Бувар и Пекюше.
Глава VIII

VIII

Удовлетворенные таким режимом, они пожелали гимнастикой улучшить свое физическое состояние.

Взяв руководство Амороса, они просмотрели атлас.

Все эти юноши, которые приседают, лежат на спине, стоят, сгибают ноги, раздвигают руки, показывают кулак, поднимают гири, сидят верхом на перекладине, карабкаются по лестницам, кувыркаются на трапециях, - все это проявление силы и ловкости возбудило в них зависть.

Однако их опечалило великолепие гимнастического института, описанного в предисловии, потому что никогда они не смогли бы устроить у себя вестибюль для экипажей, ипподром для скачек, бассейн для плавания, или "гору славы", искусственный холм высотою в тридцать два метра.

Деревянная лошадь для вольтижирования, с волосяной набивкой, обошлась бы слишком дорого, пришлось от нее отказаться; срубленная липа в саду послужила им горизонтальной мачтой; и когда они наловчились пробегать по ней из конца в конец, то в виде вертикального столба водрузили на прежнем месте одну из жердей шпалерника. Пекюше взобрался на самый верх. Бувар скользил, падал каждый раз и наконец махнул на это дело рукою.

"Ортосометрические шесты" понравились ему больше, - это были две палки от метел, связанные двумя веревками, из которых одна проходит подмышками, а другая по запястьям рук; и целыми часами он носил этот прибор, приподняв подбородок, выдвинув грудь, прижав локти к туловищу.

Вместо гирь тележник выточил из ясеня четыре колодки, похожие на сахарные головы, с ручками вроде горлышек у бутылок. Эти дубинки нужно выбрасывать вправо, влево, вперед, назад; но, слишком тяжелые, они выскальзывали у них из пальцев, грозя раздробить ноги. Тем не менее они страстно увлекались "персидскими палицами" и даже натирали их каждый вечер воском и суконною тряпкой, предохраняя от трещин.

Затем они стали разыскивать рвы. Найдя подходящий, они упирали в середину длинный шест и, оттолкнувшись левой ногой, перескакивали на другую сторону, затем - обратно. Равнина была пологая, их видно было издали, и крестьяне недоумевали: что за странные два предмета подпрыгивают на горизонте?

С наступлением осени они занялись комнатной гимнастикой, она им наскучила. Отчего не было у них качалки или почтового кресла, придуманного аббатом Сен-Пьер при Людовике XIV? Как было оно устроено, где бы справиться об этом? Дюмушель даже не удостоил их ответа.

Тогда они устроили в пекарне ручные качели. По двум блокам, ввинченным в потолок, проходила веревка с поперечной палкой на каждом конце. Схватившись за нее, один отталкивался от пола ногами, другой опускал руки до земли; первый своею тяжестью подтягивал второго, и тот, отпуская немного веревку, в свою очередь подымался; не проходило и пяти минут, как их тела покрывались испариной.

Следуя предписаниям руководства, они постарались научиться одинаково владеть обеими руками и кончили тем, что временно разучились пользоваться правой рукою. Они сделали больше того: Аморос указывает стихотворные отрывки, которые нужно петь во время упражнений; Бувар и Пекюше, маршируя, повторяли гимн N 9:

Ударяя себя в грудь:

Во время бега:

Одна сторона гимнастики их восхищала: ее применение для спасения погибающих.

Но нужно бы иметь детей, чтобы научиться носить их в мешках, и они попросили учителя достать им несколько ребят. Пти возразил, что родители рассердятся. Они ограничились помощью раненым. Один прикидывался лишившимся чувств, а другой со всевозможными предосторожностями вез его на тачке.

Что касается военных штурмов, то автор хвалит лестницу Буа-Розе, названную так по имени полководца, который взял когда-то приступом Фекан, вскарабкавшись по скале.

Руководясь приведенной в книге картинкой, они снабдили короткими палками канат и привязали его к сараю. Сев на первую палку и ухватившись за третью, нужно немедленно подбросить ноги вверх, чтобы вторая палка, только что бывшая на уровне груди, оказалась как раз под ляжками. Тогда надо выпрямиться, ухватиться за четвертую и так далее. Как они ни раскорячивались, им не удавалось добраться и до второй ступеньки.

Быть может, легче цепляться руками за камни, как это делали солдаты Бонапарта, атакуя форт Шамбре? Для обучения этому примеру Аморос в своем институте располагает особой башней.

Ее могла заменить развалившаяся стена. Они попробовали взять ее приступом.

Но Бувар, слишком поспешно высвободив ногу из щели, испугался и почувствовал головокружение.

Пекюше объяснил это несовершенством их метода: они пренебрегали указаниями, относящимися к суставам, так что им следовало снова обратиться к принципам.

Увещевания были тщетны; из гордости и самонадеянности он взялся за ходули.

Для них он был, казалось, предназначен природою, потому что сразу же воспользовался большой моделью с подставками на высоте четырех футов от земли и, сохраняя равновесие, шагал по саду, словно гигантский аист на прогулке.

Бувар увидел из окна, как он зашатался, а потом грохнулся на фасоль, причем подпорки ослабили силу падения. Когда его подняли, он весь был измазан компостом, из носу шла кровь, лицо посинело, и он думал, что надорвался.

Очевидно, гимнастика не подходила людям их возраста. Они ее забросили, не решаясь больше двигаться из боязни несчастных случаев, и целые дни просиживали в музее, придумывая другие занятия.

Эта перемена режима повлияла на здоровье Бувара. Он очень отяжелел, дышал после еды как кашалот, захотел похудеть, стал меньше есть и ослабел.

Пекюше тоже чувствовал себя "подточенным", кожа у него зудела, а в горле образовались налеты.

- Плохи дела, - говорили они, - плохи.

Бувар надумал пойти в трактир и выбрать там несколько бутылок испанского вина, чтобы починить свою машину.

Когда он выходил оттуда, писец от Мареско и еще три человека несли большой стол орехового дерева к Бельжамбу, которого им поручено было очень поблагодарить от имени нотариуса. Стол вел себя превосходно.

Так Бувар узнал о новой моде - столоверчении. Он посмеялся над писцом.

Однако по всей Европе, в Америке, в Австралии и в Индии миллионы смертных проводили жизнь свою в том, что вертели столы и открывали способы пользоваться чижами, как прорицателями, давать концерты без инструментов, переписываться при посредстве улиток. Печать, в серьезном тоне преподнося публике эти враки, служила опорой ее легковерию.

Задетый скептицизмом Бувара, он пригласил обоих приятелей на вечеринку с вертящимися столами.

Не ловушка ли это? Там будет, вероятно, г-жа Борден. Пекюше отправился туда один.

На вечере присутствовали мэр, управляющий налогами, капитан, еще несколько местных жителей со своими женами, г-жа Вокорбей, г-жа Борден, как и надо было ожидать; далее, бывшая учительница г-жи Мареско, мадмуазель Лаверьер, особа немного косоглазая, чьи седые волосы падали на плечи спиралями, по моде 1830 года. В кресле сидел родственник хозяина, приехавший из Парижа, в синем фраке и с дерзким выражением лица.

Две бронзовые лампы, этажерка с редкими вещицами, романсы с виньетками на фортепиано и крошечные акварели в непомерно больших рамах всегда вызывали удивление в Шавиньоле. Но в этот вечер все взоры устремлены были на стол красного дерева. Его собирались испытать сейчас же, и он имел значительный вид, как все, что скрывает в себе тайну.

Двенадцать гостей расселись вокруг него, раздвинув пальцы, так что касались друг друга мизинцами. Слышно было только тиканье часов. Лица выражали напряженное внимание.

Через десять минут несколько человек начали жаловаться, что у них по рукам бегают мурашки. Пекюше чувствовал себя неважно.

- Вы толкаете! - обратился капитан к Фуро.

- Ничуть!

- Право же!

- Что вы, сударь!

Мареско их успокоил.

Напрягая слух, некоторые услышали как бы потрескиванье дерева. Иллюзия! Ничто не шелохнулось.

В прошлый раз, когда из Лизье приезжали Оберы и Лормо и когда нарочно заняли стол у Бельжамба, все шло так хорошо! А сегодня стол упрямился... Почему?

Очевидно, ему мешал ковер, и общество перешло в столовую.

Выбор пал на широкий столик с одной ножкой; за ним разместились Пекюше, Жирбаль, г-жа Мареско и ее кузен, г-н Альфред.

Столик был на колесиках, он откатился вправо; участники сеанса, не разрывая цепи, последовали за ним, и он автоматически совершил еще два поворота. Все были поражены.

Тут г-н Альфред произнес громким голосом:

- Дух, как тебе нравится моя кузина?

Столик, медленно покачиваясь, стукнул девять раз.

"Прелестна". Раздались крики браво.

Затем, поддразнивая г-жу Борден, Мареско предложил духу объявить ее точный возраст.

Ножка столика упала пять раз подряд.

- Как? Пять лет? - воскликнул Жирбаль.

- Десятки не в счет, - возразил Фуро.

Вдова улыбнулась, хотя и злилась в душе.

На другие вопросы ответов не последовало, настолько сложен был алфавит. Лучше было бы пользоваться дощечкою, быстрым способом, который применяла даже г-жа Лаверьер, записывая в альбом свои непосредственные сношения с Людовиком XII, Клеманс Изор, Франклином, Жан Жаком Руссо и пр. Эти механические дощечки продавались на улице Омаль. Г-н Альфред пообещал достать одну штуку, затем обратился к учительнице:

- А недурно бы четверть часика помузицировать? Мазурку бы!

