Бувар и Пекюше.
Глава VI

VI

Утром 25 февраля 1848 года в Шавиньоле узнали от одного человека, приезжавшего из Фалеза, что Париж покрыт баррикадами, а на следующий день появилась на стене ратуши афиша о провозглашении Республики.

Это великое событие ошеломило обывателей.

Но когда пришло известие, что кассационная палата, апелляционная палата, контрольная палата, коммерческий суд, собрание нотариусов, сословие адвокатов, государственный совет, университет, генералитет и сам г-н де ла Рошжаклен стали на сторону временного правительства, то люди облегченно вздохнули; а так как в Париже сажали деревья свободы, то муниципальный совет решил, что они нужны и в Шавиньоле.

Бувар пожертвовал одно дерево, ибо как патриот радовался победе народа. Что касается Пекюше, то падение королевской власти настолько оправдало его предсказания, что он не мог не быть доволен.

Горжю, ревностно исполняя их приказания, выкопал один из тополей, окаймлявших луг над Холмиком, и отнес его в назначенное место близ въезда в село.

Еще до начала торжества они втроем поджидали шествие.

Раздался треск барабана, показался серебряный крест, затем - два светильника в руках у певчих и г-н кюре в епитрахили, стихаре, мантии и баррете. Четыре клирошанина составляли его свиту, пятый нес ведро со святою водой, а за ними шел пономарь.

Священник взошел на обочину ямы, куда был посажен украшенный трехцветными лентами тополь. Против него стояли мэр и два его помощника, Бельжамб и Мареско, затем почетные лица: г-н де Фаверж, Вокорбей и мировой судья Кулон, старичок с сонной физиономией. Герто был в полицейской шапочке, а новый учитель, Александр Пти, оделся в сюртук, жалкий зеленый сюртук, воскресный свой наряд. Пожарные, которыми с саблею наголо командовал Жирбаль, выстроены были в одну шеренгу; по другую сторону поблескивали белые бляхи на нескольких старых киверах времен Лафайета. Их было пять или шесть, не больше, так как национальная гвардия повывелась в Шавиньоле. Крестьяне и жены их, рабочие близлежащих фабрик и мальчишки толпились позади; а Плакеван, стражник ростом в пять футов и восемь дюймов, сдерживал их взглядом, прогуливаясь взад и вперед со скрещенными руками.

Кюре сказал слово, какое говорили при тех же обстоятельствах и другие священники.

Разгромив королей, он восславил Республику. Разве не говорится: республика слова, христианская республика? Что может быть прекраснее первой и безгрешнее второй? Иисус Христос преподал нам возвышенный девиз: древо народа - это древо креста. Чтобы религия давала плоды, она нуждается в милосердии, и во имя милосердия служитель церкви заклинал своих братьев не учинять никакого беспорядка и мирно разойтись по домам.

Затем он окропил деревцо, призывая на него благословение божие.

- Да растет оно и да напоминает нам освобождение от всякого рабства и то братство, которое благодатнее тени его ветвей! Аминь!

Несколько голосов повторили "аминь", и после барабанного боя клир, запев Te Deum, направился в обратный путь.

Участие церкви произвело превосходное впечатление. Простые люди увидели в нем залог благоденствия, патриоты, - честь, оказанную их взглядам.

Бувар и Пекюше находили, что следовало бы их поблагодарить за подарок, по крайней мере намекнуть на него; и они открылись в этом Фавержу и доктору.

Какое значение имеют подобные мелочи! Вокорбей был в восторге от революции, граф - тоже. Он терпеть не мог Орлеанов. Больше их не будет; счастливого пути! Отныне - все для народа! И в сопровождении Гюреля, своего фактотума, он пошел догонять г-на кюре.

Фуро шел, понурив голову, между нотариусом и содержателем гостиницы, раздраженный церемонией, опасаясь беспорядков, и оглядывался невольно на стражника, который вместе с капитаном сокрушался о том, что одного Жирбаля мало и что у его людей дурная выправка.

По дороге прошли рабочие, распевая Марсельезу. Посреди толпы размахивал палкой Горжю. За ним следовал Пти с горящими глазами.

- Этого я не люблю! - сказал Мареско. - Люди горланят, возбуждают себя.

Фуро вздохнул:

- Странная забава! Она кончается гильотиной.

Ему мерещился эшафот, он ждал всяких ужасов.

Шавиньолю передались парижские волнения. Жители стали выписывать газеты. По утрам на почте происходила давка, и заведующая не управилась бы с делом, если бы ей не помогал иногда капитан. Затем люди проводили время на площади в разговорах.

Первый бурный спор возник из-за Польши.

Герто и Бувар требовали ее освобождения.

Граф де Фаверж думал иначе.

- По какому праву двинемся мы туда? Это значило бы восстановить против себя Европу! Будем осторожны!

Все его поддержали, и оба поляка умолкли.

В другой раз Вокорбей стал защищать циркуляры Ледрю-Роллена.

Фуро возразил ссылкою на сорок пять сантимов.

- Но правительство, - сказал Пекюше, - упразднило рабство.

- Какое мне дело до рабства!

- А отмена смертной казни за политические преступления?

- Право же, - продолжал Фуро, - теперь хотят все отменить. Однако, как знать? Арендаторы уже обнаруживают такую требовательность...

Так и следует! Землевладельцы, по мнению Пекюше, пользуются привилегиями. Тот, кто владеет недвижимостью...

Фуро и Мареско прервали его, закричав, что он коммунист.

- Я? коммунист?

И все заговорили разом. Когда Пекюше предложил основать клуб, Фуро имел смелость ответить, что никогда клубам не бывать в Шавиньоле.

Только у пожарных были ружья. Жирбаль не хотел их отдавать. Фуро же об этом и не думал.

Горжю взглянул на него:

- Однако люди находят, что я умею с ними обращаться.

