Бувар и Пекюше.
Глава IV

IV

Через полгода они уже были археологами, и дом их напоминал музей.

Старая деревянная балка торчала в сенях. Геологические образцы загромождали лестницу, и огромная цепь тянулась по полу вдоль всего коридора.

Они сняли дверь между двумя комнатами, в которых не спали, и заложили снаружи вход во вторую, чтобы из двух помещений сделать одно.

Переступив порог, посетитель спотыкался о каменную бадью (галло-римский саркофаг), затем взор его поражали металлические изделия.

На противоположной стене висела медная грелка над двумя каминными таганами и плитою, которая изображала ласкающего пастушку монаха. На полках виднелись повсюду вокруг светильники, замки, болты, гайки. Пол сплошь был усеян обломками красных черепиц. Стол посередине заняли наиболее достопримечательные экспонаты: каркас женского чепчика из Ко, две глиняные урны, медали, бутылка опалового стекла. Спинка коврового кресла была покрыта гипюром в форме треугольника. Правую стенку украшал кусок кольчуги, а под ним, в горизонтальном положении, на гвоздях, покоился уникум - алебарда.

Во второй комнате, куда вели две ступеньки вниз, хранились вывезенные из Парижа старинные книги вместе с теми, что найдены были Буваром и Пекюше по приезде в одном из шкафов. Его створки были сняты. Он назывался библиотекой.

Родословное древо семейства Круамар занимало одно весь дверной простенок. На смежном панно писанный пастелью портрет дамы в костюме эпохи Людовика XV был под пару Бувару-отцу. Для подзеркальника служили украшением черное фетровое сомбреро и громадный башмак на деревянной подошве, а в нем листья - остатки гнезда.

Между двумя кокосовыми орехами, которыми смолоду владел Пекюше, на камине помещался фаянсовый бочонок, с усевшейся верхом на него фигуркой поселянина. Рядом в корзине хранилась монетка децима, которую однажды изрыгнула утка.

Перед библиотекой горделиво стоял комод, инкрустированный ракушками, с плюшевыми украшениями. На нем кошка с мышью в зубах, сент-аллирская окаменелость, и шкатулка для рукоделья, сложенная из ракушек, а на шкатулке - графин с водою, в котором находилась груша бонкретьен.

Но лучше всего была статуя св. Петра в оконной нише! Его правая рука в перчатке сжимала ключ от рая, цвета незрелого яблока. Расписанная лилиями риза была небесно-голубая, а ярко-желтая тиара - остроконечна, как пагода. У него были нарумяненные щеки, большие круглые глаза, разинутый рот и кривой с раструбом нос. Над ним висел балдахин из старого ковра, на котором можно было различить двух амуров в венце из роз, а у ног его, как колонна, торчал горшок для масла с надписью белыми буквами по шоколадному фону: "Исполнено в присутствии Е. К. В. Герцога Ангулемского, в Нороне, 3 октября 1817 года".

Когда Пекюше лежал в постели, все это являлось ему в виде амфилады, а иногда он уходил даже в комнату Бувара, чтобы удлинить перспективу.

Одно место, перед кольчугой, оставалось свободным: оно предназначалось для баула времен Возрождения.

Он не был готов, Горжю все еще работал над ним в пекарне, подгоняя друг к другу отдельные панно, собирая их и вновь разнимая.

В одиннадцать часов он завтракал, затем болтал с Мели и часто после этого пропадал на весь день.

Чтобы подобрать вещи в стиле баула, Бувар и Пекюше рыскали по окрестностям. То, что они привозили, оказывалось неподходящим. Но они набрели на множество любопытных предметов. Они пристрастились к безделушкам, затем появилось увлечение средневековьем.

Начали они с посещения соборов; и высокие нефы, отражавшиеся в воде кропильниц, стекла, сверкавшие, как драгоценные камни, гробницы в глубине часовен, тусклое освещение в склепах, - все, вплоть до сырости стен, вызывало в них трепет удовольствия, благоговейное волнение.

Вскоре они научились разбираться в эпохах и, не нуждаясь в услугах пономарей, говорили:

- А, романский свод... Это XII столетие. Мы попадаем в готику - пламенеющий период.

Они старались понять символы, высеченные на капителях, например - двух гриффонов в Мариньи, клюющих цветущее дерево. В певчих со странными челюстями, изображенных на концах поясков в Фежероли, Пекюше усмотрел сатиру. А по поводу слишком уж непристойной фигуры на одной из оконниц в Герувиле Бувар заметил, что это свидетельствует о пристрастии наших предков к сальностям.

Но стиль памятника не всегда согласуется с предполагаемым временем его возникновения. Полукруглая дуга XIII столетия еще господствует в Провансе. Стрельчатый свод, быть может, очень древен. И не все авторы согласны с тем, что романский свод старше готического. Это отсутствие достоверности сердило их.

Вслед за церквами они приступили к изучению феодальных крепостей, Домфронских и Фалезских. Под воротами они восхищались желобками подъемной решетки, а взобравшись на вышку, видели сначала всю равнину, затем крыши города, перекрестки улиц, повозки на площади, женщин, полощущих белье. Стена спускалась отвесно до кустарников крепостного рва, и они бледнели при мысли, что люди, вися на лестницах, карабкались на нее. Они решились бы заглянуть и в подземелье, но Бувару служил препятствием его живот, а Пекюше - страх перед змеями.

Им захотелось познакомиться со старыми замками, вроде Кюрси, Бюлли, Фонтеней, Лемармион, Аргуж. Иногда там, где-нибудь в углу, за навозною кучей, торчит Каролингская башня. Кухня, уставленная каменными скамьями, навевает воспоминания о пиршествах феодалов. Другим замкам придают необыкновенно грозный вид различимые еще и ныне три пояса стен, бойницы под лестницей, высокие острогранные башенки. Затем попадаешь в покои, куда лучи солнца проникают сквозь окно времен Валуа с выточенным, словно из слоновой кости, переплетом и нагревают рассыпанные по паркету зерна рапса. Аббатства служат ригами. Надписи на надгробных камнях стерлись. Посреди поля возвышается устоявшая часть здания, сверху донизу покрытая колеблемым от ветра плюшем.

Множество вещей вызывало в них вожделение: какой-нибудь оловянный горшок, стразовая пряжка, ситец с широкими разводами. Недостаток денег сдерживал их.

По счастливой случайности они откопали в Баллеруа у лудильщика готическую оконницу таких размеров, что ее оказалось возможным вставить в правую половину оконной рамы возле кресла. Колокольня Шавиньоля виднелась вдали, производя поразительное впечатление.

