Ретчель Дейсоп

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ретчель Дейсоп (старая орфография)

Присяжные уже два часа совещались, и публика в суде начинала выказывать нетерпение. Судья около получаса оставался на своей скамье, читая газету, но потом ему надоело ждать и он ушел в свою комнату; шериф, не зная что делать с треугольной шляпой, которая лежала у него на коленях, и шпагой, болтавшейся между ногами, силился принять натуральную позу и любезно разговаривал по временам с дамами. Адвокаты, окружив стол защитника, громко болтали обо всем, кроме разбиравшагося дела. Их интерес к этому делу был уже исчерпан с час перед тем и мог быть вновь возбужден только прочтением приговора присяжных.

Дело Гьюга Мольверера стояло последним в списке настоящей уголовной сессии в Толминстере. Он обвинялся в убийстве, но это было убийство из ревности и совершено при таких обстоятельствах, что присяжные могли вынести оправдательный вердикт. Все зависело от того, как взглянут присяжные на право человека наказать коварного соперника. Подсудимый был джентльмен, молодой, красивый, и его достойное, сдержанное поведение на скамье обвиняемых снискало ему общее сочувствие публики, особенно дам. Речь это защитника Сутля, лучшого адвоката по уголовным делам, отличалась могучей силой и красноречивой убедительностью, а заключительное слово судьи несколько склонялось в его пользу. Но все знавшие судью Кобля видели в этом дурной признак, потому что он обыкновенно склонялся в пользу обвиняемого в своем заключительном слове, когда его опытный, зоркий глаз замечал, что присяжные были предубеждены против него. Таким образом, он старался уравновесить его шансы.

Раздался звонок, и стали говорить, что присяжные потребовали свечей. Сероватый свет ноябрьского дня быстро переходил в сумерки, и глубокая тень ложилась в углах судебной залы. Платья и шляпки дам казались одного цвета, а красный балдахин над судейским местом совершенно почернел. Однако, не было еще на столько темно, чтобы зажечь газ. Наконец, в комнате присяжных послышался второй звонок, и вслед за этим появился судья, предшествуемый приставом, который поставил на судейский стол две зажженные восковые свечи. Мерцающий их свет рельефно выставил красную мантию судьи, его горностаевый воротник и обшлага, а также черные перчатки. Все зрители, вышедшие из залы, быстро возвратились. Двери были настеж отворены, и полиция впустила всех желавших, так что не осталось ни одного уголка не занятого. Судебные пристава громко кричали: "Потише, господа". Адвокат Сутль в шелковой мантии проложил себе дорогу к своему столу в ту самую минуту, как обвиняемый появился в сопровождении двух полицейских.

Некоторые из дам навели на него бинокли, но было слишком темно, чтобы разглядеть выражение лица подсудимого. Оне видели только, что лицо его было обращено к скамье присяжных, которые поспешно выходили из своей комнаты. Секретарь, стоя у судейского стола, начал на распев: "Господа присяжные"... но прежде, чем он успел окончить свою фразу, старшина присяжных, очень нервный человек произнес:

- Виновен.

- Вы говорите, что подсудимый виновен в преднамеренном убийстве и таков вердикт всех присяжных?

- Виновен, повторил старшина дрожащим голосом.

Глухой ропот пробежал в публике, и некоторые дамы громко выразили свое сочувствие. Но, повидимому, приговор удовлетворял общественную совесть, и в дальней части залы, где толпились мелкие негодяи, мошенники и воришки, эти обычные завсегдатаи судов, не послышалось ни одного возражения. Еслибы приговор был иной, то, быть может, толпа выразила бы свое удовольствие, но теперь она была только поражена, как обыкновенно в тех случаях, когда правосудие бывает безжалостно к людям, стоящим на высокой общественной ступени. Однако, в зале тотчас воцарилось мертвое молчание, и секретарь спросил подсудимого: имеет-ли он что возразить против объявления ему смертного приговора в установленной форме?

Он молча покачал головой, и судья вынул из стола нечто похожее на черный футляр бювара с протечной бумагой. Он надел это нечто на макушку своего парика, и лицо его приняло совершенно каррикатурный вид. Но слова, с которыми он обратился к подсудимому, были не глупы и не лишены теплого чувства.

- Гьюг Мольверер, сказал он: - все должны сожалеть, что человек в вашем общественном положении признан виновным в самом ужасном преступлении; но ваша защита, ваше уверение, что вы убили Сайлеса Бовера в честной открытой борьбе, не могут заслуживать уважения. Он был ваш соперник и гнусно вас оклеветал; вы его подкараулили, дали ему дубину по вашим словам, вызвали его на бой и убили без свидетелей, которые могли бы засвидетельствовать, что поединок был честный. Это - преднамеренное убийство, и я не могу оставить в вас ни малейшей надежды, чтобы отменили тот приговор, который я тотчас произнесу.

После этого, судья проговорил обычную формулу смертного приговора, и подсудимый не выказал ни малейшого признака волнения.

- Мольверера повесят, сказал один адвокат своему товарищу, когда толпа хлынула из судебной залы: - если Кобл говорит, что нет надежды, значит, её действительно нет.

- Ну, жестоко вешать человека за убийство такого негодяя, как Бовер, отвечал другой адвокат, и они оба направились в гостинницу, где был приготовлен общий стол для всех лиц судебного сословия.

Гьюг Мольверер и Сайлес Бовер любили одну молодую девушку - Ретчель Дейсоп, единственную дочь и наследницу банкира, который, ликвидировав свои дела, купил в окрестностях Толминстера большое поместье. Мистер Дейсоп был уважаем всеми за его прямой, благородный характер. Он очень любил свою дочь и дозволял ей полную свободу, но всегда говорил, что не выдаст её замуж за искателя богатых невест, что, конечно, означало в нем твердую решимость руководить её выбором. А всем было известно, что Гьюг Мольверер вел в университете распутную жизнь, несколько раз испортил себе карьеру чрезмерной страстью к скачкам и находился в затруднительных обстоятельствах, когда он начал ухаживать за мисс Дейсоп. В сущности, он не был в таком стесненном положении, как все полагали, потоку что принадлежал к тому роду людей, которым дорого купленный опыт идет в прок, и он мало-по-малу съумел так устроить свои дела на скачках, что пари приносили еку положительный доход. Но его соперник Сайлес Бовер, который был его закадычным другом в университете и вместе с ним кутил, не остановился перед клеветой и уверил мистера Дейсопа, что Гьюг был самый развратный человек, что он не любил Ретчель и что он только желал овладеть её деньгами. Этим путем ему удалось очернить своего друга в глазах всей семьи молодой девушки, которую они оба любили. Сайлес Бовер был умный, красноречивый и ловкий человек; некогда он вел такую же жизнь, как Гьюг, и даже сам поощрял его к кутежам, но в последствии он наследовать небольшее состояние, остепенился и принял наружный вид очень приличного, почтенного джентльмена. Он носил высокие, туго накрахмаленные воротнички и произносил в нос лицемерно набожные речи. Он был церковным старостою, председателем комитета для раздачи супа бедным и часто по вечерам распевал церковные гимны в обществе молодых девиц на уроках вокальной музыки. Но душа у него была низкая, и его зоркие глаза всегда искали легкой наживы. Ретчель Дейсоп его ненавидела, но он мало-по-малу втерся в милость её семьи, и сама Ретчель, хотя и подозревала его истинный характер, но не имея доказательств его лжи и коварства, должна была пересилить свою антипатию и старалась его уважать. В глубине же своего сердца бедная молодая девушка любила Гьюга Мольверера и дала себе слово, что если не будет его женой, то вовсе не выйдет замуж. Поэтому, можно себе представить, что она почувствовала, когда в одно прекрасное утро до нея дошла страшная весть, что её поклонники встретились на земле Сайлеса Бовера и что, после гневной ссоры, Гьюг Мольверер нанес своему сопернику смертельный удар. Перед своей смертью, Сайлес Бовер успел сказать людям, которые нашли его истекающого от крови:

- Он ударил меня сзади, не предупредив. Это - преднамеренное убийство.