Ибо ко всем его промыслам еще присоединялось браконьерство, и часто г-н мэр и содержатель гостиницы покупали у него зайца или кролика.

- Что ж, берите, - сказал Фуро.

В тот же вечер начались упражнения.

Они происходили на лужайке, перед церковью. Горжю в синей куртке, с шарфом на бедрах, проделывал приемы как автомат. Голос его, когда он командовал, звучал грубо.

- Подтяни живот!

И Бувар, задерживая дыхание, немедленно втягивал свое брюшко, выдвигая зад.

- Вас не просят изгибаться дугой, черт возьми!

Пекюше перепутывал ряды и шеренги, полуоборот направо, полуоборот налево. Но особенно жалок был учитель: хилый, щуплый, со светлой бородою, он шатался под тяжестью ружья, штыком стеснявшего соседей.

На обучавшихся были панталоны всех цветов, грязные портупеи, старые, слишком короткие мундиры, из-под которых на боках виднелась рубашка, - и каждый уверял, что у него "нет средств получше одеться". Открыта была подписка на обмундирование для беднейших. Фуро обнаружил скупость, но женщины отличились. Г-жа Борден пожертвовала пять франков, несмотря на свою ненависть к Республике. Граф де Фаверж экипировал двенадцать человек и не пропускал учений. Затем он сидел в бакалейной лавке и угощал рюмкою всякого, кто бы ни подвернулся.

В ту пору влиятельные лица заискивали у низших классов. Рабочие были на первом плане. Люди домогались счастья к ним принадлежать. Они становились знатью.

В самом кантоне жили преимущественно ткачи; другие работали на ситценабивных мануфактурах и на недавно построенной бумагоделательной фабрике.

Горжю обольщал их своею бойкою речью, учил игре в башмак, водил приятелей пить к г-же Кастильон.

Но крестьян было больше, и в базарные дни граф де Фаверж, прогуливаясь по площади, справлялся об их нуждах, старался обращать их в свою веру. Они слушали и не отвечали, совсем как дядюшка Гуи, готовый принять любое правительство, лишь бы понижены были налоги.

Своим краснобайством Горжю создал себе имя. Могло случиться, что его выберут в Собрание.

Граф де Фаверж тоже об этом подумывал, стараясь, однако, не скомпрометировать себя. Консерваторы колебались между Фуро и Мареско. Но так как нотариус не хотел расстаться со своею конторой, то избран был Фуро: мужлан, кретин. Доктор был возмущен. Худосочный продукт конкурсов - он тосковал по Парижу, и его угрюмый вид объяснялся тем, что он считал себя неудачником. Более широкое поприще открывалось перед ним. Как бы он вознаградил себя! Он составил свое credo и пришел прочесть его г-дам Бувару и Пекюше.

Они выразили одобрение: у них взгляды были те же. Однако они писали лучше, знали историю, могли не хуже его фигурировать в Палате. Отчего не попытаться? Но кому из них выдвинуть кандидатуру? И началось состязание в деликатности.

- Нет, это больше тебе подходит, ты представительнее.

- Пожалуй, - ответил Бувар, - но ты смелее.

Не разрешив этого затруднения, они наметили план действий.

Это стремление к депутатскому креслу охватило и других. Мечтал о нем, покуривая трубку, капитан, украшенный полицейской шапочкой, и учитель в школе, и кюре в промежутке между двумя молитвами, так что иногда он ловил себя на том, как, подняв к небу глаза, говорил:

- Сделай, о господи, так, чтобы я стал депутатом!

Доктор, кое-кем поощренный, отправился к Герто и рассказал ему о шансах, какие имел.

Капитан откровенно высказал свое мнение. Вокорбей был, конечно, человек известный, но мало популярный среди своих собратьев и, в частности, среди аптекарей. Против него восстали бы все, народ не желал никого из господ; лучшие пациенты покинули бы его; и взвесив эти доводы, врач пожалел о своем увлечении.

Лишь только он ушел, Герто отправился к Плакевану. Старые служаки ведь не подводят друг друга. Но стражник, всецело преданный Фуро, наотрез отказался его поддержать.

Кюре доказал графу де Фавержу, что час еще не пробил: нужно дать Республике время истощить свои силы.

Бувар и Пекюше разъяснили Горжю, что никогда он не будет в состоянии одолеть коалицию крестьян и буржуа, пропитали его сомнениями, лишили всякой уверенности.

Пти, из гордости, не скрыл своих стремлений. Бельжамб его предупредил, что в случае провала он неминуемо лишится места.

Наконец епископ приказал священнику успокоиться.

Итак, оставался один Фуро.

Бувар и Пекюше повели против него борьбу, напоминая о его недобросовестности в деле с ружьями, о противодействии учреждению клуба, о скупости, и даже убедили Гуи, что Фуро стремится к восстановлению старого строя.

Как ни неясно было это понятие для крестьянина, он питал к нему отвращение, веками накопившееся в душе предков, и настроил против Фуро всех своих и жениных родственников, зятьев, двоюродных братьев, внучатных племянников, целую орду.

Горжю, Вокорбей и Пти довершили развенчание мэра, и когда таким образом поле оказалось расчищенным, Бувар и Пекюше, против всяких ожиданий, получили шансы на успех.

Они кинули жребий, чтобы решить, кому из них быть кандидатом. Жребий ничего не определил, и они пошли посоветоваться к доктору.

Он сообщил им новость: кандидатом является Флакарду, редактор "Кальвадоса". Велико было разочарование обоих друзей. Каждый из них страдал не только за себя, но и за другого. Однако политика их разгорячила. В день выборов они наблюдали за урнами. Флакарду победил.

Граф перенес свои надежды на национальную гвардию, но эполет командира не получил. Шавиньольские жители остановили свой выбор на Бельжамбе.