Горжю сделал налой из нижней части одного шкафика и поместил его под оконницей, поощряя их манию. Она была так сильна, что их искушали памятники, о которых неизвестно решительно ничего, как, например, загородный дом сезских епископов.

В Байе, по словам г-на де Комона, когда-то был театр. Они безуспешно разыскивали это место.

В селе Монреси есть луг, знаменитый тем, что некогда на нем найдены были медали. Они рассчитывали там на крупную поживу. Сторож их туда не пустил.

Также неудачны были их поиски канала, соединявшего в былое время Фалезский водоем с предместьем Кана. Утки, которых пустили в него, появились в Воселе с квохтаньем: "Кан, кан, кан", откуда произошло названье города.

Никакие хлопоты их не останавливали, никакая жертва.

На постоялом дворе в Мениль-Виллемане позавтракал в 1816 году г-н Галерон и заплатил четыре су. Они заказали там те же кушанья и с удивлением удостоверились, что цены с тех пор изменились!

Кто был основателем аббатства св. Анны? Существует ли родство между моряком Онфруа, который импортировал в XII столетии новый сорт картофеля, и Онфруа - губернатором Гастингса в эпоху Завоевания? Как раздобыть "Коварную пифию", комедию в стихах некоего Дютрезора, сочиненную в Байе и представляющую ныне одну из величайших редкостей? Во времена Людовика XIV Герамбер Дюпати, или Дюпастис Герамбер, написал сочинение, никогда не появлявшееся в свет, пересыпанное анекдотами об Аржантане; необходимо было найти эти анекдоты. Куда делись собственноручные мемуары г-жи Дюбуа де ла Пьер, которыми пользовался Луи Дапре, викарный священник Сен-Мартена при составлении неизданной истории Легля? Все это были проблемы, факты, которые любопытно было выяснить.

Но часто какое-нибудь беглое указание приводит к открытию безмерного значения.

И опять надев свои блузы, чтобы не возбуждать подозрений, они под видом разносчиков стали ходить по домам, скупая макулатуру. Им ее продавали кипами. Это были ученические тетради, счета, старые газеты, - ничего полезного.

Наконец Бувар и Пекюше обратились к Ларсонеру.

Он поглощен был кельтскими древностями и отвечал на их вопросы кратко, задавая им другие.

Наблюдали ли они в своей местности следы поклонения псу, какие встречаются в Монтаржи? И нет ли особых черт в праздновании Ивановой ночи, в брачных обрядах, народных речениях и т. п. Он даже просил их собрать для него несколько кремневых топориков, называвшихся celtae и употреблявшихся друидами "при их преступных жертвоприношениях".

С помощью Горжю они раздобыли дюжину таких топориков, послали ему самый маленький, а остальными обогатили свой музей.

Они прогуливались в нем любовно, сами его подметали, рассказывали о нем своим знакомым.

Их принял Бувар и для начала показал им сени.

Балка была не что иное, как старая фалезская виселица, согласно утверждению продавшего ее плотника, которому об этом сообщил его дед.

Большая цепь в коридоре происходила из подземных темниц Тортевальского замка. Нотариус заметил, что такие цепи висят на тумбах перед парадными подъездами, но Бувар был убежден, что ею когда-то сковывали узников, он распахнул дверь в первую комнату.

- К чему все эти черепки? - воскликнула г-жа Борден.

- Чтобы нагревать бани; но разрешите соблюдать некоторый порядок. Здесь перед вами гробница, открытая на постоялом дворе, где она служила для водопоя.

Затем Бувар взял в руки обе урны с землею, которая была человеческим прахом, и приблизил к своим глазам бутылку, чтобы показать, каким образом римляне проливали в нее слезы.

- Но у вас тут одни только мрачные вещи!

Действительно, это было слишком, пожалуй, серьезно для дамы, и он вынул из ящичка несколько медных монет и одно серебряное денье.

Г-жа Борден спросила нотариуса, какую сумму могло бы это составить в настоящее время.

Кольчуга, которую рассматривал Мареско, выскользнула у него из рук. Бувар скрыл свое неудовольствие.

Он даже любезно снял алебарду и, нагибаясь, поднимая руки, стуча каблуками, делал вид, будто рассекает коню поджилки, колет как штыком, убивает неприятеля. Вдове он показался силачом.

Она пришла в восторг от комода с ракушками. Сенталлирская кошка очень ее изумила, груша в графине - несколько меньше. Затем, подойдя к камину, она сказала:

- Ах, эту шляпу следовало бы отдать в починку.

- Три пули продырявили ее поля. Она принадлежала атаману разбойников Давиду де Ла Базоку, изменнически выданному и убитому на месте в эпоху Директории.

- Тем лучше, - хорошо сделали, - сказала г-жа Борден.

Мареско презрительно посмеивался, глядя на редкости. Он не оценил башмака на деревянной подошве, который был некогда вывеской у торговца обувью, и не понял, к чему нужен фаянсовый бочонок, простая посудина для сидра; а св. Петр, откровенно говоря, производил жалкое впечатление - у него был вид пьяницы.

Г-жа Борден заметила:

- Вам он, однако, должен был обойтись недешево.

- О, не так уж дорого. Один кровельщик отдал его за пятнадцать франков.

- Ну, это не беда, - возразил Бувар, - было бы оно только красиво.

И прибавил, понизив голос:

- Как у вас, например.

Нотариус стоял к ним спиною, разглядывая ветви семейного дерева Круамар. Она ничего не ответила, но стала играть своею длинною цепочкой от часов. Груди ее вздували черный шелк корсажа, и, слегка прищурив глаза, она опускала подбородок, как пыжащийся голубь, затем спросила с простодушным видом:

- Как звали эту даму?

- Неизвестно. Она была любовницей регента, - знаете, того, что так напроказил.

- Я думаю, скрижали времен...

И нотариус, не докончив фразы, выразил сожаление по поводу примера, который был подан в пылу страстей главою государства.

- Но вы все таковы!

Мужчины запротестовали. Последовал диалог о женщинах, О любви. Мареско утверждал, что существует много счастливых союзов; иногда человек даже не подозревает, что счастье у него под рукою. Намек был прозрачен. Щеки у вдовы зарделись, но, почти немедленно оправившись, она сказала:

- Мы вышли из возраста, когда делают глупости, не правда ли, г-н Бувар?

- Хе, хе, я этого не скажу про себя.

И предложив ей руку, он повел ее в другую комнату.

- Осторожно, здесь ступеньки. Вот так. Теперь взгляните на оконницу.

На ней можно было рассмотреть алый плащ и два крыла у ангела. Все остальное терялось под слоем свинца, скреплявшего многочисленные трещины на стекле. Вечерело, тени удлинились, г-жа Борден сделалась чинной.