По несчастью, Гьюг Мольверер испортил еще свое дело попыткой бегства. Его поймали, отдали под суд и приговорили к смертной казни.

Это печальное известие принес в дом мистера Дейсопа адвокат Сутль через час после закрытия судебного заседания. Он нашел всю семью в самом глубоком отчаянии. Мистер и мистрис Дейсоп едва не сошли с ума, безпокоясь о дочери, которая не переставала упрекать их в жестокости, доведшей Гьюга до его безумного поступка. Узнав, что любимый ею человек приговорен к позорной смерти, она истерически зарыдала и стала безсвязно кричать, что бросится к ногам королевы, чтобы вымолить ему помилование, что напишет письма во все газеты, что поднимет всю страну против такого несправедливого приговора. Однако, когда первая вспышка отчаяния миновала, она немного успокоилась и спросила у адвоката с страшным хладнокровием:

- Мы должны подать прошение министру внутренних дел, отвечал он: - я не думаю, чтоб приговор был приведен в исполнение.

- Я подпишу с удовольствием прошение, заметил мистер Дейсоп дрожащим голосом.

В последний месяц он постарел на десять лет.

- Вы должны это сделать, папа, воскликнула с жаром Ретчель, и слезы снова хлынули из её глаз: - ах, отчего вы не поняли сразу, что за человек был Сайлес Бовер!

- Милое дитя мое, я действовал так из любви к тебе, промолвил старик печально.

- Нам не следует отчаиваться, сказал Сутль: - я напишу прошение, в котором выставлю все доводы в его пользу, и я уверен, что его подпишут многие. У Гьюга столько друзей.

- Всякий, кто знает Гьюга, любит его, промолвила сквозь слезы Ретчель: - он всегда был прямой, храбрый человек и, без всякого сомнения, убил мистера Бовера в честном поединке. За-границей это назвали бы дуэлью; они были одинаковой силы, мистер Бовер был даже выше ростом и плотнее Гьюга.

Мистрис Дейсоп молча плакала. Она не могла промолвить ни слова от сердечного горя и с материнской любовью оплакивала мрачную участь молодой девушки. Мистер Дейсоп переговорил с адвокатом насчет формы прошения в министру внутренних дел и обещал найти много сторонников в Толминстере.

- Не унывайте, мисс Дейсоп, сказал Сутль, уходя: - я надеюсь получить нечто большее, чем отмену смертной казни; мы будем хлопотать о помиловании.

Он, однако, сказал это только из сожаления к бедной молодой девушке, которая с самого начала объявила, что она не хочет ни о чем слышать, кроме совершенного помилования; ее не могло удовлетворить присуждение Гьюга к каторжной работе, которая была хуже смерти.

Прежде, чем уехать в Лондон, Сутль написал прошение, и не трудно было найти желающих подписать его. Преступление Гьюга ни кем не считалось обыкновенным убийством. Быть может, закон считал его таковым, но поведение Сайлеса Бовера по отношению к своему старому товарищу и другу было так гнусно, что могло вывести из себя самого тихого человека. К тому же, ничего не стоило подписать бумагу, и многие, которым решительно было все равно, повесят-ли или нет Мольверера, присоединили свой голос к просьбе о помиловании тем более, что все дамы были горячими его сторонницами. Доброжелатели Гьюга нашлись и вне Толминстера, копии с прошения были посланы во все главные города, и поднято было нечто в роде национального движения в его пользу. Газеты отозвались о нем очень сочувственно; многие влиятельные люди лично просили за него министра внутренних дел. Но в министерстве существует рутина для подобных дел, и когда, по обыкновению, спросили мнение судьи Кобля, то его неудовлетворительный ответ перевесил тысячи подписей некомпетентных лиц. Таким образом, прошение было оставлено без последствий, под тем предлогом, что закон должен быть исполнен.

Прошло десять дней после объявления приговора, и исполнение его назначено через неделю, в понедельник. Ретчель Дейсоп это знала и, когда её последняя надежда на помилование Гьюга исчезла, она решилась самй спасти его. Время слез и отчаяния прошло; обезумевшая от любви молодая девушка стала хладнокровно обдумывать средства вырвать несчастного из рук палача силой или хитростью. Она добилась от отца торжественного обещания, что он даст сколько угодно денег на бегство из тюрьмы Гьюга, если только это можно было сохранить в тайне. Основываясь на этом, Ретчель принялась за дело.

- Я его спасу во что бы ни стало, сказала она отцу: - замки и засовы для того и созданы, чтоб их ломать. Через неделю Гьюг будет свободен, или мы оба умрем!

Толминстерская тюрьма находилась в получасовом разстоянии от дома мистера Дейсопа. Она стояла на границе города, в уединенном месте, вдали от жилых строений. Женатые сторожа, уходившие из тюрьмы на обед и на ночь, должны были пройти около четверти мили до первого ряда домов в ближайшем городском предместье.

Однажды вечером, в 6 часов, тюремные сторожа, возвращаясь домой после дневного дежурства, увидели с изумлением молодую даму в густом вуале, стоявшую под фонарем у первого поворота дороги из тюрьмы. Они посмотрели на нее, недоумевая, для чего она тут стояла, но не могли хорошенько разглядеть её лица; она же, напротив, отлично видела каждого из них при свете фонаря. Девять сторожей прошли мимо нея, группами по двое и по трое, по держась все вместе. Наконец, на разстоянии двух или трех минут, следовал за ними десятый сторож, очевидно запоздавший. Не успел он поравняться с Ретчель Дейсоп, как она махнула ему рукою. Она успела заметить, что у него лицо было молодое, доброе.

- Сделаете вы мне одолжение? спросила она, дрожа всем телом и подавая сторожу золотую монету.

- С большим удовольствием, сударыня, отвечал он, снимая шапку.

- Скажите мне, как здоровье мистера Мольверера?

- Он переносит свою судьбу мужественно, сказал сторож, смотря пристально на молодую девушку: - обыкновенно джентльмэны не выказывают своего волнения, но он ведет себя, как лорд. Вы его, вероятно, знаете?

- Да, я - его невеста, произнесла Ретчель: - выслушайте меня: если вы поможете его бегству из тюрьмы, то получите тысячу фунтов.

