Бувар и Пекюше.
Глава V

V

Они прочитали сначала Вальтер Скотта.

Перед ними словно открылся новый мир.

Люди прошедших времен, раньше бывшие для них только призраками или именами, ожили, превратились в королей, волшебников, принцев, слуг, лесничих, монахов, цыган, купцов и солдат, которые спорят, сражаются, путешествуют, торгуют, едят и пьют, поют и молятся, в оружейных залах замков, на черных скамьях постоялых дворов, на извилистых улицах города, под навесами ларьков, за монастырскими стенами. Художественно подобранные пейзажи окружают сцены, как театральные декорации. Следишь глазами за всадником, скачущим вдоль песчаного берега. Вдыхаешь свежесть ветра посреди дрока. Луна озаряет озера, по которым скользит ладья, солнце поблескивает на бронях, льется дождь на листву шалашей. Не зная подлинников, они находили с ними сходство у этой живописи, иллюзия была полная. За таким чтением они провели всю зиму.

После завтрака они усаживались в маленькой зале, по обе стороны камина; и друг против друга, с книгой в руках, молча читали. Когда смеркалось, они совершали прогулку по большой дороге, наспех обедали и продолжали читать до ночи. Для предохранения глаз от света лампы Бувар носил синие очки, Пекюше надвигал на лоб козырек своего картуза.

Жермена от них не ушла, а Горжю время от времени приходил копать землю в саду, потому что они махнули на них рукою, не радея, забывая о материальных интересах.

После Вальтер Скотта Александр Дюма развлек их точно волшебный фонарь. Его герои, проворные как обезьяны, сильные как быки, веселые как зяблики, порывисто входят и говорят, прыгают с крыши на мостовую, получают страшные раны, от которых вылечиваются, пропадают без вести и снова появляются. Там и трапы под полами, и противоядия, и переодевания, и все переплетается, мчится и распутывается, не давая ни минуты на размышление. Любовь сохраняет благопристойность, фанатизм - весел, резня вызывает улыбку.

Став привередливыми после знакомства с этими мастерами, они не смогли вынести пустословия Велизария, глупости Нумы Помпилия, сочинений Маршанжи, виконта д'Арленкура.

Краски Фредерика Сулье (как и библиофила Жакоба) показались им недостаточно яркими, а Вильмен привел их в негодование, представив на странице 85-й своего "Ласкариса" испанку, которая в середине XV столетия курит трубку, "длинную арабскую трубку".

Пекюше справлялся во "Всеобщей биографии" и решил пересмотреть Дюма с научной точки зрения.

В "Двух Дианах" автор ошибается в числах. Венчание дофина Франсуа состоялось 15 октября 1548 года, а не 20 марта 1549. Откуда он знает (см. "Паж герцога Савойского"), что Екатерина Медичи после смерти своего супруга хотела возобновить войну? Мало вероятно, чтобы герцога Анжуйского короновали ночью в церкви, каковым эпизодом украшена "Дама Монсоро". "Королева Марго" особенно кишит ошибками. Герцог Неверский не был в отсутствии. Он голосовал в совете перед Варфоломеевской ночью, и Генрих Наваррский не следовал за процессией четырьмя днями позже. Генрих III не вернулся из Польши так скоро. Кроме того, сколько банальностей: чудо с боярышником, балкон Карла IX, отравленные перчатки Жанны д'Альбре! Пекюше потерял доверие к Дюма.

Он утратил даже всякое уважение к Вальтер Скотту из-за промахов, допущенных им в "Квентине Дорварде". Убийство льежского епископа произошло в действительности пятнадцатью годами позже. Женою Роберта Ламарка была Жанна д'Аршель, а не Гамелина де Круа. Совсем он не был убит солдатом, а казнен Максимилианом, и лицо Бесстрашного, когда нашли его труп, не выражало никакой угрозы, потому что волки его наполовину сожрали.

Бувар тем не менее продолжал читать Вальтер Скотта, но ему в конце концов наскучило повторение все тех же эффектов. Героиня обыкновенно живет в деревне со своим отцом, а любовник, в детстве похищенный, добивается восстановления в правах и торжествует над своими соперниками. Всегда там есть какой-нибудь нищенствующий философ, угрюмый феодал, чистая девушка, балагуры-слуги и бесконечные диалоги, глупая чопорность, полное отсутствие глубины.

