Бувар и Пекюше.
Глава IX

IX

Марсель вернулся домой на следующий день в три часа, с позеленевшим лицом, красными глазами, шишкой на лбу, в порванных штанах; от него несло водкой, он был ужасен.

Канун рождества он провел, как всегда, у одного приятеля, в шести милях от дома, близ Икевиля. И заикаясь больше обыкновенного, плача, готовый поколотить себя, он умолял о прощении, как будто совершил тяжкий грех. Господа простили его. Какое-то особое спокойствие располагало их к снисходительности.

Снег внезапно растаял, и они прогуливались по своему саду, вдыхая прохладный воздух, радуясь жизни.

Только ли случай спас их от смерти? Бувар испытывал умиление. Пекюше вспомнил, как первый раз ходил к причастию; и полные признательности к силе, к причине, от которой они зависели, они набрели на мысль заняться душеспасительным чтением.

Евангелие облегчило им душу, ослепило их точно солнце. Они видели перед собой Иисуса, стоящего на горе, с воздетою рукой перед внемлющей ему снизу толпой; или же на берегу озера, в кругу тянущих сети апостолов; затем на ослице, среди возгласов "аллилуия", с развевающимися от колебания пальмовых ветвей волосами; наконец, с упавшей на грудь головой на вершине креста, откуда вечно проливается на мир роса. Более всего их покорили и услаждали нежность к смиренным, защита бедных, возвышение угнетенных. И в книге этой, где открывается небо, нет ничего богословского среди такого множества поучений, ни одного догмата, ни одного требования, кроме чистоты сердца.

Что касается чудес, то их рассудок не был ими озадачен; с детских лет они были с ними знакомы. Возвышенный слог св. Иоанна пленил Пекюше и позволил ему лучше понять "Подражание Иисусу Христу".

Здесь нет уже притч, и цветов, и птиц, но жалобы, самоуглубление души. Бувар был опечален, перелистывая эти страницы, которые словно написаны в туманную погоду, в тиши монастыря, между колокольнею и гробницей. Наша бренная жизнь представлена там в столь плачевном виде, что нужно, забывая ее, обратиться к богу; и оба они, после всех своих разочарований, чувствовали потребность опроститься, что-нибудь полюбить, дать отдых разуму.

Они приступили к Екклезиасту, Исайе, Иеремии.

Но Библия их устрашила своими пророками, рыкающими, как львы, раскатами грома среди туч, всеми этими воплями геенны и богом своим, рассеивающим царства, как ветер - облака.

Они читали Библию по воскресеньям, в час, когда колокол звонил к вечерне.

Однажды они пошли слушать мессу, затем еще раз пришли. Это было для них развлечением в конце недели. Граф и графиня де Фаверж издали поклонились им, что было замечено. Мировой судья сказал им, подмигнув:

- Прекрасно. Одобряю вас.

Все прихожанки теперь посылали им просфоры.

Аббат Жефруа их навестил; они отдали ему визит, стали бывать друг у друга, и священник не заговаривал о религии.

Они были удивлены этой сдержанностью, так что Пекюше с равнодушным видом спросил его, что нужно сделать, чтобы стать верующим.

- Сначала исполняйте обряды.

Они принялись их исполнять, один - с надеждою в душе, другой - с вызовом, причем Бувар был убежден, что набожным никогда не станет. В течение месяца он не пропускал ни одной службы, но, в противоположность Пекюше, не пожелал соблюдать посты.

Что это? Гигиеническая мера? Но ведь известно, чего стоит гигиена! Условность? Долой условности! Символ подчинения церкви? На это ему тоже плевать! Словом, он считал это правило нелепым, фарисейским и противоречащим духу Евангелия.

В предыдущие годы они ели в святой четверг то, что им подавала Жермена.

Бувар замер с вилкою в одной руке, с ножом в другой. Наконец, решившись, он поднес кусок к губам. Вдруг у него руки задрожали, толстое лицо побледнело, голова запрокинулась.

- Ты себя плохо чувствуешь?

- Нет! Но...

И он признался, что по вине своего воспитания (это было выше его сил) не может в этот день есть скоромное из боязни умереть.

Пекюше, не злоупотребляя такой победой, воспользовался ею, чтобы устроить жизнь по-своему.

Однажды вечером он вернулся домой с просветленным радостью лицом и проговорился, что только что был у исповеди.

Тут у них завязался спор об ее значении.

Бувар понимал исповедь первых христиан, совершавшуюся открыто; современная обставлена чересчур легко. Впрочем, он не отрицал, что подобный, учиняемый себе самому допрос является элементом прогресса, дрожжами нравственности.

Пекюше, стремясь к совершенству, выискивал у себя пороки: порывы гордости давно исчезли; свойственная ему любовь к труду освобождала его от греха праздности; что до чревоугодия, то скромнее его не найти человека.

Иногда с ним случались припадки ярости. Он дал себе слово больше не поддаваться ей.

Затем нужно было приобрести добродетели, прежде всего - смирение, то есть считать себя не способным на что-либо хорошее, не достойным ни малейшей награды, заклать свой разум и так себя принизить, чтобы тебя топтали ногами, как дорожную грязь. Он был еще далек от подобных качеств.

Недоставало ему и другой добродетели - чистоты, ибо в душе он тосковал по Мели, а пастель дамы в платье времен Людовика XV смущала его своим декольте.

Он запер ее в шкаф, довел свою стыдливость до того, что стал бояться смотреть на самого себя и спал в кальсонах.

Окруженная такими заботами похоть у него разгорелась. Особенно по утрам ему приходилось выдерживать сильную борьбу, подобную той, какую испытали св. Павел, св. Бенедикт и св. Иероним в весьма преклонном возрасте. Они поэтому прибегали к неистовому покаянию. Боль есть искупление, лекарство и средство, дань поклонения Иисусу Христу. Всякая любовь требует жертв, а какая жертва тягостнее плотской?

Для умерщвления плоти своей Пекюше отменил послеобеденную рюмочку, сократил потребление табака до четырех понюшек в день, в самую морозную погоду не надевал картуза.

Однажды Бувар, подвязывая виноградные лозы, приставил лестницу к стене террасы возле дома и случайно заглянул в комнату Пекюше.

Друг его, оголенный до живота, легонько бил себя по плечам плетью для выколачиванья платьев; затем, возбудившись, снял штаны, хлестнул себя по ягодицам и упал на стул задыхаясь.

Бувар был смущен, как будто открыл запретную тайну.

За последнее время он начал замечать, что полы стали чище, в салфетках поубавилось дыр, пища улучшилась; перемены эти вызваны были участием, какое приняла в них Регина, служанка кюре.

на ее опытность.

Однажды она привела к нему пухлого человечка с узкими, как у китайца, глазками и ястребиным носом. Это был г-н Гутман, торговец предметами религиозного культа. Он показал им под навесом несколько образчиков, вынув их из коробок, - кресты, иконки, четки всевозможных размеров, канделябры для молелен, переносные алтари, мишурные букеты, синие картонные сердца Иисусовы, фигурки рыжебородого св. Иосифа, фарфоровые холмики с распятием. У Пекюше глаза разгорелись. Его останавливала только цена.

Гутман денег не просил. Он предпочитал мену и, будучи приглашен в музей, за старинные изделия из железа и все свинцовые вещи предложил свои товары оптом.

Бувару они показались безобразными. Но взгляды Пекюше, уговоры Регины и бойкая речь торговца в конце концов убедили его. Увидев, как он податлив, Гутман потребовал еще и алебарду; Бувар, которому надоело демонстрировать приемы с нею, уступил и ее. Когда все было расценено, то выяснилось, что господа помещики должны еще деньгами сто франков. Вопрос уладили выдачей четырех векселей сроком на три месяца, и они радовались дешевой покупке.

Приобретенные вещи были расставлены по всем комнатам. Ясли с сеном и сделанный из пробковой коры собор украсили собою музей.