Зазвучали два резких аккорда. Он взял свою кузину за талию, исчез с нею, вернулся. Пахнуло ветром от платья, задевавшего двери на лету. Она откинула голову назад, он дугою выгнул руку. Все любовались грацией дамы, молодцеватым видом кавалера; и не ожидая пирожных, Пекюше ушел, ошеломленный вечером.

Сколько ни повторял он: "Да ведь я видел! Я видел!", Бувар отрицал факты и все же согласился проделать опыт самолично.

В течение двух недель они проводили послеобеденное время сидя друг против друга, положив руки на стол, затем на шляпу, на корзину, на тарелки. Все эти предметы оставались неподвижны.

Явление вертящихся столов тем не менее достоверно. Профаны приписывают его духам, Фарадей - продолжению нервной деятельности, Шеврель - бессознательному напряжению, или, быть может, как предполагает Сегуен, от собрания людей исходит импульс, магнетический ток?

Эта гипотеза заинтересовала Пекюше. Он нашел в своей библиотеке "Руководство для магнетизера" Монтакабера, внимательно перечитал и посвятил в его теорию Бувара.

Все одушевленные тела находятся под влиянием звезд и передают его. Свойство это подобно действию магнита. Направляя эту силу, можно исцелять больных, - таков принцип. Со времени Месмера наука развилась, но главное - это всегда изливать флюид и делать пассы, которые прежде всего должны усыплять.

- Ну, хорошо! Усыпи меня! - сказал Бувар.

- Это невозможно, - ответил Пекюше. - Чтобы испытывать на себе магнетическое действие и передавать его, необходимо верить.

Затем, поглядев на Бувара, он воскликнул:

- Ах, как жаль!

- Что?

- Да, при желании, поупражнявшись немного, ты сделался бы таким магнетизером, что лучшего и не сыскать.

Бувару лестно было услышать о такой внезапно у него открывшейся способности. Он исподтишка углубился в Монтакабера.

Затем, так как Жермена жаловалась на оглушавший ее шум в ушах, он сказал однажды вечером небрежным тоном:

- Не испытать ли на ней магнетизм?

Она от этого не отказалась. Он сел против нее, взял в руки оба ее больших пальца и стал на нее пристально смотреть, как будто только это и делал всю свою жизнь.

Сперва у старухи, поставившей ноги на грелку, поникла голова, глаза у нее закрылись, и мало-помалу она захрапела.

После того как они целый час на нее глядели, Пекюше сказал шепотом:

- Что вы чувствуете?

Она проснулась.

Позже несомненно обнаружилось бы ясновиденье.

Этот успех придал им смелости, и, уверенно взявшись опять за врачевание, они стали лечить от межреберных болей церковного сторожа Шамберлана, страдавшего неврозом желудка каменщика Мигрена; старуху Варен, у которой мозговик под ключицей требовал для своего питания мясных пластырей; больного водянкою старика Лемуана, валявшегося перед дверями кабаков; одного чахоточного, одного паралитика и еще многих других. Пользовали они также от насморка и отморожения.

Исследовав болезнь, они взглядом спрашивали друг друга, какие пассы пустить в ход, на большой или на малый ток, восходящие или нисходящие, продольные, поперечные, двухперстные, трехперстные или даже пятиперстные. Когда один утомлялся, другой его заменял. Затем, вернувшись домой, они заносили свои наблюдения в лечебный дневник.

Их мягкие приемы пленили публику. Все же она оказывала предпочтение Бувару, и слава его дошла до Фалеза, когда он вылечил дочку старика Барбея, отставного капитана дальнего плавания.

Она ощущала как бы гвоздь в затылке, говорила хрипло, часто по нескольку дней оставалась без еды, затем пожирала известь или уголь. Нервные припадки начинались у нее всхлипыванием, а кончались потоками слез. И на ней перепробовали все средства, от микстур до прижиганий, так что от усталости она согласилась на услуги Бувара.

Услав служанку и закрыв двери на ключ, он принялся растирать ей живот, нажимая на место яичников. Приятное самочувствие выразилось в слезах и зевоте. Он приложил ей палец к переносице между бровями: она вдруг сделалась инертной. Когда ей поднимали руки, она их роняла; голова у нее замирала в положениях, какие он ей придавал, а из-под полуопущенных спазматически дрожавших век виднелись глазные яблоки, которые медленно перекатывались и останавливались конвульсивно в углах орбит.

Бувар спросил ее, больно ли ей, она ответила отрицательно; на вопрос, что она чувствует в это мгновение, она сказала то, что делается внутри тела.

- Что вы там видите?

- Червяка.

- Что нужно сделать, чтобы его убить?

Лоб у нее сложился в складки:

На втором сеансе она предписала себе бульон из крапивы, на третьем - кошачью мяту. Припадки ослабели, исчезли. Это было в самом деле словно чудо.

Прикладывание пальца к переносице в других случаях совсем не имело успеха, и чтобы вызывать сомнамбулизм, они решили построить месмеров чан. Пекюше уже было собрал опилки и вычистил двадцать бутылок, когда его остановило одно сомнение: среди больных могли быть особы женского пола.

- А что мы станем делать, если у них начнутся припадки эротического бешенства?

Это не удержало бы Бувара; но ввиду возможности пересудов и шантажа лучше было от этой мысли отказаться. Они удовольствовались гармоникой и ходили с нею по домам, чем веселили ребятишек.

Однажды они прибегли к ней, когда Мигрену стало хуже. Кристаллические звуки вывели его из себя; но Делез предписывает не пугаться жалоб; музыка продолжалась.

- Довольно! Довольно! - кричал он.

- Немного терпения, - повторял Бувар.

Пекюше начал быстрее перебирать стеклянные пластинки, инструмент звучал, пациент вопил, - и в это время появился врач, привлеченный шумом.

- Как, опять вы? - воскликнул он в ярости от того, что постоянно сталкивался с ними у своих больных.

Они объяснили, в чем состоит их магнетический способ. Тогда он обрушился на магнетизм, называя его шарлатанством и объясняя его действие воображением.

Однако магнетизируют животных, Монтакабер это подтверждает, а г-ну Фонтену удалось магнетизировать львицу. У них не было львицы, но случай предоставил в их распоряжение другое животное.

На следующее утро, в шесть часов, работник пришел им сказать, что их приглашают на ферму для лечения взбесившейся коровы.

Они поспешили туда.

Яблони стояли в цвету, и над травою во дворе подымался под восходящим солнцем пар. На берегу пруда, полуприкрытая куском сукна, мычала корова, дрожа от воды, которою ее окачивали из ведер; непомерно раздувшаяся, она похожа была на бегемота.

Должно быть, она наелась "отравы", когда паслась на поросшем кашкою поле. Гуи и жена его были в отчаянье, так как ветеринар не мог прийти, а тележник, знавший заговор от вздутия, не хотел тратить время; но господа помещики, которые славились своею библиотекой, наверное владеют секретом.

Засучив рукава, они стояли один перед рогами, другой перед крупом и с большим душевным напряжением, неистово жестикулируя, растопыривали пальцы, чтобы изливать на скотину потоки флюида, между тем как фермер, жена его, работник и соседи чуть ли не с ужасом глядели на них.

Бурчанье, раздававшееся в чреве коровы, отдавалось бульканием в глубине кишок. Она пустила газы. Пекюше сказал тогда:

- Это врата, открытые надежде, исход, быть может!

Исход совершился, надежда вырвалась, точно лопнувший снаряд, комом желтого вещества. Кожа опала, корова приняла обычные размеры. Через час ничего не было заметно.

Они воспользовались этим и стали посылать своим пациентам магнетизированные жетоны, магнетизированные носовые платки, магнетизированную воду, магнетизированный хлеб.

Затем, продолжая исследования, они отвергли пассы ради системы Пюисегюра, который применяет вместо магнетизера старое дерево с обвитым веревкою стволом.

Грушевое дерево, росшее у них среди развалин, как нельзя более подходило для этой цели. Они его подготовили тем, что крепко, несколько раз подряд, сжимали в объятиях. Под ним поставили скамью. На ней рядком разместили своих больных и достигли столь поразительных результатов, что с намерением осрамить Вокорбейя пригласили его и местную знать на сеанс.

Явились все приглашенные.

Жермена принимала их в маленькой зале, прося извинить "господ", которые сейчас придут.

Время от времени звякал колокольчик. Это были страждущие, которых она уводила в другое место. Гости показывали друг другу глазами на запыленные окна, на покрывавшие стены пятна, на облупленную краску; и сад производил жалкое впечатление. Повсюду засохшие деревья. Две палки перед проломом в стене загораживали вход во фруктовый сад.

Появился Пекюше.

- К вашим услугам, господа!

И они увидели вдали, под грушевым деревом Эдуена, несколько сидевших людей.

Шамберлан, бритый как священник, в шерстяном подряснике и кожаной скуфье, передергивался от своих межреберных болей; рядом с ним корчил гримасы все еще страдавший желудком Мигрен; старуха Варен, чтобы скрыть свою опухоль, обмотала шаль вокруг себя несколько раз; старик Лемуан, в туфлях на босу ногу, подложил под себя свои костыли, а принаряженная дочь Барбея была необычайно бледна.

По другую сторону дерева сидели остальные болящие: женщина с лицом альбиноса отирала гноившиеся язвы на шее; у одной маленькой девочки синие очки наполовину закрывали лицо; старик с искривленным контрактурой позвоночником непроизвольными своими подергиваниями толкал идиота Марселя, одетого в рваную блузу и заплатанные штаны. Его плохо пришитая заячья губа обнажала передние зубы, а щека, раздутая чудовищным флюсом, была обвязана тряпками.