Ему казалось чудовищным, что содержателя гостиницы предпочли отставному капитану Империи, и после вторжения в Палату 15 мая он сказал:

- Если так раздаются военные чины в столице, то я перестаю удивляться происходящему.

Начиналась реакция.

Люди верили в ананасные пюре Луи Блана, в золотую кровать Флакона, в царственные оргии Ледрю-Роллена, и так как провинциалы имеют притязание на полную осведомленность относительно парижских дел, то шавиньольские обыватели не сомневались в их намерениях и считали правдоподобными самые нелепые слухи.

Де Фаверж пришел однажды вечером к священнику и сообщил ему о приезде в Нормандию графа Шамбора. Жуанвиль, по словам Фуро, готовился со своими моряками приструнить социалистов. Герто утверждал, что в скором времени Луи Бонапарт станет консулом.

Фабрики стояли. Неимущие многочисленными толпами блуждали по стране.

Как-то в воскресенье (это было в первых числах июня) один жандарм внезапно поскакал в Фалез. На Шавиньоль шли рабочие из Аквиля, Лиффара, Пьерпона и Сен-Реми.

Ставни стали закрываться, собрался муниципальный совет и решил, в предотвращение несчастий, не оказывать никакого сопротивления. Жандармерии было даже запрещено отлучаться из казарм и показываться на улицу.

Вскоре послышалось как бы приближение бури. Затем стекла задребезжали от песни жирондистов, и на Канской дороге, держась под руки, показались люди, запыленные, потные, в лохмотьях. Они запрудили площадь. Поднялся сильный гул.

Горжю и двое из его товарищей вошли в залу. Один был тощий с худощавым лицом, в вязаном жилете, на котором распустились тесемки. Другой, черный от угля, должно быть механик, с щетинистыми волосами, с густыми бровями, был в матерчатых туфлях. У Горжю, как у гусара, куртка болталась на одном плече.

Все трое оставались на ногах, а члены совета, сидя вокруг покрытого синим сукном стола, глядели на них бледные от волнения.

- Граждане! - сказал Горжю. - Мы требуем работы.

Мэр дрожал, ему изменил голос.

Мареско ответил за него, что совет немедленно обсудит вопрос. И по уходе товарищей рассмотрению подверглось несколько предложений.

Одни предлагали разбивать щебень.

Чтобы употребить его в дело, Жирбаль подал мысль проложить дорогу между Англевилем и Турнебю.

Та, что лежала на Байе, отвечала совершенно тому же назначению.

Можно было вычистить пруд! Этой работы было недостаточно. Или же вырыть второй пруд! Но на каком месте?

Ланглуа был за устройство насыпи вдоль Мортена на случай наводнения. Лучше уж было, по мнению Бельжамба, распахать поросшие вереском земли. Невозможно было прийти к какому-нибудь решению... Чтобы успокоить толпу, Кулон вышел на крыльцо и объявил, что собрание разрабатывает план благотворительных мастерских.

- Благотворительных? Спасибо! - крикнул Горжю. - Долой аристократишек! Мы требуем права на труд!

Повернувшись, он столкнулся с Буваром, которого Пекюше увлек в толпу, и у них завязался разговор. Дело не к спеху... Здание окружено со всех сторон... Совету от них не уйти...

- Где взять денег? - говорил Бувар.

- У богатых! К тому же правительство прикажет организовать работы.

- А если работ не нужно?

- Можно их исполнить впрок.

- Но заработная плата понизится, - возразил Пекюше. - Если на труд нет спроса, значит в продуктах есть избыток, а вы требуете, чтобы их еще больше выпускали!

Горжю покусывал усы.

- Однако... при организации труда...

- Тогда хозяином станет правительство!

Вокруг несколько человек заворчало:

- Нет! Нет! Не хотим больше хозяев!

Горжю рассердился.

- Все равно. Трудящихся нужно снабдить капиталом или же установить кредит!

- Каким образом?

- Да уж не знаю! Но нужно установить кредит!

- Довольно, ждали! - сказал механик. - Нас бесят эти плуты.

И он взошел на крыльцо, заявив, что взломает дверь.

Там его встретил Плакеван, утвердившись на правой ноге, сжав кулаки.

- Подойди-ка поближе!

Рев толпы проник в залу. Все встали, хотели бежать. Подкрепление из Фалеза не приходило! Жалели об отсутствии графа. Мареско гнул в руках перо, старик Кулон стонал. Герто закричал, чтобы вызвали жандармов.

- Примите на себя командование! - сказал Фуро.

- У меня нет полномочий!

Между тем шум усилился. Площадь была полна народу, и все смотрели на второй этаж ратуши, как вдруг в среднем окне, под часами, появился Пекюше.

Он ловко пробрался туда по черной лестнице и, взяв пример с Ламартина, обратился к народу с речью:

- Граждане!

Но его картуз, его нос, его сюртук, вся его фигура не внушали толпе уважения.

Его окликнул человек в трико:

- Вы - рабочий?

- Нет.

- Значит, хозяин?

- Тоже нет.

- Ну так убирайтесь!

- Отчего? - надменно спросил Пекюше.

И мгновенно исчез в амбразуре, - его стащил механик.

Горжю кинулся к нему на выручку:

- Пусти его, он славный малый!

Они схватились друг с другом.

Дверь отворилась, и Мареско, стоя на пороге, объявил решение муниципалитета. Идея принадлежала Гюрелю.

Толпа рассеялась.

Когда Бувар и Пекюше возвращались домой, их слух потрясли женские крики. Вопили служанки и г-жа Борден. Вдова визжала особенно громко и, увидев их, воскликнула:

- Ах, слава богу, уже три часа я вас дожидаюсь. Бедный мой сад, ни одного тюльпана не осталось! Повсюду на дерне нечистоты. И никак его не спровадить.

- Кого?

- Дядюшку Гуи.

Он привез к ней в тележке навоз и вывалил его прямо на траву.