На камине у Пекюше стоял св. Иоанн Креститель из воска; вдоль коридора висели епископские венцы, а на нижней площадке лестницы, под лампадой на цепочках, водружена была статуя богородицы в лазурной мантии, в короне из звезд. Марсель, стирая пыль с этого великолепия, думал, что ничего прекраснее нет и в раю.

Как обидно, что св. Петр разбит и как бы ему подошло стоять в сенях! Пекюше иногда останавливался перед бывшею ямою для компостов, где виднелись тиара, одна сандалия, кончик носа, вздыхал, затем продолжал возиться в саду; теперь он соединял ручной труд с религиозными упражнениями и копал землю в монашеском одеянии, сравнивая себя со св. Бруно. Однако, не кощунственно ли такое переодевание? Он его оставил.

Но у него появились священнические повадки, несомненно, благодаря общению с кюре. Он перенял у него улыбку, голос и зябко засовывал в рукава кисти рук до запястий. Наступил день, когда пение петуха показалось ему несносным, розы - отвратительными; он перестал выходить из дому или бросал на поля сердитые взгляды.

Бувар согласился идти на майский праздник богородицы. Дети, распевавшие гимны, букеты лилий, венки из зелени навеяли на него словно чувство нетленной молодости. Бог открывался его душе в форме гнезд, в прозрачности ручейков, в благодатном солнечном свете, и набожность его друга казалась ему чудачеством, скукой.

- Отчего ты стонешь за обедом?

- Мы должны есть воздыхая, - ответил Пекюше, - ибо этим путем человек утратил свою невинность, - эту фразу он вычитал в "Руководстве для семинариста", двухтомном сочинении in 12ў, которое взял на прочтение у г-на Жефруа, и он пил воду из Салетты, предавался при закрытых дверях усердным молитвам, надеялся войти в братство св. Франциска.

Чтобы обрести дар постоянства, он решил совершить паломничество к пресвятой деве.

Его смутил выбор местности. Пойти ли к фурвиерской богоматери, к шартрской, или в Амбрен, в Марсель, в Орэ? Деливранская божья матерь была ближе и годилась для этой цели не меньше.

- Ты отправишься со мною!

- У меня будет дурацкий вид! - сказал Бувар.

Все же была надежда, что он вернется оттуда верующим. Она его не пугала, и он уступил в угоду другу.

Паломничества нужно совершать пешком. Но сорок три километра пройти очень трудно, и так как дилижансы не благоприятствуют созерцательности, то они наняли старый кабриолет, который после двенадцатичасовой езды доставил их на постоялый двор.

Они получили комнату с двумя постелями, с двумя комодами, на которых стояли в маленьких овальных мисках два кувшина с водою, и хозяин им сообщил, что это "комната капуцинов" во времена Террора. В ней была спрятана Деливранская божья матерь с такими предосторожностями, что отцам монахам удавалось втайне служить здесь мессы.

Это доставило Пекюше удовольствие, и он вслух прочел о часовне заметку, которую достал в кухне, внизу.

Часовня основана была в начале II века св. Регнобертом, первым епископом в Лизье, или св. Рагнебертом, жившим в VII столетии, или же Робертом Великолепным, в середине XI столетия.

Около 1112 года первоначальная статуя была открыта бараном, который, стукнув ногою посреди заросшего травою луга, указал ее местонахождение, и здесь граф Бодуен построил храм.

Чудеса ее неисчислимы. Купец из Байе, взятый в плен сарацинами, молит ее о спасении - оковы с него спадают, и он убегает. Скопидом находит у себя на чердаке полчище крыс и взывает к ней о помощи - крысы удаляются. Прикосновение к образку, поднесенному к ее лику, побудило на одре смерти раскаяться одного старого материалиста в Версале. Она возвратила дар слова некоему Аделину, пораженному немотою за богохульство; и благодаря ее покровительству супруги Бекевиль нашли в себе силу жить целомудренно в браке.

Среди лиц, исцеленных ею от неизлечимых болезней, называют девицу де Пальфрен, Анну Лирие, Марию Дюшемен, Франсуа Дюфе и г-жу де Жюмильяк, урожденную д'Оссевиль.

Ее посещали видные особы: Людовик XI, Людовик XIII, две дочери Гастона Орлеанского, кардинал Виземан, Самирри, патриарх Антиохийский, монсиньор Вероль, апостолический викарий Манджурии, и архиепископ де Келен приезжал благодарить ее за обращение князя Талейрана на путь истины.

- Она сможет обратить и тебя, - сказал Пекюше.

Бувар, уже лежавший в постели, что-то пробурчал и заснул.

На следующее утро в шесть часов они вошли в часовню.

Она перестраивалась; полотна и доски загромождали неф, и весь ее стиль рококо не понравился Бувару, особенно алтарь из красного мрамора с коринфскими колонками.

Чудотворная статуя в нише, слева от хоров, облачена была в платье с блестками. Появился церковный сторож и дал им обоим по свече. Он воткнул их в большой подсвечник для трех свечей над балюстрадою, попросил три франка, поклонился и исчез.

Затем они осмотрели приношения.

Надписи на дощечках свидетельствуют о благодарности верующих. Достопримечательностями являются две крестообразно сложенные шпаги, пожертвованные бывшим студентом Политехнической школы, букеты новобрачных, военные медали, серебряные сердца и в углу, на полу, целый лес костылей.

Из ризницы вышел священник с дароносицей.

Простояв несколько минут у подножия алтаря, он взошел на него по трем ступеням, произнес Oremus, Introitus, Кyrie; {"Господу помолимся", молитва в начале обедни, "Господи помилуй".} стоявший на коленях клирошанин прочитал их, не переводя дыхания.

Молящихся было мало - двенадцать или пятнадцать старух. Слышно было, как они перебирали четки, и раздавался стук молотка о камень. Пекюше, склонившись над своим налоем, вторил возгласам Amen. Во время возношения даров он молил богородицу ниспослать ему постоянную и непоколебимую веру.

Бувар, сидя в кресле рядом с ним, взял у него молитвослов и остановился на литании божьей матери.

"Пречистая, пренепорочная, достохвальная, ласковая, могущественная, милосердная, башня слоновой кости, золотая обитель, врата рассвета".

Эти слова поклонения, эти гиперболы, вознесли его мысли к той, которую возвеличивают в столь многих славословиях.

женщины, вознесенной на небо; ибо вышедший из ее лона человек превозносит ее любовь и мечтает лишь о том, чтобы отдохнуть у нее на груди.

После богослужения они прошлись вдоль лавчонок, выстроившихся у стены на площади. Там продавались образа, кропильницы, урны с золотыми разводами, фигурки Иисуса Христа в кокосовых орехах, четки из слоновой кости; и солнце, сверкая на стеклах рам, ослепляло, подчеркивало грубость живописи, безобразие рисунков. Бувар, который у себя дома смотрел на эти вещи с отвращением, отнесся к ним тут снисходительно. Он купил маленькую богородицу из синей массы. Пекюше удовольствовался четками на память.

Торговцы кричали:

- Пожалуйте! Пожалуйте! За пять франков, за три франка, за шестьдесят сантимов, за два су, не отказывайтесь от богородицы!

Оба паломника бродили, ничего не выбирая. Послышались обидные замечания.

- Чего этим птицам надо?

- Они, может быть, турки!

- Скорее протестанты!

Какая-то рослая девка потянула Пекюше за сюртук; старик в очках положил ему на плечо руку; все горланили разом; затем, бросив свои ларьки, торговцы их окружили, приставания и ругань усилились.

Бувар не выдержал больше.

- Оставьте нас в покое, черт вас возьми!

Толпа рассеялась.

Но одна толстая женщина некоторое время шла за ними следом по площади и кричала, что они раскаются.

Вернувшись в гостиницу, они застали в кафе Гутмана. Он по делам своей торговли бывал в этих краях и беседовал с одним из посетителей, который просматривал лежавшие на столе перед ними счета.

Человек этот был в кожаном картузе, в очень широких панталонах, лицо у него было красное, а телосложение стройное, несмотря на седые волосы; вид он имел не то отставного офицера, не то старого актера.