Все они держались за веревку, свисавшую с дерева; а птицы пели, в воздухе стоял запах разогретого дерна. Сквозь листву проникали лучи солнца. Гости шагали по мху.

Испытуемые, однако, широко раскрывали веки, вместо того чтобы спать.

- Ничего забавного я покамест не вижу, - сказал Фуро. - Начинайте, я удалюсь на минутку.

И он вернулся, куря из Абд-Эль-Кадера, последней реликвии калитки с трубками.

Пекюше вспомнил об одном превосходном способе магнетизирования. Он стал совать себе в рот носы всех больных и втягивать их дыхание, чтобы привлечь к себе электричество, а Бувар в то же время сжимал дерево, с целью усилить истечение флюида.

Каменщик перестал икать, церковный сторож начал меньше дергаться, человек с контрактурой не двигался больше. Теперь можно было к ним приблизиться, подвергнуть их всевозможным испытаниям.

Врач кольнул Шамберлана ланцетом пониже уха, и тот слегка задрожал. У других чувствительность была очевидна; больной водянкой вскрикнул. Дочка же Барбея улыбалась, как во сне, и струйка крови текла у нее по подбородку. Фуро хотел сам произвести опыт и взять ланцет, но так как доктор его не дал, то он сильно ущипнул больную. Капитан пощекотал ей ноздри перышком, управляющий налогами собирался воткнуть ей булавку под кожу.

- Оставьте ее, - сказал Вокорбей, - тут удивляться нечему, собственно говоря! Истеричка! Здесь сам черт себе ногу сломит!

- Вот эта женщина - врач, - сказал Пекюше, указывая на страдавшую золотухой Викторию. - Она распознает болезни и назначает лекарства.

Пекюше вложил его правую руку в левую руку Виктории, и ясновидящая, все еще не открывая глаз, с немного красными щеками, с дрожащими губами, сначала несла вздор, а затем предписала valum becum.

Она служила когда-то в Байе у аптекаря. Вокорбей из этого заключил, что она хотела сказать album graecum, слово, может быть, попавшееся ей на глаза в аптеке.

Затем он подошел к старику Лемуану, который, по словам Бувара, видел веши сквозь непрозрачные покровы.

Это был спившийся школьный учитель. Седые волосы развевались вокруг лица, и, прислонившись к дереву, повернув руки ладонями кверху, он спал с величественным видом, хотя солнце било ему прямо в глаза.

Врач приложил к его ресницам двойной галстук, а Бувар поднес газету и сказал повелительно:

- Читайте!

Он опустил лоб, пошевелил мышцами лица, потом запрокинул голову и наконец прочитал по слогам:

- Кон-сти-ту-цио-налист.

- Но при некоторой ловкости всякая повязка может соскользнуть!

Недоверие врача возмутило Пекюше, и он пошел даже на такой риск, что заявил, будто дочь Барбея может описать, что в данную минуту происходит у самого доктора в доме.

- Хорошо, - сказал тот.

И, вынув часы, спросил:

- Чем занята моя жена?

Дочь Барбея долго колебалась, затем угрюмо произнесла:

- Как? Что? А, я знаю! Она пришивает ленты к соломенной шляпе.

Вокорбей вырвал листок из памятной книжки и написал записку, которую взялся отнести усердный писец нотариуса.

Сеанс был окончен. Больные разошлись.

Бувару и Пекюше в общем не посчастливилось. Это произошло из-за температуры или табачного дыма или же зонтика аббата Жефруа с медною отделкой: этот металл препятствует истечению флюида.

Вокорбей пожал плечами.

Аббат сообщил более удивительные истории. Один миссионер видел браминов, бегавших по дороге вниз головой. Великий Лама в Тибете вспарывает себе кишки, чтобы пророчествовать.

- Вы шутите? - спросил врач.

- Ничуть!

- Да бросьте! Что за басни!

И уклонившись в сторону от проблемы, все стали рассказывать анекдоты.

- У меня, - сказал бакалейный торговец, - была собака, которая всегда хворала, когда месяц начинался с пятницы.

- Нас было четырнадцать детей, - подхватил мировой судья. - Я родился четырнадцатого числа, женился четырнадцатого, и мои именины приходятся на четырнадцатое число. Объясните-ка мне эту штуку.

Бельжамб несколько раз видел во сне число постояльцев, которое у него будет на следующий день в гостинице, а Пти рассказал об ужине Казотта.

Тут кюре привел такое соображение:

- Почему бы не видеть в этом просто-напросто...

- Чертей, не правда ли? - сказал Вокорбей.

Аббат вместо ответа качнул головою.

Мареско заговорил о дельфийской пифии.

- Это, несомненно, объяснялось миазмами.

- Ах, теперь уж миазмами!

- А я допускаю существование флюида, - возразил Бувар.

- Неврозно-астрального, - прибавил Пекюше.

- Но докажите его присутствие. Покажите-ка нам ваш флюид. И к тому же флюиды вышли из моды, поверьте мне.

Вокорбей отошел подальше в тень. За ним последовали гости.

"Я - волк, я тебя съем", он представляет себе, что вы волк, и боится; следовательно, это - сновидение, вызванное словами. Подобным же образом погруженный в сомнамбулизм принимает какие угодно фантазии. У него действует память и спит воображение, он всегда повинуется и, думая, что мыслит, испытывает одни лишь ощущения. По этому способу можно внушать преступные замыслы; добропорядочные люди могут оказаться дикими зверями и превратиться невольно в людоедов.

Взоры обратились на Бувара и Пекюше. Их наука была опасна для общества.

Писец нотариуса появился в саду, размахивая письмом от г-жи Вокорбей.

Доктор его распечатал, побледнел и наконец прочитал следующее:

"Я пришиваю ленты к соломенной шляпе".

От изумления смех замер на губах.

- Простое совпадение. Это ничего не доказывает.

И так как у обоих магнетизеров был торжествующий вид, то в дверях он обернулся и сказал им:

- Не продолжайте этой опасной забавы.

Кюре, уводя с собою церковного сторожа, основательно его распек.

- С ума вы, что ли, сошли? Без позволения! Запрещенные церковью занятия!

Все разошлись. Бувар и Пекюше беседовали на пригорке с учителем, когда из фруктового сада, сняв повязки, вышел Марсель; он бормотал:

- Выздоровел! Выздоровел! Добрые господа!

- Ладно! Довольно! Оставьте нас в покое!

- Ах, добрые господа, я вас люблю! Ваш слуга!

Пти, человек, мыслящий прогрессивно, находил объяснение врача пошлым и мещанским. Наука монополизирована имущими. Она недоступна народу; старому анализу средневековья пора отойти в сторону перед широким и решительным синтезом. Истину нужно открывать сердцем, - и, объявив себя спиритом, он указал им несколько сочинений, не лишенных, конечно, погрешностей, но являющихся признаком просветления.

Они выписали эти книги.

Спиритизм считает непреложным совершенствование нашего рода. Земля когда-нибудь превратится в небо, - вот что увлекало учителя в этой доктрине. Не будучи католической, она, по признанию сторонников ее, ведет начало от св. Августина и св. Людовика. Аллан Кардек публикует даже продиктованные ими отрывки, стоящие на уровне современных воззрений. Она действенна, благодетельна и, подобно телескопу, открывает нам высшие миры, куда после смерти в экстатическом состоянии переносятся духи. Но иногда они спускаются на нашу планету, где стучат мебелью, принимают участие в наших развлечениях, наслаждаются красотами природы и художественными радостями.

При этом многие из нас обладают аромальной трубою, то есть длинною трубкою позади черепа, восходящею от наших волос к планетам и дающею нам возможность беседовать с духами Сатурна. Даже вещи неосязаемые представляют собою реальность, и между землею и звездами происходит общение, передача, непрерывный обмен.

Тут душа Пекюше исполнилась необузданных стремлений, и, когда наступила ночь, Бувар застал его у окна созерцающим эти светящиеся, населенные духами пространства.

св. Иоанна, видел Моисея, а в 1736 году видел даже Страшный суд.

Он же дает нам описание неба.

Там есть цветы, дворцы, рынки и церкви, совершенно как и у нас.

Ангелы, бывшие когда-то людьми, излагают свои мысли на бумаге, обсуждают хозяйственные дела или же духовные предметы, а священнические должности заняты теми, кто во время земной своей жизни изучал священное писание.

Что касается ада, то он пропитан смрадом, усеян хижинами, кучею нечистот, расщелинами, и бродят там дурно одетые личности.

И Пекюше ломал себе голову над вопросом, что находят люди прекрасного в этих откровениях. Бувару они показались бредом дурака. Все это выходит за пределы естества, которые, впрочем, никому не известны. И они предались таким рассуждениям:

Фокусники способны дурачить толпу; человек, обладающий сильными страстями, заражает ими других людей; но как может одна только воля воздействовать на инертную материю? Какой-то баварец, говорят, заставил виноград созреть; г-н Жерве оживил увядший гелиотроп; некий житель Тулузы, еще более могущественный, разгоняет тучи.

Нужно ли допустить существование посредствующего вещества между миром и нами? Не является ли таким именно агентом новое невесомое - од, особый вид электричества? Его излучениями объясняется свет, который видят магнетизируемые, а также блуждающие огни на кладбищах и призрачные видения.