Возненавидев старый хлам, Бувар взялся за Жорж Санд.

Его привели в восторг прекрасные прелюбодейки и благородные любовники, ему хотелось быть Жаком, Симоном, Бенедиктом, Лелио и жить в Венеции! Он вздыхал, не знал, что с ним происходит, сам в себе находил перемену.

Пекюше, работая над исторической литературой, изучал драматические произведения.

Он проглотил двух Фарамундов, трех Кловисов, четырех Карлов Великих, нескольких Филиппов Августов, кучу Орлеанских Дев и множество маркиз Помпадур и заговоров Селламаре.

Почти все драмы показались ему еще глупее романов, ибо для театра существует условная история, которую ничто не способно поколебать. Людовик XI будет неизменно преклонять колени перед образками на своей шляпе, Генрих IV всегда весел, Мария Стюарт слезлива, Ришелье жесток, словом, представлены одной чертою, из любви к простым идеям и уважения к невежеству, так что драматург не только не возвышает, но принижает зрителя, не поучает, а притупляет его.

Так как Бувар расхвалил Жорж Санд, то Пекюше принялся читать "Консуэло", "Ораса", "Мопра" и был увлечен защитою угнетенных, общественною и республиканскою тенденцией.

Бувар находил, что она вредит вымыслу, и выписал из кабинета для чтения любовные романы.

"Новую Элоизу", "Дельфину", "Адольфа", "Урику". Но читавший заражался зевотою у слушавшего и вскоре ронял книгу на пол.

Эти писатели вызвали их неодобрение тем, что ничего не говорили о среде, эпохе, костюмах действующих лиц; об одном лишь сердце речь, только о чувстве! Как будто в мире не существует ничего другого.

Затем они пробовали читать юмористические романы, как то - "Путешествие вокруг моей комнаты" Ксавье де Местра, "Под липами" Альфонса Карра. В книгах этого рода полагается прерывать повествование, чтобы поговорить о своей собаке, туфлях или любовнице. Такая непринужденность очаровала их сначала, затем показалась глупой, ибо автор выдвигает свою личность в ущерб творчеству.

Тяготея к драматическим положениям, они погрузились в романы приключений; интрига увлекала их тем сильнее, чем более была запутана и невероятна. Они старались предугадать развязку, достигли в этом отношении большого совершенства, но пресытились забавой, недостойной серьезных умов.

Творение Бальзака поразило их, точно оно было одновременно и Вавилоном и пылинкою под микроскопом. Самые пошлые вещи представлялись в новом освещении. Они не подозревали в современной жизни подобной глубины.

- Какой наблюдатель! - восклицал Бувар.

- А я нахожу его фантастом, - сказал в конце концов Пекюше. - Он верит в тайные науки, в монархию, в дворянство, ослеплен мошенниками, распоряжается миллионами, как сантимами, и его буржуа - не буржуа, а колоссы. К чему раздувать пошлость и описывать столько нелепостей! Один роман он посвятил химии, другой - банкам, третий - типографским машинам, подобно некоему Рикару, сочинившему "кучера", "водоноса", "торговца лакричной настойкой". Этак у нас появятся повести о всех промыслах и всех провинциях, затем - о всех городах и этажах в каждом доме, и о каждом человеке, что будет уже не литературой, а статистикой или этнографией.

Бувара мало интересовали приемы письма. Он желал просветиться, глубже познакомиться с нравами. Он перечитал Поль де Кока, перелистал старых Отшельников с Шоссе д'Антен.

- Как можно тратить время на такие бессмыслицы! - говорил Пекюше.

- Но для потомков они явятся прелюбопытными документами.

- Убирайся ты со своими документами! Я жажду чего-нибудь такого, что бы меня восхитило, вознесло над юдолью земной.

И Пекюше, устремленный в сторону идеалов, постепенно пристрастил Бувара к трагедии.

Отдаленное время действия, борющиеся в ней интересы и положение ее героев производили на них впечатление какого-то величия.

