берегу Орны они выбирали гранитные глыбы, раскалывали, нумеровали, привозили сами домой на тележке, а затем скрепляли обломки цементом, громоздя их друг на друга; и посреди дерна вырос утес, напоминавший гигантскую картофелину.

Чего-то еще недоставало для совершенной гармонии. Они срубили самую большую липу в аллее (на три четверти, впрочем, засохшую) и уложили ее поперек всего сада, так что можно было подумать, будто ее занес поток или повалила гроза.

Окончив работу, Бувар, стоявший на крыльце, крикнул издали:

- Сюда! Отсюда лучше видно!

...Видно! - повторялось в воздухе.

Пекюше ответил;

- Я иду!

...Иду!

- Слышишь, эхо!

...Эхо!

До этого времени звучать ему мешала липа, а теперь способствовала пагода, оказавшись против риги, которая своим коньком возвышалась над буками.

Он ходил несколько раз в Фалез, будто бы за деньгами, всегда возвращался оттуда с маленькими свертками и запирал их в комод. Пекюше однажды утром отправился в Бретвиль и, придя домой очень поздно с корзинкой, спрятал ее под кровать.

На следующее утро, проснувшись, Бувар был поражен. Два передних тисовых дерева большой аллеи, еще накануне шарообразные, имели форму павлинов; рожок и две фарфоровые пуговицы изображали клюв и глаза. Пекюше поднялся на рассвете и, дрожа от страха, что будет застигнут Буваром, подстриг оба дерева по шаблонам, полученным от Дюмушеля.

За последние полгода другим деревьям, позади этих двух, придано было более или менее отдаленное сходство с пирамидами, кубами, цилиндрами, оленями или креслами, но ничто не могло сравниться с павлинами. Бувар признал это, рассыпаясь в похвалах.

Он увлек своего приятеля в лабиринт под тем предлогом, будто забыл там лопату; воспользовавшись отлучкой Пекюше, он тоже сотворил нечто великое.

Он покрыл слоем штукатурки выходившую в поле калитку и в стройном порядке разместил на ней пятьсот курительных трубок, изображавших Абд-Эль-Кадеров, голых женщин, негров, лошадиные ноги и черепа.

- Понимаешь ты мое нетерпение?

- Еще бы!

И, взволнованные, они обнялись.

Как все художники, они почувствовали потребность в овациях, и Бувар задумал устроить званый обед.

- Берегись! - сказал Пекюше. - Ты увлечешься гостеприимством. Это пучина!

Решение все-таки было принято.

Со времени своего приезда они чуждались общества. Желая с ними познакомиться, все приняли их приглашение, за исключением графа де Фавержа, вызванного в столицу по делам. Они удовольствовались его фактотумом, г-ном Гюрелем.

Бельжамбу, содержателю постоялого двора, бывшему старшему повару в Лизье, заказаны были различные блюда. Жермена взяла себе в помощь птичницу. Служанка г-жи Борден, Марианна, тоже обещала прийти. Уже с четырех часов дня ворота были открыты настежь, и оба помещика с нетерпением ждали своих гостей.

Гюрель, остановившись под сенью буков, облачился в сюртук. Затем появился кюре в новой сутане, а мгновением позже г-н Фуро в бархатном жилете. Доктор вел под руку свою жену, которая с трудом передвигалась, прячась под зонтиком. Волна розовых лент колыхалась позади нее; это был чепчик г-жи Борден, одетой в красивое шелковое платье переливчатого цвета. Золотая цепочка от часов подпрыгивала у нее на груди, и кольца сверкали на обеих руках в черных митенках. Наконец появился нотариус Мареско в панамской шляпе, с моноклем в глазу, ибо должностное лицо не убивало в нем светского человека.