Время от времени у него вырывалось ругательство, а затем, лишь только Гутман произносил, понизив голос, несколько слов, он сразу утихал и переходил к другой бумаге.

Бувар, понаблюдав за ними с четверть часа, подошел к нему.

- Кажется, Барберу?

- Бувар! - воскликнул человек в картузе.

И они обнялись.

Был он редактором газеты, страховым агентом, заведовал садком для устриц.

Наконец, вернувшись к первоначальной своей профессии, стал разъезжать по делам одной фирмы в Бордо, и Гутман пристраивал его вина у духовных лиц.

- Но позвольте, через минуту я буду к вашим услугам.

Он снова взялся за счета и вдруг подскочил на скамейке:

- Как, две тысячи?

- Конечно!

- Ну, это уж черт знает что такое!

- Что вы хотите этим сказать?

- Я хочу сказать, что видел Герамбера сам, - ответил Барберу в бешенстве. - Счет на четыре тысячи! Прошу со мной не шутить!

Торговец ничуть не потерял самообладания.

- Ну что ж; это для вас документ! Что дальше?

Барберу встал, и по лицу его, сначала бледному, а потом фиолетовому, Бувар и Пекюше заключили, что сейчас он задушит Гутмана.

Он снова сел, скрестил руки.

- Вы большой прохвост, согласитесь с этим!

- Не ругайтесь, г-н Барберу, тут есть свидетели... Поосторожнее!

- Я на вас в суд подам!

- Та, та, та!

Затем, застегнув портфель, Гутман приподнял борт своей шляпы.

- Имею честь кланяться!

Барберу изложил им обстоятельства дела. Против векселя в тысячу франков, сумма которого благодаря ростовщическим уловкам удвоилась, он отпустил Гутману вина на три тысячи франков, чем оплатил бы свой долг с барышом в тысячу франков; но, наоборот, оказался должен три тысячи. Хозяева его рассчитают, он подвергнется преследованию!

- Мерзавец! Разбойник! Поганый жид! И он еще обедает в священнических домах. Впрочем, все, что соприкасается с этим миром...

Он принялся громить духовенство и стучал с такою силой по столу, что статуэтка чуть было не свалилась.

- Осторожней! - сказал Бувар.

- Смотри-ка! Это что такое?

И Барберу развернул маленькую богородицу.

- Безделушка для паломников! Ваша?

Бувар вместо ответа двусмысленно улыбнулся.

- Моя! - сказал Пекюше.

- Вы меня огорчаете, - продолжал Барберу, - но я вас на этот счет берусь просветить, не беспокойтесь!

И так как нужно быть философом, а грустью делу не поможешь, то он предложил им вместе позавтракать.

Они сели втроем за стол.

Барберу был любезен, вспомнил старые времена, обнял служанку за талию, пожелал измерить Бувару живот. Он обещал скоро их навестить и привезти с собой забавную книжку.

Мысль об этом посещении не слишком их радовала. Они говорили о нем в экипаже в течение часа под стук копыт. Затем Пекюше закрыл глаза. Бувар тоже умолк. В душе он склонялся в сторону религии.

Г-н Мареско приходил к ним накануне, чтобы сообщить важную вещь. Больше Марсель ничего не мог объяснить.

Только через три дня удалось нотариусу их принять, и он сейчас же им рассказал, в чем заключалось дело. Г-жа Борден предлагала г-ну Бувару продать ей ферму за семь с половиною тысяч франков ренты.

Она зарилась на нее с юных лет, знала все ее достоинства и недостатки, и это желание точило ее, как рак. Ибо добрая эта женщина, истая нормандка, больше всего ценила имение, не столько как надежное помещение капитала, сколько ради удовольствия ходить по собственной земле. В надежде на эту землю она собирала справки, неотступно за нею следила, долго копила деньги и ждала с нетерпением ответа от Бувара.

Он был в нерешительности, не желая, чтобы Пекюше когда-нибудь оказался вдруг без средств; но надо было ухватиться за случай, который был следствием их паломничества: провидение во второй раз обнаружило к ним благосклонность.

Они предложили следующие условия: рента не в семь с половиною тысяч, а в шесть тысяч франков должна перейти к пережившему. Мареско указал г-же Борден, что из них один слабого здоровья, а другой по телосложению своему предрасположен к апоплексии, и она, увлеченная страстью, подписала договор.

Тремя днями позже г-н Жефруа пригласил их на торжественный обед, который давал раз в год своим собратьям.

Трапеза началась около двух часов пополудни и закончилась в одиннадцать часов вечера.

Пили грушевую наливку, отпускали каламбуры. Аббат Прюно сочинил, не сходя с места, акростих, г-н Бугон показал фокусы с картами, а Серпе, молодой викарий, пропел маленький романс, чуть ли не любовный. Такое общество развлекло Бувара, На следующий день он был не так мрачен.

К нему часто стал приходить кюре. Он рисовал религию в приятных красках. К тому же ничем ведь не рискуешь! И Бувар вскоре согласился причаститься. Пекюше предстояло вместе с ним приобщиться таинства.

Торжественный день наступил.

Церковь была переполнена ввиду первого причастия. Буржуа и жены их занимали скамьи, а простой народ стоял позади и на хорах, над вратами.

"То, что должно сейчас произойти, необъяснимо, - думал Бувар, - но разума недостаточно для понимания некоторых вещей. Были очень великие люди, верившие в это. Отчего не поступить подобно им?" И в каком-то оцепенении он созерцал алтарь, кадило, светильники, чувствуя от голода некоторую пустоту в голове и странную слабость.

Пекюше, размышляя о страстях господних, возбуждал себя к порывам любви. Ему хотелось отдать Иисусу Христу свою душу, души других, и восторги, увлечения, озарения святых, все живое, всю вселенную. Хотя он молился горячо, все же некоторые части богослужения показались ему немного длинными.

Наконец мальчики преклонили колени на первой ступени алтаря, образовав своими одеждами черную ленту, над которой выступали неровными пятнами белокурые и темные головы. Их сменили девочки в венках, из-под которых опускались вуали. Издали их можно было принять за ряд белых облаков среди хора.

Затем наступила очередь взрослых.

Первым в ряду был Пекюше, но, по-видимому, от чрезмерного волнения голова у него качалась вправо и влево. Священник с трудом сунул ему в рот причастие, и он его принял, закатив зрачки.

Бувар, наоборот, так широко раздвинул челюсти, что язык у него свисал с губы, как флаг. Подымаясь, он задел локтем г-жу Борден. Их взгляды встретились. Она улыбнулась. Сам не зная почему, он покраснел.

После г-жи Борден причастились графиня де Фаверж, ее дочь, их компаньонка и один господин, которого не знали в Шавиньоле.

Последними были Плакеван и учитель Пти. Но вдруг появился Горжю. Он уже не носил эспаньолки и вернулся к своему месту, сложив руки крестом на груди, с видом весьма назидательным.

Кюре обратился с речью к мальчикам. Да остерегутся они в будущем поступить, как Иуда, который предал бога своего, и да сохранят навсегда свою одежду невинности. Пекюше вздохнул, вспомнив о себе. Но стулья задвигались. Матери торопились расцеловать своих детей.

Прихожане, выходя из церкви, обменивались поздравлениями. Некоторые плакали. Г-жа де Фаверж в ожидании кареты повернулась к Бувару и Пекюше и представила им своего будущего зятя:

- Барон де Магюро, инженер!

Граф выразил сожаление, что их давно не видно. Он собирался вернуться на следующей неделе.

- Запомните, пожалуйста.

Они нашли у себя во дворе посреди травы пакет. Почтальон бросил его через забор, так как дом был заперт. Это была книга, которую обещал им Барберу: "Исследование христианства" Луи Эрвье, бывшего воспитанника Нормальной школы. Пекюше ее оттолкнул. Бувар не желал ее знать.