Бувар вышел и вернулся закутанный в шерстяное одеяло, затем опустился на колени перед налоем, раздвинул локти, закрыл руками лицо, подставив солнечным лучам свою плешь. И он был уверен в произведенном впечатлении, потому что сказал:

- Разве не похож я на средневекового монаха?

Затем он поднял голову, взор у него затуманился, и лицо приняло мистическое выражение. В коридоре раздался торжественный голос Пекюше:

- Не бойся, это я.

Бувар был все еще коленопреклонен. Оба гостя продолжали стоять. Минута прошла в оцепенении.

Пекюше показалось, что г-жа Борден недостаточно очарована. Он спросил, все ли она видела.

- Кажется, все.

Показав на стену, он сказал еще:

- Виноват, здесь у нас будет вещь, которая в настоящее время реставрируется.

Вдова и Мареско удалились.

Оба друга придумали игру в соревнование. Они порознь совершали экскурсии, и один старался перещеголять другого в приобретениях. Пекюше только что раздобыл каску.

Бувар поздравил его с нею и выслушал похвалу за одеяло, которое Мели, при помощи шнурков, превратила в монашеское облачение. Они его надевали поочередно, когда принимали гостей.

У них побывали Жирбаль, Фуро, капитан Герто, затем особы менее видные: Ланглуа, Бельжамб, фермеры и даже соседские служанки. И каждый раз друзья повторяли свои объяснения, показывали место, где поставлен будет баул, напускали на себя скромность, просили не пенять на загроможденность помещения.

Пекюше в такие дни носил феску зуава, купленную им когда-то в Париже, считая ее более соответствующей художественной обстановке. В определенный момент он надевал каску и сдвигал ее на затылок, чтобы открыть лицо. Бувар не забывал манипуляций с алебардой; под конец они спрашивали друг друга глазами, достоин ли посетитель того, чтобы ему показали "средневекового монаха".

Какое они почувствовали волнение, когда перед их воротами остановилась коляска г-на де Фавержа! Ему нужно было сказать им только два слова, а именно:

Гюрель, его поверенный в делах, сообщил ему, что, повсюду разыскивая документы, они купили старые бумаги на ферме Обри.

- Совершенно верно.

Не нашли ли они писем гостившего в Обри барона де Гонневаля, бывшего адъютанта герцога Ангулемского? Некоторые лица хотели бы иметь эту корреспонденцию по семейным соображениям.

Ее у них не было, но они располагали вещью, которая его заинтересовала бы, если бы он соблаговолил последовать за ними в библиотеку.

Ни разу еще не скрипели в коридоре такие лакированные сапоги. Граф споткнулся о саркофаг, чуть было не растоптал несколько черепиц, обошел кресло, спустился по двум ступенькам. Войдя во вторую комнату, они ему показали под балдахином, перед св. Петром, горшок для масла, изготовленный в Нороне.

Бувар и Пекюше полагали, что дата подчас может оказать услугу.

Граф из вежливости осмотрел их музей. Он повторял: "Мило! Очень хорошо!", все время похлопывая себя по губам набалдашником трости, и, со своей стороны, поблагодарил их за то, что они спасли от гибели эти обломки средневековья, эпохи, когда процветали религиозная вера и рыцарская самоотверженность. Он любил прогресс и предался бы, как и они, этим интересным занятиям, но политика, государственный совет, сельское хозяйство - настоящий водоворот - поглощали его.

- Впрочем, после вас останутся только объедки, ибо скоро вы захватите в свои руки все достопримечательности департамента.

Тем не менее кое-что можно еще открыть в Шавиньоле, например: в углу кладбищенской стены с незапамятных времен лежит кропильница, зарытая в землю.

Они были весьма обрадованы этим сообщением, затем обменялись взглядом, означавшим: "Стоит ли?", но граф уже открыл дверь.

Мели, прятавшаяся за нею, вдруг убежала.

Проходя по двору, г-н де Фаверж заметил Горжю. Тот курил трубку, скрестив руки.

- У вас служит этот малый? Гм! В дни волнений я бы на него не положился.

И гость сел в свой кабриолет.

Отчего служанка испугалась его?

Расспросив ее, они узнали, что она служила у него на ферме. Это была та самая девочка, которая при первом их посещении два года тому назад давала пить жнецам.

Ее взяли прислуживать в замке и рассчитали "вследствие ложных доносов".

Что до Горжю, то в чем его можно упрекнуть? Он был очень ловок и относился к ним с чрезвычайным уважением.

На следующий день они чуть свет отправились на кладбище.

Бувар начал палкою исследовать указанное место. Зазвучало твердое тело. Они вырвали немного сорной травы и обнаружили каменную чашу, купель для крещения, в которой росли растения.

Однако нет такого обыкновения - зарывать в землю купели вне церковных стен.

Пекюше зарисовал ее, Бувар - описал, и все это они послали Ларсонеру.

Ответ от него пришел немедленно:

"Победа, дорогие собратья! Это бесспорно друидическая чаша!"

Во всяком случае он призывал их к осторожности. Топорик был сомнителен, и, как в своих, так и в их интересах, он указывал им ряд сочинений, в которых надлежало справиться.

В post-scriptum'e Ларсонер признавался им в желании взглянуть на чашу, и притом в ближайшие дни, в связи с путешествием по Бретани.

Тогда Бувар и Пекюше погрузились в кельтскую археологию.

ибо Сатурн, когда он царствовал в Финикии, взял в жены нимфу по имени Анобрет, от которой имел сына Иеуда; у Анобрет же есть сходство с Саррой: Иеуд был принесен в жертву (или был к тому близок) подобно Исааку; таким образом, Сатурн - это Авраам, а отсюда следует, что религия галлов имеет общее происхождение с иудейской.

Общество предков было устроено очень хорошо. К первому классу принадлежали народ, знать и царь, ко второму - законоведы, а к третьему, самому высшему, согласно утверждению Тайепье - "различного рода философы", то есть друиды или сарониды, в свою очередь делившиеся на эвбагов, бардов и вещателей.

Одни пророчили, другие воспевали, третьи преподавали ботанику, медицину, историю и литературу, словом "все современные им искусства". Пифагор и Платон были их учениками. Они научили греков метафизике, персов - колдовству, этрусков - утробогаданию, а римлян - лужению меди и приготовлению окороков.

Но от этого народа, господствовавшего над древним миром, остались только камни, из которых одни лежат в одиночку или группами по три, а другие расположены в виде галереи или стены.

Бувар и Пекюше, исполнившись пыла, изучили один за другим камень Поста в Юсси, сдвоенный камень в Гесте, камень Дарье близ Легля и всякие другие.