Однажды Бувар взял "Аталию" и так хорошо продекламировал "сон", что и Пекюше пожелал испробовать себя в этом искусстве. С первой же фразы его голос перешел в своего рода жужжание. Он у него был монотонный и тусклый, хотя и сильный.

Бувар, весьма опытный чтец, посоветовал ему, для придания голосу гибкости, повышать его, от самого низкого до самого высокого тона, и снова понижать, издавая две гаммы, одну восходящую, другую - нисходящую; и сам он предавался такому упражнению по утрам, в постели, лежа на спине, согласно предписанию эллинов. Пекюше в это время работал по тому же способу. Дверь между их комнатами была закрыта, и они горланили порознь.

Больше всего нравились им в трагедии пафос, политические тирады, проповедь порока.

Они выучили наизусть самые знаменитые диалоги Расина и Вольтера и декламировали их в коридоре. Бувар шагал, как актеры во Французском театре, положив руку на плечо Пекюше, останавливался по временам и, поводя глазами, раздвигая руки, ополчался на судьбу. Ему очень удавались страдальческие крики в "Филоктете" Лагарпа, икота в "Габриель де Вержи", а когда он изображал Дионисия, тирана Сиракузского, то взгляд, который он устремлял на своего сына, произнося: "Чудовище, достойное меня", - был в самом деле страшен. Пекюше даже забывал свою роль. Ему недоставало данных, но не доброй воли.

Однажды в "Клеопатре" Мармонтеля он задумал воспроизвести шипение аспида, которое должен был испускать автомат, специально изобретенный Вокансоном. Над этим неудавшимся эффектом они смеялись до вечера. Трагедия много потеряла в их глазах.

Бувару она прискучила первому, и он откровенно стал доказывать, как она искусственна и рахитична, как бессмысленны ее приемы и нелепы наперсники.

Они принялись за комедию, которая является школою оттенков. Полагается расчленять фразу, подчеркивать слова, взвешивать слоги. Пекюше не мог с этим справиться и окончательно провалился в роли Селимены.

Оставалась серьезная комедия или мещанская трагедия, та, что изображает несчастных отцов семейств, слуг, спасающих господ, богачей, жертвующих состоянием, невинных швее" и бесчестных совратителей; этот род литературы тянется от Дидро до Пиксерекура. Все эти пьесы, проповедующие добродетель, оттолкнули их своею тривиальностью.

Драма 1830 года пленила их движением, красочностью, молодостью.

Они не делали никакого различия между Виктором Гюго, Дюма или Бушарди, декламация здесь должна быть уже не торжественной или изысканной, а лирической, беспорядочной.

Однажды, когда Бувар старался показать Пекюше игру Фредерика Леметра, неожиданно появилась г-жа Борден в зеленой своей шали и с томом Пиго-Лебрена в руках. Она пришла возвратить книгу. Они были так добры, что иногда давали ей почитать романы.

- Да продолжайте!

Как оказалось, она простояла несколько минут за дверью и слушала их с удовольствием.

Они отнекивались. Она настаивала.

- Ну, что ж! - сказал Бувар. - Пожалуй!..

Пекюше заявил, из ложной стыдливости, что они не могут играть экспромтом, без костюмов.

- В самом деле! Нам бы следовало переодеться.

И Бувар стал искать каких-нибудь вещей, но нашел только феску и взял ее.

Коридор был недостаточно широк, они перешли в гостиную.

По стенам бегали пауки, и усеявшие пол геологические образцы побелили своею пылью бархат мебели. На кресло, запачканное меньше других, положили кусок материи, чтобы г-жа Борден могла сесть.

Нужно было попотчевать ее чем-нибудь хорошим. Бувар высказался в пользу "Нельской башни". Но Пекюше боялся ролей, требующих слишком много действия.

- Ей больше будет по вкусу что-нибудь классическое! "Федра", например.

- Ладно.

Бувар изложил сюжет:

- Это царица, у мужа которой есть сын от другой жены. Она без ума от юноши. Поняли? Начинаем.

И обращаясь к профилю Пекюше, он восхищался его осанкой, лицом, "прекрасной головою", сокрушался, что не встретил его на кораблях греков, готов был погибнуть с ним в лабиринте.

Кисточка красной фески любовно покачивалась, дрожащий голос и доброе лицо заклинали жестокого проникнуться жалостью к его страсти. Пекюше, отворачиваясь, тяжело дышал, чтобы выразить волнение.