- Теперь он вспахивает землю. Поскорее остановите его!

- Идемте! - сказал Бувар.

У ступеней наружной лестницы запряженная в телегу лошадь пощипывала кусты олеандров. Колеса, накатившись на грядки, придавили самшиты, поломали рододендрон, вырвали далии, а кучки черного навоза, точно кротовины, покрывали горбиками дерн. Гуи ревностно копался в нем лопатой.

Однажды г-жа Борден заметила вскользь, что хотела бы это место перепахать. Он принялся за работу и не бросал ее, несмотря на противодействие вдовы. Так понимал он право на труд, у него голова пошла кругом от речей Горжю. Ушел он только после того, как Бувар гневно ему пригрозил.

Г-жа Борден не заплатила ему за работу, а навоз оставила себе в возмещение убытков. Она была женщина рассудительная, ее уважали жена доктора и даже жена нотариуса, хотя дамы эти занимали более высокое положение.

Благотворительные мастерские просуществовали неделю. Никаких волнений не произошло. Горжю куда-то исчез.

Между тем национальная гвардия все еще была под ружьем: по воскресеньям смотры, иногда маршировка и каждую ночь дозоры, беспокоившие село.

Дозорные ради потехи дергали за колокольчики у дверей, врывались в комнаты, где супруги храпели на общей перине; при этом отпускались вольные шутки, а муж вставал, чтобы угостить молодцов рюмочкой. Затем возвращались в кордегардию сыграть сотню в домино, пили сидр, ели сыр, а караульный, скучавший у дверей, приоткрывал ее каждую минуту.

Из-за мягкости Бельжамба не было никакой дисциплины.

Когда разразились июньские дни, все были единодушны в желании "броситься на помощь Парижу"; но Фуро не мог покинуть ратушу, Мареско - контору, доктор - пациентов, Жирбаль - пожарных, г-н де Фаверж был в Шербурге, Бельжамб слег в постель. Капитан ворчал:

- Меня не пожелали, тем хуже для них.

И Бувар был настолько благоразумен, что удержал Пекюше.

Район разведок по окрестностям расширился.

который целился в них.

В другой раз, темною ночью, патруль, остановившись в буковой роще, услышал впереди чьи-то шаги.

- Кто идет?

Ответа не последовало.

Человеку дали продолжать свой путь, следуя за ним на известном расстоянии, потому что у него мог быть пистолет или кастет. Но придя в деревню, где поблизости было подкрепление, двенадцать человек из отряда разом бросились на него, крича:

- Ваши бумаги!

Его оттрепали, осыпали бранью. Из кордегардии выбежали люди. В нее поволокли арестованного и при свете горевшей на печке свечи узнали наконец Горжю.

Дешевое люстриновое пальтишко трещало у него на плечах. Из дырявых сапог торчали пальцы. Лицо кровоточило от царапин и ударов. Он страшно исхудал и, как волк, поводил глазами.

Фуро, быстро прибежав, спросил его, как он очутился в буковой роще, зачем возвратился в Шавиньоль, что делал последние шесть недель.

Это никого не касается - он человек свободный.

Плакеван его обыскал, рассчитывая найти патроны. Решено было подвергнуть его предварительному заключению.

Бувар вмешался.

- Ни к чему! - возразил мэр. - Ваши взгляды известны.

- Однако...

- Будьте поосторожней, предупреждаю вас, будьте поосторожней.

Бувар перестал настаивать.

Горжю обратился тогда к Пекюше:

- А вы, хозяин, ничего не скажете?

Пекюше опустил голову, как будто сомневался в его невиновности.

Бедняга горько улыбнулся.

На рассвете два жандарма отвели его в Фалез.

Он не был предан военному суду, но приговорен исправительной полицией к трехмесячному заключению за мятежные речи, клонившиеся к ниспровержению общественного строя.

Из Фалеза он написал своим бывшим хозяевам, чтобы они поскорее прислали ему удостоверение о хорошем поведении и добронравии; их подпись должен был засвидетельствовать мэр или его помощник, и они предпочли обратиться за этой маленькой услугой к Мареско.

Их ввели в столовую, украшенную старинными фаянсовыми блюдами. Часы Буля занимали самый узкий простенок. На столе красного дерева, без скатерти, приготовлены были две салфетки, чайник, две чашки. Г-жа Мареско прошла через комнату в синем кашемировом пеньюаре. Это была парижанка, скучавшая в деревне. Затем появился нотариус, держа в одной руке берет, в другой - газету, и тотчас же с любезным видом приложил печать, несмотря на то, что их протеже - человек опасный.

- Помилуйте, - сказал Бувар, - из-за нескольких слов...

- Когда слово влечет за собою преступления, дорогой сосед, то уж позвольте!

- Однако, - возразил Пекюше, - как отличить фразу невинную от преступной? Что сегодня запрещено, то завтра вызывает овации.

И он осудил жестокую расправу с инсургентами.

Мареско сослался, разумеется, на защиту общества, на благо государства, высший закон.

- Извините, - сказал Пекюше, - право одного человека нужно так же уважать, как и право всех, и вы ничего не можете ему противопоставить кроме силы, если он обратит эту аксиому против вас.

Мареско вместо ответа пренебрежительно приподнял брови. Только бы он продолжал составлять акты и жить среди своих тарелок, в уютной комфортабельной обстановке, а там пусть совершаются какие угодно несправедливости, они его не тревожат. Его ждали дела. Он извинился.

Теория государственного блага привела их в негодование. Консерваторы заговорили теперь, как Робеспьер.

Появился новый повод для изумления: слава Кавеньяка шла на убыль. Национальная гвардия становилась подозрительной. Ледрю-Роллен пал даже в глазах Вокорбея. Прения о конституции никого не интересовали, и 10 декабря все обитатели Шавиньоля голосовали за Бонапарта.

