Легенда одной жизни.
Второе действие

Второе действие

На следующий день, после обеда. Простая, узкая комната в семейном пансионе. На столе - ваза с большим букетом белых роз. В углу - полуоткрытый большой дорожный чемодан.

Первое явление.

Мария Фолькенгоф (лежит на диване и спит. Раздается стук в дверь, повторяется несколько раз и все настойчивее. Спящая постепенно пробуждается. Снова стук. Она встает). Войдите!

Горничная. Простите, сударыня, что помешала... Один господин ждет в коридоре и спрашивает, можете ли вы его принять.

Мария. Я?.. я?.. Не ошибка ли это?.. Подождите-ка минутку, я еще не совсем очнулась... Кто он?

Горничная подает ей на подносе визитную карточку.

Ах, мой лорнет... где он... так я ничего не вижу.

Горничная передает ей лорнет, взяв его со стола.

Благодарю вас.

Глядит на карточку.

Бюрштейн?.. Доктор Герман Бюрштейн?.. Ах, вот что!.. Что ему понадобилось?.. Ну, что ж... просите войти... Подождите минуту - мне надо себя немного привести в порядок... Вот так, теперь можно.

Бюрштейн (входя в дверь, которую открыла перед ним девушка). Прошу простить за беспокойство, сударыня... Доктор Бюрштейн!.. Я имел удовольствие вчера вам представиться... Я не помешал?

Нет, нет... пожалуйста.

Бюрштейн смущенно кланяется. Наступает молчание, которое становится постепенно тягостным.

Мария. Не присядете ли, господин доктор?

Бюрштейн. Благодарю вас... очень благодарен.

Садится.

Вам, быть может, покажется смелым, что я без приглашения позволил себе явиться сюда... Я был... я не имел вчера возможности... мне было так невыразимо тягостно, что я вчера не мог сразу исполнить ваше желание... Я пришел только для того, чтобы это вам объяснить.

Мария (спокойно, но отнюдь не любезно). Но ведь мне дали прекрасное место, лучшего я не могла и желать.

Бюрштейн. Это... это меня очень радует... Я для того только и пришел... Я испытывал потребность заявить вам лично, что к этому... инциденту я совершенно непричастен... Мне хотелось бы, чтобы вы не заблуждались насчет моего отношения к нему... Нам было бы тягостно, если бы от этого вечера у вас сохранился какой-либо неприятный осадок...

Мария. Простите, я вас прерву, господин доктор... Я не знаю, правильно ли понимаю вас. Говорите ли вы от себя, под влиянием собственных ощущений, или на вас возложено какое-нибудь поручение?..

Бюрштейн. О нет... нисколько... Просто, у меня была потребность...

Мария. Я спросила так потому, что вы сказали: "нам" было бы тягостно...

Бюрштейн.

Мария. Ах, вот как!.. Я, впрочем, иначе и не думала... Меня изумил бы другой ответ.

Бюрштейн (молчит. Мария не приходит ему на помощь. Молчание снова становится тягостным). Нет, именно это... именно это хотел я вам сказать, - что притти сюда было для меня личною, исключительно личною потребностью... Я ведь только вчера вечером узнал, слишком поздно узнал, кто вы.

Мария. Простите, я вас еще раз прерву... Кто же я такая?

Бюрштейн. Но, сударыня... Я не знаю, известно ли вам, в каких отношениях я был с покойным; я посвятил всю свою жизнь исследованию его творчества... ему, только ему... Я изучаю мельчайшие подробности его жизни, и всякий, кто был ему когда-либо близок, представляет собою для меня откровение. Само собой разумеется, что когда я услышал вчера о вашем приезде, то первым моим побуждением было вас разыскать... Наше появление - ведь это для меня событие, ни с чем несравнимое переживание.

Мария. Стало быть, я, по вашему мнению, была близка Карлу-Амадею Франку? Странно! Что внушило вам такое предположение?

Бюрштейн. Но помилуйте, сударыня... Что за скромность! Я исследователь его жизни, и знаю... знаю все значение...