Пол в гостиной был так навощен, что на нем нельзя было устоять. Восемь плисовых кресел были спинками прислонены к стене; на круглом столе посредине стоял погребец с ликерами, а над камином красовался портрет Бувара-отца. От тусклых бликов, которые свет бросал с противоположной стороны, рот передергивался гримасою, глаза косили, и небольшая плесень на скулах усиливала иллюзию бакенбард. Гости нашли в нем сходство с сыном, а г-жа Борден прибавила, глядя на Бувара, что отец, вероятно, был очень красивый мужчина.

После часа ожидания Пекюше объявил, что можно перейти в залу.

Белые коленкоровые занавески с красной каймою совершенно закрывали окна, как и в гостиной, и солнце, проникая сквозь ткань, роняло желтоватый свет на деревянную обшивку стен, единственным украшением которых был барометр.

Бувар усадил обеих дам рядом с собою. Пекюше сидел между мэром и кюре, и обедающие начали с устриц. Они пахли тиной. Бувар был в отчаянии, рассыпался в извинениях, а Пекюше встал и пошел на кухню распушить Бельжамба.

Во время всей первой смены блюд, состоявшей из камбалы, слоеного пирога и голубей в компоте, беседа вращалась вокруг способов приготовлять сидр.

противоречия.

Одновременно с филе было подано бургундское. Оно было мутно. Бувар, приписав этот несчастный случай изъянам бутылки, велел откупорить три другие, также безуспешно, затем разлил по стаканам Сен-Жюльен, явно не отстоявшийся, и все гости приумолкли. У Гюреля не сходила усмешка с лица; тяжелые шаги лакея гудели на половицах.

Г-жа Вокорбей, брюзгливая на вид коротышка (она, впрочем, была в последнем периоде беременности), за все время не произнесла ни слова. Бувар, не зная, чем ее занять, стал ей рассказывать о канском театре.

- Моя жена никогда не посещает зрелищ, - заметил доктор.

Г-н Мареско, когда жил в Париже, бывал только у Итальянцев.

- А я, - сказал Бувар, - хаживал в партер "Водевиля" послушать фарс.

Фуро спросил г-жу Борден, любит ли она фарсы.

- Смотря по тому, какие, - сказала она.

Мэр ее дразнил. Она отражала его шутки. Затем сообщила способ приготовления корнишонов. Впрочем, ее хозяйственные таланты были известны, и у нее была маленькая, превосходно поставленная ферма.

Фуро обратился к Бувару:

- А свою ферму вы не собираетесь продать?

- Право же, я до сих пор и сам не знаю...

- Как! Вы не продадите даже маленькой Экальской мызы? - спросил нотариус. - Вот это бы вам подошло, г-жа Борден.

Вдова ответила, жеманясь:

- Притязания г-на Бувара были бы слишком велики.

- Его удалось бы, пожалуй, смягчить.

- Я не сделаю такой попытки.

- Ба! Если бы вы его поцеловали?

- Все же попытаемся, - сказал Бувар.

И он облобызал ее в обе щеки при рукоплесканиях общества.

В сумеречном освещении это было нечто ужасающее. Утес высился над газоном, как гора, гробница лежала кубом среди шпината, венецианский мост сгорбился над фасолью, а хижина издали казалась большим черным пятном: чтобы сделать ее более поэтичной, приятели спалили ее соломенную крышу. Тисовые деревья в форме оленей или кресел следовали друг за другом до сраженной молнией липы, протянувшейся в поперечном направлении от буковой аллеи до беседки, где томаты висели, как сталактиты. Подсолнечники там и сям показывали свои желтые диски. Красная китайская пагода на пригорке имела вид маяка. Освещенные солнцем клювы павлинов бросали яркие отблески друг на друга, а за изгородью, освобожденной от досок, совершенно гладкая равнина замыкала горизонт.

Удивление гостей доставило Бувару и Пекюше истинное наслаждение.

Г-жа Борден особенно восторгалась павлинами; но гробница осталась непонятой, как и обгорелая хижина, и стена в развалинах. Затем каждый по очереди прошел по мостику. Чтобы наполнить бассейн, Бувар и Пекюше все утро подвозили воду. Она просачивалась между плохо пригнанными камнями дна, и они покрылись илом.