Шесть миллионов голосов охладили отношение Пекюше к народу, он и Бувар занялись изучением вопроса о всеобщем голосовании.

Исходя от всех, оно не может быть разумным. Честолюбец всегда будет руководить или поведет за собою других, как послушное стадо, - ведь избиратели даже не обязаны уметь читать: вот почему, по мнению Пекюше, столько было подлогов при выборах президента.

- Никаких подлогов, - возразил Бувар, - суть, мне кажется, в глупости народа. Вспомни обо всех тех, кто покупает целительный бальзам, помаду Дюпюитрена, воду кастелянш и пр. Эти простофили образуют массу избирателей, и мы подчиняемся их воле. Почему нельзя иметь от кроликов три тысячи ливров годового дохода? Потому что слишком большое скопление их является причиною смерти. Подобным же образом содержащиеся в толпе зародыши глупости развиваются благодаря самому факту ее существования, а отсюда вытекают неисчислимые последствия.

- Твой скептицизм ужасает меня! - сказал Пекюше.

Позже, весною, они встретили графа де Фавержа, который поделился с ними вестью о Римской экспедиции. Франция не собирается нападать на итальянцев, но ей нужны гарантии. В противном случае было бы подорвано ее влияние. Ничего не может быть законнее такого вмешательства.

Бувар вытаращил глаза.

- Обстоятельства теперь уже не те.

В настоящее время дело касается папы.

И г-н де Фаверж, говоря: "Мы хотим, мы это сделаем, мы твердо надеемся", - представлял собою группу.

Бувар и Пекюше прониклись отвращением и к меньшинству и к большинству. В общем чернь стоила аристократии.

Право вмешательства казалось им сомнительным. Они искали его принципов у Кальво, Мартенса, Вателя; и Бувар сделал такое заключение:

- Вмешательство предпринимается с целью вернуть престол государю для освобождения какого-нибудь народа или из предосторожности ввиду какой-либо угрозы. Во всех случаях - это покушение на чужое право, злоупотребление силою, лицемерное принуждение.

- Однако, - сказал Пекюше, - между народами, как и между людьми, существует солидарность.

- Возможно!

И Бувар призадумался.

Вскоре началась Римская экспедиция.

Внутри страны, из ненависти к разрушительным идеям, цвет парижской буржуазии разгромил две типографии. Образовалась могущественная партия порядка.

В округе ее вождями были граф, Фуро, Мареско, кюре. Каждый день, около четырех часов дня, они прогуливались по площади из конца в конец и беседовали о событиях. Главным их делом было распространение брошюр. Заглавия не лишены были сочности: "По воле божьей", "Сторонник раздела земли", "Очнемся от дурмана", "Куда мы идем?" Лучше всего были в них диалоги, написанные деревенским языком, с ругательствами и грамматическими ошибками, - так предполагалось повысить нравственность среди крестьян. Согласно новому закону, торговля вразнос подчинена была префектам, а Прудона только что заключили в Сент-Пелажи: огромная победа!

Деревья свободы были повсюду срублены. Шавиньоль подчинился приказу. Бувар собственными глазами видел обрубки своего тополя на тачке. Они послужили топливом для жандармов, пень был преподнесен господину кюре, а ведь как-никак он освятил его! Какое издевательство!

Учитель не скрывал своего образа мыслей.

Бувар и Пекюше выразили ему по этому поводу симпатию, когда однажды проходили мимо его дверей.

На следующий день он явился к ним. В конце недели они отдали ему визит.

Смеркалось, школьники только что разошлись, наставник, засучив рукава, подметал двор. Жена его, повязав голову платком, кормила грудью младенца. Маленькая девочка пряталась за ее юбкой, уродливый мальчуган играл на земле у ее ног; мыльная вода от стирки, которою она занималась в кухне, образовала лужу около дома.

- Видите, - сказал учитель, - как содержит нас правительство.

И тут же он ополчился на проклятый капитал. Нужно его демократизировать, освободить производительные силы.

Следовало бы признать, по крайней мере, право на общественную помощь.

- Еще одно право! - сказал Бувар.

Все равно. Временное правительство обнаружило мягкотелость, когда не декретировало братства.

- Попытайтесь-ка его установить!

Сумерки сгущались, и Пти грубо приказал жене принести в его кабинет свечу.

На выбеленных стенах булавками приколоты были литографированные портреты ораторов левой. Шкафчик с книгами висел над письменным столом елового дерева. Сиденьями служили стул, табурет и старый ящик из-под мыла. Учитель делал вид, будто этим пренебрегает. Но нищета отбросила свою тень на его щеки, а узкие виски говорили об упрямстве барана, о неприступной гордости. Никогда он не поддастся.

- Впрочем, меня вот что поддерживает.

То была кипа газет на полке. И он в лихорадочных словах изложил свой символ веры: разоружение войск, упразднение магистратуры, уравнение заработной платы, средний уровень, благодаря которому воцарится золотой век в форме республики с диктатором во главе. Такой человек круто поведет дело!

Затем учитель достал бутылку анисовой и три рюмки, чтобы провозгласить тост за героя, за бессмертную жертву, великого Максимилиана!

На пороге появилась черная сутана кюре.

Кивнув собравшимся головой, он подошел к учителю и сказал ему почти шепотом:

- В каком положении наше дело со св. Иосифом?

- Они ничего не дали, - ответил тот.

- Это ваша вина.

- Я сделал, что мог.

- Ах, вот как?

Бувар и Пекюше встали, чтобы не мешать. Пти усадил их снова и обратился к кюре:

- Это все?

Аббат Жефруа был в нерешительности; затем, подсластив улыбкою выговор, заметил:

- О, священной историей! - откликнулся Бувар.

- Что вам, сударь, не нравится в ней?

- Мне - ничего. Но только есть, пожалуй, вещи более полезные, чем израильские цари и анекдот про Иону!

- Вы вольны думать что хотите! - ответил сухо священник.