Ему не раз говорили, что таинство причастия преобразит его: в течение нескольких дней он подстерегал новое цветение в своем сознании. Оставался он, однако, все таким же, и его охватило болезненное изумление.

Как! Тело господне примешивается к нашей плоти и не оказывает на нее никакого действия? Мысль, управляющая мирами, не озаряет нашего разума? Высшая власть обрекает нас на бессилие?

Г-н Жефруа, укрепляя его веру, предписал ему "Катехизис" аббата Гома.

Благочестие Пекюше, напротив, возросло. Ему хотелось бы причаститься под обоими видами, он распевал псалмы, расхаживая по коридору, останавливал шавиньольских жителей, затевал с ними споры и обращал их на путь истины. Вокорбей рассмеялся ему прямо в лицо, Жирбаль пожал плечами, а капитан обозвал его Тартюфом.

Люди теперь находили, что они заходят слишком далеко.

Превосходная привычка - видеть во всем символы. Если гром гремит - представляйте себе страшный суд; когда перед вами безоблачное небо, пусть припомнится вам обитель блаженных; на прогулке говорите себе, что каждый шаг приближает вас к могиле. Пекюше последовал этому методу. Одеваясь, он размышлял о телесной оболочке, которую приняло второе лицо троицы; тиканье часов напоминало ему про биение сердца его, булавочный укол - про гвозди распятия; но сколько ни стоял он целыми часами на коленях, сколько ни постился и ни напрягал воображения, отрешиться от самого себя ему не удавалось; невозможно было достигнуть совершенного созерцания.

Он прибег к помощи писателей-мистиков: се. Терезы, Жана Крестового, Людовика Гренадского, Симполи, а из современных - монсиньора Шальо. Вместо возвышенных идей, которых он ждал, нашел он одни лишь пошлости, весьма жалкий слог, безжизненные образы и множество сравнений, заимствованных в лавке надгробных памятников.

Впрочем, он узнал, что существует очищение активное и очищение пассивное, зрение внутреннее и зрение внешнее, четыре вида молитвы, в любви - девять превосходств, а в смирении шесть ступеней, и что оскорбление души почти равносильно духовной краже.

Были пункты, его смущавшие:

- Если плоть проклята, то почему нужно благодарить бога за дарованную нам жизнь? Какую меру соблюдать в страхе, необходимом для спасения, и в уповании, которое для него не менее нужно? В чем знамение благодати? и пр.

Ответы г-н Жефруа давал простые.

- Не терзайте себя! В стремлении углубить всякий вопрос человек попадает на опасный путь.

"Катехизис постоянства" Гома вызвал в Буваре такую тошноту, что он взялся за книгу Луи Эрвье. Это был запрещенный правительством краткий курс новейшей экзегетики. Барберу купил его в качестве республиканца.

Он вызвал сомнения в уме Бувара, и прежде всего в отношении первородного греха.

- Если бог создал человека греховным, то не должен был его покарать, и зло существовало до грехопадения, так как уже тогда были вулканы, дикие звери. Словом, это учение расшатывает мои понятия о справедливости.

- Что прикажете делать? - говорил кюре. - Это одна из тех истин, насчет которых все согласны, хотя и нельзя их доказать; и мы же сами вымещаем на детях грехи отцов. Таким образом нравы и законы подтверждают эту волю провидения, обнаруживаемую и в природе.

Бувар покачал головою. Он сомневался также в существовании ада:

- Ибо всякая кара должна ставить себе целью исправление виновного, что невозможно при вечных муках. И сколько людей на них обречено! Подумайте только, все древние, евреи, мусульмане, язычники, еретики и умершие некрещеными дети, - дети, сотворенные богом, - и с какою целью? Чтобы наказать их за грех, которого они не совершали!

не бог осуждает грешника, а грешник самого себя, и так как оскорбление бесконечно, ибо бог бесконечен, то и наказание должно быть бесконечно. Это все, что вы хотели, сударь, знать?

- Объясните мне триединство, - сказал Бувар.

- С удовольствием. Возьмем сравнение: три стороны треугольника или же нашу душу, которая содержит бытие, сознание, волю. То, что называется способностью у человека, является лицом у бога. Вот в чем тайна.

- Но три стороны треугольника порознь треугольника не составляют; эти три способности души не образуют трех душ, и ваши три лица троицы суть три бога.

- Это кощунство!

- Стало быть, есть только одно лицо, один бог, определенный с трех сторон.

- Будем верить, не понимая, - сказал кюре.

- Ладно, - сказал Бувар.

Он боялся прослыть нечестивцем, заслужить неодобрение в замке.

Туда они ходили теперь по три раза в неделю, к пяти часам дня зимою, и согревались чашкою чая. Граф своими манерами "напоминал блеск бывшего двора"; графиня, благодушная и толстая, во всем обнаруживала большую разборчивость. М-ль Иоланда, дочь ее, олицетворяла "тип молоденькой девушки", ангела из кипсеков, а г-жа де Ноар, их компаньонка, похожа была на Пекюше своим заостренным носом.

В первый раз, когда они входили в гостиную, она кого-то защищала.

- Уверяю вас, он изменился! Это доказывает его подарок.

Этот кто-то был Горжю. Он поднес недавно будущим супругам готический налой. Его принесли. Гербы обоих родов были на нем написаны красками в рельеф. Г-ну де Магюро подарок, по-видимому, понравился, и г-жа де Ноар ему сказала:

- Вы не забудете моего протеже?

Затем она привела двух детей, мальчугана лет двенадцати и его сестру, которой было на вид около десяти. Сквозь дыры лохмотьев виднелось голое, красное от холода тело. Мальчик был в старых туфлях, девочка - в одном только деревянном башмаке. Под копнами волос не видно было лба, и они водили по сторонам горящими зрачками, как испуганные волчата.

Г-жа де Ноар рассказала, что встретила их утром на большой дороге. Плакеван не знал никаких подробностей.

Спросили у них, как их зовут.

- Виктор, Викторина.

- Где ваш отец?

- В тюрьме.

- Ничего.

- Откуда вы?

- Из Сен-Пьера.

- Но из которого Сен-Пьера?

Дети не отвечали, а только говорили, фыркая:

- Не знаю, не знаю.

Мать у них умерла, и они нищенствовали.

Г-жа де Ноар разъяснила, сколь опасно было бы покинуть их; она растрогала графиню, задела за живое честь графа, встретила поддержку в дочери, настаивала - и преуспела. Решено было, что позже им подыщут работу, и так как они не умели ни читать, ни писать, то г-жа де Ноар сама взялась их обучать, чтобы подготовить к урокам катехизиса.

Когда г-н Жефруа приходил в замок, за детьми посылали. Он их экзаменовал, затем произносил поучение, не лишенное претензий ввиду аудитории.

Однажды, после его разглагольствований о Библии, Бувар, возвращавшийся домой вместе с ним и с Пекюше, стал сильно разносить патриархов.

Иаков отличался плутнями, Давид - злодействами, Соломон - своею разгульной жизнью.

Аббат ему ответил, что нужно смотреть на них с высшей точки зрения. Жертвоприношение Авраама есть образ страстей господних; Иаков - мессия в ином виде, подобно Иосифу, подобно медному змию, подобно Моисею.

- Полагаете ли вы, - сказал Бувар, - что Пятикнижие написано им?

- Да, конечно!

- А между тем оно же повествует о его смерти. То же надо сказать об Иисусе Навине, а что до Книги Царств, то автор нас предупреждает, что во времена, о которых он рассказывает, Израиль еще не имел царей. Она, стало быть, составлялась при царях. Пророки тоже меня удивляют.

- Вот уж вы и пророков станете отрицать!

- Нимало! Но их воспаленное воображение представляет Иегову в различных формах: в форме огня, кустарника, старца, голубя, и они не уверены в откровении, потому что всегда просят о знамении.

- Вот как! А где вы нашли такие милые вещи?

- У Спинозы.

- Вы его читали?

- Сохрани меня бог!

- Однако, господин аббат, наука...