В таком случае образы эти не иллюзорны, и сверхъестественные способности одержимых и лунатиков имеют под собою физическое основание?

Каково бы ни было ее происхождение, есть некая сущность - таинственная и всеобщая действующая сила. Если бы нам удалось ею овладеть, то не было бы надобности в иной силе, в длительности. То, что требует веков, развивалось бы в одну минуту; всякое чудо было бы осуществимо, и вселенная была бы в нашем распоряжении.

Магия возникла из этой вечной жажды человеческого духа. Ее значение, несомненно, было преувеличено, но она не ложна. Знакомые с нею жители востока совершают чудеса. Это заявляют все путешественники, а в Пале-Рояль г-н Дюпоте пальцем выводит из состояния покоя магнитную стрелку.

Каким образом сделаться магом? Эта мысль показалась им сначала безумною, но она стала к ним возвращаться, мучить их, и они уступили, притворяясь, впрочем, что над нею смеются.

Необходим был подготовительный режим.

Желая довести себя поскорее до экзальтации, они бодрствовали по ночам, постились и, чтобы сделать Жермену более чутким медиумом, начали хуже ее кормить. Она вознаграждала себя питьем и стала поглощать столько водки, что вскоре окончательно спилась. Их прогулки по коридорам будили ее. Звуки шагов она смешивала с шумом в ушах и с воображаемыми голосами, которые, как ей чудилось, доносились из стен. Однажды утром, поставив камбалу в погреб, она испугалась, увидев ее всю в огне, почувствовала себя с тех пор хуже и в конце концов решила, что хозяева ее сглазили.

В надежде, что их посетят видения, они сжимали друг другу затылок, приготовили себе ладанку с белладонной, наконец прибегли к магической коробке: маленькой коробке, откуда выступает унизанный гвоздями гриб и которую надо носить на сердце при помощи ленты, привязанной к груди. Все было безуспешно; но им еще оставалось применить круг Дюпоте.

Пекюше начертил углем на земле черный кружок, чтобы заточить в него животных духов, которым должны были помогать окружающие духи, и, радуясь власти своей над Буваром, сказал ему с видом жреца:

- Я запрещаю тебе переступать его!

Бувар посмотрел на это круглое место. Вскоре сердце у него учащенно забилось, в глазах потемнело.

- Ах, довольно!

И он перескочил через круг, чтобы спастись от неизъяснимой жути.

Во времена Директории один человек на улице Эшикье показывал жертвы Террора. Примеров появления выходцев с того света существует бесчисленное множество. Пусть это только видимость - безразлично! Нужно ее осуществить.

Чем ближе нам покойник, тем охотнее он является на наш зов. Но у Пекюше не было ни одной семейной реликвии: ни перстня, ни миниатюры, ни каких-нибудь волос, между тем как Бувар имел возможность вызвать своего отца; но эта затея отталкивала его, и Пекюше спросил:

- Чего ты боишься?

- Я? О, решительно ничего! Делай что хочешь.

Они подкупили Шамберлана, и тот доставил им тайком старый череп. Нашли портного, который сшил им два черных балахона с капюшонами, как у монахов. Дилижанс доставил им из Фалеза длинный свиток в обертке. Затем они принялись за дело, один - любопытствуя, что из этого выйдет, другой - боясь поверить.

Музей они обтянули черным сукном, точно катафалк. Три светильника горели по краям стола под портретом Бувара-отца, над которым висела мертвая голова. Они даже поместили свечу внутри черепа, и лучи проникали наружу сквозь его глазные впадины.

Посреди комнаты на грелке дымился ладан. Бувар стоял позади, а Пекюше, повернувшись к нему спиною, бросал в камин пригоршни серы.

Прежде чем вызвать мертвеца, нужно получить на это разрешение у демонов. Но этот день был пятницей, днем, принадлежащим Бехету. Нужно было прежде всего заняться Бехетом. Бувар, отвесив поклоны в правую и в левую стороны, наклонив подбородок и подняв руки, начал:

- Именем Эфаниила, Анацина, Исхироса...

Он забыл остальное.

Пекюше стал быстро подсказывать слова, записанные на куске картона:

- Исхироса, Атанатоса, Адонаи, Садаи, Элигия, Мессиаса (список был длинный), заклинаю тебя, внимаю тебе, повелеваю тебе, о Бехет!

Затем, понизив голос:

- Где ты, Бехет? Бехет! Бехет! Бехет!

Бувар упал в кресло и был очень рад, что не видит Бехета, инстинктивно упрекая себя в этой попытке, как в кощунстве. Где находится душа его отца? Может ли она его услышать? А вдруг она сейчас появится?

Занавеси медленно шевелились от ветра, дувшего сквозь разбитое окно, и свечи отбрасывали тени на череп мертвеца и на покрытое землистым налетом лицо портрета. Щеки выцвели, глаза не светились, но вверху горел огонь сквозь дыры пустой головы. Иногда казалось, что она опускается на место другой, покоится на воротнике сюртука, обрастает баками, и наполовину сорвавшееся с гвоздей полотно колыхалось, трепетало.

Мало-помалу они стали ощущать словно чье-то дыхание, приближение неосязаемого существа. У Пекюше на лбу выступили капли пота, и у Бувара вдруг застучали зубы, судорожно сжалось под ложечкой; пол, точно волна, стал ускользать у него из-под ног; горевшая в камине сера оседала большими хлопьями; в то же время закружились летучие мыши; раздался крик; кто это был?

И лица у них так исказились под капюшонами, что страх от этого возрос вдвое; они не смели ни пошевельнуться, ни даже заговорить, и вдруг услышали за дверью вопли, словно стенания чьей-то страждущей души.

Наконец они собрались с духом.

Все увещевания ни к чему не привели. Она ушла от них в тот же вечер, не желая больше служить у таких людей.

Жермена все разболтала. Шамберлан потерял должность, и против них составился глухой заговор, поддерживаемый аббатом Жефруа, г-жею Борден и Фуро.

Их необычайный образ жизни вызывал в обществе неудовольствие. Они внушали людям подозрения и даже смутный страх.

Особенно повредил им в общественном мнении выбор слуги. Не найдя никого другого, они наняли Марселя.

Своею заячьей губою, безобразием и невнятной речью он всех отталкивал от себя. Брошенный на произвол судьбы ребенком, он вырос без присмотра в поле, и от долгой нищенской жизни у него сохранился неутолимый голод. Издохшие от болезни животные, тухлое сало, раздавленная собака, - ничем он не брезговал, лишь бы был крупный кусок; и кроток он был как ягненок, но совершенный идиот.

Чувство благодарности побудило его предложить свой услуги г-дам Бувару и Пекюше; кроме того, считая их волшебниками, он рассчитывал на чрезвычайные выгоды.

В первые же дни он поведал им тайну. В Полиньи, среди вереска, один человек нашел когда-то золотой слиток. Этот анекдот записан фалезскими историками. Но они не знали продолжения: двенадцать братьев, собираясь в путь, закопали двенадцать одинаковых слитков вдоль дороги между Шавиньолем и Бретвилем, и Марсель умолял своих господ снова взяться за розыски. Эти слитки, - подумали они, - быть может, схоронены были в пору эмиграции.

Тут уместно было применить гадательный прут. Его свойства сомнительны. Тем не менее они вопрос изучили, причем узнали, что некто Пьер Гарнье приводит в его защиту научные доводы: источники и металлы испускают из себя частицы, имеющие с деревом сродство.

Это совершенно невероятно. А впрочем, как знать? Попробуем!

Они выстругали вилку из орешины и однажды утром отправились на поиски клада.

- Нужно будет его отдать, - сказал Бувар.

- Ну нет, уж извините!

После трех часов ходьбы их остановило одно соображение: дорога из Шавиньоля в Бретвиль! Старая или новая? Наверное - старая.

Они пошли обратно и стали кружить по окрестностям наудачу, так как следы старой дороги не легко было разыскать.

Марсель кидался вправо и влево, точно ищейка на охоте. Каждые пять минут Бувару приходилось его окликать. Пекюше подвигался вперед шаг за шагом, держа жезл за оба разветвления, концом вверх. Часто ему казалось, будто какая-то сила тянет прут к земле словно крюком, и Марсель живо делал насечки на соседних деревьях, чтобы позже отыскать эти места.

Пекюше между тем замедлил шаг. Рот у него открылся, зрачки сузились. Бувар его окликнул, потряс за плечи: он не шевелился и оставался безжизнен, совсем как дочь Барбея.

Затем он рассказал, что почувствовал, как у него словно что-то оборвалось в области сердца, и это странное состояние, очевидно, вызвано было прутом; больше он к нему не хотел прикасаться.

На следующий день они вернулись к отмеченным деревьям. Марсель лопатою рыл ямы. Раскопки ни к чему не приводили, и они каждый раз чувствовали крайнее смущение. Пекюше уселся на краю канавы. В раздумье вытянув голову, стараясь услышать голос духов своею аромальной трубою и задавшись вопросом, есть ли она у него, он уставился глазами в козырек своего картуза. Как и накануне, им снова овладел экстаз. Он длился долго, сделался ужасным.

Над овсами показалась на тропинке фетровая шляпа: это был г-н Вокорбей, трусивший на своей лошадке. Бувар и Марсель подозвали его.

- Ага! Fructus belli! Это сифилитическая сыпь, дружище. Лечитесь, черт возьми! С любовью не надо шутить!

Пристыженный Пекюше опять надел свой картуз, род берета, вздувшегося над козырьком в виде полумесяца, - этот фасон он позаимствовал в атласе Амороса.