- Вам этого мало. Хотите две тысячи?

- Я взял бы и менее тысячи за спасение мистера Мольверера, еслиб это было возможно, сказал сторож, не выказывая никакого негодования при этом открытом подкупе: - я буду очень сожалеть, если такого славного джентльмена повесят; но вы, кажется, не знаете внутренняго устройства тюрем.

И он в двух словах объяснил внутреннее устройству тюрем. Два сторожа постоянно, днем и ночью, дежурили в келье арестанта, приговоренного к смертной казни, и смотритель приходил, от времени до времени, убедиться, на местах ли они. Таким образом, надо было подкупить трех лиц, но тут деньги не причем, потому что ни один сторож не согласится рисковать каторжными работами на десять лет за содействие побегу убийцы.

Он говорил спокойно, сочувственно и, повидимому, был бы очень рад оказать просимую помощь, еслиб это было возможно. Она это видела, и сердце её ёкнуло при мысли, что взятая ею на себя задача была неисполнима. Они молча сделали несколько шагов по направлению к городу. Ночь была холодная, на небе ходили черные тучи. Ретчель лихорадочно дрожала. Она теперь думала, что ей оставалось одно: подкупить этого сторожа и послать яд Гьюгу, а потом отравиться и самой. Но от этой мысли холод пробежал по её спине и в глазах у нея помутилось.

- Мне дурно, промолвила она, схватившись за руку сторожа: - мне надо сесть.

- Войдемте в кабачек в конце этой улицы, отвечал сторож, поддерживая ее.

- Нет, меня здесь все знают. Вон, поведите меня в ту хижину.

- Нет; туда, мисс, нельзя. Там оспа. Дойдем ужь до моего дома; он недалеко отсюда.

- Оспа! произнесла Ретчель, и это слово как бы осенило ее счастливой мыслью: - оспа прилипчива. Вы боитесь её?

- Нет, я не боюсь, мисс. Я ухаживал за арестантами, у которых была оспа. Но я боюсь за вас.

- Вы не побоялись бы войти в этот дом, взять там с больного какое-нибудь зараженное белье и... отнести мистеру Мольвереру, чтоб он занемог. Нам нельзя терять времени; казнь его должна произойти в понедельник; но ведь они его не убьют больного, неправда-ли? Такая болезнь, как оспа, проходит не ранее нескольких недель. И потом, когда он избегнет смерти от болезни, они, конечно, не убьют его! Нет, ведь не убьют?

Ретчель схватила сторожа за руку и смотрела ему прямо в лицо с самой пламенной мольбой.

- Это странная идея, но, может быть, она удастся, промолвил он, глубоко тронутый.

- Вы получите, в случае успеха, тысячу фунтов, сказала Ретчель, едва переводя дыхание.

- Хорошо, я попробую, отвечал сторож после минутного колебания: - за тысячу фунтов стоит похлопотать, и риск не велик.

В это время мистер Гарди, доктор Толминстерской тюрьмы, был болен подагрой и его обязанности исполнял его помощник, молодой человек, лет тридцати-трех, по имени Перси Сирин.

Он обладал недюжинными способностями, приятными манерами и красивой наружностью, но потерял лучшия двенадцать лет своей жизни в безуспешном ожидании счастливого момента занять место доктора Гарди. При поступлении к нему в помощники, Перси прямо уговорился насчет перехода к нему всей практики доктора после его удаления от дел, но доктор Гарди не хотел ни подать в отставку, ни умереть, и, что было всего хуже, он так небрежно относился к своим пациентам, посещая их, лишь когда он был в духе и погода хорошая, что большая их часть мало-по-малу его бросила. Таким образом, Перси Сиринь, тридцати-трех лет от рода, был помощником доктора, упустившого хорошую практику, и получал только 150 ф. с. в год жалованья. Его будущность тем более казалась мрачной, что доктор Гарди с обычным эгоизмом старости никому его не рекомендовал. Напротив, он всегда называл Перси "мой мальчишка", что равнялось оффициальному удостоверению в его неспособности, так как люди серьёзно больные не любят лечиться у мальчишек, а по несчастью для него, доктор Сиринь казался на взгляд гораздо моложе, чем был на самом деле.

Он имел долги, что не было удивительно, ибо он одевался и жил хорошо, разсчитывая в продолжении многих лет на перемену своего положения, которая все не наступала. Таким образом, в то время, когда Гьюг Мольверер был присужден к смертной казни, Перси Сири и он не раз, размышляя о судьбе Мольверера, завидовал его блестящим шансам, которыми он не умел воспользоваться. Еслиб его, Сириня, любила богатая наследница, то, конечно, никакой Сайлес Бовер их не разлучил бы. Он увез бы молодую девушку на зло её родителям и тайно женился бы на ней; отличаясь романтичными стремлениями, он презирал Мольверера за то, что последний не съумел разыграть игру, в которой все козыри были у него на руке.

- Я не понимаю, что хорошого находят в нем мисс Дейсоп и публика, говорил он себе после каждого посещения Мольверера в его тюремной келье: - это просто гордый, надменный дурак. Я не пророню ни слезинки, когда его повесят.

Но однажды вечером, посетив по обыкновению арестанта, он застал его в большом волнении. Он впервые, со времени своего заточения, плакал. Голова его горела, пульс был лихорадочный. Его рвало и на коже показалась сыпь.

- Гм! промолвил Перси: - счастье ему продолжает улыбаться. У него оспа, и он увернется от виселицы.

- Сегодня занемог еще арестант, сэр, сказал один из сторожей, дежурных в келье Мольверера: - это No 12.

- Он помогает сторожам этого отделения и убирает эту келью, не так-ли?

- Да, сэр; вероятно, он схватил болезнь у Мольверера или Мольверер у него, заметил сторож.

- Удивляюсь, как сюда занесли оспу! произнес доктор, пожимая плечами, и, обещав прислать лекарство Мольвереру, пошел в арестанту No 12.

Это был Джон Биртль, сидевший в тюрьме три месяца за недозволенную охоту; он вел себя очень хорошо, и его произвели в тюремные слуги вместо того, чтобы заставлять щипать паклю или ходить на колесе. Одна из его обязанностей заключалась в уборке кельи приговоренного к смерти, и там он заразился оспой. Доктор Сиринь застал его на койке в сильном жару: он сбросил с себя арестантскую куртку и лежал в одной рубашке с красным лицом и ужасной головной болью. Доктор тотчас увидал, что он находился в таком же опасном положении, как Мольверер, и его прямой обязанностью было изолировать этих двух больных, чтобы пресечь дальнейшее распространение заразы в тюрьме.

Он поспешил к директору и заявил, что их необходимо немедленно перевести в лазарет. Конечно, директор был очень поражен этим известием. Нервный, боязливый человек, очень тяготившийся лежавшей на нем ответственностью, он так испугался появлению в тюрьме заразительной болезни, что, не теряя ни секунды, принял энергичные меры. Он вызвал смотрителя над сторожами и приказал распорядиться тотчас о переводе в лазарет больных арестантов. Через несколько минут, Гьюг Мольверер, едва шевеля ногами и опираясь на двух сторожей, взобрался по лестнице в верхний этаж в лазарет, где уже пылал огонь в камине. Вскоре за ним принесли туда и Джона Биртля.