Все эти глыбы, одинаково неинтересные, быстро им наскучили; и однажды, обозрев каменный столб, они собирались уже вернуться домой, когда проводник повел их в буковый лесок, заваленный гранитными глыбами, похожими на пьедесталы или на чудовищных размеров черепах.

Самая большая из них выдолблена как таз. Один край приподнят, и две выемки, начинаясь в днище, идут до земли; они предназначались для стока крови, в этом нельзя сомневаться. Случай таких вещей не порождает.

Корни деревьев переплетались вокруг этих обломанных цоколей. Моросил дождь, вдали, как большие призраки, поднимались клочья тумана. Легко было представить себе жрецов под листвою в золотых тиарах и белых одеяниях, приносимых в жертву людей со связанными на спине руками и наклонившуюся над чашей друидессу, наблюдающую за красным ручьем, между тем как вокруг ревет толпа под гром кимвалов и труб, сделанных из рогов зубра.

У них сразу сложилось решение.

Однажды в лунную ночь они пошли на кладбище, крадучись, как воры, в тени домов. Ставни были заперты, и лачуги спокойны; ни одна собака не лаяла.

Горжю был с ними. Они принялись за работу. Слышен был только хруст камешков, когда на них натыкалась лопата, погружаясь в дерн.

Соседство мертвецов было им неприятно; башенные часы все время хрипели, и розетка на фронтоне церкви была словно глаз, следивший за святотатцами. Наконец они унесли чашу.

На следующий день они снова посетили кладбище, чтобы взглянуть на следы своего предприятия.

Аббат, вышедший подышать свежим воздухом, попросил их оказать ему честь - зайти к нему и, введя их к себе в маленький зал, посмотрел на них странным взглядом.

Посреди поставца для посуды, между тарелками, стояла суповая миска, расписанная желтыми букетами.

Пекюше похвалил ее, не зная, что сказать.

- Это старый руанский фаянс, - ответил кюре, - семейная драгоценность.

Знатоки ее ценят, особенно г-н Мареско. Он же сам не питает страсти к редкостям.

И так как они, казалось, не понимали, то он им объявил, что видел собственными глазами, как они похитили купель для крещения.

Оба археолога были очень сконфужены, что-то пролепетали. Ведь этот предмет лежал без употребления.

Конечно! Но пусть им предоставят, по крайней мере, возможность пригласить художника, чтобы срисовать чашу.

- Пусть будет по-вашему, господа.

- Это останется между нами, не правда ли? - сказал Бувар. - Как на исповеди!

Священник улыбнулся и жестом успокоил их.

Они не его боялись, а скорее Ларсонера. Когда он будет проездом в Шавиньоле, то позарится на чашу, и его болтовня дойдет до слуха правительства. Из осторожности они ее упрятали в пекарню, затем в беседку, в шалаш, в один из шкафов. Горжю устал ее перетаскивать.

Владение таким предметом пристрастило их к кельтским древностям Нормандии.

Их происхождение - египетское. Сез, в департаменте Орны, пишется иногда Саис, как город Дельты. Галлы клялись буйволом, - заимствование быка Аписа. Латинское прозвище жителей Байе - Беллокасты - ведет начало от Beli casa, жилища, святилища Бэла. Бэл и Озирис - одно и то же божество. "Нет ничего невероятного в том, - говорит Мангу де ла Лонд, - что близ Байе существовали друидические памятники". "Этот край, - прибавляет г-н Руссель, - сходен с тем, где египтяне воздвигли храм Юпитеру-Аммону". Итак существовал храм, и в нем были сокровища. Все кельтские памятники обладают ими.

В 1715 году, - докладывает дон Мартен, - некто Герибель откопал в окрестностях Байе несколько глиняных сосудов с костями и решил, согласно преданию и забытым авторитетам, что это место, некрополь, было горою Фаунусом, где погребен Золотой телец.

Между тем Золотой телец был предан сожжению, если только библия не заблуждается!

Прежде всего, где находится гора Фаунус? Авторы этого не указывают. Местные жители ничего об этом не знают. Следовало бы предпринять раскопки, и с этим намерением приятели отправили г-ну префекту петицию, оставшуюся без ответа.

Возможно, что гора Фаунус исчезла и что это был не холм, а курган. Что означали курганы?

Многие из них содержат скелеты, лежащие в том же положении, какое плод принимает в материнской утробе. Это значит, что гробница была для них как бы второю маткою, подготовлявшею их к другой жизни. Итак, курган символизирует женский орган, подобно тому, как воздвигнутый камень является органом мужским.

В самом деле, повсюду, где сохранились камни друидов, удержался непристойный культ. Об этом свидетельствует то, что происходило в Геранде, Шишбуше, Круазике, Ливаро. В былое время башни, пирамиды, свечи, придорожные столбы и даже деревья означали фаллос, и для Бувара и Пекюше все сделалось фаллосом. Они собирали вальки от карет, ножки кресел, засовы, аптекарские пестики. Посетителей своих они спрашивали:

- Это, по-вашему, на что похоже?

Затем открывали тайну, и если им отказывались верить, они жалостливо пожимали плечами.

Однажды вечером, когда они размышляли об учениях друидов, к ним пришел аббат, храня смиренный вид.

Немедленно они принялись показывать ему музей, начав с оконницы; но им не терпелось перейти к новому отделению - фаллосов. Священник остановил их, считая эту выставку неприличной. Он пришел потребовать обратно купель.

Бувар и Пекюше стали умолять еще о двух неделях, чтобы иметь время сделать отливку.

- Лучше не откладывать, - сказал аббат.

Пекюше, отлучившийся на минуту, сунул ему в руку наполеондор.

Кюре шарахнулся от него.

- Ах! Для ваших бедных!

И г-н Жефруа, покраснев, запрятал червонец в сутану.

Отдать чашу, чашу для жертвоприношений! Ни за что в жизни! Они даже хотели научиться древнееврейскому языку, который был родоначальником кельтского, если только сам от него не произошел. И они собирались отправиться в путешествие по Бретани, начав с Ренна, где у них назначено было свидание с Ларсонером, для изучения урны, упоминаемой в мемуарах Кельтской академии и содержавшей, по-видимому, прах царицы Артемизы; но тут вошел мэр, не снимая шляпы, бесцеремонно, как этого можно было ждать от такого грубого человека.

- Это не дело, господа хорошие! Нужно ее отдать.

- Что?

- Шутники! Я знаю, что вы ее скрываете.

Кто-то предал их.

Они возразили, что она у них сохраняется с разрешения г-на кюре.

- Это мы узнаем.

И Фуро удалился.