Слова доктора его ошеломили. Он раздумывал над ними, блуждая глазами в пространстве, и вдруг опять с ним сделался припадок.

Вокорбей наблюдал, затем сбросил с него щелчком картуз.

Пекюше пришел в себя.

- Я так и думал, - сказал врач, - лакированный козырек вас гипнотизирует как зеркало, и явление это наблюдается нередко у субъектов, слишком внимательно созерцающих блестящий предмет.

Он объяснил, как проделать этот опыт над курами, сел на свою лошадку и уехал.

Пройдя дальше с полмили, они заметили предмет пирамидальной формы, торчавший на горизонте, во дворе чьей-то фермы. Его можно было принять за чудовищную кисть черного винограда, там и сям усеянную красными точками. Это был длинный шест с перекладинами, каких немало в Нормандии, служивший насестом для пыжившихся на солнце индюшек.

- Войдем!

Пекюше заговорил с фермером, и тот согласился на их просьбу.

Они белилами провели черту посреди давильни, связали лапы индюку, затем растянули его плашмя, так что клювом он уткнулся в полоску. Птица закрыла глаза и вскоре застыла, точно мертвая. То же повторилось и с остальными. Бувар их живо передавал Пекюше, а тот их клал в сторону рядком, лишь только они лишались чувств. Обитатели фермы обнаружили беспокойство. Хозяйка кричала, маленькая девочка заплакала.

Бувар развязал всех птиц. Они мало-помалу оживали, но каких ожидать последствий - этого никто не знал. В ответ на одно несколько резкое возражение Пекюше, фермер схватился за вилы.

- Убирайтесь ко всем чертям, а не то я распорю вам животы!

Они удрали.

Это неважно! Задача была решена: экстаз зависит от материальной причины.

Что же такое материя? Что такое дух? Чем обусловлено их взаимное влияние?

Чтобы дать себе в этом отчет, они начали рыться у Вольтера, у Боссюэта, у Фенелона и даже возобновили абонемент в кабинете для чтения.

Старые сочинения были недоступны вследствие большого объема или трудности языка. Но Жуффруа и Дамирон посвятили их в современную философию и у них были произведения авторов, излагавших учения минувшего века.

Бувар заимствовал свои аргументы у Ламетри, у Локка, у Гельвеция; Пекюше - у г-на Кузена, Томаса Рида и Жерандо. Первый пристрастился к опыту, для второго все сводилось к идеалу. На одном почил дух Аристотеля, на другом - Платона, и они спорили.

- Неправда! - говорил другой. - Безумие, хлороформ, кровопускание вызывают в ней потрясения, и так как она не всегда мыслит, то никак не может быть такою субстанцией, которая только мыслит.

- Однако, - возразил Пекюше, - во мне самом есть нечто более высокое, чем мое тело, и подчас противоречащее ему.

- Существо в существе? Homo duplex! {Двойственный человек.} Брось ты это! Различные склонности вызывают противоположные побуждения. Вот и все.

- Но это нечто, эта душа, сохраняет тождество при происходящих извне изменениях! Значит, она проста, неделима и, следовательно, духовна!

- Если бы душа была проста, - ответил Бувар, - то новорожденный так же владел бы памятью, воображением, как взрослый. Наоборот, мышление в своем развитии следует за мозгом. Что же касается неделимого существа, то запах розы или аппетит волка так же не поддаются делению, как любое проявление воли или утверждение.

- Это ничего не значит! - сказал Пекюше. - Душа лишена свойств материи.

- Допускаешь ли ты тяготение? - продолжал Бувар. - Но если материя может падать, то она также может мыслить. Имея начало, душа наша должна быть конечной, и, находясь в зависимости от органов, исчезнуть вместе с ними.

- А я ее считаю бессмертной! Не может бог хотеть...

- А если бога не существует?

- Как?

И Пекюше выложил три картезианских доказательства:

- Во-первых, бог содержится в нашем понятии о нем; во-вторых, существование для него возможно; в-третьих, будучи конечным, как мог бы я иметь понятие о бесконечности? А раз мы имеем это понятие, то оно исходит от бога, следовательно бог существует!

Он перешел к свидетельству сознания, к преданиям народов, к необходимости творца.

- Когда я вижу часы...

- Да! Да! Это мы знаем! Но где отец часовщика?

- Ведь должна быть причина!

Бувар сомневался в существовании причин.

- Но картина вселенной обнаруживает некое намерение, план!

- Отчего? Зло так же хорошо организовано, как и добро. Червяк, развивающийся в голове барана и убивающий его, равноценен, с точки зрения анатомии, самому барану. Уродства численно превышают нормальные функции. Человеческое тело могло бы лучше быть построено. Три четверти земного шара бесплодны. Луна, этот осветитель, показывается не всегда! Неужели ты полагаешь, что океан предназначен для кораблей, а деревья - для отопления наших домов?

Пекюше ответил:

- Однако желудок создан для пищеварения, ноги для ходьбы, глаза для зрения, хотя случаются желудочные расстройства, поломки костей и помутнения хрусталика. Все устроено с какою-нибудь целью. Действие происходит немедленно или обнаруживается впоследствии. Все зависит от законов. Следовательно, существуют конечные причины.

Бувар предположил, что его может снабдить аргументами Спиноза, и написал Дюмушелю, чтобы тот ему выслал перевод Сессэ.

Дюмушель прислал ему экземпляр, принадлежавший его другу, профессору Варело, сосланному после 2 декабря.

Этика испугала их своими аксиомами, своими следствиями. Они прочитали только места, отмеченные карандашом, и поняли следующее:

"Субстанция есть то, что существует само собою, благодаря себе, без причины, без происхождения. Эта субстанция - бог.

Он один - протяженность, а протяженность не имеет границ. Чем ее можно ограничить?

Но хотя она бесконечна, она не абсолютно бесконечна, ибо содержит только один род совершенства, между тем как абсолют содержит их все".

Они часто останавливались, чтобы как следует вдуматься. Пекюше нюхал табак, а Бувар краснел от внимания.

- Это тебя забавляет?

- Да! Конечно! Валяй дальше!

"Бог развивается в бесконечность атрибутов, которые выражают, каждый по-своему, бесконечность его существа. Из них нам известны только два: протяженность и мышление.

Из мышления и протяженности вытекают бесчисленные модусы, в которых содержатся другие.

Тот, кто мог бы разом охватить всю протяженность и все мышление, не увидел бы в них никакой относительности, ничего случайного, а лишь геометрический ряд членов, связанных между собою необходимыми законами".

- Ах! Это было бы хорошо! - сказал Пекюше.

"Итак, не существует свободы ни для человека, ни для бога".

- Ты слышишь? - воскликнул Бувар.

"Если бы бог имел какую-нибудь волю, цель, если бы он действовал ради чего-нибудь, значит он имел бы какую-нибудь потребность и, следовательно, был бы лишен одного из совершенств. Он не был бы богом.

Таким образом, наш мир есть только точка в совокупности вещей, а вселенная, непроницаемая для нашего познания, есть только часть бесконечности вселенных, от которых наряду с нашею исходят бесконечные модификации. Протяженность объемлет нашу вселенную, но ее объемлет бог, который содержит в своем мышлении все возможные вселенные, а само его мышление объемлется его субстанцией".

Им казалось, что они находятся на воздушном шаре, ночью, среди ледяной стужи, и влекомы беспредельным течением в бездонную пучину, а вокруг нет ничего кроме неосязаемого неподвижного вечного. Это было выше их сил. Они бросили книгу.

И желая отведать чего-нибудь менее крепкого, они купили курс философии Генье для школьного обучения.

Автор задается вопросом, какой метод заслуживает предпочтения, онтологический или психологический.

Первый подходил к младенчеству народов, когда человек направлял свое внимание на внешний мир. Но в настоящее время, когда он обратил его на самого себя, "мы считаем второй метод более научным", и Бувар с Пекюше остановились на нем.

Цель психологии - изучать явления, происходящие "внутри моего я". Их открывают путем наблюдения.

- Давай наблюдать!

И в течение двух недель, обыкновенно после завтрака, они рылись в собственном сознании, наудачу, надеясь на великие открытия, но не сделали ни одного, чем были весьма изумлены.

Одно явление занимает мое я, а именно идея. Какова ее природа? Было высказано предположение, что предметы отражаются в мозгу и что мозг отсылает эти образы нашему духу, благодаря которому мы их познаем.

Но если идея духовна, то как представить себе материю? Отсюда скептическое отношение к внешним восприятиям. Если же она материальна, то духовные предметы нельзя было бы себе представлять. Отсюда скептическое отношение к внутренним понятиям.

Впрочем, тут рекомендуется осторожность. Эта гипотеза ведет нас к атеизму.

Ибо, если образ есть вещь конечная, то он не в состоянии представлять бесконечность.

- Однако, - возразил Бувар, - когда я думаю о каком-нибудь лесе, человеке, собаке, то я вижу этот лес, этого человека, эту собаку. Значит, идеи представляют их.

И они занялись вопросом о происхождении идей.

По мнению Локка, их существует две: ощущение, мышление, - а Кондильяк все сводит к ощущению.

Но тогда мышлению будет недоставать основы. Оно нуждается в субъекте, в чувствующем существе, и не способно снабдить нас великими основными истинами: идеями бога, добра и зла, справедливости, красоты и пр., понятиями всеобщими и прирожденными, то есть предшествующими явлениям и опыту.

- Будь они всеобщими, мы обладали бы ими с самого рождения.