Г-жа Борден сидела неподвижно, широко раскрыв глаза, точно перед ней были фокусники; Мели подслушивала за дверью. Горжю в безрукавке смотрел на них в окно.

Бувар приступил ко второй тираде. Игрой своей он передавал безумство страсти, угрызения совести, отчаянье. И он бросился на воображаемый меч Пекюше с таким порывом, что, споткнувшись о булыжники, чуть было не свалился на пол.

- Не беспокойтесь! Затем появляется Тезей, и она принимает яд.

- Бедная женщина! - сказала г-жа Борден.

После этого они попросили ее выбрать пьесу.

Выбор затруднил ее. Она видела только три пьесы: "Роберта Дьявола" в столице, "Молодого супруга" в Руане и еще одну в Фалезе, очень забавную, под названием: "Тележка для уксуса".

Наконец Бувар предложил ей прослушать большую сцену из третьего действия "Тартюфа".

Пекюше счел необходимым предпослать объяснение.

- Надо знать, что Тартюф...

Г-жа Борден его перебила:

- Да уж известно, что такое Тартюф!

Бувару нужно было для одного места женское платье.

- У нас есть только монашеское, - сказал Пекюше.

- Это неважно! Надень его.

Тот вернулся в платье и с Мольером.

Начало прошло со средним успехом. Но когда Тартюф погладил по коленям Эльмиру, Пекюше заговорил тоном жандарма:

- Нельзя ли руку снять?

- Я платье щупаю, как ткань его приятна!

И он поблескивал зрачками, вытягивал губы, принюхивался, принял вид чрезвычайно похотливый, под конец даже начал обращаться к г-же Борден.

Взгляды этого человека ее смущали, и когда он умолк, смиренный и трепетный, она чуть ли не подыскивала ответ.

Пекюше посмотрел в книгу:

- Вполне, любовное признание я слышу.

- О да, - воскликнула она, - это опасный обольститель!

- Не правда ли? - гордо подхватил Бувар. - Но вот еще одно, более современное.

И расстегнув сюртук, он присел на один из камней и начал декламировать, запрокинув голову:

"Это на меня похоже", - подумала она.

- Какой вы потешный!

И она засмеялась тихим смешком, от которого у нее вздымалась грудь и обнажались зубы.

Он стал на колени.

- Перестаньте же!

- Здесь раздаются колокола, какой-то горец прерывает их объяснение.

- И славу богу! Иначе...

И г-жа Борден улыбнулась, не договорив фразы. Смеркалось. Она встала.

Незадолго до того шел дождь, и дорога через буковый лесок была нелегкая, лучше было пойти домой полем. Бувар проводил г-жу Борден в сад, чтобы открыть калитку.

Сначала они молча шли вдоль карликовых деревьев. Он еще был взволнован своей декламацией, а она в глубине души была как-то изумлена, овеяна чарами литературы. Искусство при известных обстоятельствах потрясает посредственные души, и самое неуклюжее толкование способно раскрыть перед ними целые миры.

Солнце снова появилось, поблескивало на листве, там и сям бросало светлые пятна на кустарник. Три воробья с легким чириканьем прыгали по пню старой срубленной липы. Терновник в цвету распустил свои розовые букеты, отяжелевшие ветки сирени склонялись к земле.

- Ах! Хорошо! - сказал Бувар, вдыхая воздух полной грудью.

- Ну и мучаете же вы себя!

- Не скажу, чтобы у меня был талант, но темперамент у меня нельзя отнять.

- Видно... - промолвила она с расстановкой, - что вы... любили... когда-то.

- Вы полагаете, только когда-то?

Она остановилась.

- Не знаю.

"Что она хочет сказать?"

И Бувар чувствовал, как у него стучит сердце.

Посредине, на песке, была лужа, так что им пришлось пойти в обход, через буковую аллею.

Заговорили о представлении.

- Как называется ваш последний отрывок?

"Эрнани".

- А!

Затем она произнесла медленно, говоря сама с собою:

- Очень, должно быть, приятно на самом деле слышать такие вещи от какого-нибудь господина.

- Я к вашим услугам, - ответил Бувар.