Он вернулся через час.

- Кюре отрицает это! Объяснитесь.

Они уперлись на своем.

Прежде всего, никому не нужна эта кропильница, так как она не кропильница. Они могут это доказать множеством научных доводов. Затем они предложили признать в своем завещании, что она принадлежит общине.

Они даже готовы были купить ее.

- И к тому же это моя вещь! - повторял Пекюше.

Двадцать франков, принятые г-ном Жефруа, служили доказательством сделки, а если бы пришлось держать ответ перед мировым судьею, - тем хуже, он принесет ложную присягу!

за что.

От усталости или боясь скандала, г-н Жефруа уступил миску. Она заняла место в их коллекции рядом с чепчиком из Ко. Купель украсила собою церковную паперть, и, утратив ее, они утешились мыслью, что народ в Шавиньоле не знает ее ценности.

Но суповая миска внушила им вкус к фаянсам: новый предмет для изучения и для разведок в окрестностях.

В ту пору люди со вкусом охотились за старыми руанскими подносами. У нотариуса их было несколько штук, и это снискало ему как бы репутацию художника, предосудительную при его профессии, но искупаемую серьезными сторонами его характера.

Узнав, что Бувар и Пекюше приобрели суповую миску, он пришел предложить им какую-нибудь мену.

Пекюше отказался.

- Ну что ж, не надо.

И Мареско осмотрел их керамику.

Все предметы, развешанные по стенам, были синего цвета с грязновато-белым фоном, только рога изобилия отливали зелеными и алыми оттенками. Были там бритвенные тазы, тарелки и подстаканники, - вещи, которые они долго высматривали и уносили домой, прижимая к сердцу, пряча под полой сюртука.

Мареско похвалил коллекцию, заговорил о других сортах фаянса, испано-арабском, голландском, английском, итальянском и, ослепив их своей эрудицией, сказал:

- Можно мне еще разок взглянуть на вашу суповую миску?

Он щелкнул по ней пальцем, затем присмотрелся к двум нарисованным на крышке буквам С.

- Руанская марка! - сказал Пекюше.

- О-о! У Руана, собственно говоря, не было марки. Когда неизвестен был Мутье, все французские фаянсовые изделия были из Невера. То же и с Руаном теперь! К тому же его в совершенстве имитируют в Эльбефе.

- Не может быть!

- Майолики отлично поддаются имитации. Ваш экземпляр не представляет никакой ценности, и я собирался сделать порядочную глупость!

Когда нотариус ушел, Пекюше без сил свалился в кресло.

- Не нужно было возвращать кропильницу, - сказал Бувар, - но ты увлекаешься! Ты всегда готов зарваться!

- Да, я увлекаюсь!

И схватив суповую миску, Пекюше швырнул ее так, что она отлетела к саркофагу.

- Мареско из зависти мог подшутить над нами!

- Как?

- Я совсем не считаю доказанным, что суповая миска - подделка. Возможно, что поддельны другие предметы, которыми он, судя по его виду, восхищался.

И конец дня прошел в колебаниях, сожалениях.

Из-за этого все же не приходилось отменять поездку в Бретань. Они даже собирались взять с собою Горжю, чтобы он помогал им при раскопках.

С некоторого времени он ночевал у них в доме, чтобы поскорее закончить ремонт баула. Перспективою отъезда он был недоволен и однажды сказал им, когда они говорили о менгирах и курганах, которые надеялись увидеть:

- Я знаю места получше; на юге Алжира, близ источников Бу-Мурсуга, их можно найти множество.

Он даже описал одну гробницу, случайно открытую в его присутствии и содержавшую скелет, который сидел на корточках, как обезьяна, обхватив руками колени.

Ларсонер, когда они сообщили ему об этом факте, не придал ему никакой веры.

Бувар его раздразнил, углубив тему.

Как объяснить бесформенность галльских памятников, коль скоро эти самые галлы были во времена Юлия Цезаря цивилизованными людьми? Очевидно, это произведения более древнего народа.

Такая гипотеза, по мнению Ларсонера, грешила недостатком патриотизма.

Безразлично. Нет никаких доказательств, что эти памятники созданы галлами. "Укажите нам какой-нибудь текст!"

Академик рассердился, перестал отвечать, и они были этому очень рады, до того им надоели друиды.

Их неумение разбираться в керамике и в кельтских древностях объяснялось незнанием истории, в частности - истории Франции.

У них в библиотеке имелось сочинение Анкетиля, но ряд королей-ленивцев весьма мало их позабавил. Подлость дворцовых сенешалов нисколько их не возмутила, и они бросили Анкетиля, раздраженные его глупыми рассуждениями.

Тогда они запросили Дюмушеля: "Какая история Франции самая лучшая?"

Дюмушель от их имени взял абонемент в кабинете для чтения и выслал им письма Огюстена Тьерри и два тома Женуда.

По мнению этого писателя, королевская власть, религия и национальные собрания - вот "основы" французской нации, восходящие ко времени Меровингов. Каролинги отступили от них. Капетинги, в согласии с народом, старались их сохранить. При Людовике XIII была установлена абсолютная власть, дабы победить протестантизм, последнее усилие феодализма, а 89-й год является возвращением к конституции предков.

Бувар, сначала прочитавший Огюстена Тьерри, отнесся к ним с презрением.

- Что ты мелешь там про свою французскую нацию, если не существовало ни Франции, ни Национальных собраний! И Каролинги решительно ничего не узурпировали! А короли не освободили коммун! Читай сам!

Пекюше согласился с очевидностью и вскоре превзошел Бувара в научной строгости. Он счел бы для себя позором произнести "Шарлемань" вместо "Карл Великий" и "Кловис" вместо "Хлодвиг".

Тем не менее он был увлечен Женудом, считая ловким такое соединение двух концов французской истории, при котором середина является пустою вставкой. И желая исчерпать все вопросы, они обратились к сборникам Бюше и Ру.

Но пафос предисловий, - это смесь социализма с католицизмом, - вызывал в них отвращение; слишком многочисленные подробности мешали видеть общую картину.

Они прибегли к помощи Тьера.

Это было летом 1845 года, в садовой беседке. Пекюше, подставив под ноги скамеечку, читал вслух своим замогильным голосом, не утомляясь, останавливаясь только для того, чтобы запустить пальцы в табакерку. Бувар слушал его с трубкою во рту, раздвинув колени, расстегнув верхние пуговицы панталон.