- Под этим словом надо понимать склонность к обладанию ими, и Декарт...

- Твой Декарт завирается! Он утверждает, что ими наделен зародыш, а в другом месте сознается, что они подразумеваются.

- Где ты это нашел?

- У Жерандо!

И Бувар похлопал его по животу.

- Перестань! - сказал Пекюше.

Затем перешел к Кондильяку:

- Наши мысли не являются метаморфозами ощущения. Оно их вызывает, приводит в действие. Чтобы приводить их в действие, нужен двигатель. Ибо материя сама по себе не может вызывать движения... И я нашел это у твоего Вольтера, - прибавил Пекюше, отвешивая ему низкий поклон.

Так они повторяли все те же аргументы, и каждый относился с презрением к взглядам другого, не убеждая его в своих.

Но благодаря философии они выросли в собственных глазах. Жалкими казались им теперь их прежние занятия сельским хозяйством, политикой.

Музей внушал им теперь отвращение. Они были бы чрезвычайно рады продать эти безделушки, и перешли ко второй главе: к душевным способностям.

Их насчитывается три, не больше! Чувство, познание, воля.

В способности чувствовать следует различать чувствительность физическую и чувствительность моральную

Физические ощущения естественно подразделяются на пять видов, будучи обусловлены пятью органами чувств.

Явления моральной чувствительности, наоборот, нимало не зависят от тела. "Что общего между удовольствием Архимеда, открывающего законы тяжести, и отвратительным наслаждением Апиция, пожирающего кабанью голову!"

Моральная чувствительность бывает четырех родов, и второй ее род - "моральные желания" - делится на пять видов, среди которых находится любовь к самому себе, "склонность, несомненно, законная, но которой, когда она преувеличена, дается название эгоизм".

В способности познавать содержатся восприятия разума, среди которых мы находим два главных движения и четыре степени.

Абстракция может представлять затруднения для своеобразных умов.

Память устанавливает связь с прошедшим, как предвидение - с будущим.

Воображение - это скорее всего особое свойство, sui generis.

Вся эта путаная аргументация в защиту общих мест, педантичный тон автора, однообразие оборотов: "мы готовы признать - мы далеки от мысли, - спросим наше сознание", непрестанное восхваление Дегальда-Стюарта - словом, все это пустословие вызвало в них такую тошноту, что они перескочили через способность воли и вступили в область логики.

Почти все они происходят от неправильного словоупотребления.

"Солнце заходит, - погода становится пасмурной, - зима приближается" - все это неверные речения, которые наводят на мысль о персональных сущностях, между тем как дело касается только весьма простых явлений. "Я вспоминаю такой-то предмет, такую-то аксиому, такую-то истину" - это самообман! Во "мне" остаются идеи, а вовсе не вещи, и, строго говоря, надо бы сказать: "Я вспоминаю такой-то акт моего разума, благодаря которому я воспринял этот предмет, вывел эту аксиому, допустил эту истину".

Так как термин, обозначающий какое-либо случайное явление, не охватывает его во всех модусах, то Бувар и Пекюше старались употреблять одни лишь отвлеченные слова, так что вместо выражений: "прогуляемся, - пора обедать, - живот болит", - они произносили фразы: "прогулка была бы благотворна, - наступил час поглощения пищи, - я испытываю потребность в испражнении".

Овладев логикой, они ознакомились с различными критериями и прежде всего остановились на здравом смысле.

Если индивид ничего не может знать, то как могут все индивиды знать больше? Заблуждение, пусть оно даже продержится сто тысяч лет, не может заключать в себе истины, в силу одной своей давности. Толпа неизменно следует рутине. Напротив, незначительное меньшинство содействует прогрессу.

Надежнее ли полагаться на свидетельство чувств? Они обманывают нас подчас и осведомляют всегда об одной лишь видимости. Сущность ускользает от них.

Разум предоставляет больше гарантий, ибо он неподвижен и безличен; но чтобы обнаружиться, он нуждается в воплощении. Тогда разум становится моим разумом, правило имеет мало значения, если оно ошибочно. Нет никаких доказательств, что такое-то правило верно.

Рекомендуется проверять разум ощущениями; но они способны сгустить потемки. Из смутного ощущения может проистечь ложный закон, который впоследствии помешает ясно видеть вещи.

Остается мораль. Это значило бы низвести бога до уровня полезного, как будто наши потребности служат мерою абсолютного.

Что касается очевидности, одними отрицаемой, другими утверждаемой, то она сама является собственным мерилом. Это доказал Кузен.

- По-моему, остается одно лишь откровение, - сказал Бувар, - но чтобы в него поверить, нужно допустить два предварительных знания: знание чувствующего тела, знание воспринявшего интеллекта, то есть допустить чувство и разум, свидетельства человеческие и, следовательно, подозрительные.

Пекюше задумался, скрестив руки.

- Но мы очутимся в ужасающей бездне скептицизма.

По мнению Бувара, скептицизм может ужаснуть только слабые умы.

- Спасибо за комплимент, - ответил Пекюше. - Тем не менее существуют неоспоримые факты. Истина достижима в известных пределах.

- В каких? Разве дважды два не всегда четыре? Разве содержимое меньше содержащего только в известном смысле? Что значит вообще истина до известной степени, частица божества, часть неделимой вещи?

- Ах, ты просто софист!

И, рассердившись, Пекюше дулся на него три дня.

Они употребили это время на просмотр оглавлений многих томов. По временам Бувар улыбался, затем возобновил беседу:

остается непостижимым.

Я чувствую себя одновременно материей и мыслью, хотя и не знаю ничего ни о той, ни о другой.

Непроницаемость, твердость, сила тяжести представляются мне тайнами, такими же, как моя душа, тем большая тайна - связь души с телом.

Чтобы истолковать эту связь, Лейбниц придумал гармонию, Мальбранш - содействие божье, Кедворт - посредника, а Боссюэт видит в ней непрерывное чудо, но это нелепость: непрерывное чудо перестает быть чудом.

- Правильно! - сказал Пекюше.

И оба они признались друг другу, что им надоели философы. Во всех этих системах легко запутаться. Метафизика ни к чему не нужна. Прожить можно и без нее.

К тому же их денежные затруднения возрастали. Они должны были Бельжамбу за три бочки вина, Ланглуа - за двенадцать килограммов сахару, сто двадцать франков портному, шестьдесят сапожнику. Издержки продолжались, а дядюшка Гуи не платил.

Они пошли к Мареско, чтобы тот раздобыл им денег, будь то путем продажи Экальской мызы, или под заклад их фермы, или же посредством отчуждения их дома с уплатою за него пожизненной ренты и с сохранением права пользоваться им. Это средство, сказал Мареско, неприменимо, но наклевывается дело получше, о нем они будут своевременно уведомлены.

Затем они вспомнили про бедный свой сад. Бувар взялся за очистку буковой аллеи, Пекюше - за обрезку шпалерных деревьев. Марселю поручено было копать грядки.

Через четверть часа они остановились, один сложил свой садовый нож, другой отложил в сторону ножницы, и они начали медленно прогуливаться: Бувар - под сенью лип, без жилета, выставив грудь вперед, с обнаженными руками; Пекюше - все время вдоль стены, опустив голову, заложив руки за спину, из предосторожности сдвинув на шею козырек картуза, и так они шагали параллельно, даже не замечая Марселя, который на пороге шалаша жевал завалявшуюся краюху хлеба.

Раздумье наводило их на мысли: боясь их потерять, они заговаривали друг с другом, и снова начиналась метафизика.

Она возникала по поводу дождя и солнца, попавшей в башмак песчинки, цветка среди дерна, по поводу всего.

Глядя, как горит свеча, они спрашивали себя, заключается ли свет в объекте или в нашем органе зрения. Так как звезды, быть может, уже исчезли, когда до нас доходит их сияние, то возможно, что мы любуемся несуществующими вещами.

Найдя в подкладке жилета сигаретку Распайля, они ее искрошили над водою, и камфора завертелась.

Вот оно, движение в материи! Более высокая степень движения ведет к возникновению жизни.

Но если бы для созидания существ достаточно было пришедшей в движение материи, то они не были бы так разнообразны, ибо вначале не существовало ни земли, ни воды, ни людей, ни растений. Какова же эта первоначальная материя, которой никто не видел, которой нет среди всего существующего в этом мире, но которая все произвела?

Иногда им требовалась какая-нибудь книга. Дюмушелю надоело быть их поставщиком, и он перестал им отвечать, а они были увлечены проблемою, особенно Пекюше.

Его стремление к истине превратилось в жгучую жажду.

Взволнованный речами Бувара, он забросил спиритуализм, вскоре опять за него взялся, затем снова бросил и восклицал, обхватив голову руками:

- О, сомнение, сомнение! Я предпочел бы небытие!

Они начали строить рассуждения на прочной основе; она рушилась; и идея сразу исчезала, как улетает муха, когда готовишься ее поймать.

В зимние вечера они беседовали в музее перед камином, глядя на уголья. От гудевшего в коридоре ветра дрожали оконные стекла, черные массы деревьев колыхались, и ночная грусть усугубляла значительность их мыслей.

Время от времени Бувар уходил в глубь комнаты и возвращался. Светильники и лохани вдоль стен роняли на пол косые тени; а св. Петр, повернутый в профиль, отбрасывал на потолок силуэт своего носа, напоминавший чудовищных размеров охотничий рог.