Прогуливаясь, приглашенные позволяли себе критические замечания:

- На вашем месте я сделал бы то-то.

- Горох запоздал.

- Этот угол, по правде говоря, неопрятен.

- При такой подрезке у вас никогда не будет фруктов.

Бувару пришлось ответить, что ему наплевать на фрукты.

Когда проходили по буковой аллее, он лукаво сказал:

- А вот особа, которую мы стесняем. Простите, пожалуйста!

Шутка не встретила отклика. Всем была знакома гипсовая дама.

Наконец, пройдя по многим извилинам лабиринта, гости очутились перед калиткою с трубками и обменялись изумленными взглядами. Бувар следил за лицами гостей и, горя нетерпением узнать их мнение, спросил:

- Что вы на это скажете?

Г-жа Борден расхохоталась. Все последовали ее примеру. Г-н кюре издавал похожие на квохтанье звуки. Гюрель кашлял, доктор смеялся до слез, у его жены сделались нервные спазмы, а Фуро, человек беззастенчивый, выломал одного Абд-Эль-Кадера и сунул его на память в карман.

Выходя из аллеи, Бувар в намерении удивить посетителей эффектами эхо крикнул изо всех сил:

- К вашим услугам! Милостивые государыни!

Ничего! Никакого эхо! Это объяснялось тем, что с риги убрали крышу с коньком.

Кофе был подан на пригорке, и мужчины собирались приступить к партии в шары, когда увидели перед собою, за изгородью, смотревшего на них человека.

- Дайте стаканчик вина!

Мэр и аббат Жефруа сразу его узнали. Он раньше был столяром в Шавиньоле.

- С богом, Горжю! Ступай! - сказал г-н Фуро. - Нищенствовать нельзя.

- Нищенствовать! - крикнул тот вне себя. - Я семь лет был в Африке на войне. Я вышел из лазарета. Работы нет! Разбойничать мне, что ли? Проклятье!

Ярость его улеглась сама собою, и он, подбоченившись, глядел на буржуа с меланхолическим и насмешливым видом.

Изнурение от лагерной жизни, водка, лихорадка, нищенское, грязное существование читались в его мутных глазах. Бледные губы вздрагивали, обнажая десны. Широкое, окрашенное багрянцем небо обдавало его кровавыми лучами, и как-то жутко становилось от того, что он упрямо не двигался с места.

Бувар, чтобы отделаться от него, достал бутылку, где на дне осталось вино. Бродяга жадно вылакал его, затем исчез в овсах, размахивая руками.

Гости выразили порицание г-ну Бувару. Подобная уступчивость поощряет бесчинства. Но Бувар, раздраженный неуспехом своего сада, стал на защиту народа. Все заговорили разом.

Фуро хвалил правительство. Гюрель признавал на свете одних лишь земельных собственников. Аббат Жефруа сетовал на то, что власти не покровительствуют религии, Пекюше нападал па подати. Г-жа Борден восклицала:

- Я прежде всего ненавижу республику.

А доктор высказался за прогресс:

- Ибо в конце концов, господа, нам нужны реформы.

- Возможно! - ответил Фуро. - Но все эти идеи вредят делам.

- Наплевать мне на дела! - воскликнул Пекюше.

Вокорбей продолжал:

- По крайней мере, введите в состав правительства дельных людей.

Бувар так далеко не заходил в своих требованиях.

- Таково ваше убежденье? - сказал доктор. - Это вас характеризует. Будьте здоровы! И желаю вам потопа, чтобы вы могли плавать в своем бассейне.

- Я тоже ухожу, - произнес минуту спустя господин Фуро.

- Если мне понадобится еще одна, я к вам наведаюсь.

Кюре, прежде чем уйти, робко обратился к Пекюше с указанием, что находит неприличным это подобие гробницы посреди овощей. Гюрель, прощаясь, отвесил обществу очень низкий поклон. Г-н Мареско исчез после десерта.