- Вы?

- Да, я!

- Что за шутки!

- Ни в малейшей степени.

И оглянувшись по сторонам, он взял ее за талию сзади и крепко поцеловал в затылок.

Она страшно побледнела, словно близка была к обмороку, и рукою схватилась за дерево; затем подняла веки и покачала головою.

- Уже прошло.

Он оторопело смотрел на нее.

Открыв калитку, она остановилась на пороге. По ту сторону, в канаве, текла вода. Г-жа Борден подобрала все оборки подола и стояла на краю в нерешительности.

- Не помочь ли вам?

- Не нужно.

- Отчего?

- Ах, вы слишком опасны!

И при прыжке через канаву мелькнул ее белый чулок.

Бувар упрекнул себя в том, что упустил случай. Э, подвернется другой, и кроме того женщины не все одинаковы: одних нужно брать врасплох, с другими смелость пагубна. В общем он был собою доволен и если не поделился своей надеждою с Пекюше, то из боязни замечаний, а никак не из щепетильности.

Начиная с этого дня, они начали декламировать перед Горжю и Мели, сожалея, что у них нет домашнего театра.

Молоденькая служанка хоть и не понимала ничего, а забавлялась, ошеломленная языком, завороженная журчанием стиха. Горжю рукоплескал философским тирадам в трагедиях и всему тому, что льстило народу в мелодрамах; очарованные его вкусом, друзья порешили давать ему уроки, в намерении сделать из него впоследствии актера. Эта перспектива ослепляла мастерового.

Тем больше они выросли в собственных глазах. Посвятили себя в артисты. Пекюше стал носить усы, а Бувар не нашел ничего лучшего, как отпустить волосы a la Беранже в придачу к своей круглой физиономии и плеши.

Наконец они решили сочинить пьесу.

Трудную сторону составлял сюжет.

Они его изобретали за завтраком и пили кофе - напиток, необходимый для творчества, затем пропускали две-три рюмочки. Ложились в постель соснуть, после чего спускались во фруктовый сад, гуляли там, наконец выходили за ворота, чтобы обрести вдохновение в полях, блуждали рядом и возвращались измученные.

Или же они запирались на ключ. Бувар разгружал стол, клал перед собою бумагу, обмакивал перо и замирал, уставившись глазами в потолок, между тем как Пекюше размышлял в кресле, вытянув ноги и поникнув головой.

Иногда они чувствовали трепет и как бы дуновение идеи; уже готовились ее схватить, но она ускользала.

Существуют, однако, способы находить сюжеты. Берешь наудачу какое-нибудь заглавие, а из него вытекает фабула; разрабатываешь пословицу, соединяешь несколько происшествий в одно. Ни один из этих способов не привел к цели. Они безуспешно перелистали сборники анекдотов, несколько томов знаменитых процессов, множество исторических книг.

И мечтали о постановке своей пьесы в "Одеоне", вспоминали театры, тосковали по Парижу.

- Я был рожден для поприща писателя, а не для того, чтобы зарыться в глуши! - говорил Бувар.

- Я тоже, - отвечал Пекюше.

Их озарила мысль: они мучатся так потому, что не знакомы с правилами.

Изучать их они принялись по книге д'Обиньяка "Практика театра" и некоторым менее устаревшим сочинениям.

В них рассматриваются важные вопросы: можно ли писать комедию стихами; не преступает ли трагедия своих границ, заимствуя фабулу из современной истории; должны ли герои быть добродетельны; какого рода негодяев она допускает; до каких пределов могут в ней доходить ужасы; подробности должны содействовать общей цели, интерес повышаться, а конец соответствовать началу - это несомненно!

говорит Буало.

Как же изобретать пружины?

Как согревать сердца?

И таланта недостаточно. Корнель, согласно утверждению Французской академии, ничего не понимает в театре. Жоффруа разбранил Вольтера. Расина осмеял Сюблиньи. Лагарп рычал при имени Шекспира.

Испытав отвращение к старой критике, они пожелали ознакомиться с новою и выписали газетные отчеты о пьесах.

Какой апломб! Какое упрямство! Какая нечестность! Брань по адресу шедевров, похвала пошлостям! И тупоумие тех, кто слывет знатоками, и глупость общепризнанных остроумцев!

