Бувар и Пекюше.
Глава VII

VII

Наступили печальные дни.

Бувар и Пекюше прекратили свои занятия из боязни разочарований; жители Шавиньоля от них сторонились, из разрешенных газет ничего нельзя было узнать, и жили они в глубоком одиночестве, в полной праздности.

Иногда они раскрывали книгу и захлопывали ее: к чему читать? Случалось, им приходило на ум очистить сад, через четверть часа их одолевала усталость; или взглянуть на свою ферму, - они возвращались домой удрученные; или заняться хозяйством, - Жермена испускала вопли; они отказались от этой затеи.

Бувар вздумал составить каталог музея и объявил, что их безделушки нелепы.

Пекюше занял у Ланглуа ружье, чтобы стрелять жаворонков; взорвавшись от первого же выстрела, оно чуть было его не убило.

Так и протекала их жизнь в этой деревенской скуке, такой тягостной, когда серое небо одноцветностью своей нежит сердце, лишенное надежд. Прислушиваешься к шагам человека, ступающего в деревянных башмаках вдоль стены, или к дождевым каплям, падающим с крыши на землю. По временам прошуршит по стеклу опавший лист, закружит в воздухе и улетит. Ветер доносит неясные отзвуки похоронного звона. В хлеву мычит корова.

Они зевали, сидя друг против друга, поглядывали на календарь, смотрели на часы, ждали обеда; горизонт был все тот же: впереди - поля, справа - церковь, слева - завеса тополей; их верхушки покачивались в тумане, безостановочно, с жалким видом.

Привычки, раньше терпимые, причиняли им теперь страдания. Пекюше становился неприятен своею манерою класть на скатерть носовой платок, Бувар не расставался с трубкою и, разговаривая, раскачивался из стороны в сторону. Споры возникали из-за блюд, из-за качества масла. Сидя вместе, они думали о разном.

Одно происшествие потрясло Пекюше.

Спустя два дня после мятежа в Шавиньоле он вышел погулять, желая отвлечься от политических огорчений, и на обсаженной ветвистыми вязами дороге услышал за собою голос, кричавший:

- Постой!

Это была г-жа Кастильон. Она бежала с другой стороны, не замечая его. Тот, кого она догоняла, обернулся. Это был Горжю; и они сошлись на расстоянии сажени от Пекюше, скрытого за деревьями.

- Это правда? - сказала она. - Ты будешь драться?

Пекюше притаился во рву, чтобы слышать.

- Ну да, верно, - ответил Горжю, - я буду драться! А тебе-то что?

- Он еще спрашивает! - воскликнула она, заламывая руки. - А если тебя убьют, любовь моя! Ах, останься!

Ее голубые глаза умоляли его еще сильнее слов.

- Оставь меня в покое! Я должен ехать!

Она злобно усмехнулась.

- Другая, видно, позволила!

- О ней молчи!

- Нет, дорогой! Нет! Я молчу, ничего не говорю.

Крупные слезы стекали у нее по щекам в рюши косынки.

Был полдень. Солнце сверкало над покрытой желтыми колосьями равниной. На самом горизонте медленно передвигался верх повозки. В воздухе стояло оцепенение: ни птичьего крика, ни жужжания насекомых. Горжю срезал себе прут и скоблил на нем кору. Г-жа Кастильон не поднимала головы.

Бедная женщина думала о своих бесплодных жертвах, о долгах, которые заплатила, о том, что ждет ее впереди, о своем позоре. Она не стала плакаться, а напомнила ему о первом времени их любви, когда каждую ночь приходила к нему на свидание в ригу, так что ее мужу однажды померещились воры и он выстрелил в окно из пистолета. Пуля и до сих пор сидит в стене.

- С той минуты, как я тебя увидала, ты мне казался прекрасным как принц. Я люблю твои глаза, твою походку, твой запах.

Она прибавила тише:

- Я без ума от тебя!

Он улыбался, польщенный.

Она взяла его обеими руками за талию и, запрокинув голову, точно в молитве, продолжала:

- Сердце мое! Любовь моя! Моя душа! Моя жизнь! Послушай, говори, чего ты хочешь! Может быть, денег? Они найдутся. Я виновата, я тебя донимала! Прости меня! И закажи себе платье у портного, пей шампанское, кути, я тебе позволю все, все.

Она прошептала, собрав все свои силы:

- Даже ее!.. Только вернись ко мне.