Г-жа Борден снова распространилась насчет корнишонов, обещала сообщить другой рецепт, для пьяных слив, и прогулялась еще три раза по большой аллее, но, проходя мимо липы, зацепилась за нее подолом платья, и друзья услышали, как она пробормотала:

- Боже мой! Какое нелепое дерево!

До полуночи оба амфитриона делились в беседке своим негодованием.

Конечно, обед не совсем удался, однако гости нажрались, как свиньи, стало быть, не так уж он был плох. Что касается сада, то подобная злостная критика объясняется самою черною завистью; и разгорячившись, оба они говорили:

- Вот как? Воды не хватает в бассейне? Погодите, заплавают в нем еще и лебеди и рыбы!

- Они едва ли даже заметили пагоду.

- Утверждать, что наши руины неопрятны, может только дурак.

- Не говори таких вещей! - сказал Пекюше.

Затем они стали перебирать гостей:

- Врач, по-моему, изрядный кривляка.

- Заметил ты, как хихикал Мареско перед портретом?

- А г-жа Борден? - спросил Бувар.

- Ну, это интриганка, не говори мне о ней.

Пресыщенные светом, они решили ни с кем больше не встречаться, жить исключительно дома, только для себя.

И они по целым дням сидели в погребе, очищая бутылки от винного камня, наново покрыли лаком всю мебель, расписали восковыми красками стены; каждый вечер, глядя на горевшие дрова, они обсуждали вопрос о наилучшей системе отопления.

устроились в пекарне. Раньше она служила прачечной, и в ней находился прикрытый вениками большой, кирпичом обмурованный чан, который вполне соответствовал их планам, ибо у них возник честолюбивый замысел изготовлять консервы.

Наполнив четырнадцать банок зеленым горошком и томатами, они залепили пробки негашеной известью и сыром, привязали к краям холщовые ленточки и погрузили банки в кипяток. Он испарялся; они подлили холодной воды. От разницы в температуре банки лопнули. Уцелели только три.

Тогда они раздобыли старые коробки из-под сардин, положили в них куски телятины и опустили в водяную ванну. Коробки вышли оттуда круглые, как шары; охлаждение их сплющило. Продолжая опыты, они поместили в другие банки яйца, цикорий, омара, рыбное кушанье, суп. И гордились тем, что, подобно г-ну Апперу, "сделали неподвижными времена года"; такие открытия, по словам Пекюше, выше подвигов завоевателей.

Они усовершенствовали способы г-жи Борден, прибавив к уксусу перец, и пьяные сливы у них получились гораздо лучшего качества. Посредством вытяжки приготовили малиновую настойку на водке. При помощи меда и дягиля вознамерились делать малагу и предприняли также производство шампанского. Из бутылок разбавленного суслом шабли пробки вылетели сами собою. Тогда они перестали сомневаться в успехе.

По мере того как область их исследований расширялась, они стали подозревать фальсификацию во всех питательных веществах.

водой. Она приобрела вид свиной кожи, что указывало на присутствие желатина.

После этого триумфа их гордость возросла чрезвычайно. Они купили инвентарь у одного обанкротившегося винокура, и вскоре появились в доме сита, бочки, воронки, шумовки, весы, цедилки, не говоря уже о кадке с ядром и перегонном кубе, для которого потребовалась отражательная печь с колпаком.

Они изучили очистку сахара и различные способы его варки. Но им не терпелось привести в действие перегонный куб; и они принялись за тонкие ликеры, начав с анисовки. Жидкость почти всегда увлекала за собою вещества, или же они прилипали ко дну; а то, случалось, происходили ошибки в дозировке. Вокруг поблескивали большие медные лохани, колбы простирали свои длинные носы, котелки висели по стенам. Зачастую один сортировал на столе травы, а другой раскачивал пушечное ядро в подвешенной кадке; они размешивали, пробовали составы.