И, не обращая внимания на посторонних или ввиду их присутствия, продолжал:

- Катехизису уделено слишком мало времени.

Пти пожал плечами.

- Имейте это в виду. Вы потеряете пансионеров!

Десять франков, которые платили эти ученики ежемесячно, были самой доходной статьей его должности. Но сутана выводила его из себя.

- Ну и ладно, можете мстить!

- Кто облечен моим саном, тот не мстит, - сказал священник, не теряя спокойствия. - Я только напоминаю вам, что закон 15-го марта возлагает на нас наблюдение за первоначальным обучением.

- Ах, я отлично это знаю! - воскликнул учитель. - Оно также возложено на жандармских полковников! Жаль, что не на стражника! Для полноты!

И он опустился на табурет, кусая кулак, сдерживая ярость, задыхаясь от чувства бессилия.

Аббат тронул его легонько за плечо.

- Я не хотел огорчить вас, мой друг! Успокойтесь. Немного благоразумия!.. Приближается пасха: я надеюсь, что вы покажете пример, явившись к причастию вместе с остальными.

- Ах, это уже слишком! Мне! Мне подчиняться подобной нелепости!

От такого кощунства кюре побледнел. Его зрачки метали молнии. Челюсть дрожала.

- Замолчите, несчастный! Замолчите!.. А еще жена его стирает церковное белье!

- Так что же? Что она сделала?

- Ну, из-за этого учителей не увольняют!

- Их можно перевести!

Священник умолк. Он стоял в глубине комнаты, в тени. Пти, склонив голову на грудь, задумался.

Если б они перебрались даже на другой конец Франции, истратив на путешествие последние гроши, то и там нашли бы, под другими именами, того же кюре, того же ректора, того же префекта: все, вплоть до министра, были словно звенья одной тяжелой цепи. Он уже получил одно предупреждение, нужно было ждать других. А потом? И как в галлюцинации ему представилось, что он шагает по большой дороге, с мешком на спине, рядом с теми, кого он любил, протягивая руку в сторону почтовой кареты.

В это мгновение жена его в кухне раскашлялась; младенец запищал, малыш плакал.

- Бедные дети! - сказал священник сладким голосом.

Тут и отец разрыдался.

- Да! Да! Я согласен на все, что от меня потребуют!

- Буду на это рассчитывать, - ответил кюре и, низко поклонившись, сказал: - Будьте здоровы, господа.

Учитель продолжал сидеть, закрыв лицо руками. Он оттолкнул Бувара.

- Нет! Оставьте меня! Хоть бы мне околеть поскорее! Презренный я человек!

Оба друга вернулись домой, благодаря судьбу за свое независимое положение. Могущество духовенства устрашало их.

В ту пору его применяли для укрепления правопорядка. Республика была накануне гибели.

Три миллиона избирателей оказались отстраненными от всеобщего голосования. Залоги для повременной печати были повышены, цензура восстановлена. Ее требовали даже для романов-фельетонов. Классическая философия считалась опасною. Буржуа проповедовали догму материальных интересов, а народ, казалось, был доволен.

Деревенский люд возвращался к прежним своим господам.

Граф де Фаверж, владевший землями в Эре, был выбран в Законодательное собрание, и его переизбрание в главный совет Кальвадоса было предрешено.

Он счел уместным пригласить на завтрак видных в крае особ.

Вестибюль, где их встречали три лакея, чтобы снять с них верхнее платье, бильярдная и две гостиные в виде анфилады, растения в китайских вазах, бронза на каминах, золотые багеты на панелях, плотные занавеси, широкие кресла, - вся эта роскошь сразу же поразила гостей, словно оказанная им любезность; а при входе в столовую, при виде стола, уставленного жаркими на серебряных блюдах с батареей рюмок перед каждой тарелкою, с закусками в разных углах и лососиною посередине, - все лица расцвели.

Приглашенных было семнадцать человек, в том числе два крупных землевладельца, супрефект из Байе и приезжий из Шербурга. Граф де Фаверж извинился перед гостями за графиню, которой помешала присутствовать мигрень, и после похвал по адресу груш и винограда, наполнявших четыре корзины по углам стола, речь зашла о важной новости: о проекте высадки в Англии войск Шангарнье.

- Вы выражаете средневековые чувства! - сказал Пекюше.

- Средние века были кое-чем хороши! - возразил Мареско. - Так, например, наши соборы!..

- Однако, сударь, злоупотребления!..

- Это не важно, не было бы революции!..

- Ах, революция, вот в чем горе! - сказал священник вздыхая.

- Но ей способствовали все! И (простите меня, граф) - даже аристократия своим союзом с философами!

- Что поделаешь! Людовик XVIII узаконил грабеж! С того времени парламентский режим подрывает основы!..

Появился ростбиф, и в течение нескольких минут слышен был только стук вилок и челюстей да шаги лакеев по паркету и два повторяющихся слова: "Мадера! Сотерн!"

Новый толчок беседе дал приезжий из Шербурга. Как остановиться, катясь в пропасть?

- У афинян, - сказал Мареско, - у афинян, с которыми у нас есть общие черты, Солон обуздал демократов, повысив избирательный ценз.

- Лучше было бы упразднить Палату, - сказал Гюрель, - весь беспорядок исходит из Парижа.

- Нужна децентрализация! - сказал нотариус.

- Широкая! - прибавил граф.

По мнению Фуро, община должна обладать всей полнотою власти, вплоть до права закрывать для проезжающих свои дороги, если найдет это нужным.

И между тем как одно блюдо сменяло другое, - курица в соку, раки, шампиньоны, салат из овощей, жареные жаворонки, - гости перебрали много предметов: наилучшую систему обложения, преимущества большой культуры, отмену смертной казни. Супрефект не забыл привести прелестную фразу одного остроумного человека: "Пусть положат начало господа убийцы!"