- Сударь мой, нельзя быть ученым, не будучи христианином.

Наука настраивала его саркастически.

- Может ли она хоть один колос хлебный произвести на свет? Что мы знаем? - говорил он.

Однако он знал, что мир сотворен для нас; он знал, что архангелы поставлены над ангелами; он знал, что тело человеческое воскреснет таким, каким оно было на тридцатый день.

Его священническая самоуверенность раздражала Бувара, и он, не доверяя Луи Эрвье, обратился с письмом к Варло, а Пекюше, осведомленный лучше, попросил у г-на Жефруа некоторых объяснений по поводу святого писания.

Под шестью днями Книги Бытия следует понимать шесть великих эпох. Под драгоценными сосудами, которые евреи похитили у египтян, - духовные богатства, искусства, тайну коих они выведали. Исайя не разделся донага, так как nudus по-латыни значит обнаженный до пояса; так и Вергилий советует обнажаться, чтобы пахать, а этот писатель не стал бы предписывать чего-либо непристойного! Езекииль, пожирающий книгу, не представляет собою ничего необычайного; говорим же мы - пожирать брошюру, газету?

Но если во всем видеть метафоры, то что станется с фактами? Аббат, между тем, защищал их подлинность.

Подобный способ понимания показался Пекюше необоснованным. Он продолжал свои исследования и принес с собою заметку, посвященную противоречиям в Библии.

Исход нас учит, что в течение сорока лет приносились жертвы в пустыне, а согласно Амосу и Иеремии не принесено было ни одной. Книги Паралипоменон и Ездры не сходятся между собою в исчислении народа. Во Второзаконии Моисей видит господа лицом к лицу; если же верить Исходу, то никак он его видеть не мог. Где в таком случае боговдохновленность?

- Это лишний довод в ее пользу, - отвечал, улыбаясь, г-н Жефруа. - Сговариваться друг с другом нужно лгунам, люди правдивые об этом не думают! Смущаясь душою, будем искать прибежища в Церкви. Она всегда непогрешима.

Кому присуща непогрешимость?

Базельский и Констанцский соборы приписывают ее соборам. Но часто соборы раскалываются, о чем свидетельствует их отношение к Афанасию и Арию. Флорентинский и Латеранский соборы наделяют ею папу. Но Адриан VI объявляет, что папа, как и всякий другой, может ошибаться.

Крючкотворство! Все это нимало не влияет на устойчивость догматов.

Луи Эрвье в своем сочинении указывает, как они видоизменяются: крещение некогда было привилегией взрослых, соборование стало таинством только в IX столетии; пресуществление декретировано было в VIII веке, очищение признано в XV веке, непорочное зачатие - совсем недавно.

И Пекюше дошел в конце концов до того, что уж не знал, как ему смотреть на Иисуса. Три евангелия рисуют его человеком; в одном месте у св. Иоанна он как будто равняет себя с богом, в другом - признает себя ниже его.

Аббат, возражая, ссылался на послание царя Абгара, действия Пилата и пророчества Сивилл, "которые в основе истинны". Он находил деву у галлов, предвозвещение искупителя в Китае, троицу - повсюду, крест - на головном уборе далай-ламы, в Египте - на кулаке богов; и показал даже гравюру, изображающую ниломер, который был фаллосом по мнению Пекюше.

мифологом.

Он уподоблял богородицу Изиде, евхаристию - персидскому homa, Вакха - Моисею, Ноев ковчег - кораблю Кситура; эти черты сходства, по его мнению, доказывали тождество религий.

Но не может существовать нескольких религий, так как есть один только бог; и когда у человека в сутане иссякали аргументы, он восклицал:

- Это - тайна!

Что значит это слово? Недостаток знания: очень хорошо! Но если оно означает некое понятие, в определении которого кроется противоречие, то это бессмыслица; и Пекюше уже не отставал от Жефруа. Он его ловил в саду, поджидал перед исповедальней, отыскивал в ризнице.

Священник прибегал к уловкам, спасаясь от него.

Однажды, когда он отправился в Сассето напутствовать кого-то, Пекюше пошел ему навстречу по той же дороге, чем сделал беседу неизбежной.

Это было вечером, в конце августа. Багровое небо потемнело, и образовалась большая туча, правильной формы в нижней своей части, с завитками в верхней.

Пекюше заговорил сначала о вещах посторонних, затем, ввернув слово "мученик", спросил:

- Сколько их было, по-вашему?

- Миллионов двадцать, не меньше.

- Число их не так велико, говорит Ориген.

- Ориген, знаете ли, подозрителен!

Пронесся сильный порыв ветра, пригнув к земле траву в оврагах и оба ряда вязов до самого горизонта.

Пекюше продолжал:

- К мученикам причисляют много галльских епископов, убитых при оказании сопротивления варварам, что не относится к делу.

- Не собираетесь ли вы защищать императоров?

По мнению Пекюше, их оклеветали.

- История Фиванского легиона - басня. Я считаю также вымышленными Симфороса и его семь сыновей, Фелицитату и ее семь дочерей, и семь ансирских дев, изнасилованных, несмотря на семидесятилетний свой возраст, и одиннадцать тысяч дев св. Урсулы, из которых одна называлась именем, принятым за число, Undecemilla, и уж подавно - десять александрийских мучеников!

- Однако!.. Однако о них упоминают авторы, заслуживающие доверия.

чем все древние римляне.

Служитель церкви возмутился:

- Но ведь насчитывается десять гонений со времени Нерона и до Цезаря Гальбы.

- Так что же! А избиения альбигойцев? А Варфоломеевская ночь? А отмена Нантского эдикта?

- Это, конечно, плачевные эксцессы, но не станете же вы сравнивать этих людей со св. Стефаном, св. Лаврентием, Киприаном, Поликарпом, множеством миссионеров.

- Простите! Я напомню вам Ипатию, Иеронима пражского, Яна Гуса, Бруно, Ванини, Анна Дюбур!

Дождь усиливался, и его стрелы били так сильно, что отскакивали от земли в виде маленьких белых ракет. Пекюше и г-н Жефруа медленно шли, прижавшись друг к другу, и кюре говорил:

- После ужасных пыток их бросали в котлы!

- Инквизиция также применяла пытку и отличнейшим образом сжигала людей.

- Благороднейших женщин выставляли в лупанарах!

- А драгуны Людовика XIV вели себя, по-вашему, прилично?

- И заметьте, что христиане не злоумышляли против государства!

- Гугеноты - тоже!

Ветер гнал, метал дождь по воздуху. Ливень хлестал по листьям, струился ручьями по краям дороги, и мутное небо сливалось с оголенными после жатвы полями. Никакого жилья. Только вдали виднелся шалаш пастуха.

Плохонькое пальтишко Пекюше промокло насквозь. Вода стекала у него по спине, проникала в сапоги, в уши, в глаза, несмотря на козырек Аморосова картуза; кюре одной рукою приподымал подол сутаны над ногами, а концы его треуголки обливали ему плечи водою, как желоба на соборе.

Пришлось остановиться, и, повернувшись спиной к буре, они стояли нос к носу, живот к животу, и четырьмя руками удерживали трепыхавшийся зонтик.

Г-н Жефруа не прервал своей защиты католиков:

- Разве распинали они ваших протестантов, как распят был св. Симеон? Разве бросали человека на съедение двум тиграм, как это случилось со св. Игнатием?

- А, по-вашему, ничего не значит разлучать стольких женщин с их мужьями, вырывать младенцев из рук матерей! А бедняки, подвергнутые изгнанию, блуждающие среди снегов и оврагов! Тюрьмы были переполнены ими; не успевали они умереть, как их уже вон волокли.

Аббат захихикал:

зубы молотком, железными гребнями разодрали бока, пронзили руки раскаленными гвоздями, содрали кожу с черепов.

- Вы преувеличиваете, - сказал Пекюше. - Смерть мучеников была в ту пору предметом риторических гипербол.

- Как риторических?