От стариков доводилось им слышать о 93-м годе; и чуть ли не личные воспоминания оживляли скучное повествование автора. В те времена большие дороги полны были солдат, распевавших Марсельезу. Женщины, сидя у ворот, сшивали полотнища для палаток. Иногда проносился поток людей в красных колпаках, и на конце пики торчала бледная голова со свисавшими волосами. Облако пыли окружало высокую трибуну в Конвенте, где люди с яростными лицами призывали к убийствам. Проходя среди белого дня мимо Тюильрийского бассейна, можно было слышать стук гильотины, похожий на удары копра.

А ветерок шевелил гроздьями беседки, колыхался спелый ячмень, посвистывал дрозд. Оглядываясь вокруг, они наслаждались этим спокойствием.

Какая жалость, что не удалось поладить с самого начала! Ведь если бы роялисты мыслили, как патриоты, если бы двор обнаружил побольше откровенности, а противники его - поменьше свирепости, не случилось бы многих несчастий.

Болтая на эту тему, они увлекались. Свободомыслящий и чувствительный Бувар был приверженцем конституции, Жиронды, героев термидора. Желчный Пекюше, сторонник сильной власти, объявил себя санкюлотом и даже робеспьеристом.

Он одобрял казнь короля, самые свирепые декреты, культ Верховного существа. Бувар предпочитал поклонение природе. Он бы с удовольствием приветствовал образ толстой женщины, изливающей на поклонников из сосцов своих не воду, а шамбертен.

Желая в своих доводах опираться на большее количество фактов, они раздобыли другие сочинения: Монгаяра, Прюдома, Галлуа, Лякретеля и пр., и противоречивость этих книг их ничуть не смущала. Каждый брал из них то, что могло послужить в защиту его взглядов.

Так, например, Бувар не сомневался, что Дантон за сто тысяч экю согласился вносить гибельные для Республики законопроекты, а Пекюше утверждал будто Верньо потребовал за это шесть тысяч франков в месяц.

- Никогда в жизни! Объясни-ка мне лучше, за что сестра Робеспьера получала пенсию от Людовика XVIII?

- Совсем не от него, а от Бонапарта, и если ты о нем такого мнения, то кто была особа, имевшая тайное свидание с Эгалитэ незадолго до его казни? Я требую, чтобы в мемуарах г-жи Кампан восстановлены были выброшенные абзацы! Смерть дофина представляется мне подозрительной. Пороховой погреб в Гренеле, взорвавшись, убил две тысячи человек! Причина, говорят, неизвестна - какой вздор!

Пекюше ведь о ней догадывался и все преступления объяснял махинациями аристократов, иноземным золотом.

В представлениях Бувара "вознеситесь на небо, сыновья св. Людовика", верденские девы и панталоны из человеческой кожи были неоспоримы. Он соглашался со списками Прюдома: ровно один миллион жертв.

Но Луара, побагровевшая от крови, начиная от Сомюра и до Нанта, на протяжении восемнадцати миль, поселила в нем сомнения. Возымел их также Пекюше, и они стали с недоверием относиться к историкам.

Тьерри, говоря о варварах, показывает, как глупо доискиваться, был ли тот или иной правитель плох или хорош. Отчего не следовать тому же методу при изучении более близких нам эпох? Но история должна быть мстительницей за мораль. Тациту мы обязаны благодарностью за то, что он умалил Тиберия. В конце концов имела ли королева любовников, замышлял ли Дюмурье измену уже при Вальми, кто начал первый в прериале - Гора или Жиронда, а в термидоре - якобинцы или Равнина, - какое значение имеет это для Революции, причины которой глубоки, а следствия неисчислимы?

Конечно, должно было произойти то, что произошло; но предположите, что королю удалось бежать без помехи, что Робеспьер скрылся или что Бонапарт убит, - а такие случайности зависели от добросовестности какого-нибудь хозяина гостиницы, от незапертой двери, от уснувшего караульного, - и ход истории был бы иной.

У приятелей не осталось ни одной ясной идеи относительно людей и событий этой эпохи.

Чтобы судить о ней беспристрастно, нужно было бы прочесть все исторические книги, все мемуары, все газеты и все рукописные документы, ибо малейший пропуск может породить ошибку, которая повлечет за собою другие, и так без конца. Они от этого отказались.

Но у них появился вкус к истории, потребность в самодовлеющей истине.

Быть может, ее легче обнаружить в древних веках. Писатели, более далекие от событий, должны говорить о них бесстрастно. И они начали с добряка Роллена.

- Что за нагромождение вздора! - воскликнул Бувар после первой же главы.

- Погоди немного, - сказал Пекюше, роясь в нижней части книжного шкафа, где стояли книги бывшего владельца усадьбы, старого юриста, маниака и остроумца.

И перебрав много романов и театральных произведений, вместе с томом Монтескье и переводами из Горация, он нашел то, что искал: сочинения Бофора по римской истории.

Тит Ливий считает Ромула основателем Рима, Саллюстий оказывает эту честь троянцам Энея. Кориолан умер в изгнании, по сообщению Фабия Пиктора, вследствие козней Аттия Тулла, если верить Дионисию; Сенека утверждает, что Гораций Коклес вернулся победителем, Дион - что он был ранен в ногу. А Ла Мот ле Вайе высказывает подобные же сомнения, говоря о других народах.

Нет единогласия во взглядах на древность халдеев, на век Гомера, на существование Зороастра и двух ассирийских царств. Квинт Курций сочинял басни. Плутарх опровергает Геродота. О Цезаре у нас было бы иное представление, будь Верцингеторикс автором его комментариев.

Древняя история туманна из-за скудости источников, новая изобилует ими; и Бувар с Пекюше вернулись к Франции, принялись за Сисмонди.

Смена во времени такого множества людей внушила им желание познакомиться с ними поближе, вмешаться в дело. Им хотелось прочитать в подлиннике Григория Турского, Монстреле, Коммина, всех, чьи имена звучали странно или приятно.

Но события перепутывались у них в голове, так как они не знали хронологии.

По счастью у них была мнемоника Дюмушеля, книжка in 12ў в папке, с таким эпиграфом: "Учи забавляя!"

В ней сочетались три системы - Аллеви, Пари и Фенегля.

Аллеви преобразует цифры в фигуры, причем 1 изображается башней, 2 - птицей, 3 - верблюдом и так далее. Пари поражает воображение ребусами: кресло, украшенное гвоздями (clous) с винтиками (vis), дает: clou, vis - Кловис, и так как масло на огне издает "рик, рик", то мерланы на сковородке напомнят Хильперика. Фенегль делит вселенную на дома с комнатами, из которых в каждой четыре стены, в каждой стене девять простенков и на каждом простенке - по эмблеме. Таким образом, первый король первой династии займет в первой комнате первый простенок, маяк (phare) на горе (mont) укажет, что его звали "Pharamond" - Фарамунд, по системе Пари, а если, по совету Аллеви, поместить сверху зеркало, означающее 4, птицу - 2 и обруч - 0, то получается 420, год воцарения этого короля.