Директор и доктор Сиринь сами позаботились, чтобы больные ни в чем не нуждались. Их поместили в отдельных комнатах, которые были гораздо обширнее обыкновенных келий; кроме каминов, оне еще отличались большими окнами, из которых открывался красивый вид на окрестности. На чисто выбеленных стенах висели тексты священного писания и картины из библейской истории.

- А кто будет ухаживать за этими людьми? спросил доктор у директора, когда Мольверера уложили в постель.

- Да, конечно, отвечал директор, совершенно теряясь, как обыкновенно с ним случалось в критическия минуты: - так как Мольверер болен, я думаю, его может караулить и один сторож?

- Я не боюсь оспы, сэр, произнес один из сторожей, снимая свою фуражку: - если вам угодно, я останусь при нем и буду ночевать в лазарете.

- Хорошо, Докинс, мы очень будем вам обязаны, сказал директор, видимо успокоенный: - но помните, что необходим строгий караул.

- И не забудьте, что оба больные должны быть тепло накрыты, прибавил доктор: - я приду в лазарет завтра, рано утром.

- Хорошо, сэр, отвечал сторож, провожая начальство до лестницы.

Таким образом, Гьюга Мольверера отдали под личный надзор сторожа Докинса, а сторож Докинс был именно тот человек, которого подкупила Ретчель Дейсоп.

занемог опасным недугом, который мог стоить ему жизни. Она сделала нечто ужасное, но у нея не было другого средства спасти Гьюга от виселицы. Поэтому, она не сожалела о своем поступке и не мучилась мыслью о возможных последствиях, но просто ждала с натянутыми нервами, и сосредоточив все свои мысли на страшном понедельнике, в который любимый ею человек должен был, если только он здоров, умереть позорной смертью.

Докинс предупредил ее, чтобы она не старалась вступать в сношения с ним или с кем либо другим в тюрьме, так как иначе могли возбудиться подозрения. Она должна была терпеливо ждать известия о результате её стратагемы чрез газеты или какой-либо другой случайный источник. Что же касается до него, то, в случае успешного выполнения взятой на себя задачи, он явится сам за деньгами.

Прошло три дня, и Ретчель не имела никаких известий. Наступила пятница, и оставалось только два дня до страшного понедельника. Молодая девушка не могла долее переносить мучительной неизвестности и сказала отцу, что она нездорова, прося послать за доктором Гарди. Мистер Дейсоп хотя и не знал, что сделала его дочь, но подозревал причину, заставившую ее пригласить тюремного врача, а не их обыкновенного доктора. И так, послали за доктором Гарди; но, как нам известно, доктор Гарди был болен, и потому Перси Сиринь приехал в Эльм-Грендж в кабриолете, отправленном в Толминстер.

Был холодный, дождливый вечер, и молодой доктор промок. Но он был в очень веселом настроении духа, полагая, что наконец-то судьба ему улыбнулась. Это приглашение в дом мистера Дейсопа казалось ему поворотной эпохой в его жизни, началом новой, счастливой эры. Он не сомневался, что Дейсопы, по крайней мере, Ретчель, хотели его разспросить о Гьюге Мольверере, и догадывался, какое удовольствие доставит та весть, которую он мог сообщить. На этом камне он построил целый фантастичный замок, потому что люди, ничего не имеющие и очень самолюбивые - чрезвычайные мечтатели.

Прибыв в Эльм-Грендж, доктор Сиринь, по указанию дворецкого, прошел прямо в гостинную, где Ретчель сидела одна перед камином, грея свои холодные руки. Он видал ее прежде раза два или три издали, но не узнал бы её в этой бледной молодой девушке, с большими смутно блуждавшими глазами. Увидев доктора, она устремила на него такой пристальный взор, что он опустил голову. Она была очень хороша. Её черные, роскошные волосы падали в безпорядке на плечи; глаза были глубокие; рот удивительно изваян. Она была одета вся в черном, как вдова. Действительно, она была девственною вдовою.

- Доктор, начала она дрожащим голосом: - я нездорова... у меня голова...

- Сядьте, мисс Дейсоп, произнес Перси Сиринь, взяв её руку и слушая пульс: - у вас лихорадочное состояние. Вы столько перенесли в последнее время! Я все знаю.

- Каков он? спросила поспешно Ретчель и закрыла лицо платком, который стала грызть в мучительной агонии.

- Вы говорите о мистере Мольверере? Успокойтесь; он, по крайней мере, избегнет судьбы, которая его так устрашала.

- А! произнесла Ретчель с тяжелым вздохом и опустилась в изнеможении в кресло.

- Да, он болен, продолжал доктор: - он слег во вторник и теперь находится в лазарете. Вчера писали министру внутренних дел, и...

- И казнь отложена? воскликнула Ретчель, неожиданно вскакивая.

- Успокойтесь. Сегодня получен ответ, с разрешением отложить казнь. Иначе и быть не могло; а со временем, конечно, смертную казнь заменят другим наказанием.

- Слава Богу! воскликнула Ретчель, бросаясь на колени, и зарыдала истерически.

Доктор стоял безпомощно подле нея и в глубине своего сердца ненавидел Мольверера за то, что тот съумел внушить подобную любовь.

- Мисс Дейсоп, сказал он, наконец, поднимая с пола молодую девушку: - успокойтесь; вы теперь избавлены от большой тревоги и должны подумать о своих родителях. Мистер Мольверер навсегда избегнул позорной смерти...

- Да, он может умереть, отвечал холодно доктор: - он опасно болен, и подобная смерть была бы для него спасением.

Ретчель вздрогнула всем телом, и губы у нея похолодели. Она думала о том, что Гьюг в эту минуту умирал по её милости, и в голове её происходил такой водоворот мыслей, что она не слышала слов доктора. Он же ей рассказал, что, вместе с Мольверером, заболел другой арестант, который одинаково мог умереть. Он даже намекнул на возможность эпидемии в тюрьме; но какое было дело Ретчель до всего этого? Ей даже не приходило в голову, что болезнь Гьюга может повести за собою смерть нескольких других людей; впрочем, еслибы она об этом и подумала, то жертва тысячи жизней за сохранение одного дорогого ей человека не показалась бы ей чрезмерной. Она хотела говорить только о Гьюге, об одном Гьюге. Она до того была поглощена своими мыслями, что едва не открыла доктору заговор, составленный ею вместе с сторожем Докинсом, но, по счастью, во-время удержалась. Это обстоятельство ее немного отрезвило, и она решилась переманить на свою сторону этого приятного на взгляд молодого доктора.

- Разскажите мне, пожалуйста, все подробности о болезни мистера Мольверера, сказала она нежным, вкрадчивым голосом и смотря на него с трогательной мольбой: - скажите мне, кто за ним ухаживает и не нужно-ли ему чего-нибудь? О! вы его спасете? да? вы мне обещаете?