Он наклонился к ее губам, одной рукой обхватив ее стан, чтобы не дать ей упасть, а она бормотала:

- Мое сердце! Моя любовь! Как ты красив! Господи, как ты красив!

Край рва был на одном уровне с подбородком Пекюше. Он глядел на них не шевелясь, тяжело дыша.

- Брось нюнить! - сказал Горжю. - Так я могу и дилижанс пропустить. Готовится лихой удар! Я в нем участвую! Дай мне десять су, я угощу кондуктора.

Она вынула из кошелька пять франков.

- Ты мне скоро их отдашь. Потерпи немного! С тех пор как он лежит в параличе!.. Ты подумай! И если хочешь, мы пойдем в часовню Круа-Жанваль, и там я, любовь моя, принесу обет Пресвятой деве выйти за тебя замуж, лишь только он умрет!

- Э, да твой муж никогда не умрет!

Горжю пошел от нее прочь. Она его догнала, уцепилась за его плечи.

- Возьми меня с собою! Я буду твоей служанкой! Тебе нужен кто-нибудь. Но не уезжай! Не покидай меня! Лучше смерть! Убей меня!

от слез, с красными веками и опухшими губами, и ужас охватил его, он ее оттолкнул:

- Пошла прочь, старуха! Прощай!

Поднявшись на ноги, она сорвала с шеи золотой крестик и швырнула им в него:

- Вот тебе, мерзавец!

Горжю удалялся, похлопывая тросточкой по листьям деревьев.

Г-жа Кастильон не плакала. С отвислою челюстью и потухшими зрачками она стояла не шевелясь, окаменелая в своем отчаянье; казалось, это было не живое существо, а разрушенная вещь.

То, что подсмотрел Пекюше, было для него как бы откровением, целым миром, где он увидал особый, ослепительный свет, беспорядочное цветение, океаны, бури, сокровища, пучины бесконечной глубины; ужасом веяло от него, - не беда! Он грезил о любви, честолюбиво мечтал гореть в ней, как она, внушать ее, как он.

А между тем он ненавидел Горжю и когда-то в кордегардии с трудом удержался от того, чтобы не предать его.

Любовник г-жи Кастильон унижал его своею стройной талией, ровными локонами, пушистой бородою, видом победителя; ведь у него самого волосы прилегали к черепу, как смоченный парик; облаченное в балахон туловище похоже было на валик, двух зубов недоставало, и физиономия была угрюма. Он считал, что небо к нему несправедливо, чувствовал себя как бы лишенным наследства, да и друг его не выказывал ему больше любви.

Бувар покидал его каждый вечер. После смерти первой жены ничто не мешало ему найти себе вторую, которая бы теперь его холила, следила за хозяйством. Слишком стар был он, чтобы думать об этом.

Но Бувар погляделся в зеркало. Щеки у него сохранили румянец, волосы вились, как в былое время, все зубы уцелели, и при мысли, что он может нравиться, к нему вернулась молодость. Он вспомнил г-жу Борден. Она с ним неоднократно заигрывала: в первый раз - после пожара в поле, во второй - у них на обеде, затем в музее, когда он декламировал, а за последнее время она, забыв обиду, приходила три воскресенья сряду. Он навестил ее, потом к ней зачастил, задавшись целью ее увлечь.

Начиная с того дня, как Пекюше наблюдал за молоденькой служанкой, накачивавшей воду, он заговаривал с нею чаще; подметала ли она коридор, развешивала ли белье, чистила ли кастрюли, он не мог вдосталь наглядеться на нее и сам, как в отрочестве, изумлялся своим чувствам, испытывая то же томление и зной. Воспоминание о том, как обнимала Горжю г-жа Кастильон, преследовало его.

Бувара он спрашивал, какими приемами пользуются распутники, чтобы иметь женщин.

- Они делают им подарки, угощают в ресторанах.

- Прекрасно! А что потом?

- Иные дамы притворяются, будто падают в обморок, чтобы их отнесли на диван; другие роняют на землю носовой платок. Лучше всех те, что просто назначают тебе свидание.

И Бувар пустился в описания, воспламенившие воображение Пекюше, как непристойные гравюры.

- Первое правило - не верить тому, что они говорят. Я знавал таких, которые с виду были святыми, а на деле настоящими Мессалинами. Прежде всего нужно быть смелым!

Но смелость не является по заказу. Пекюше со дня на день откладывал решение, да и присутствие Жермены внушало ему робость.

В надежде, что она попросит расчета, он взваливал на нее больше работы, записывал, сколько раз она была пьяна, делал ей выговоры за неопрятность, за лень, и так ловко повел дело, что ее уволили.