Для большей ясности они приняли за мнемоническую основу собственный свой дом, свое обиталище, связав с каждой из его частей особое событие, и двор, сад, окрестности, весь край имели для них отныне только тот смысл, что способствовали памяти. Межевые столбы на полях ограничивали определенные эпохи, яблони были родословными древами, кусты - сражениями, мир стал символом. На стенах они отыскивали множество отсутствующих вещей, начинали видеть их в конце концов, но уже не знали годов, означаемых ими.

К тому же хронология не всегда достоверна. Из школьного учебника они узнали, что Иисус родился на пять лет раньше, чем принято думать, что у греков было три способа исчислять Олимпиады, а у латинян - восемь способов для установления начала года. Столько же, стало быть, источников для ошибок, помимо тех, к которым ведут зодиаки, эры и различные календари.

Вот философия истории действительно существенна!

Бувар не мог дочитать до конца знаменитой речи Боссюэта.

- Орел из Мо шутник! Он забывает про Китай, Индию и Америку! Но заботливо нам сообщает, что Феодосий был "радостью вселенной", что Авраам "стоял наравне с царями" и что философия греков ведет свое начало от евреев. Его интерес к евреям меня раздражает.

Пекюше согласился с этим мнением и посоветовал Бувару читать Вико.

- Можно ли допустить, - возражал Бувар, - чтобы басни были правдивее, чем истины историков?

Пекюше попытался толковать мифы, увязнув в Scienza Nuova.

- Не станешь же ты отрицать, что у провидения есть план?

- Я его не знаю, - сказал Бувар.

И они решили положиться в этом отношении на Дюмушеля.

Профессор признался, что теперь он в области истории сбит с толку.

- Она меняется что ни день. Сомнению подвергаются римские цари и странствия Пифагора. Производятся нападки на Велизария, Вильгельма Телля и даже на Сида, оказавшегося, благодаря последним открытиям, простым разбойником. Приходится пожелать, чтобы больше не делалось открытий, а Институту надлежало бы даже установить своего рода канон, который предписал бы, чему надо верить.

В post-scriptum'e он привел правила критики, заимствованные им из курса Дону:

"Ссылка, в виде доказательства, на свидетельство масс - плохое доказательство; массы не для того существуют, чтобы свидетельствовать.

Следует отвергать невозможные вещи, например, утверждение, будто Павзаний видел камень, проглоченный Сатурном.

Архитектура способна лгать, тому пример - арка на форуме, где Тит назван первым покорителем Иерусалима, который до него был взят Помпеем.

Медали вводят иногда в заблуждение. При Карле IX были выбиты монеты с чеканом Генриха II.

Надобно считаться с ловкостью подделывателей и пристрастием защитников и клеветников".

Мало кто из историков работал согласно этим правилам, все руководствовались интересами религии, нации, партии, доктрины, или желанием бранить королей, поучать народ, показывать примеры нравственного поведения.

Не лучше их и другие, притязающие только на роль повествователей, потому что всего нельзя рассказать, нужно выбирать. Но выбор документов будет всегда определяться известным направлением, и так как оно различно в зависимости от положения писателя, то никогда история не будет иметь твердого основания.

"Это печально", - думали друзья.

Однако можно было взять какой-нибудь сюжет, исчерпать источники, надлежащим образом их исследовать, затем сгустить в рассказе, который был бы своего рода сводкою, отражающей истину во всем ее объеме. Подобный труд представлялся Пекюше исполнимым.

- Хочешь, попробуем составить какую-нибудь историю?

- С превеликим удовольствием! Но какую?

- В самом деле, какую?

Бувар уселся, Пекюше расхаживал взад и вперед по музею. Когда горшок для масла попался ему на глаза, он вдруг остановился.

- Не написать ли нам биографию герцога Ангулемского?

- Да ведь это был дурак! - возразил Бувар.

- Ничего не значит! Второстепенные личности оказывают подчас огромное влияние, и в руках этого человека были, может быть, пружины событий.

Они могли бы почерпнуть сведения из книг; г-н де Фаверж, наверное, тоже ими располагает, - как собственными, так и полученными от старых дворян из числа его друзей.

Они обдумали этот проект, обсудили и порешили, наконец, провести две недели в муниципальной библиотеке Кана, чтобы собрать материал.

Библиотекарь предоставил в их распоряжение книги по общей истории, брошюры и раскрашенную литографию, изображавшую герцога Ангулемского в полупрофиль.

Синее сукно его мундира еле проглядывало из-под эполет, орденов и широкой красной ленты Почетного легиона. Необыкновенно высокий воротник обхватывал длинную шею. Грушевидную голову обрамляли завитки прически и узкие баки, а тяжелые веки, очень крупный нос и толстые губы придавали лицу выражение незначительное, но доброе.

Сделав выписки, друзья составили план.

Рождение и детство представляют мало любопытного. Один из гувернеров герцога - аббат Гене, враг Вольтера. В Турине он изучает походы Карла VIII и отливает пушку. Поэтому, несмотря на молодость, его назначают командиром полка гард-ноблей.

1797. Его женитьба.

1814. Англичане берут Бордо. Он устремляется туда вслед за ними и показывает свою особу населению. Описание его наружности.

1815. Бонапарт нападает на него врасплох. Он призывает немедленно испанского короля, а Тулон, без Массена, предается англичанам.

Операции на юге. Он разбит, но отпущен под условием возвращения алмазов из короны, захваченных ускакавшим во всю прыть королем, его дядей.

После Ста Дней он возвращается со своими родителями и живет спокойно. Проходит несколько лет.

Триумфальные арки, цветы, преподносимые молодыми девицами, обеды в префектурах, молебны в соборах. Парижане опьянены восторгом. Город устраивает в его честь банкет. В театрах песни намекают на героя.

Энтузиазм ослабевает, судя по тому, что в 1827 году, в Шербурге, организованный по подписке бал не удается.

В качестве главного адмирала Франции он делает смотр флоту, отправляющемуся в Алжир.

Июль 1830 года. Мармон знакомит герцога с положением дел. Он приходит в такую ярость, что ранит себе руку о шпагу генерала.

Король возлагает на него командование всеми силами.

В Булонском лесу ему встречаются три армейские части, но, пытаясь обратиться к ним с речью, он не может связать двух слов.

Из Сен-Клу он мчится к Севрскому мосту. Холодное отношение войск. Это его не смущает. Семейство короля покидает Трианон. Он усаживается под дубом, разворачивает карту, размышляет, снова вскакивает на коня, проезжает перед Сен-Сиром и ободряет воспитанников несколькими словами.