- Я, конечно, сделаю все, что могу, мисс Дейсоп, отвечал доктор: - но хорошо-ли будет, если он выздоровеет? Ведь ему тогда грозит пожизненная каторжная работа.

- Все равно; вы его только спасите, воскликнула Ретчель, снова болезненно вздрагивая: - когда он выздоровеет, мы выхлопочем ему помилование. О, никто не будет так жесток, чтобы засадить его в тюрьму на всю жизнь. И... постарайтесь, чтобы болезнь его не изувечила. Ухаживайте за ним самым нежным образом, ради меня.

- Я сделаю все, что могу, повторил Перси с искренним чувством.

- Благодарствуйте, доктор, отвечала молодая девушка с обворожительной улыбкой: - и вы будете посещать меня каждый день, если можете, и по два раза. Я нуждаюсь сама в докторе, и ваши посещения будут для меня лучшим утешением.

Перси не заставил себя много просить и обещал приезжать каждый день. Потом он рассказал подробно устройство тюремного лазарета и написал рецепт для своей новой пациентки. Прощаясь с нею, он почувствовал с удовольствием, что Ретчель нежно пожала ему руку. Он вернулся в Толминстер совершенно счастливый, утешая себя мыслью, что он произвел впечатление на мисс Дейсоп. Но это впечатление было далеко не такое, какого он ожидал. Ретчель с женским инстинктом ясно видела, что он будет в её руках мягок, как воск.

Слух, что Гьюг Мольверер опасно заболел, быстро распространился и подготовил умы к последующему известию об отсрочке его казни. Министр внутренних дел - не такой жестокий человек, чтобы повесить человека, который не сознавал бы того, что с ним делают. В старину, арестанта прежде вылечили бы, а потом повесили, но наши нравы стали мягче, и отсрочка казни в подобных случаях всегда бывает прологом к её отмене. Быть может, власти были рады исполнить просьбу многочисленных лиц, ходатайствовавших в пользу Мольверера, не выказывая при этом излишней слабости. Во всяком случае, никто не подозревал, чтобы его болезнь была плодом ухищрений его друзей. В наше практическое время люди предугадывают только то, что вероятно, и эта обстоятельство служит объяснением многих невероятных явлений, по милости которых действительность - часто страннее вымысла.

Далее всех от мысли о настоящей причине случившагося был доктор Сиринь. Бродяги, грязные, в лохмотьях, постоянно заносят в тюрьмы различные болезни, и его главной заботой в первое время было старательно обкуривать уксусом все отделения тюрьмы, чтобы помешать распространению заразы. Действительно, более никто не занемог; Гьюг Мольверер и Джон Биртль остались единственными обитателями лазарета, и Докинс один ухаживал за ними во время отсутствия доктора.

Докинс был человек лет тридцати пяти, совершенно рыжий. Он прослужил в армии двенадцать лет и был уже два года тюремным сторожем. Он был женат и имел двух детей. Он был вообще честный человек, ни за что не украл-бы даже в крайности, и если поддался соблазнительному подкупу Ретчель Дейсоп, то лишь потому, что не каждый день выпадает тюремному сторожу случай заработать тысячу фунтов стерлингов. Однако, согласившись спасти от виселицы одного джентльмена, он никак не подозревал, что другой арестант может поплатиться за это жизнью. Таким образом, когда занемог Джон Биртль, то совесть заговорила в сердце Докинса, и он решил выдать ему, после его выздоровления, известную сумму денег. Эта сумма изменялась от пяти до десяти фунтов, соразмерно тому, лучше или хуже становилось бедняку.

Когда Джону Биртлю становилось очень дурно, то Докинс назначал цифру вознаграждения в десять фунтов; когда происходила перемена к лучшему, то Докинс считал, что довольно и пяти фунтов, так как не следовало поощрять всяких воров и мошенников. Наконец, в одно прекрасное утро, Биртлю так значительно стало лучше, что Докинс сказал себе: "будет ему несколько золотых". Но к вечеру в тот же день произошел у больного кризис, и он быстро стал умирать.

Прибыв в лазарет в шесть часов, доктор Сиринь застал Докинса, стоящого в отчаянии подле кровати умирающого.

- А как сегодня другой? спросил доктор у сторожа, не обращая внимания на то, что тот говорил насчет Джона Биртля.

Вообще, в последние два или три дня, Перси Сиринь был очень задумчив и разсеян.

- Кажется, лучше, отвечал Докинс: - он еще не пришел в себя, но бред уменьшается. А этот умрет, сэр, как вы думаете?

- Нет, отвечал доктор коротко: - директор был сегодня?

- Хорошо, если он придет сегодня вечером, то скажите ему... нет, лучше ничего не говорите. Я сам пошлю ему свой рапорт. Я возвращусь к девяти часам.

В эту минуту Джон Биртль повернулся и промолвил в бреду какие-то несвязные слова.

- О, доктор! воскликнул Докинс, чувствуя тяжелые укоры совести: - жаль будет, если этот бедняк умрет, а тот человек, которому теперь жизнь не в утешение...

- Когда срок тюремному заключению Биртля? спросил доктор.

- После завтра, сэр.

- Накройте его потеплее, сказал Перси Сиринь и удалился из лазарета, не сказав более ни слова.

Проходя через корридоры тюрьмы, он услыхал звонок в ужину. Жестяные ведра с кашей поднимались из кухни на особой машине; навстречу ему попадались длинные ряды арестантов в масках, возвращавшихся с работы. Всюду слышался шум, и в отверстие двери каждой кельи просовывалась коричневая кружка, которую наполняли кашей, составлявшей весь ужин арестантов. Везде блестели газ, чисто натертые полы, блестящия медные принадлежности. После раздачи каши тюрьма погрузилась в могильную тишину.

Доктор Сиринь направился в свою докторскую комнату, где на стенах были многочисленные полки с лекарствами и белыми ступками, в которых он катал всегда пилюли. На письменном столе лежала груда печатных бланок, на одной из которых он должен был ежедневно подавать отчет о положении больных. Смотритель над сторожами выставлял всегда имена больных, а доктор писал свои замечания против каждого из имен.

Перси Сиринь взял одной рукою дневной листок, а другой - перо. Он два раза обмакнул перо в чернила и хотел что-то написать, но так ничего и не написал.

- Нечего с этим торопиться, промолвил он: - я прежде ее повидаю.

Он подразумевал Ретчель Дейсоп. Прошло пять дней со времени его первого посещения молодой девушки, и он виделся с нею каждый день, а иногда и по два раза в день. При каждом свидании она спрашивала о положении Гьюга Мольверера, и он сам, мало-по-малу, стал интересоваться этим пациентом, потому что она слушала с пламенным вниманием его рассказы о больном. Любовь Ретчель к Мольвереру выходила из ряда обыкновенных привязанностей, и Сиринь, влюбившись в нее по уши, был совершенно слеп. Он не замечал, что молодая девушка обманывала его, нежно пожимая ему руку, называя своим другом и благодаря за всю его доброту к ней и к бедному арестанту. Он воображал, что уже занял место Мольверера в сердце Ретчель, и объяснял её желание видеть несчастного человека здоровым естественным чувством гордой молодой девушки, которая не могла помириться с мыслью, чтоб человек, сделавший преступление по её милости, поплатился бы за это жизнью или пожизненным заключением. Но отчего, выходя теперь из тюрьмы, он казался столь мрачным? Отчего его брови так насуплены, словно он обдумывал какой нибудь ужасный поступок?