Трудно было передвигаться среди наставленных вещей, и Бувар часто натыкался по неосторожности на статую. Большеглазая, с отвислой губой и с видом пьянчуги, она стесняла и Пекюше. Они уже давно собирались от нее отделаться, но по небрежности откладывали это со дня на день.

Однажды вечером, посреди спора о монаде, Бувар ушиб себе палец на ноге о большой палец св. Петра и, обратив на него свое раздражение, крикнул:

- Меня давно бесит этот болван: выбросим его вон!

Трудно было стащить его по лестнице. Они открыли окно и медленно наклонили фигуру. Пекюше, стоя на коленях, старался приподнять ее за пятки, Бувар налегал на плечи. Каменный старикан не двигался с места; им пришлось воспользоваться алебардой в качестве рычага, чтобы опрокинуть его. Затем, качнувшись, он полетел в пространство, тиарою вперед; раздался глухой стук, и на следующий день они его нашли разбитым на несколько кусков в бывшей яме для компостов.

Спустя час нотариус явился с приятным известием. Одна особа из числа местных жителей предлагала тысячу экю под заклад их фермы, и когда они обрадовались, он прибавил:

- Виноват, она ставит при этом одно условие: чтобы вы продали ей Экальскую мызу за тысячу пятьсот франков. Ссуда может быть получена сегодня же. Деньги находятся в моей конторе.

Они оба готовы были согласиться. Бувар наконец ответил:

- Да уж... ладно!

- По рукам! - сказал Мареско.

И он им сообщил имя этой особы: ею оказалась г-жа Борден.

- Я так и думал! - воскликнул Пекюше.

Бувар был унижен и молчал.

Она ли, другой ли - какая разница? Главное - выйти из трудного положения.

Получив деньги (уплата за Экальскую мызу была отсрочена), они немедленно заплатили по всем счетам и возвращались домой, когда на повороте к рынку их остановил дядюшка Гуи.

Он шел к ним, чтобы сообщить о беде. В прошедшую ночь ветер повалил двадцать яблонь во дворе, разрушил винокурню, снес крышу с риги. Остаток дня ушел у них на осмотр повреждений, а следующий день - на подсчет убытков совместно с плотником, каменщиком и кровельщиком. Ремонт должен был обойтись в тысячу восемьсот франков, не меньше.

Вечером пришел Гуи. Марианна только что сама ему рассказала о продаже Экальской мызы. Это лучший участок на ферме, приносящий великолепные доходы, вполне ему подходящий и почти не нуждающийся в обработке! Он потребовал понижения арендной платы.

в семьдесят франков, и он несомненно выиграл бы дело в высших инстанциях.

Их состояние убавилось. Как быть? А в ближайшем будущем - как жить?

Они сели в унынии за стол. Марсель ничего не понимал в кухне; на этот раз его обед был особенно плох. Суп напоминал помои, от кролика дурно пахло, горошек - недоварен, тарелки - грязны, и за десертом Бувар вспылил, пригрозив разбить их об его голову.

- Будем философами, - сказал Пекюше, - немного меньше денег, интриги женщины, неловкость слуги, - что значит все это? Ты слишком увяз в материи!

- Но если она причиняет мне неудобства? - сказал Бувар.

- А я ее не приемлю! - возразил Пекюше.

Он только что прочитал анализ Беркли и прибавил:

- Я отрицаю протяженность, время, пространство, то есть субстанцию! Ибо подлинная субстанция - это дух, постигающий качества.

- Прекрасно, - сказал Бувар, - но если упразднить мир, то исчезнут и доказательства бытия бога.

Пекюше возмутился и долго кричал, несмотря на причиненный ему иодистым калием насморк, а непрекращавшаяся лихорадка усиливала его возбуждение. Бувар встревожился и пригласил врача.

Вокорбей прописал апельсинный сироп с иодистым препаратом, а затем - ванны с киноварью.

- К чему это? - продолжал Пекюше. - Рано или поздно форма исчезнет. Сущность же не гибнет!

- Конечно, - сказал врач, - материя неразрушима! Однако...

- Да нет же! Нет! Неразрушимо-то именно существо! Вот это тело, находящееся передо мною, ваше тело, доктор, мешает мне узнать вашу личность, является, так сказать, всего лишь одеянием, или, вернее, маскою.

Вокорбей подумал, что он сошел с ума.

- До свиданья! Берегите свою маску.

Пекюше не угомонился. Он раздобыл введение в гегельянскую философию и пожелал растолковать ее Бувару.

- Все, что разумно, - реально. Мало того, нет ничего реального, кроме идеи. Законы духа суть законы вселенной, разум человека подобен разуму бога.

Бувар притворялся, будто понимает.

- Итак, абсолют - это одновременно субъект и объект, единство, в котором сливаются все различия. Таким образом, противоречия разрешены. Тень делает возможным свет, холод, смешанный с теплом, производит температуру, организм поддерживает себя лишь посредством разрушения организма, повсюду - начало разобщающее, начало сцепляющее.

Пекюше пригласил его войти, чтобы в его присутствии докончить изложение Гегеля и послушать, что тот скажет.

Человек в сутане уселся подле них, и Пекюше заговорил о христианстве.

- Ни одна религия не установила с такою ясностью эту истину: "Природа - лишь момент идеи".

- Момент идеи! - пробормотал озадаченный священник.

- Конечно! Бог, приняв видимую оболочку, обнаружил свой единосущный с нею союз.

- С природою? Ну, ну!

- Своею кончиною он засвидетельствовал сущность смерти; следовательно, смерть была в нем, составляла, составляет часть бога.

Аббат нахмурился.

- Не нужно кощунствовать! Он ради спасения рода человеческого принял муки.

- Заблуждение! Смерть рассматривают применительно к индивидууму, для которого она, конечно, является злом, но по отношению к вещам дело обстоит иначе. Не отделяйте духа от материи!

- Однако, сударь, до сотворения мира...

- Не было сотворения мира! Он всегда существовал. В противном случае это было бы новое существо, присоединившееся к божественной мысли, что является нелепостью.

Священник встал, у него были спешные дела.

- Мне приятно было утереть ему нос! - сказал Пекюше. - Еще одно слово! Так как существование мира есть лишь постоянный переход от жизни к смерти и от смерти к жизни, то вопреки мнению, будто все есть, надо признать, что нет ничего. Но все становится, понимаешь ты меня?

- Да, понимаю, или, вернее, - нет.

В конце концов идеализм вывел из себя Бувара.

- Не желаю я его больше, знаменитое cogito {Я мыслю (лат.).} раздражает меня. Идеи вещей принимаются за самые вещи. Для объяснения смутных понятий придуманы совершенно непонятные слова. Субстанция, протяженность, сила, материя и душа! Все это абстракции, выдумки! Что касается бога, то невозможно знать, каков он и есть ли он вообще. Некогда он порождал ветер, молнию, перевороты! Теперь он сокращает свою деятельность. К тому же мне неясно, какой от него толк.

- Тем хуже!

"Она и вправду лишена основания", - подумал Пекюше.

И он умолк, упершись в тупик, который был следствием его же предпосылок. Это было неожиданно и подавило его.

Бувар даже не верил больше в материю.

Убеждение, что ничего не существует (как оно ни плачевно), остается все же убеждением. Мало кто способен им проникнуться. Они возгордились от такого превосходства, пожелали похвастаться им, и случай представился.

Однажды утром, отправившись купить табаку, они увидели перед дверями Ланглуа кучку людей, обступивших фалезский дилижанс. Разговор шел о каторжнике Туаше, который бродил по окрестностям. Кондуктор встретил его в сопровождении двух жандармов у Зеленого креста, и шавиньольские жители облегченно вздохнули.

На площади стояли Жирбаль и капитан. Любопытствуя узнать подробности, подошли мировой судья и г-н Мареско в бархатном берете и сафьяновых туфлях.

Ланглуа пригласил их почтить своим присутствием его лавку, там им будет удобнее. И, не обращая внимания на покупателей и позвякивание колокольчика, они продолжали обсуждать преступления Туаша.

- Господи, у него были дурные инстинкты - вот и все, - сказал Бувар.

- Их можно преодолеть силою добродетели, - сказал нотариус.

- Но если у человека нет добродетели?

И Бувар категорически отверг свободу воли.

- Однако, - сказал капитан, - я могу делать что хочу! Я, например, свободен пошевелить ногою.

- Нет, сударь, у вас есть побуждение ею пошевелить!

Капитан стал искать возражения и не нашел его. Но Жирбаль отпустил такую остроту:

- Республиканец, выступающий против свободы! Это забавно!

- Потешная история! - сказал Ланглуа.

Бувар спросил его:

- Отчего не отдаете вы своего имущества бедным?

- Нашли дурака! Я сохраняю его для себя!

- Будь вы св. Винцентом де Полем, вы поступили бы иначе, ибо у вас был бы его характер. Вы же подчиняетесь своему. Следовательно, вы не свободны.

- Это крючкотворство, - ответило хором собрание.

Бувар не опешил и, показывая на весы, стоявшие на прилавке, продолжал:

- Они не шевельнутся, покуда одна из чашек останется пустою. Так же и воля; качание весов между двумя тяжестями, которые кажутся равными, рисует работу нашего мозга, когда он обсуждает мотивы, пока более сильный не увлечет его, не определит решения.

- Все это нимало не говорит в пользу Туаша и не мешает ему быть большим негодяем, - сказал Жирбаль.

Пекюше взял слово:

- Пороки суть свойства природы, подобно наводнениям, бурям.