В Рамбулье лейб-гвардейцы прощаются с ним. Он садится на корабль и во время всего плавания хворает. Конец карьеры.

Необходимо в этом труде подчеркнуть значение мостов. Сначала герцог бесцельно подвергает себя опасности на Минском мосту; берет мост Сент-Эспри и мост Лориоль; в Лионе оба моста оказываются для него роковыми, и перед Севрским мостом его счастье закатывается.

подкупить деньгами конституционалистов.

Его уступчивость была так велика, что он согласился на предполагавшийся брак его отца с королевой Этрурии, на образование нового кабинета после ордоннансов, на отречение в пользу Шамбора, на все, что требовали от него.

Однако в твердости у него недостатка не было. В Анжере он разжаловал пехоту, которая из ревности к кавалерии решила его эскортировать, так что его высочество оказался затертым среди пехотинцев, и колени у него были стиснуты. Но кавалерии, виновнице беспорядка, он выразил порицание и простил инфантерию; настоящий суд Соломона.

Его благочестие выразилось во множестве добрых дел, а милосердие - в том, что по его ходатайству был помилован генерал Дебель, поднявший против него оружие.

Интимные подробности, черты характера.

На прогулках, отбивая шаг, он повторял про себя: "Раз, два! раз, два! раз, два!"

Сохранились некоторые его изречения.

По адресу одной депутации из Бордо: "Пребывание среди вас служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо".

По адресу протестантов из Нима: "Я добрый католик, но никогда не забуду, что знаменитейший из предков моих был протестантом".

"Все хорошо, друзья мои! Добрые вести! Дело идет на лад! Все прекрасно!"

После отречения Карла X: "Если я им не нужен, пусть устраиваются сами".

А в 1814 году по всякому поводу, в каждой деревушке: "Нет больше войны, нет наборов, нет косвенных налогов".

Стиль у него стоял на уровне красноречия. Его прокламации - верх совершенства.

Первая, от имени графа д'Артуа, начиналась так: "Французы, брат вашего короля прибыл!"

"Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!"

Приказ, отданный в Байонне: "Солдаты! Я прибыл".

Другой, во время полного разгрома: "Продолжайте с доблестью, достойною французского солдата, вести начатую вами борьбу. Франция ждет ее от вас!"

Последняя, в Рамбулье: "Король вступил в соглашение с правительством, образовавшимся в Париже, и, судя по всему, соглашение это должно с минуты на минуту состояться".

"Судя по всему" было великолепно.

И они пометили на полях: "Обследовать любовные похождения герцога".

Когда они уже собирались уходить, библиотекарь вспомнил еще об одном портрете герцога Ангулемского.

На нем он представлен был в профиль, в форме кирасирского полковника, глаз был еще меньше, рот раскрыт, волосы гладкие, развевающиеся.

Как примирить эти два портрета? Гладкие были у него волосы или вьющиеся, если только он не доводил своего кокетства до того, что завивался?

Бувар считал, что ничего не знаешь о человеке, покуда неизвестны его страсти; и чтобы выяснить эти два вопроса, они отправились в замок Фавержа. Графа не было дома, это задерживало их работу. Они вернулись раздосадованные.

Входная дверь была настежь раскрыта, в кухне - никого. Они поднялись по лестнице и посреди комнаты Бувара увидели - кого же? - г-жу Борден, смотревшую по сторонам.

- Простите, - сказала она, стараясь улыбнуться, - я уже целый час ищу вашу кухарку. Мне надо с нею поговорить о варенье.

Жермену они нашли в дровяном сарае на стуле: она спала глубоким сном. Ее растолкали. Она открыла глаза.

Ясно было, что в их отсутствие г-жа Борден расспрашивала ее.

Жермена вышла из оцепенения и заявила, что у нее расстройство желудка.

- Я остаюсь и буду за вами ухаживать, - сказала вдова.

Тут они заметили во дворе большой чепчик с колыхавшимися кружевами. То была фермерша, г-жа Кастильон. Она кричала:

А с чердака молоденькая их служанка ответила громко:

- Его нет дома!

Через пять минут она сошла вниз, взволнованная, с красными щеками. Бувар и Пекюше упрекнули ее в медлительности. Она безропотно расстегнула им гетры.

Затем они пошли взглянуть на баул.

При этом зрелище, при этом новом разочаровании Бувар сдержал слезы, а Пекюше бросило в дрожь.

Горжю, появившийся почти тотчас же, объяснил дело так: он вынес баул во двор, чтобы покрыть его лаком, а заблудшая корова его опрокинула.

- Чья корова? - спросил Пекюше.

- Не знаю.

Впрочем, они ставят на этом крест: слишком долго водит он их за нос, и не хотят они больше видеть ни его самого, ни его работы.

Напрасно. Беда не так велика. И трех недель не пройдет, как все будет готово. И Горжю проводил их до кухни, куда приплелась Жермена стряпать обед.

Они заметили на столе бутылку кальвадоса, на три четверти пустую.

- Наверное, это вы! - обратился Пекюше к Горжю.

Бувар возразил:

- Вы были единственный мужчина в доме.

- Ну, а женщины-то что? - ответил мастеровой, искоса взглянув на Жермену.

Та его перебила:

- Конечно, вы!

- Может быть, я и комод разбила?

Горжю сделал пируэт.

- Разве вы не видите, что она пьяна!

Старуха вышла из себя.

- Разве не мерзость, что вы вместе целые дни проводите в роще, не считая ночей! Ах ты, парижское отродье, сердцеед! Приходит к нашим хозяевам и рассказывает им басни!

Зрачки у Бувара расширились.

- Какие басни?

- Я не позволю над собой потешаться! - воскликнул Пекюше.

И возмущенный ее дерзостью, выведенный из себя неприятностями, он выгнал ее. Пусть убирается. Бувар не возражал против такого решения, и они ушли, оставив в кухне рыдавшую Жермену и старавшуюся ее утешить г-жу Борден.

Вечером, успокоившись, они снова поразмыслили над этими происшествиями, спросили себя, кто выпил кальвадос, каким образом сломался ларь, что нужно было г-же Кастильон, звавшей Горжю, и обесчестил ли он Мели?

- Мы не знаем того, что происходит в нашем доме, - сказал Бувар, - а собираемся открыть, какие волосы и какие любовницы были у герцога Ангулемского!

- Сколько значительных по-иному вопросов, и еще более трудных!

Из этого они заключили, что внешние факты - не все. Их нужно восполнить психологией. Без воображения история несовершенна.

- Выпишем несколько исторических романов!