- Конечно! Я же, сударь, рассказываю вам исторические факты. Католики в Ирландии вспарывали животы беременным женщинам, чтобы отнять у них младенцев...

- Никогда!

- И отдавали их свиньям на съедение.

- Бросьте же!

- В Бельгии они живьем закапывали их в землю.

- Что за вздор!

- Имена их известны.

- А если это даже верно, - возразил священник, в гневе размахивая зонтиком, - их все же нельзя называть мучениками. Вне церкви нет мучеников.

- Одно слово еще. Если мученику придает вес вероучение, то как может оно на него же опираться для доказательства своего превосходства?

Дождь утихал. До самой деревни они не говорили больше, но на пороге священнического дома аббат сказал:

- Мне жаль вас! Право же, мне вас жаль!

Пекюше тотчас же рассказал Бувару об этом восстановившем его против религии споре, и часом позже, сидя перед камином, где горел хворост, они читали "Кюре Мелье". Эти тяжеловесные отрицания покоробили Пекюше; затем он стал рыться в "Биографии", просматривая жития самых прославленных мучеников, упрекая себя в том, что, быть может, отказал в признании героям.

Как ревела толпа при выходе их на арену! А когда львы и ягуары были слишком смирны, страдальцы жестами и голосами подзывали их к себе! Залитые кровью, они продолжали с улыбкой держаться на ногах, воздев очи к небу; св. Перпетуя принялась заплетать себе косы, чтобы не казаться удрученной.

Пекюше предался размышлениям. Окно было открыто, ночь - тиха, сияло много звезд. Вероятно, в душах жертв происходило нечто такое, о чем мы не имеем представления, - радость, божественное содрогание! И Пекюше, замечтавшись об этом, сказал, что он понимает эти чувства, что поступил бы так же.

- Ты?

- Конечно.

- Брось шутить! Веришь ли ты? Да или нет?

- Не знаю.

- Сколько несчастных искало в нем прибежища!

И, помолчав, он прибавил:

- Его учение извратили! Это вина Рима: политика Ватикана!

Но Бувара восхищала церковь своей пышностью, и ему бы хотелось быть средневековым кардиналом.

- Мне бы очень пристала пурпуровая мантия, согласись!

Лежавший перед огнем картуз Пекюше еще не просох. Растягивая его, он что-то нащупал в подкладке: из нее выпал образок св. Иосифа. Они пришли в смущение, явление это показалось им необъяснимым.

Г-жа де Ноар стала выведывать у Пекюше, не почувствовал ли он в себе какой-то перемены, блаженного чувства, и выдала себя этими расспросами: однажды, пока он играл на бильярде, она ему зашила в картуз образок.

Очевидно, она его любила, они могли бы пожениться: она была вдова, и он не угадал этой любви, в которой, пожалуй, нашел бы свое счастье.

Именно его, хотя он был религиознее Бувара, препоручила она св. Иосифу, чья помощь весьма полезна при обращении неверующих.

Ей были известны, как никому, всевозможные молитвы и связанные с ними отпущения грехов, действия реликвий, силы святых источников. Часы у нее висели на цепочке, прикасавшейся к узам св. Петра.

Среди брелоков поблескивала жемчужина в золотой оправе - копия той, что хранит слезу спасителя в Аллуанской церкви; кольцо на ее мизинце заключало в себе волосы Арского кюре, и так как она собирала лекарственные травы для бедных, то комната ее напоминала не то ризницу, не то аптеку.

Время она проводила в том, что писала письма, навещала бедных, расторгала незаконные связи, распространяла фотографии сердца Иисусова. Один господин обещал ей прислать "тесто мучеников", смесь из воска пасхальных свечей и взятого в катакомбах человеческого праха, которая применяется в безнадежных случаях в виде мушек или пилюль. Она обещала дать это Пекюше.

Его, по-видимому, оттолкнул такой материализм.

Вечером лакей из замка принес ему полную корзину брошюрок, в которых приводились благочестивые изречения великого Наполеона, меткие словечки кюре, произнесенные на постоялых дворах, рассказы о страшной смерти, постигшей нечестивцев. Г-жа де Ноар знала все это наизусть, и еще бесконечное множество чудес.

Она рассказывала и о бессмысленных чудесах, таких бесцельных, словно бог творил их только для того, чтобы озадачить людей. Ее собственная бабушка спрятала как-то в шкаф среди белья сливы и когда, спустя год, открыла шкаф, то увидела на скатерти тринадцать слив, расположенных в форме креста.

- Не угодно ли это объяснить?

Так заканчивала она все свои истории, настаивая на их достоверности с упрямством ослицы, но, впрочем, была женщиной доброй и веселого нрава.

Однако случилось ей как-то "изменить своему характеру". Бувар стал опровергать чудо в Пецилле: сосуд, в котором спрятали во время Революции евхаристию, сам собою, без всякой помощи, покрылся позолотой.

- Может быть, он немного пожелтел на дне от сырости?

И она, в виде доказательства, сослалась на свидетельство епископов.

- Они говорят, что это как бы щит, как бы... палладиум над Перпиньянским приходом. Вот спросите-ка г-на Жефруа!

Бувар не выдержал и, перечитав Луи Эрвье, повел с собою Пекюше.

Священник сидел за обедом. Регина предложила гостям стулья и по его знаку, достав две рюмки, налила розолио.

Затем Бувар изложил цель своего прихода.

Аббат не ответил прямо

- Господь все может, и чудеса суть доказательства религии.

- Однако существуют законы.

- Это ничего не значит. Он их нарушает, чтобы поучать, исправлять.

- Откуда вы знаете, что он их нарушает? - возразил Бувар. - Покуда природа следует рутине, о ней не размышляешь; но в необычайном явлении мы видим руку бога.

- И правильно, - сказал служитель церкви, - а что, когда событие удостоверено свидетелями?

- Свидетели всему верят, бывают ведь и ложные чудеса!

Священник покраснел.

- Конечно... иногда.

- Как отличить их от истинных? А если истинные чудеса, приводимые в доказательство, сами нуждаются в доказательствах, то зачем на них ссылаться?

Регина вмешалась в разговор и, проповедуя подобно своему хозяину, сказала, что необходимо послушание.

- Жизнь преходяща, но смерть вечна!

- Словом, - прибавил Бувар, попивая розолио, - былые чудеса не лучше доказаны, чем нынешние: одинаковые доводы защищают христианские и языческие мифы.

Кюре бросил вилку на стол.

"Смотри-ка, - подумал Пекюше. - Тот же аргумент, что для мучеников: вероучение опирается на факты, а факты - на вероучение".

Г-н Жефруа, выпив стакан воды, продолжал:

- Как бы вы их ни отрицали, вы в них верите. Мир, обращенный в истинную веру двенадцатью рыбаками, вот, по-моему, прекрасное чудо!

- Ничуть!

Пекюше объяснял это иным образом.

- Монотеизм происходит от евреев, троица - от индусов, логос - от Платона, дева-мать - из Азии.

Это не имеет значения! Г-н Жефруа был приверженцем сверхъестественного, не допускал, чтобы христианское учение имело под собою какое бы то ни было человеческое основание, хотя и видел у всех народов его предпосылки или же искажения. Насмешливых нечестивцев XVIII века он бы еще перенес; но современная критика, с ее вежливостью, выводила его из себя

- Кощунствующего атеиста я предпочитаю скептику, который все оспаривает!

Затем он взглянул на них с вызывающим видом, как бы для того, чтобы они ушли.

Пекюше вернулся домой опечаленный. Он надеялся примирить веру с разумом.

Бувар дал ему прочитать следующее место у Луи Эрвье:

"Чтобы познать разделяющую их пропасть, противопоставьте друг другу их аксиомы:

Разум говорит вам: целое включает в себе часть, а вера вам отвечает: посредством пресуществления Иисус, сообщаясь со своими апостолами, тело свое держал в руке, а голову во рту.

Разум вам говорит: человек не ответствен за грехи других людей, а вера вам отвечает: ответствен в силу первородного греха.