Бувара поразил контраст между окружавшими его вещами и тем, что говорилось, так как нам всегда кажется, будто слова должны соответствовать обстановке и будто высокие потолки созданы для великих мыслей. Тем не менее лицо у него раскраснелось за десертом, и своих собутыльников он видел сквозь туман.

Отпили бордо, бургундского и малаги... Граф де Фаверж, зная, с кем имеет дело, приказал откупорить шампанское. Гости, чокаясь, выпили за успех выборов, и шел уже четвертый час, когда они перешли в курительную, чтобы откушать кофе.

На консоли среди номеров "Универ" валялась карикатура из "Шаривари"; она изображала гражданина, у которого из-под фалд сюртука высовывался хвост с глазом на кончике. Мареско объяснил ее смысл. Она вызвала много смеха.

Гости пили ликеры, и пепел от сигар падал на шелк мебели. Аббат в споре с Жирбалем напал на Вольтера. Кулон уснул. Граф де Фаверж заявил о своей преданности Шамбору.

- Но муравейники - в пользу республики.

Впрочем, врач ею больше не дорожил.

- Вы правы! - сказал супрефект. - Дело не в форме правления.

- Если обеспечена свобода! - возразил Пекюше.

- Честному человеку она не нужна, - ответил Фуро. - Я до речей не охотник! Я не журналист! Но я утверждаю, что Франция нуждается в железной руке!

Все стали призывать спасителя.

И, уходя, Бувар и Пекюше слышали, как г-н де Фаверж говорил аббату Жефруа:

- Нужно восстановить повиновение. Власть гибнет, когда подвергается критике. Спасение только в божественном праве.

- Совершенно верно, граф.

Бледные лучи октябрьского солнца тянулись позади леса, дул сырой ветер. И шагая по опавшим листьям, друзья дышали так, словно вырвались на свободу.

Все, чего они не могли высказать, излилось в восклицаниях.

- Что за идиоты! Какая низость! Можно ли себе представить такую закоснелость! Прежде всего, что значит божественное право?

Приятель Дюмушеля, тот самый профессор, который просветил их по части эстетики, ответил на их вопрос в ученом письме.

Теория божественного права была формулирована при Карле II англичанином Фильмером.

Вот она:

"Создатель даровал первому человеку господство над миром. Оно перешло к его потомству, и власть короля исходит от бога: "он его образ", пишет Боссюэт. Родительская власть учит повиноваться одному человеку. Короли созданы по образцу отцов.

Локк отверг эту доктрину. Есть различие между родительской властью и монархической, так как по отношению к собственным детям любой подданный и монарх наделены одинаковыми правами. Королевская власть существует только на основе народного избрания; о том же напоминал и обряд миропомазания, во время которого два епископа, показывая короля, спрашивали знать и простой народ, признают ли они его.

Итак, власть исходит от народа. Он имеет право "делать все, что желает", говорит Гельвеций, "изменять свою конституцию", говорит Ватель, восставать против несправедливости, как утверждают Глафей, Отман, Мабли и пр.! А св. Фома Аквинский разрешает ему освобождать себя от тиранов. Он даже свободен, - заявляет Жюрье, - от обязанности быть правым".

Удивленные такою аксиомой, Бувар и Пекюше взялись за "Общественный договор" Руссо.

Предполагается соглашение, в силу которого личность отказалась от своей свободы.

Народ в то же время обязался защищать личность от несправедливостей природы и передал ей в собственность то, чем располагает.

Где доказательство существования договора?

Нигде! И общество не дает гарантий. Граждане будут заниматься исключительно политикой. Но так как нужны ремесленники, то Руссо рекомендует рабство. Науки погубили человеческий род. Театр действует развращающе, деньги пагубны, и государство должно ввести известную религию под страхом смертной казни.

"Как! - сказали они себе. - Вот он каков, верховный жрец демократии!"

Все реформаторы подражали ему; и они раздобыли "Исследование социализма" Морана.

Первая глава излагает доктрину сен-симонизма.

Во главе - Отец, совмещающий в себе папу и императора. Право наследования отменяется, все имущества, движимые и недвижимые, образуют общественный фонд, и пользование им будет происходить иерархически. Промышленники станут управлять народным богатством. Но опасаться чего-либо не приходится, - главою будет тот, кто "больше всех любит".

Недостает одного - женщины. От появления женщины зависит спасение мира.

- Я не понимаю.

- Я тоже.

И они взялись за фурьеризм.

Все бедствия происходят от принуждения. Пусть притяжение станет свободным - и установится гармония.

Душа наша содержит двенадцать главных страстей: пять эгоистических, четыре анимических, три распределяющих. Они стремятся: первые - к личности, вторые - к группам, третьи - к группам групп или сериям, совокупность которых образует фалангу, общество из тысячи восьмисот человек, живущих во дворце. Каждое утро кареты увозят работников на поля и вечером доставляют их обратно. Они ходят со знаменами, устраивают празднества, едят пирожные. Каждая женщина, если это ей желательно, имеет трех мужчин: супруга, любовника и производителя. Для холостяков устанавливается институт баядерок.

- Это мне подходит! - сказал Бувар.

И он погрузился в мечты о гармоническом мире.

Благодаря улучшению климатических условий земля станет прекраснее; скрещивание рас удлинит человеческую жизнь. Люди будут управлять облаками, как теперь умеют вызывать молнию; по ночам над городами будет проливаться дождь, чтобы их обмывать. Корабли станут пересекать полярные моря, которые оттают под влиянием северного сияния. Ибо все происходит от сочетания двух брызжущих из полюсов флюидов, мужского и женского, и северное сияние - это симптом течки планеты, оплодотворяющее истечение.

- Это выше моего понимания, - сказал Пекюше.

После Сен-Симона и Фурье проблема свелась к вопросам заработной платы.

однообразный тариф и требует для государства сахарной монополии.