Не на публику ли нужно в этом отношении положиться?

Но имевшие успех произведения им иногда не нравились, а в освистанных было кое-что приятно.

Таким образом, мнения людей со вкусом обманчивы, а приговоры толпы непостижимы.

Бувар поставил эту дилемму перед Барберу; Пекюше, со своей стороны, написал Дюмушелю.

Бывший коммивояжер удивился притупляющему влиянию провинции; его старый Бувар зарапортовался, коротко говоря - "выдохся окончательно".

Театр - это кушанье, как всякое другое. Он принадлежит к числу парижских удовольствий. Туда ходишь развлекаться. Хорошо то, что забавно.

- Но, дурак ты этакий, - воскликнул Пекюше, - то, что забавно тебе, меня не забавляет, а позже наскучит и другим и тебе самому. Если пьесы пишутся непременно для постановки их на сцене, то почему самые лучшие из них постоянно читаются?

И он стал ждать ответа от Дюмушеля.

По мнению профессора, непосредственная судьба пьесы ничего не доказывает. "Мизантроп" и "Аталия" провалились. "Заира" теперь уже непонятна. Кто ныне говорит о Дюканже и Пикаре? И ссылаясь на все нашумевшие произведения современности, начиная с "Шарманщицы Фаншон" и кончая "Рыбаком Гаспардо", он сокрушался об упадке нашего театра. Причина - презрение к литературе, или, вернее, к стилю.

Тогда они спросили себя, в чем, собственно говоря, заключается стиль? И узнали из указанных Дюмушелем сочинений секрет всех родов литературы.

Как добиться стиля величественного, сдержанного, наивного, благородных выражений или низменных слов. Псы облагораживаются добавлением лютые. Изрыгать - употребляется лишь в переносном смысле. Лихорадка обозначает страсти. Мужество - прекрасно в стихах.

[На 258 и 259 стр. романа "Бувар и Пекюше" пропущены 23 строки французского текста с лингвистическими примерами, непереводимыми на русский язык.]

- Не взяться ли нам за стихи? - сказал Пекюше.

- Позднее! Займемся сперва прозой.

Рекомендуется избрать для образца одного из классиков; однако все они чем-нибудь опасны, ибо грешили не только против стиля, но и против языка.

Такое утверждение смутило Бувара и Пекюше, и они принялись изучать грамматику.

Существительное всегда согласуется с глаголом, за исключением тех случаев, когда не согласуется.

Прежде не было никакого различия между отглагольным прилагательным и причастием; но академия указывает на это различие, хотя понять его затруднительно.

Составители грамматик не согласны между собой. Одни видят красоту в том, что другие считают ошибкой. Соглашаются с принципами, отвергая следствие, допускают следствие, отрицая принципы, опираются на традицию, отбрасывают мастеров и пускаются в необыкновенные тонкости. Литре доконал Бувара и Пекюше своим утверждением, что орфография никогда не была и не будет неоспоримой.

Из этого они заключили, что синтаксис - фантазия, а грамматика - иллюзия.

В то время, впрочем, один новый учебник риторики объявил, что нужно писать, как говоришь, и все пойдет хорошо, если только иметь запас чувств, наблюдений.

Так как чувства они испытали, да и наблюдениями как будто запаслись, то сочли себя способными писать: пьеса стесняет узостью рамок, но роман представляет больше свободы. И в намерении сочинить роман они стали перебирать свои воспоминания.

Пекюше вспомнил об одном своем начальнике, весьма противном субъекте, и честолюбиво собирался отомстить ему в книге.

Бувар знавал в кабачке старого учителя чистописания, жалкого пьяницу. Забавнее этой фигуры ничего и не придумать.

Неделю спустя они решили слить оба эти лица в одно и перейти к следующим; перебрали: женщину, которая вносит несчастье в семью; женщину, мужа ее и любовника; женщину, которая остается добродетельной благодаря физическим недостаткам; честолюбца, дурного священника.

С этими туманными замыслами они старались связать материал, доставленный памятью, кое-что отбрасывали, прибавляли.

Пекюше высказывался за идею и чувство, Бувар - за образность и колорит, и они переставали понимать друг друга, причем каждый из них удивлялся ограниченности другого.