Нотариус перебил его и, при каждом слове поднимаясь на носки, заявил:

- Я нахожу вашу теорию совершенно безнравственной. Она дает волю всем развратным наклонностям, оправдывает преступления, извиняет виновных.

- Совершенно верно, - сказал Бувар. - Несчастный человек, следующий своим влечениям, так же прав, как человек честный, внимающий доводам разума.

- Не защищайте уродов!

- Отчего уродов? Когда рождается слепой, идиот, убийца, то нам это кажется беспорядком, как будто порядок нам известен и словно природа действует сообразно какой-либо цели!

- Вы, стало быть, оспариваете провидение?

- Да, я его оспариваю.

- Обратитесь лучше к истории! - воскликнул Пекюше. - Припомните убийства королей, истребления народов, раздоры в семействах, личные горести.

- А в то же время, - прибавил Бувар, так как они возбуждали друг друга, - это же провидение заботится о птичках и дает отрастать клешням раков. О, если вы понимаете под провидением закон, который всем управляет, то я с вами согласен, я даже иду дальше!

- Однако, сударь, - сказал нотариус, - существуют принципы!

- Что вы мне басни рассказываете! Наука, по словам Кондильяка, тем совершеннее, чем меньше в них нуждается! Они только сводят воедино приобретенные познания и отсылают нас именно к тем понятиям, которые спорны.

- Это верно, господа, это верно!

И общество разошлось.

Но Кулон отвел их в сторону и отеческим тоном сказал, что и он, конечно, не набожен и даже терпеть не может иезуитов. Однако он не заходит так далеко, как они! О нет! Что и говорить! А в конце площади они прошли мимо капитана, который раскуривал трубку, ворча:

- Все-таки я делаю, что хочу, черт побери!

Бувар и Пекюше стали провозглашать свои отвратительные парадоксы и в других случаях. Они подвергали сомнению честность мужчин, целомудрие женщин, рассудительность правительства, здравый смысл народа - словом, подрывали основы.

Фуро взволновался и пригрозил их арестовать, если они будут продолжать вести такие речи.

Очевидность их превосходства была оскорбительна. Раз они защищали безнравственные положения, то были, по-видимому, сами безнравственны; пущена была в ход клевета.

Тогда у них развилась прескверная способность замечать глупость и не переносить ее больше.

Их огорчали различные мелочи: газетные рекламы, профиль какого-нибудь обывателя, дурацкое рассуждение, случайно ими подслушанное.

Они перестали выходить из дому, никого не принимали.

Однажды после обеда завязался во дворе диалог между Марселем и господином в широкополой шляпе и черных очках. Это был академик Ларсонер. От него не ускользнуло, что одна занавеска приоткрылась, что кто-то запер двери. Его приход был попыткою к примирению, и он ушел в ярости, поручив слуге сказать своим хозяевам, что он считает их невежами.

Бувар и Пекюше остались к этому равнодушны. Мир для них утратил значение; они видели его словно сквозь облако, опустившееся у них с мозга на зрачки.

Да и вправду, не иллюзия ли это, не дурной ли сон? Быть может, благоденствие и горести в итоге уравновешиваются! Но благо рода не утешает индивида.

Его уныние огорчало Бувара, который думал, что сам довел до этого своего друга, а упадок дома обострял их скорбь повседневными раздражениями.

Чтобы приободриться, они успокаивали себя рассуждениями, задавали себе работу, но скоро впадали в еще большую лень, в глубокую безнадежность.

После еды они продолжали сидеть за столом, положив на него локти, и вздыхали с мрачным видом. Марсель пучил на них глаза, затем возвращался в кухню, где объедался в одиночестве.

В середине лета они получили карточку, извещавшую их о бракосочетании Дюмушеля с вдовою Олимпией-Зульмой Пуле.

И они вспомнили время, когда были счастливы.

Отчего не ходят они больше следом за жнецами? Где те дни, когда они посещали фермы, разыскивая повсюду древности? Никакой бы им утехи не доставили теперь эти столь сладостные часы, которые посвящены были виноделию или литературе. Бездною были они отделены от них. Произошло нечто непоправимое.

Им захотелось, как бывало, совершить прогулку по полям, они ушли очень далеко, заблудились. Маленькие облака барашками блуждали по небу, ветер колебал овсы, вдоль луга журчал ручеек, но вдруг их остановило зловоние, и они увидели на камнях, посреди терновника, дохлую собаку.

Четыре конечности ее одеревенели. Разверстая пасть обнажила под синеватыми губами белые клыки. На месте живота была какая-то куча землистого цвета, и она словно трепетала от копошившихся в ней червей. Она шевелилась под лучами солнца, в жужжании мух, среди невыносимого, жестокого и как бы прожорливого смрада.

Пекюше сказал стоически:

- Когда-нибудь и мы будем таковы!

Мысль о смерти охватила их. Они беседовали о ней на обратном пути.

В сущности, смерти не существует. Превращаешься в росу, в ветерок, в звезды. Становишься какою-то частицею древесного сока, блеска драгоценных камней, оперения птиц. Возвращаешь Природе то, что ты занял у нее, и Небытие, предстоящее нам, ничуть не страшнее, чем Небытие, находящееся позади.

Они перебрали в памяти свои неудовлетворенные потребности. Бувар всегда мечтал иметь лошадей, экипажи, лучшие марки бургундского и ласковых красавиц в великолепных палатах. Мечтою Пекюше было философское знание. Но самая великая проблема, та, что заключает в себе остальные, может быть решена в одну минуту. Когда же придет развязка?

- Лучше сейчас же покончить с жизнью.

- Как хочешь, - сказал Бувар.

И они рассмотрели вопрос о самоубийстве.

и прекрасно дерзание - осмеять, даже ценою своей гибели, то, чему люди придают особенно большое значение.

Они стали обсуждать способы смерти.

Яд причиняет страдания. Чтобы зарезаться, нужно слишком много мужества. С угаром часто происходят неудачи.

Наконец Пекюше отнес на чердак два гимнастических каната. Затем, привязав их к одной и той же перекладине крыши, устроил свисающие мертвые петли и поставил под ними два стула, чтобы можно было дотянуться до веревок.

На этом способе они остановились.

своей затеи и, разговаривая, привыкли к ней.

В сочельник в одиннадцатом часу вечера они предавались размышлениям, сидя в музее, по-разному одетые. На Буваре была блуза поверх вязаного жилета; а Пекюше из бережливости уже три месяца не расставался с монашеским одеянием.

Так как они сильно проголодались (Марсель, уйдя на рассвете из дому, не возвращался), то Бувар счел гигиеничным выпить графин водки, а Пекюше - чаю.

Поднимая чайник, он пролил воду на паркет.

- Разиня! - крикнул Бувар.

- Получится гадость, - сказал Пекюше.

- Ничуть!

Каждый стал тянуть коробку к себе, поднос упал; одна чашка разбилась, - последняя, которая еще оставалась от красивого фарфорового сервиза.

Бувар побледнел.

- Подумаешь, великое несчастье!

- Да! Несчастье! Она мне досталась от моего отца!

- Незаконного! - прибавил Пекюше, хихикнув.

- А, ты меня оскорбляешь?

И Пекюше охватила ярость, или, вернее, безумие. Бувара тоже. Они оба кричали разом: один - раздраженный голодом, другой - алкоголем.

- Это ад, а не жизнь! Лучше смерть. Прощай.

Пекюше взял подсвечник, повернулся, хлопнул дверью.

Бувар в, потемках с трудом ее открыл, побежал за ним, взобрался на чердак.

Дух подражания увлек Бувара.

- Подожди меня.

И он уже влезал на другой стул, но вдруг остановился.

- Но... мы не составили завещания.

Грудь у них сжалась от тоски. Они подошли к слуховому окну, чтобы подышать.

Воздух был морозный, и много звезд сияло в темном, как чернила, небе.

Белизна снега, покрывавшего землю, растворялась в туманах на горизонте.

Они заметили на уровне земли огоньки, которые, все увеличиваясь, приближались, направляясь в сторону церкви.

Служили всенощную. Огоньки оказались фонариками пастухов; несколько прихожан на паперти отряхали свои плащи.

Хрипел змеевик, дымился ладан. Плошки, подвешенные во всю длину нефа, составляли три венца многоцветных огней, а в конце перспективы, по обеим сторонам скинии, гигантские свечи горели красным пламенем. Над головами толпы и шляпками женщин, за певчими, был виден священник в золотом облачении; его резкому голосу вторили низкие голоса запрудивших амвон мужчин, и деревянный свод дрожал на каменных своих карнизах. Стены украшала живопись, изображавшая крестный путь. Посреди хора, перед алтарем, лежал ягненок, подвернув ноги под себя, выпрямив ушки.

От теплого воздуха им стало необыкновенно хорошо, и мысли, только что такие бурные, становились кроткими, как утихающие волны.

Они прослушали Евангелие и Credo, следили за движениями священника. Между тем старики, юноши, нищие в лохмотьях, фермерши в высоких чепцах, крепкие парни с белокурыми баками - все молились, погруженные в общую глубокую радость, и видели на соломе в яслях светящееся как солнце тело бога-младенца. Эта вера других людей умиляла Бувара вопреки его рассудку, а Пекюше - несмотря на его жестокосердие.

Воцарилась тишина: все спины согнулись, и при звоне колокольчика ягненок проблеял.

Священник показал святые дары, подняв руки вверх как только мог высоко. Тут зазвучала песнь веселья, зовущая мир к стопам царя ангелов. Бувар и Пекюше невольно стали подтягивать и чувствовали, что в душе у них словно восходит какая-то заря.