Тогда Пекюше стал свободен!

С каким нетерпением ждал он ухода Бувара! Как стучало у него сердце, когда запиралась дверь!

Для начала он пожелал узнать, какие мужчины ей нравятся; вроде ли, например, Бувара? Нимало: она предпочитала худых. Он решился спросить ее, были ли у нее дружки?

- Никогда!

Затем, подойдя поближе, он стал рассматривать ее тонкий нос, узкий рот, очертания лица. Отпустил несколько комплиментов и посоветовал ей быть осторожной.

Наклоняясь над нею, он видел под корсажем белые формы; от них исходило теплое, согревавшее ему щеку благоухание. Однажды вечером он коснулся губами волос на ее затылке, и при этом его пронизал трепет до мозга костей. В другой раз он поцеловал ее в подбородок, сдержав себя, чтобы не укусить ее кожу, так была она вкусна. Мели вернула ему поцелуй. Комната завертелась перед ним. Он ослеп.

Он подарил ей пару ботинок и часто угощал ее рюмкою анисовки... Оберегал ее от работы, вставал рано утром, колол дрова, разводил огонь, доходил в своем внимании до того, что чистил обувь Бувара.

Мели в обморок не упала, не уронила платка, и Пекюше не знал, на что решиться, а желание росло от боязни его утолить.

Бувар усердно ухаживал за г-жою Борден.

Она принимала его, немного не в меру затянутая в платье переливчатого цвета, скрипевшее, как лошадиная сбруя, и не переставала, важности ради, играть своею длинною золотою цепочкой.

Их разговоры вращались вокруг обитателей Шавиньоля или "покойного ее мужа", судебного пристава в Ливаро.

Затем она осведомилась о прошлом Бувара, обнаружив любопытство к "шалостям молодого человека", к его состоянию попутно и к тому, какие интересы связывали его с Пекюше.

Он восхищен был ее хозяйством, а когда обедал у нее - чистотою сервировки, превосходною кухней. Ряд замечательно вкусных блюд, прерываемых в равных промежутках старым помаром, приводил их к десерту, за которым они очень долго пили кофе, и г-жа Борден, раздувая ноздри, окунала в чашку свою толстую губу, слегка оттененную черным пушком.

Однажды она появилась декольтированная. Ее плечи обворожили Бувара. Сидя перед нею на низком стуле, он принялся проводить обеими ладонями вдоль ее рук. Вдова рассердилась. Он не возобновлял попыток, но стал рисовать себе округлые формы необычайной полноты и упругости.

Как-то вечером, недовольный стряпнею Мели, он испытал радость, войдя в гостиную г-жи Борден. Вот где надо бы жить!

Колпак лампы, прикрытый розовою бумагою, распространял спокойный свет. Г-жа Борден сидела у огня, и нога ее выступала из-под юбки. С первых же слов беседа оборвалась.

Между тем она смотрела на него, полусмежив ресницы, томно и неотступно.

Бувар уже не мог сдержаться. И, опустившись на колени, пробормотал:

- Я вас люблю! Поженимся!

У г-жи Борден участилось дыхание, затем она простодушным тоном сказала, что он шутит; право же, люди стали бы смеяться, это неразумно. Он ошеломил ее этим признанием.

Бувар возразил, что они ни в чьем согласии не нуждаются.

- Что вас останавливает? Не приданое ли? На белье у нас одинаковая метка Б! Мы соединим наши прописные буквы.

Она была так внимательна, что проводила его домой вместе с Марианной, несшей фонарь.

Оба приятеля скрывали друг от друга свои увлечения.

Пекюше рассчитывал утаить навсегда свою интригу со служанкой. Если бы Бувар оказал противодействие, он увез бы ее в другие края, хотя бы в Алжир, где жизнь недорога. Но редко строил он такие планы, будучи поглощен своей любовью, не думая о последствиях.

Бувар собирался превратить музей в супружескую спальню, а если бы этому воспротивился Пекюше, то поселиться в доме своей супруги.

Спустя несколько дней он был у нее под вечер в саду. Почки начинали распускаться, и между облаками расстилались большие синие пространства; она нагнулась, чтобы нарвать фиалок, и сказала, протягивая их:

- Поздравьте г-жу Бувар!

- Как! Неужели правда?

- Совершенная правда.

Он хотел схватить ее в объятия, она его оттолкнула.

- Что за человек!

Затем, приняв серьезный вид, предупредила его, что скоро попросит его об одной жертве.