Разум говорит вам: три это три, а вера объявляет, что три - единица".

Они перестали навещать аббата.

Это было во время итальянской войны.

Благочестивые люди дрожали за папу. Эммануила проклинали. Г-жа де Ноар дошла до того, что желала ему смерти.

Бувар и Пекюше только робко протестовали. Когда дверь гостиной открывалась перед ними и они, проходя мимо высоких зеркал, видели в них свои отражения, а через окна - аллеи, где на зелени красным пятном выделялся жилет лакея, - они испытывали удовольствие, и роскошь обстановки делала их снисходительными к произносившимся здесь речам.

в замок.

- Отвратительнее всего дух 89-го года! - говорил граф.

- Сначала люди оспаривают бытие бога, затем критикуют правительство, далее появляется свобода. Свобода оскорблений, бунта, наслаждений или, вернее, грабежа, а поэтому религия и власть должны подвергать гонению вольнодумцев, еретиков. Подымется, конечно, шум против преследований, как будто палачи преследуют преступников. Резюмирую: нет государства без бога, ибо закон может пользоваться уважением тогда лишь, когда исходит свыше, и в настоящее время дело не в итальянцах, а в том, кто победит, революция или папа, сатана или Иисус Христос.

Г-н Жефруа выражал одобрение односложными словами, Гюрель - улыбкою, мировой судья - покачиванием головы. Бувар и Пекюше смотрели в потолок. Г-жа де Ноар, графиня и Иоланда занимались рукоделием для бедных, а г-н де Магюро перелистывал подле своей невесты книгу.

Затем наступило молчание, и каждый, казалось, погружен был в исследование какой-то проблемы. Наполеон III уже не был спасителем, больше того - подавал дурной пример, позволив каменщикам работать в Тюильри по воскресеньям.

"Этого не следовало допускать", - такова была обычная фраза графа.

Политическая экономия, изящные искусства, литература, история, научные теории, - обо всем он высказывал решительные суждения, в качестве христианина и отца семейства; и дай бог, чтобы правительство в этом отношении обнаруживало такую же строгость, какую он завел в своем доме! Одна лишь власть способна судить об опасностях науки; при слишком широком распространении она внушает народу роковые стремления. Он был счастливее, этот бедный народ, когда сеньоры и епископы умеряли абсолютизм короля. Теперь его эксплуатируют промышленники. Он накануне рабства.

И все жалели о старом строе: Гюрель - из душевной низости, Кулон - по невежеству, Мареско - как художник.

Бувар, вернувшись домой, спешил освежиться сочинениями Ламетри, Гольбаха и др.; Пекюше тоже отошел от религии, ставшей средством управления. Г-н де Магюро ходил к причастию в угоду дамам, а обряды исполнял ради слуг.

Математик и дилетант, исполнитель вальсов на фортепиано и поклонник Топфера, он отличался скептицизмом хорошего тона. То, что рассказывается о злоупотреблениях феодалов, об инквизиции или об иезуитах, - предрассудки; и он расхваливал прогресс, хотя презирал всякого, кто не был дворянином или не окончил Политехнической школы.

Г-н Жефруа тоже им не нравился. Он верил в колдовство, шутил насчет идолов, утверждал, что все языки происходят от древнееврейского, его красноречию недоставало элемента неожиданности; вечно у него повторялись затравленные олени, мед и водка, золото и свинец, ароматы, урны и уподобление христианской души солдату, который перед лицом греха должен сказать: "Нет прохода!"

Избегая его поучений, они приходили в замок как можно позже.

Однажды они все-таки встретили его там.

Он уже целый час ждал своих двух учеников. Вдруг появилась г-жа де Ноар.

- Девочка скрылась. Я привела Виктора. Ах, он несчастный!

Она нашла у него в кармане серебряный наперсток, исчезнувший три дня тому назад. Затем, всхлипывая, продолжала:

- Это еще не все! Это не все! Когда я стала его бранить, он показал мне свой зад.

И прежде чем граф и графиня успели что-нибудь сказать, воскликнула:

- Впрочем, это моя вина, простите меня!

Она скрыла от них, что сироты - дети Туаша, сосланного на каторгу.

Если граф их прогонит, они погибнут, и его великодушный поступок сочтут капризом.

Г-н Жефруа не удивился. Человек греховен по своей природе, и его нужно исправлять карами.

Бувар запротестовал. Мягкость приносит лучшие плоды.

Но граф еще раз распространился насчет железной руки, в которой дети нуждаются так же, как народы. Эти подростки исполнены пороков: девочка - лгунья, мальчик - грубиян. Кражу им еще можно было бы извинить, дерзость - ни в коем случае, ибо воспитание должно быть школою почтительности.

А поэтому решено было, что лесник Сорель немедленно даст молодому человеку хорошую порцию розог.

Г-н Магюро, которому нужно было поговорить о чем-то с лесником, принял на себя и это поручение. Он взял в передней ружье и позвал Виктора, который, понурив голову, стоял посреди двора.

- Иди за мною! - сказал барон.

Так как дорога к лесному сторожу проходила недалеко от Шавиньоля, то г-н Жефруа, Бувар и Пекюше пошли вместе с ними.

В ста шагах от замка он попросил их не разговаривать, покуда он будет идти вдоль леса.

Почва спускалась к берегу реки, где торчали большие скалистые глыбы. Вода золотыми пятнами поблескивала в свете солнечного заката. Впереди зелень холмов окутывалась тенями. Дул резкий ветер.

Кролики выходили из своих нор и пощипывали траву.

Раздался выстрел, второй, третий, и кролики вскакивали, стремглав убегали. Виктор бросался следом, ловил их и тяжело дышал, запарившись.

- На кого ты похож! - сказал барон.

Рваная блуза на мальчике была окровавлена.

Вид крови внушал Бувару отвращение. Он не допускал кровопролития.

Г-н Жефруа возразил:

- Обстоятельства иногда принуждают к тому. Если виноватый не отдает своей, то нужна кровь другого; этой истине учит нас искупление.

По мнению Бувара, оно ни к чему не привело, так как все почти люди осуждены на вечные муки, несмотря на жертву спасителя.

- Но каждодневно он ее возобновляет в евхаристии.

- В этом-то и тайна, сударь.

Между тем Виктор не сводил глаз с ружья, старался даже к нему прикоснуться.

- Лапы прочь!

И г-н де Магюро пошел по лесной тропинке.

Пекюше шел по одну, Бувар - по другую сторону священника, который сказал ему:

- Осторожнее, вы знаете Debetur pueris. {Должное - юношам (лат.).}

Бувар уверил его, что преклоняется перед творцом, но возмущен тем, что из него сделали человека. Люди боятся его мести, трудятся во славу его, он наделен всеми добродетелями, у него есть длань, око, своя политика, свое жилище. Отец наш, сущий на небесах, - что это значит?

А Пекюше прибавил:

- Мир расширился, земля уже не является его центром. Она мчится среди бесконечного множества подобных ей планет. Многие из них превосходят ее по величине, и это умаление шара земного дает нам о боге более возвышенное представление. А поэтому религию следует изменить. Рай с его блаженными обитателями, вечно созерцающими, вечно поющими и сверху взирающими на муки осужденных, - ребячество. Подумать только, что в основании христианства лежит яблоко!

Кюре рассердился.

- Отвергните лучше откровение, это будет проще.

- Как вы себе представляете, что господь мог заговорить? - спросил Бувар.

- Докажите, что он не заговорил! - ответил Жефруа.

- Еще раз спрашиваю, кто это утверждает?

- Церковь!

- Ну и свидетель!

Их спор надоел г-ну Магюро, и он, шагая, сказал:

- Слушайтесь кюре, он по этой части знает больше вашего.

- Будьте здоровы!

- Ваш слуга! - сказал барон.

Все это, очевидно, должно было дойти до г-на де Фавержа и, пожалуй, повлечь за собою разрыв. Тем лучше! Они чувствовали на себе презрение этих аристократов. Их никогда не приглашали обедать, а г-жа де Ноар с постоянными своими нотациями надоела им.