- Эти социалисты, - говорил Бувар, - всегда хотят тирании.

- Да нет же!

- Уверяю тебя!

- Ты глуп!

- А ты меня возмущаешь!

Приятели выписали эти сочинения, после того как познакомились с ними в пересказе. Бувар отметил несколько мест и, показывая их, сказал;

- Читай сам! Они нам приводят в пример ессеев, моравских братьев, иезуитов в Парагвае и чуть ли не тюремный режим. У икарийцев на завтрак полагается двадцать минут, женщины рожают в больнице; что касается книг, то их запрещено печатать без разрешения Республики.

- Но Кабэ идиот!

- А вот тебе из Сен-Симона: публицисты будут представлять свои произведения на рассмотрение комитета промышленников. А вот из Пьера Леру: закон будет принуждать граждан выслушивать оратора. Из Огюста Конта: священники будут воспитывать юношество, направлять всю умственную работу и побуждать власть к регулированию деторождения.

Эти документы опечалили Пекюше. Вечером, за обедом, он ответил:

- Что в сочинениях утопистов попадаются смешные вещи - с этим я согласен; тем не менее они заслуживают нашей любви. Уродство мира приводило их в отчаяние, и, чтобы сделать его прекраснее, они все претерпели. Вспомни обезглавленного Мора, Кампанеллу, которого семь раз пытали, Буонаротти с цепью на шее, Сен-Симона, умершего от нищеты, и многих других. Они могли бы жить спокойно: но нет! Они шли своей дорогой, глядя в небо, как герои.

- Не думаешь же ты, - возразил Бувар, - что теории какого-нибудь господина могут изменить мир?

- Не все ли равно! - сказал Пекюше. - Довольно нам коснеть в эгоизме! Поищем наилучшей системы!

- Стало быть, ты надеешься ее найти?

- Конечно!

- Ты?

И у Бувара от хохота живот и плечи подпрыгивали одновременно. Краснее варенья, с салфеткою подмышкой, он раздражающим образом повторял:

- Ха! Ха! Ха!

Пекюше вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Жермена ходила по всему дому и звала его. Он оказался в своей комнате, где сидел впотьмах, забившись в кресло и сдвинув на брови картуз. Он не был болен, но предавался размышлениям.

Они занялись предложением и спросом, капиталом и арендной платой, импортом, запретительной системой.

Однажды ночью скрип сапог в коридоре разбудил Пекюше. Накануне он по привычке сам задвинул все засовы и теперь окликнул Бувара, спавшего глубоким сном.

Они замерли в неподвижности под одеялами. Шум не повторился. Служанки отвечали на вопросы, что ничего не слышали.

Но, прогуливаясь по саду, Бувар и Пекюше заметили отпечаток подошвы посреди грядки возле забора, и две планки в нем были поломаны. Очевидно, кто-то через него перелезал.

Нужно было предупредить стражника.

Не застав его в ратуше, Пекюше отправился к бакалейному торговцу.

Кого же увидел он в заднем помещении, рядом с Плакеваном, среди пивших? Горжю! Горжю, расфранченного, как буржуа, и угощавшего всю компанию.

Этой встрече Бувар и Пекюше не придали особого значения.

Вскоре они перешли к вопросу о прогрессе.

Чтобы убедить Бувара, Пекюше взял лист бумаги,

- Я провожу наискось волнистую линию. Тот, кто мог бы следовать по ней, не видел бы горизонта при каждом ее понижении. Однако она поднимается, и, несмотря на повороты, вершина будет достигнута. Такова картина прогресса.

Вошла г-жа Борден.

Это было 3 декабря 1851 года. Она принесла газету.

Пекюше побледнел. Бувар глядел на вдову.

- Как? Вы ничего не говорите?

- Что же мне, по-вашему, делать?

Они забыли предложить ей стул.

И она удалилась, задетая их неучтивостью.

От неожиданности они онемели. Затем отправились в деревню излить свое негодование.

Мареско, принявший их в разгаре работы, думал иначе. Парламентская болтовня кончилась, и слава богу! Отныне начнется деловая политика.

Бельжамб не слыхал об этих событиях, а впрочем, ему на них наплевать.

Врач от этого всего уже отошел.

- Вы совершенно напрасно портите себе кровь!

Фуро прошел мимо них, насмешливо говоря:

- Провалились демократы!

- Да здравствует император!

Но Пти должен их понять, и когда Бувар постучал в окошко, учитель вышел из класса.

Ему показалось весьма забавным, что Тьер сидит в тюрьме. Народ отомщен.

- А, господа депутаты, теперь ваш черед!

- Возблагодарим провидение, - говорил кюре, - а после него - Луи Бонапарта! Он окружает себя самыми почтенными людьми! Граф де Фаверж станет сенатором.

На следующий день к ним явился Плакеван.

Их благородия много разговаривают. Он предложил им помалкивать.

- Хочешь знать мое мнение? - сказал Пекюше, - Так как буржуа свирепы, а рабочие завистливы, священники угодливы, а народ, в конце концов, принимает всех тиранов, лишь бы ему дали уткнуться мордою в кормушку, то Наполеон поступил правильно! Пускай он им зажимает рты, топчет их и убивает! Этого еще мало за их ненависть к праву, низость, тупость, слепоту!

- Ну, ну, прогресс! Какие враки!

Он прибавил:

- А политика? Что за грязь!

- Это не наука, - отозвался Пекюше. - Военное искусство интереснее, оно позволяет предвидеть события, нам следовало бы им заняться.

- Как хочешь!

Мели во дворе накачивала воду.

На деревянном насосе был длинный рычаг. Опуская его, она нагибалась, и тогда видны были ее синие чулки до икр. Затем она быстрым движением подымала правую руку, немного поворачивая голову, и Пекюше, глядя на нее, испытывал какое-то совершенно новое чувство, очарование, бесконечное удовольствие.