- Я вам приношу ее!

Они назначили заключение брачного контракта на следующий четверг.

Никто до последнего момента не должен был ничего знать!

- Согласен!

И он вышел, подняв глаза к небу, легкий, как олень.

Пекюше в утро того же дня дал себе слово умереть, если ему не удастся снискать благосклонность служанки, и он проводил ее в погреб, надеясь, что потемки придадут ему смелости.

Несколько раз она собиралась уйти, но он ее удерживал, пересчитывая с нею бутылки, выбирая планки или осматривая дно бочек, - это длилось долго.

Освещенная проникавшими сквозь отдушину лучами, она стояла перед ним, стройная, опустив веки, приподняв немного уголки рта.

- Любишь ты меня? - сказал вдруг Пекюше.

- Да! Я вас люблю.

И обхватив ее левой рукою, он начал правою расстегивать ее лиф.

- Вы мне сделаете больно?

- Нет! Ангелок мой! Не бойся!

- А если г-н Бувар...

- Я ему ничего не скажу! Будь спокойна!

Позади лежали вязанки хворосту. Она упала на них, запрокинув голову, груди ее выскользнули из рубашки; затем она закрыла лицо рукавом, и всякий другой понял бы, что она не так уж неопытна.

Вскоре Бувар вернулся к обеду.

Они ели молча, так как оба боялись выдать себя. Мели прислуживала им, невозмутимая, как всегда. Пекюше отводил глаза в сторону, чтобы не встретиться с нею взглядами, между тем как Бувар, осматривая стены, размышлял о ремонте.

Спустя неделю, в четверг, он вернулся домой вне себя.

- Проклятая баба!

- Кто это?

- Г-жа Борден.

И он рассказал, что в безумии своем чуть было не женился на ней, но все пошло прахом четверть часа тому назад у Мареско.

Она предъявила притязание в виде свадебного дара на Экальскую мызу, которою он распоряжаться не мог, потому что заплатил за нее, как и за ферму, отчасти чужими деньгами.

- Это верно! - сказал Пекюше.

- А я-то еще имел глупость обещать ей жертву по ее выбору! Эту она и хотела! Я заупрямился. Если бы она меня любила, то уступила бы мне!

Вдова, наоборот, договорилась до бранных слов, раскритиковала его наружность, его пузо.

- Мое пузо! Ты подумай только!

Пекюше в это время несколько раз выходил, шагал, раздвинув ноги.

- Ты нездоров? - спросил Бувар.

- Ох! Да! Я нездоров.

- Ты?

- Да, я.

- Ах ты бедняга! Кто ж тебя ею наградил?

Он еще больше покраснел и сказал еще тише:

- Это могла быть только Мели.

Бувар остолбенел от этих слов.

Первым делом они уволили эту молодую особу.

Она с невинным видом запротестовала.

Болезнь Пекюше была, однако, серьезна; но стыдясь своего позора, он не решался показаться врачу.

Бувару пришло в голову обратиться к Барберу.

Они сообщили ему подробности недуга, чтобы тот показал письмо доктору для лечения путем переписки. Барберу отнесся к поручению с усердием, уверенный, что дело касается Бувара, и назвал его старым развратником, не преминув его, впрочем, поздравить.

- В моем возрасте! - говорил Пекюше. - Разве это не ужасно? Но за что она меня так подвела?

- Ты ей нравился.

- Она должна была меня предупредить.

- Разве любовь рассуждает?

А Бувар жаловался на г-жу Борден.

Ему часто случалось видеть, как она останавливалась в обществе Мареско перед Экальской мызой и беседовала с Жерменой. Столько махинаций из-за клочка земли!

- Она жадная! Этим все объясняется!

- Странная потребность, - и потребность ли это? Они толкают на преступления, на подвиги и на скотство. Ад в юбке, рай в поцелуе, воркованье горлицы, змеиные извивы, кошачьи когти, коварство моря, непостоянство луны.

Они повторяли все те общие места, которые вошли в обиход благодаря женщинам.

Влечение к ним нанесло их дружбе урон. Они почувствовали раскаянье.

Нужно было противодействие, и Бувар, после выздоровления Пекюше, решил, что им полезно будет водолечение.

Жермена, вернувшаяся к ним после ухода Мели, каждое утро вкатывала в коридор ванну.

И оба они, голые, как дикари, плескали друг в друга водою из больших ведер, затем бежали в свои комнаты. Их видели сквозь плетень, и некоторые лица негодовали.