Он, как всегда, зашел домой, чтоб переодеться, из боязни занести заразу в Эльм-Грендж, и потом поспешил в гостинницу "Корона", у двери которой его ожидал кабриолет, присланный мистером Дейсопом. Был уже восьмой час, когда он прибыл в Эльм-Грендж, и, по обыкновению, застал в гостинной одну Ретчель, которая, при известии об его приезде, вышла из столовой, где остались за обеденным столом её отец и мать.

- Какие новости? спросила она, протягивая руку и видя по лицу доктора, что он привез какие-то известия.

- Мольверер вне опасности, отвечал Перси Сиринь, не выпуская ручки Ретчель из своей дрожащей руки: - теперь скажите мне, мисс Дейсоп, вы непременно хотите, чтоб этот человек вышел из тюрьмы?

- Да, произнесла она тихо и покраснела, но не вырвала своей руки.

- Почему вы этого хотите?

Мольверер... когда-то меня любил... и я не могла бы вынести всю жизнь пытки...

- Я так и думал, воскликнул Перси, перебивая ее, и, схватив уже её обе руки, прибавил тихо, почти ей на ухо, как говорят влюбленные: - хорошо, мисс Дейеоп, я его освобожу; я рискну своей репутацией, свободой, чтобы вы не мучились всю жизнь мыслью, что из-за вас этот человек попал на каторгу. Через неделю он будет на свободе, вне тюремных стен, и я дам ему приют в моем доме, пока он не найдет себе безопасного пути за-границу. Мы его пошлем в Америку, не правда-ли? и, когда он будет далеко отсюда и вне всякой опасности попасть в руки правосудия, вы легко вздохнете.

- Да, сделайте это, и я вам вечно буду благодарна, промолвила Ретчель, не сопротивляясь доктору, который привлек ее к себе.

- А могу я просить награды, Ретчель? шепнул он и поцеловал ее.

Она не отскочила, но, еслиб он увидал её лицо, когда она в ту-же минуту отвернулась в смущении, то пришел бы в тупик от болезненного, страждущого выражения её прелестных черт. Любая собака на улице была для нея дороже этого человека, и она позволяла ему целовать себя только ради спасения Гьюга.

- Вы его спасете? Да? воскликнула она через минуту, повертываясь снова к нему: - скажите мне как?

- Теперь не время говорить, милая Ретчель. Каждая минута дорога. Мне надо еще уговорить сторожа помочь мне.

- Докинса? о! это не трудно. Я его подкупила. Теперь можно в этом сознаться. Приказывайте ему смело все, что хотите, и он исполнит.

- Неужели? Зачем-же вы его подкупили? спросил с удивлешем доктор, который был очень далек от разгадки таинственной услуги, оказанной Докинсом.

- Я вам скажу другой раз, отвечала с принужденной улыбкой Ретчель: - когда мы увидимся? Приезжайте поскорее.

- Завтра, сказал Перси и хотел снова ее поцеловать, но она застенчиво отвернулась.

Несмотря на это, возвращаясь в Толминстер, он чувствовал себя самым счастливым доктором во всей Англии. Он был теперь вполне убежден, что судьба ему улыбнулась.

На тюремных часах пробило половина девятого. Докинс стоял один у кровати Джона Биртля. Он был очень бледен. Прежде он никогда не боялся смерти и на поле сражения, не дрогнув, смотрел, как кругом его смерть косила тысячи жертв. Но теперь он не смел ни сказать слова, ни дотронуться до неподвижно лежавшого на постели Джона Биртля. Он молча стоял, держа в руках свечу, и дрожал всем телом.

Вдруг скрипнула дверь, и в комнату вошел доктор. Он подошел к кровати и так странно посмотрел на Докинса, что у того подкосились ноги. Ему стало страшно при мысли, что, может быть, его тайна узнана и ему придется искупить на виселице попытку спасти убийцу. Любимые образы жены и детей мелькнули перед ним.

- Докинс, он умер, сказал доктор.

- Да, сэр.

- Выслушайте меня; мисс Дейсоп сказала мне, что я могу разсчитывать на вас. Вы должны мне помочь перенести этот труп на постель Мольверера, а того - сюда. Они так обезображены оспой, что их невозможно узнать. Биртля похоронят под именем Мольверера, а Мольверер через несколько дней выйдет из тюрьмы под именем Джона Биртля. Никому от этого не будет ни теплее, ни холоднее.

- О! Боже мой, как я рад, что кто нибудь разделяет со мною эту страшную тайну! воскликнул Докинс: - а мне становилось уже невыносимым это бремя. Я исполню все ваши приказания, но если будет опасность, вы меня защитите.

Он, действительно, стал теперь совершенно другим человеком и весело смотрел на доктора. Они оба сняли сюртуки и быстро заменили живого мертвецом и обратно мертвеца живым. Джон Биртль был, действительно, мертвец и не пошевелился, а Гьюг Мольверер спал, что означало в его болезни перемену к лучшему.

Спустя четверть часа, доктор отметил в своей рапортичке против имени Мольверера - умер, а против Джона Биртля - "перемена в лучшему".

Как мы уже сказали, директор толминстерской тюрьмы, капитан Бизер, был очень боязливый человек, угнетаемый бременем лежавшей на нем ответственности. Он постоянно жаловался на судьбу, что так часто неожиданные обстоятельства нарушают установленную рутину жизни. Сегодня никогда не походило на вчера, и нельзя было разсчитывать, чтобы обеденный звонок в тюрьме раздавался каждый день в одно, положенное время, так как новые арестанты могли явиться именно в ту минуту, как из кухни отпускали порции, и перевернуть все вверх дном. Подобные неприятные случаи бывали часто.

повешен, как было решено. Родственники потребовали его тело, и директору пришлось разрешить важный вопрос: находится ли арестант, приговоренный к смерти, но умерший от болезни, в том же положении, как повешенный, который, по приговору суда, должен быть похоронен в пределах тюрьмы? Эта задача была для него положительно неразрешимой, и он телеграфировал министру внутренних дел, который заставил его ждать ответа два дня. Между тем, после оффициального осмотра тела, согласно закону, родственники Мольверера прислали три гроба - два деревянные и один свинцовый; но едва они прибыли в тюрьму, как получился приказ министра поступить с телом Мольверера согласно определению суда, так как смертная казнь была только отсрочена, а не отменена. Крайне смущенный директор старался утешить родственников заверением, что приготовленные три гроба будут употреблены в дело, но тут его мнение стал энергично оспаривать доктор Сиринь, по словам которого следовало, согласно обычаю, хоронить убийц в негашеной извести. Никогда молодой врач не выказывал себя таким строгим исполнителем тюремных правил, и его странное поведение привело в ярость тюремного комиссара, который намеревался поставить на счет негашенной извести сумму в двадцать шиллингов и, не расходуя материала, положить деньги себе в карман. Система побочных доходов царит в тюрьмах так же, как и в других общественных учреждениях, и комиссары терпеть не могут, когда доктора или пасторы вмешиваются не в свое дело.