Быть может наука, именуемая эстетикой, способна разрешить все несогласия. Один из приятелей Дюмушеля, профессор философии, прислал им список сочинений по этому предмету. Они работали отдельно и делились своими соображениями.

Прежде всего, что такое прекрасное?

Для Шеллинга это - выражение бесконечного в конечном; для Рида - таинственное качество; для Жуффруа - неразложимое явление; для де Местра - то, что приятно добродетели; для о. Андре - то, что соответствует разуму.

Существуют различные виды прекрасного: прекрасное в науках - геометрия прекрасна; прекрасное в нравственности, - нельзя отрицать, что смерть Сократа была прекрасна. Прекрасное в животном царстве: красота собаки заключается в ее нюхе. Свинья не может быть прекрасна ввиду ее гнусных привычек; змея - тоже, ибо она будит в нас представление о низости.

Цветы, мотыльки, птицы могут быть прекрасны. Наконец, первое условие прекрасного - это единство в разнообразии, таков принцип.

- Однако, - сказал Бувар, - два раскосых глаза разнообразнее двух прямых, а производят обыкновенно менее приятное впечатление.

Они приступили к проблеме возвышенного.

Некоторые предметы возвышенны сами по себе: рев потока, густой сумрак, вырванное бурей дерево. Характер прекрасен, когда торжествует, и возвышен, когда борется.

- Чутьем.

- А чутье откуда?

- От вкуса.

- Что такое вкус?

- Его определяют: особая способность распознавания, быстрота суждений, умение различать известные отношения.

- Словом, вкус - это вкус, но все названное не учит им обладать.

Нужно соблюдать меру, но мера изменчива; и как бы ни было совершенно произведение, оно никогда не будет безупречно. Существует, однако, красота незыблемая, законы ее нам неведомы, ибо ее происхождение таинственно.

Так как идею нельзя передать посредством любой формы, то необходимо разграничить искусства и в каждом искусстве различать несколько родов; но возникают сочетания, при которых один род должен переходить в другой, чтобы не отклониться от цели, не перестать быть правдивым.

Слишком точное соблюдение правды вредит красоте, а чрезмерная забота о красоте мешает правде; между тем без идеализации не существует правды; вот почему типы представляют собою реальность более устойчивую, чем портреты. Искусство, впрочем, преследует только правдоподобие, но правдоподобие - вещь относительная, преходящая и зависит от наблюдателя.

Так они терялись в рассуждениях. Бувар все больше утрачивал веру в эстетику.

- Если она не вздор, то ее правильность должна оправдаться на примерах. А между тем - послушай.

И он прочитал заметку, для которой ему пришлось произвести много изысканий:

"Бугур обвиняет Тацита в отсутствии той простоты, какой требует история.

Г-н профессор Дро порицает Шекспира за смешение серьезного и шутовского элементов. Низар, другой профессор, находит, что Андрэ Шенье, как поэт, стоит ниже XVII столетия. Англичанин Блер бранит Вергилия за сцену с гарпиями. Мармонтель стонет по поводу вольностей у Гомера. Ламот отнюдь не допускает, чтобы герои "Илиады" были бессмертны. Вида возмущается сравнениями в "Одиссее". Словом, все сочинители риторик, поэтик и эстетик представляются мне болванами".

- Ты преувеличиваешь! - сказал Пекюше.

Сомнения одолевали его, ибо если посредственные умы (по замечанию Лонгина) неспособны к ошибкам, то ошибаться свойственно мастерам, и тогда ошибками надо восхищаться! Это уж чересчур! Однако мастера остаются мастерами. Ему хотелось бы примирить доктрины с произведениями, критиков с поэтами, уловить сущность прекрасного, и эти вопросы так его терзали, что у него разболелась печень и сделалась желтуха.

Болезнь его была в самом остром периоде, когда кухарка г-жи Борден Марианна пришла к Бувару с просьбою назначить ее хозяйке свидание.

Вдова не появлялась у них со времени драматического представления. Был ли это с ее стороны первый шаг? Но к чему посредничество Марианны? И всю ночь воображение Бувара терялось в догадках.