Бувар, всегда в поту, носил только рубашку и штаны, приподнятые до середины живота короткими подтяжками. Но, ветреный как птица, он забывал о диафрагме куба или разводил слишком сильный огонь.

Пекюше бормотал сквозь зубы вычисления, не шевелясь, в своей длинной блузе, напоминавшей детский передник с рукавами; и они считали себя людьми очень серьезными, занятыми полезным делом.

в веспетро, calamus aromaticus, как в крамбамбули, и сандалом придать ему красный цвет. Но под каким именем предложить его рынку? Ведь нужно было название, легко запоминаемое и все же оригинальное. После долгих размышлений они решили назвать его "буварином".

Поздней осенью на банках с консервами появились пятна. Томаты и зеленый горошек сгнили. Причиною, по-видимому, была несовершенная герметичность. Тогда их стала терзать эта задача. Испробовать средства не позволял им недостаток денег. Ферма их разоряла.

Неоднократно предлагали свои услуги арендаторы, Бувар на это не шел. Но старший работник руководил хозяйством по его указаниям с угрожающей бережливостью, так что урожай уменьшался, все погибало. И когда они однажды беседовали о своих затруднениях, в лабораторию вошел дядюшка Гуи в сопровождении своей жены, прятавшейся робко за его спиною.

Так как земля стала плодородней благодаря различным способам, к ней примененным, то он изъявил готовность снова заарендовать ферму, но продолжал умалять ее достоинства. Несмотря на все их труды, говорил он, доход зависит от счастья, словом, если он ее хочет снять, то из привязанности к месту и сочувствия к таким хорошим хозяевам. Они его холодно выпроводили. Он вновь явился в тот же вечер.

Пекюше тем временем переубедил Бувара; они готовы были сдаться. Гуи попросил понизить арендную плату; и когда они возмутились, он не столько заговорил, сколько зарычал, призывая господа бога в свидетели, перечисляя свои тяготы, превознося свои заслуги. Когда ему предложили назвать цену, он понурил голову вместо ответа, а жена его, сидевшая у двери с большой корзиной на коленях, тоже начала плакаться, визжа тонким голоском, как раненая курица.

Тут же дядюшка Гуи предложил купить инвентарь, и диалог возобновился.

Оценка предметов продолжалась две недели. Бувар до смерти устал. Он спустил все за такую смехотворную сумму, что Гуи сначала вытаращил глаза, а потом крикнул "согласен" - и они ударили по рукам.

После этого помещики, согласно обычаю, предложили гостям запросто с ними откушать, и Пекюше откупорил бутылку своей малаги, не столько из щедрости, сколько в надежде заслужить похвалу.

Но земледелец сказал, поморщившись:

А жена его, чтобы "запить ее вкус", попросила рюмку водки.

Вещь более важная их занимала. Все составные части "буварина" были, наконец, собраны.

Они наполнили ими вместе со спиртом перегонный куб, зажгли огонь и стали ждать. Между тем Пекюше. которого мучила неудача с малагой, вынул из шкафа жестяные коробки, вскрыл первую, затем вторую, третью. С яростью их отшвырнув, он подозвал к себе Бувара.

Бувар закрыл кран змеевика и бросился к консервам. Разочарование было полное. Ломтики телятины напоминали сваренные подошвы. Омар превратился в грязную жидкость. Рыбного кушанья нельзя было узнать. На супе выросли грибы, и невыносимый запах отравлял воздух в лаборатории.

день Жермена нашла одну лопаточку во дворе.

От силы пара прибор взорвался, в частности потому, что шлем скреплен был болтами с кубом.

Пекюше сразу же присел на корточки за чаном, а Бувар повалился на табурет. Десять минут оставались они в этих позах, не смея пошевельнуться, бледные от страха, посреди осколков. Когда к ним вернулся дар слова, они спросили себя, в чем причина столь многих неудач, особенно последней? И ничего не понимали кроме того, что чуть было не погибли. Пекюше сказал в заключение такую фразу:

- Может быть, это происходит оттого, что мы не знаем химии.