Но доктор Сиринь был прав; и в один холодный, дождливый вечер тело фиктивного Гьюга Мольверера вынесли из лазарета и предали земле в углу тюремного двора. Шесть других убийц покоились уже тут, и их могилы были обозначены белыми досками, вделанными в кирпичную стену, с надписями, которые оглашали только первые буквы имени и фамилии каждого, а также число и год их казни. Пастор в полном облачении прочел отходную. Обыкновенно, при погребении убийц этого не делается, так как часть отходной читается, когда преступника ведут на виселицу; но этот случай был совершенно исключительный.

Пока пастор поспешно читал молитвы при мерцающем свете фонаря, который держал один из сторожей, другие двое бросали негашеную известь на тело бедного Джона Биртля. Доктор стоял подле и смотрел, чтобы все было исполнено по правилам. Тут же находился и комиссар чернее ночи; он никак не мог помириться с мыслью, что пропало даром столько драгоценного матерьяла. Наконец, пастор умолк, сторожа засыпали могилу землею, и доктор Сиринь удалился. Хоть одно тяжелое бремя свалилось с его плеч.

Вообще, он находился теперь в ужасно тревожном положении. Настоящий Гьюг Мольверер не давал ему ни минуты покоя. Бред у него прошел, но он был слишком слаб, чтобы перенести какое бы то ни было движение, а удалить его из тюрьмы было необходимо для безопасности его самого, доктора, и сторожа Докинса. Доктор Гарди поправлялся и мог во всякое время явиться в тюрьму для исполнения своих обязанностей и обличить подмену одного арестанта другим. С другой стороны, еслибы Мольверера тронули с места преждевременно, то он мог умереть, и что сказала бы тогда Ретчель Дейсоп?

Доктор Сиринь еще не сказал больному о том, что с ним сделали. Он решился теперь поведать ему эту тайну, надеясь, что известие о его спасении придаст ему силы, чтобы разыграть свою роль в предстоявшей маленькой комедии. Поэтому, он пошел прямо в лазарет, где застал Докинса, убиравшого комнату, в которой стояло тело Биртля.

- Мольверер не спит? спросил он.

- Нет, и очень мечется, отвечал сторож: - он спрашивал, когда вы придете. Кажется, с памятью вернулось к нему и сознание роковой участи.

Доктор Сиринь вошел в комнату больного и оставался там целый час. Потом он отправился прямо в директору.

- Капитан Кизер, сказал он: - срок заключения Джона Биртля истек, и он желает завтра выйти из тюрьмы.

- Боже мой! воскликнул директор, приведенный в смущение этой новой диллемой: - разве он достаточно для этого здоров?

- Да, он чувствует себя достаточно сильным, и я полагаю, что, если его тепло закутать, то он может безопасно выйти на воздух.

- Но куда он пойдет? Он нищий.

- К несчастью, произнес капитан Кизер, мигая, что всегда случалось с ним при сообщении неприятного известия: - полиция просила меня задержать Джона Биртля.

- Что? воскликнул доктор дрожащим голосом.

- Полиция просила уведомить ее, когда Биртль будет выходить из тюрьмы, потому что его подозревают в участии еще в другом деле незаконной охоты.

В глазах Перси Сириня потемнело, и директорская комната, с весело пылавшим огнем в камине и колодками на стенах, закружилась перед ним. Он походил теперь на человека, который стоит на льду и слышит вдруг ужасный треск под ногами. Он погиб, и не было ни малейшей надежды на спасение. Прямо против него, на шкапу, стоял ряд масок, снятых с повешенных убийц. Оне смотрели на Перси с выкатившимися глазами и судорожно искривленными губами. Взгляд его остановился на этих страшных масках, и он схватился за стул, чтобы не упасть.

охоте не очень тяжелое.

- Новый арест убьет бедного Биртля, произнес доктор, чувствуя, что ему необходимо сказать нечто: - он так жаждет поскорее очутиться среди своих друзей.

- Очень, очень сожалею, повторил директор, нервно качая головой: - вы, может быть, нашли бы возможным обратиться в полицию с просьбой, чтобы обвинители отказались от привлечения Биртля в ответственности; но это не входит в круг моих обязанностей.

- Послушайте, капитан Кизер, воскликнул доктор, доведенный до отчаяния: - вы ведь не получили приказа об аресте Джона Биртля. Никакой закон не обязывает вас задержать этого человека по миновании срока его заключения. Он имеет полное право выйти из тюрьмы. Полиция сама виновата, что не распорядилась арестовать его в день срока.

уговорить обвинителей прекратить преследование.

- Ничего подобного никогда не делалось в этой тюрьме, произнес директор, ломая себе голову, чтобы припомнить хоть один случай, когда административная рутина преклонилась перед пользою арестанта.

Однако, он не мог не согласиться, что по закону молодой доктор был прав.

- Я только могу высказать свое мнение, как доктор, сказал Перси Сиринь, пользуясь впечатлением, которое произвели его слова на директора: - и я должен вас предупредить, что мой пациент может умереть, если вы немедленно не выпустите его на свободу.

Сказав это, он поспешно вышел из комнаты и побежал в лазарет, решившись немедленно одеть Мольверера и свести его вниз. Это было последнее средство для спасения Мольверера, себя и Докинса. Но директор отгадал его намерение и, боясь взять на себя такую серьёзную ответственность, написал два слова начальнику полиции в Толминстере. Запечатав это письмо, он вышел в корридор, чтобы послать кого-нибудь в полицию. Но все дневные сторожа сменились с дежурства, а ночных было всего три, за исключением Докинса, находившагося в лазарете. Случайно Докинс попался ему на встречу. Он шел с совком за углем. Директор остановил его.

- Хорошо, сэр, я только пойду наверх и надену сапоги, отвечал Докинс, который был в туфлях, как и следовало по правилам для ночного дежурства.

- Нет, ступайте прямо. Теперь сухо, вы можете и не надевать сапог.

Докинс не видал доктора после его свидания с директором и нимало не подозревал, что письмо капитана Кизера касалось Мольверера. Поэтому, он повиновался приказанию своего начальника.

Спустя несколько минут, в лазарете раздался звонок, и дежурный сторож, поспешив туда, увидел Джона Биртля за ногах. Доктор кое-как его одел и вывел на лестницу. Лицо его было так завернуто в шерстяном платке, что невозможно было разсмотреть его черт, которые, впрочем, были до того изуродованы оспой, что никто не мог узнать в нем молодого, красивого джентльмэна.

Сторож повиновался. С большим трудом Мольверер спустился по лестнице; он едва передвигал ноги и всей своей тяжестью опирался на доктора и сторожа. Но, несмотря на слабость, он был в полной памяти и, чувствуя всю важность этой критической минуты, напрягал все свои силы. Наконец, он достиг кое-как директорской комнаты и глухо промолвил по наущению доктора:

- Я требую, сэр... чтоб... меня выпустили на свободу.