Но не могли же они присвоить себе сочинения де Местра, и через две недели Бувар и Пекюше снова отправились в замок, полагая, что не будут приняты.

Их приняли.

Все семейство находилось в будуаре, а также Гюрель и, в виде исключения, Фуро.

Исправление совсем не исправило Виктора. Он отказывался учить катехизис, а Викторина произносила грязные слова. Словом, мальчика надо послать в приют для малолетних преступников, девочку - в монастырь.

Фуро взялся это устроить. Он уже уходил, когда его окликнула графиня.

Ждали г-на Жефруа, чтобы сообща назначить день бракосочетания.

Оно должно было состояться в ратуше за много часов до церковного в знак того, что они осуждают гражданский брак.

Фуро постарался его защитить от нападок графа и Гюреля. Что представляет собою муниципальная должность по сравнению со священническим служением? Барон тоже не считал бы себя повенчанным, если бы это произошло только перед трехцветным шарфом.

- Браво! - сказал, входя, Жефруа. - Брак, будучи установлен Иисусом...

Пекюше его остановил:

- В каком Евангелии? В апостольские времена он столь мало пользовался уважением, что Тертуллиан сравнивает его с прелюбодеянием.

- Ну, положим!

- Конечно же! И это не таинство. Таинство нуждается в знаменьи. Покажите мне знаменье в браке.

Тщетно кюре указывал, что брак знаменует союз бога с церковью.

- Вы перестали понимать христианскую религию! А закон...

- Она отразилась на законе, - сказал граф. - Иначе он разрешал бы многобрачие!

- Чем бы это было плохо?

Это сказал полускрытый занавескою Бувар.

- Можно иметь несколько жен, по примеру патриархов, мормонов, мусульман, и все же оставаться порядочным человеком!

- Никогда! - воскликнул священник. - Порядочность состоит в том, чтобы воздавать должное. Мы должны воздавать уважение господу. Поэтому, кто не христианин, тот не порядочный человек.

- Не менее чем всякий другой, - сказал Бувар.

Граф увидел в такой реплике покушение на религию и стал ее превозносить. Она освободила рабов.

Бувар привел цитаты, доказывающие противное.

Св. Павел советует рабам повиноваться господам своим, как Иисусу. Св. Амвросий называет рабство божьим даром.

- Книга Левит, Исход и Соборы его санкционировали. Боссюэт относит его к праву народов. А монсиньор Бувье одобряет.

Граф возразил, что христианство все же содействовало цивилизации.

- И лени, потому что из бедности оно сделало добродетель.

- Однако, сударь, нравственное учение Евангелия...

- Ну, ну, не так уж оно нравственно! Работники последнего часа получают столько же за труд, сколько работники первого. Имущему дается, у неимущего отнимается. Что до предписания получать пощечины, не возвращая их, и давать себя обкрадывать, то оно поощряет наглецов, трусов и негодяев.

Скандал принял еще большие размеры, когда Пекюше объявил, что ему не меньше нравится буддизм.

Священник разразился хохотом.

- Ха-ха-ха! Буддизм!

Г-жа де Ноар всплеснула руками:

- Буддизм!

- Как... буддизм? - повторял граф.

- Так знайте же! Лучше и раньше, чем христианство, он признал ничтожество земных вещей. Его обряды величественны, приверженцы его многочисленнее христиан, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а девять! Судите сами!

- Выдумки путешественников, - сказала г-жа де Ноар.

- Поддерживаемые франкмасонами, - прибавил кюре.

И все заговорили разом.

- Что ж, продолжайте!

- Очень мило!

- По-моему, это забавно!

- Да что вы!

Тут Пекюше вышел из себя и заявил, что перейдет в буддизм.

- Вы оскорбляете христианок! - сказал барон.

Г-жа де Ноар упала в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф сверкал глазами. Гюрель ждал распоряжений. Аббат, сдерживая себя, читал молитвенник.

Это зрелище успокоило г-на де Фавержа, и, созерцая обоих друзей, он сказал:

- Когда на прошлом есть пятна, то прежде, чем хулить Евангелие, не мешало бы их смыть...

- Смыть?

- Пятна?

- Довольно, господа! Вы должны меня понять.

Затем он обратился к Фуро.

- Сорелю все уже сказано! Пойдите к нему!

Бувар и Пекюше ушли, не поклонившись.

- Со мной обращаются, как с лакеем, - ворчал Фуро.

И так как оба спутника его поддержали, то, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, он к ним почувствовал как бы симпатию.

В поле производились шоссейные работы. Человек, руководивший ими, приблизился; это был Горжю. Они разговорились. Он надзирал за мощением дороги, предпринятым в 1848 году, и место это дал ему г-н инженер Магюро.

- Тот, который собирается жениться на дочери графа де Фавержа. Вы, должно быть, от них идете?

Горжю принял простодушный вид.

- Поссорились? Вот как!

И если бы они могли видеть его физиономию, когда отошли от него, то поняли бы, что он догадывается о причине ссоры.

Немного подальше они остановились перед изгородью, за которой видны были собачьи будки и крытый красными черепицами домик.

Она знала, зачем пришел мэр, и позвала Виктора.

Все было приготовлено заранее, и скарб их увязан в два заколотых булавками платка.

- Счастливого пути! - сказала она им. - Как я рада избавиться от этой пакости!

Виноваты ли они, что родились от каторжника? Напротив, они были с виду очень смирные дети и даже не интересовались, куда их ведут.

Викторина что-то невнятно напевала, с узелком в руке, как модистка с картонкой. Иногда она оборачивалась, и, глядя на ее белокурые локоны и милую фигурку, Пекюше жалел, что у него нет такой дочери. Будь она воспитана в иных условиях, из нее выросла бы прелестная девушка: какою было бы радостью наблюдать, как она подрастает, слышать каждый день ее птичий щебет, целовать ее, когда вздумается; и умиление поднялось у него от сердца к губам, увлажнило ему веки, привело его в некоторое уныние.

Виктор, как солдат, нес багаж на спине. Он посвистывал, бросал камнями в сидевших на бороздах ворон, срезал себе прутики с деревьев. Фуро его подозвал. Бувар взял его за руку и наслаждался, ощущая в своей ладони крепкие и сильные детские пальчики. Бедному малышу надо только дать свободно расти, как цветку на вольном воздухе! А ему суждено увянуть в четырех стенах под гнетом ученья, розог и кучи других глупостей! Бувара охватили возмущение, жалость, негодование против судьбы, - один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть правительство.

- Прыгай, - сказал он, - веселись! Наслаждайся последним днем свободы!

Мальчишка ускакал.

приюта в Гранкане.

Фуро, сообщив эти подробности, опять углубился в свои мысли. Но Бувар пожелал узнать, сколько может стоить содержание двух детей.

- Ба... что-то около трехсот франков! Граф дал мне двадцать пять франков на первые расходы! Вот сквалыга!

И больно ощущая в душе нанесенное его шарфу оскорбление, Фуро молча ускорил шаг.

Бувар пробормотал:

- Я тоже, - сказал Пекюше, так как у них возникла одна и та же мысль.

- Вероятно, к этому есть какие-нибудь препятствия?

- Никаких! - ответил Фуро.

К тому же он в качестве мэра имеет право доверить покинутых детей кому захочет. И после долгих колебаний он сказал:

Бувар и Пекюше увели их к себе.

Вернувшись домой, они застали возле лестницы, под мадонною, коленопреклоненного, горячо молившегося Марселя. Запрокинув голову, полузакрыв глаза и распустив свою заячью губу, он похож был на исступленного факира.

- Какое животное! - сказал Бувар.

- Отчего же? Он созерцает, быть может, такие вещи, что и ты бы ему позавидовал, если бы мог их увидеть. Разве не существуют два совершенно различных мира? Предмет рассуждения не так важен, как способ рассуждения. Какую цену имеет верование? Главное - верить.