На следующий день, во втором часу, он прогуливался по коридору и время от времени поглядывал в окно. Раздался звонок. Это был нотариус.

Бувар почувствовал как бы охлаждение и пошел в комнату Пекюше.

Пекюше не знал, что сказать. Он был озабочен, так как ждал Вокорбея.

Наконец, появилась г-жа Борден. Ее опоздание объяснялось сложностью туалета: кашемировая шаль, шляпа, лайковые перчатки - костюм, уместный при важных обстоятельствах.

После разного рода обиняков она спросила, достаточно ли будет тысячи экю.

- За акр? Тысяча экю? Никогда!

Она сощурила глаза.

- Ах! для меня!

И все трое промолчали. Вошел граф де Фаверж. Он держал подмышкою, как адвокат, сафьяновый портфель и сказал, положив его на стол:

- Это брошюры! Они касаются Реформы, жгучего вопроса; но вот вещь, несомненно принадлежащая вам!

И он протянул Бувару второй том "Записок Дьявола".

Мели только что их читала в кухне, и так как нужно следить за нравами челяди, то он счел правильным конфисковать эту книгу.

Бувар дал ее своей служанке на прочтение. Заговорили о романах.

Г-жа Борден любила их, но только не мрачные.

- Писатели, - сказал г-н де Фаверж, - рисуют нам жизнь в лестных красках!

- Стало быть, надо лишь придерживаться образцов?

- Дело не в образцах!

- Согласитесь, по крайней мере, что они могут попасть в руки к юной девушке. У меня есть дочь.

- Очаровательная! - сказал нотариус, придавая лицу своему выражение, какое у него бывало при заключении брачных договоров.

- Что сделал народ? - произнес Вокорбей, неожиданно появляясь на пороге.

Пекюше, узнав его голос, присоединился к обществу.

- Я утверждаю, - продолжал граф, - что его нужно предохранять от некоторых книг.

Вокорбей возразил:

- Как можно! Позвольте!

- Но ведь каждый день производятся нападки на правительство, - сказал Мареско.

- Что за беда!

И граф и врач принялись бранить Луи-Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.

Мареско не мог сдержаться:

- Ваши драматурги слишком далеко заходят!

- В этом я согласен с вами, - сказал граф. - Пьесы, восхваляющие убийство!

- Самоубийство прекрасно, сошлюсь на Катона, - возразил Пекюше.

- А как же Мольер? - спросил Бувар.

Мареско, человек со вкусом, ответил, что Мольер не идет больше в счет и к тому же слава его немного раздута.

- Словом, - сказал граф, - со стороны Виктора Гюго было безжалостно, да, безжалостно по отношению к Марии-Антуанетте вытащить на сцену королеву в лице Марии Тюдор.

- Как! - воскликнул Бувар. - Я, автор, не имею права...

Вокорбей тоже считал, что искусство должно преследовать цель: стремиться к совершенствованию масс.

- Воспевайте нам науку, наши открытия, патриотизм!

И он восхищался Казимиром Делавинем.

Г-жа Борден похвалила маркиза де Фудра. Нотариус заметил:

- Как язык?

- Вам говорят о стиле! - крикнул Пекюше. - Находите ли вы, что его произведения хорошо написаны?

- Конечно, они очень интересны.

Он пожал плечами, она покраснела от такой дерзости.

Граф роздал брошюры, советуя их распространить.

Вокорбей собирался уже уходить, когда его остановил Пекюше.

- Вы обо мне забыли, доктор.

Его желтая физиономия производила жалкое впечатление, которое усугубляли усы и черные волосы, свисавшие из-под небрежно повязанного платка.

И дав ему два шлепка, как ребенку, прибавил:

- Чрезмерная нервность, слишком художественная натура!

Эта фамильярность доставила ему удовольствие. Она его успокоила, и лишь только приятели остались наедине, он спросил:

- Ты думаешь, это не серьезно?

Они подвели итог тому, что только что услышали. Нравственный смысл искусства для каждого заключается в потакании его интересам. Литература не пользуется любовью.

Затем они перелистали печатные брошюрки графа. Все они требовали всеобщего голосования.

- Мне кажется, - сказал Пекюше, - что скоро произойдет потасовка.

Ему все представлялось в мрачном свете, может быть вследствие желтухи.