- Хорошо, отвечал директор, смотря с сожалением на несчастного, который дрожал всем телом и скорее висел на шее поддерживавших его людей, чем стоял на полу: - вы имеете право получить три шиллинга за вашу работу в тюрьме, и вот деньги, которые были у вас в кармане при вашем поступлении сюда. Подпишите квитанцию.

- Возьмите перо и пишите свое имя, сказал доктор, подводя Мольверера к столу: - ну, теперь все кончено.

- Чья эта одежда? спросил он: - конечно, он пришел сюда не в этой одежде.

- Нет, это одежда Мольверера; я надел на него что мне попалось под руку, произнес доктор с нетерпением: - он не может же выйти отсюда в арестантском костюме.

- Но я не могу отдать ему одежды Мольверера. Его родственники могут ее потребовать, и мне придется отвечать.

- Я вам пришлю эту одежду обратно, сказал доктор.

Он сказал это только, чтобы выиграть время, зная очень хорошо, что частная одежда арестантов находится у особого сторожа, которого ночью не было в тюрьме. Всегда выпускали арестантов из тюрьмы в 8 часов утра, и, конечно, ночью кладовая была заперта. Поэтому, он оставался в корридорах минут с десять и потом вернулся, очень недовольный в глубине своей совести, что ему пришлось прибегнуть к обману. В комнате теперь уже не находилось доктора Сириня; он ушел в город за кэбом и приказал, чтобы Мольверера переодели, если найдется его платье, и потом свели бы в комнату привратника, где держали бы у огня. Между тем, Мольверер едва держался на ногах, и поддерживавший его сторож выразил капитану Бизеру, что безчеловечно было выпускать человека в таком положении.

Действительно, доктор Сиринь побежал за кэбом в город на станцию железной дороги; хотя она отстояла на милю от тюрьмы, но он поспешил ближайшей дорогой через ноля и достиг станции в десять минут. Еще прошло десять минут, и он уже был с кэбом у ворот тюрьмы. Не зная, что директор уведомил полицию, он считал дело счастливо оконченным и намеревался тотчас перевезти Мольверера к себе на квартиру, а на следующий день переправить его в какому-нибудь знакомому фермеру, у которого он мог бы скрываться до совершенного выздоровления.

Войдя в комнату привратника, Перси Сиринь остановился в оцепенении. Ужасное зрелище представилось его глазам. Мольверер упал в обморок и лежал неподвижно на полу, окруженный директором, двумя сторожами и несколькими полицейскими. Немного поодаль стоял Докинс, бледный, как полотно, и скрежеща зубами.

- Нам очень неприятно, сэр, сказал один из полицейских, обращаясь в доктору: - но мы обязаны арестовать этого человека.

- В городскую больницу. Он не в состоянии отправиться в полицию.

- Конечно, заметил с горечью доктор.

Он только теперь заметил, что несчастный был совершенно раздет и его нижнее платье было мокрое. Дело в том, что когда Мольверер упал в обморок, полицейские раздели его, окатили холодной водой и вынесли на воздух, полагая, что это - лучшее средство привести его в чувство. Доктор хотел накинуться на них за подобное безумие, но слова замерли на его устах. Не было-ли теперь всего лучше и для него, и для самого Мольверера, чтобы он поскорее умер?

- Этот человек умрет завтра; но вы правы, ему лучше умереть в больнице, чем здесь, произнес он мрачно, насупив брови.

Гьюг Мольверер умер в ту же ночь; второй арест и простуда доконали его.

На следующее утро, Перси Сиринь должен был сообщить Ретчель Дейсоп эту мрачную весть. Треволнения прошлой ночи оставили неизгладимый след на его лице. Он видел свою гибель лицом к лицу, и подобное зрелище не скоро забывается. Поэтому, отправляясь в Эльм-Грендж, он утешал себя мыслью, что вполне заслужил награду из прелестных ручек Ретчель. Он так ей прямо и сообщил о неуспехе всех его усилий и неожиданной смерти Гьюга. В эту минуту он думал только о себе. Он слишком много выстрадал из-за этого убийцы, обманувшого виселицу. Он нуждался теперь в нежном уверении со стороны Ретчель, что она его любит, и жаждал забыть совершенно об отвратительной тюрьме среди своего блаженства. Ретчель он показался пьяным.

Она стояла перед ним бледная и неподвижная, как статуя.

- Так он умер? промолвила она, наконец: - и я его убила. Сказали вы ему, доктор, что я устроила его спасение?

- Так он умер, не зная, что я его любила до конца?

- Я ни за что не сказал бы ему этого. Что с вами, Ретчель?

- Я его любила всем сердцем, произнесла молодая девушка медленно, как бы находя удовольствие в страданиях человека, который не съумел оказать ей услугу: - еслибы он остался в живых, то я вышла бы за него замуж и мы уехали бы в Америку. Благодарю вас, доктор, за ваши хлопоты; но прошу вас, не приезжайте более в Эльм-Грендж: я не могу вас видеть.

- Ретчель, разве вы мне это обещали? Разве это - моя награда? воскликнул Перси, вне себя от изумления и отчаяния.

сторожу его долю и поблагодарите его от меня. Он, по крайней мере, спас Гьюга от виселицы.

деньги на стол, но он был по уши в долгах и не мог позволить себе роскоши быть гордым. Он скомкал банковые билеты и сунул их в карман. Многие люди не лучше его умеют глотать позолоченные пилюли.

- Впрочем, утешал он себя по дороге в Толминстер: - я никогда не был бы счастлив с этой девчонкой. Она меня постоянно мучила бы своей надменной гордостью.

Никто никогда не подозревал, что Гьюг Мольверер вышел из тюрьмы и покоился последним сном в могиле Джона Биртля. Но главные участники в этом деле процветают доселе. Докинс вышел из тюремных сторожей и открыл кабачек; а Перси Сиринь бросил тюрьму и доктора Гарди, поступил в помощники к другому старому доктору и, после его смерти, не заставившей себя долго ждать, наследовал его обширную практику. Тогда он женился и выбрал не гордую молодую девушку, а напротив очень скромную и нежную, считавшую его великим человеком. Он теперь уже окончательно убежден, что счастье ему улыбнулось.

По своей обязанности доктора, он часто бывает на кладбище, отдавая последнюю честь своим важным пациентам. Однажды, уходя с кладбища после подобной церемонии, он заметил, что молодая женщина, в которой он тотчас узнал Ретчель Дейсоп, клала два венка из незабудок на богатый мраморный крест, с терновым венцом на верху. На этом роскошном памятнике не было никакой надписи.

- Это - бедный человек, по имени Джон Биртль, умерший в городской больнице, отвечал могильщик: - но у этой молодой девушки что-то неладно в голове: она вообразила, что это - могила другого человека, и уговорила отца поставить великолепный памятник.

- А чья это могила, по её словам?

- Гьюга Мольверера, её жениха, похороненного, как убийца, в тюрьме. Но тише, вот она идет.

Они посторонились. Ретчель была в трауре и шла, опустив глаза в землю. Но, поравнявшись с могильщиком, она подняла голову и сунула ему в руку серебряную монету.