Мария. Вот как?.. Вы знаете?.. С каких же пор известно нам это значение?..

Бюрштейн (запинаясь). С тех пор, как... Я, разумеется, давно уже знал... но только отрывочно... Мне недоставало общей картины... Я знал только... в общих чертах...

Мария. установить день их появления в доме и сколько было за них уплачено продавцу... Она очень подробна, ваша биография, там, где она хочет быть подробною. Но я не могу припомнить, чтобы хоть одной строкой, во всем своем сочинении, вы упомянули о том, что сообщаете мне теперь, - о том, что и... имела особенное значение в жизни Карла-Амадея Франка. Неужели я это проглядела?

Бюрштейн. Биография... Ах, мне тяжело, что вы о ней говорите... Никто не знает лучше меня, как она не-полна и преждевременна. Это только эскиз... главный же труд я подготовляю уже в течение многих лет... Именно поэтому ваши разъяснения были бы для меня теперь бесконечно ценны. Вот почему я обращаюсь именно к вам...

Мария. Отчего же ко мне? То, что я знаю о себе, известно также фрау Леоноре, которой вы в предисловии поете такой восторженный гимн, рисуя ее беспристрастною свидетельницею его жизни. Как знать, не пристрастна ли я уже в настоящее время... Если бы вы обратились ко мне десять, двадцать лет тому назад, тогда еще, пожалуй... Но ведь я не получила от вас ни одного открытого письма... Ныне я вторглась бы в ваше сочинение с большим... да, с большим честолюбием. Так уж лучше мне остаться постороннею, как меня назвали вчера. Нет, от моего сотрудничества вам, как биографу, надо отказаться, раз навсегда!

Бюрштейн. После сказанного вами, я вижу, что не могу надеяться на исполнение моей просьбы... Я, конечно, совершил непростительную ошибку, напечатав это сочинение, в котором, вообще, много неверного.

Мария. Очень много... господин Бюрштейн... Вы спокойно могли бы сказать: почти все.

Бюрштейн. Ваш приговор покрывает меня стыдом. Но я не могу, к сожалению, считать его несправедливым... Я не могу вам объяснить, как... как все это произошло, и почему в мой труд вкралось так много неточностей. Мне самому это теперь непонятно. Я знаю только, что на ваше доверие рассчитывать не могу, и мне... мне стоил много труда сегодняшний мой визит к вам. Я знал, что мне придется стоять перед вами пристыженным, как я теперь стою, но я это сделал... ради моего будущего труда, которому я отдал свою жизнь. Я надеялся получить от вас некоторые... фактические данные, доныне остававшиеся мне неизвестными...

Мария. Что вы разумеете под фактическими данными? Я вас не вполне понимаю...

Бюрштейн. Некоторые... собственноручные документы Карла-Амадея Франка... или, или, может быть, письма...

Мария. Письма ко мне?

Бюрштейн. Но ведь у вас должны быть... за столько лет... их должна быть целая сотня, если не больше.

Мария.

Бюрштейн (взволнованно). Стало быть, вы их в самом деле сожгли? О, как могли вы... как могли вы это сделать!.. Письма Карла-Амадея Франка!.. Ведь это, должно быть, такое великолепие!

Мария. Что навело вас на мысль, что я эти письма сожгла?

Бюрштейн. Но... ведь вы писали...

Мария (порывисто встает). Благодарю вас, доктор Бюрштейн! Все же ваш визит оказался не вполне бесполезным. Для меня, по крайней мере. Теперь для нас обоих положение ясно, и для вас, и для меня. Я знаю теперь, зачем вы пришли и чего хотите. Нам нечего больше в прятки играть. Вы или Леонора прочитали мои письма к Карлу, хотя после его смерти я три раза требовала их обратно, и вы мне лгали, будто они уничтожены. Теперь я знаю, кто их уничтожил. Вы оба, таким образом, знали всю правду и вы извратили ее, как извратили всю жизнь Карла-Амадея Франка, - или как вам угодно выражаться, "идеализировали" ее. Леонора в своей бешеной ревности пошла на обман, неслыханный по своей дерзости, и теперь, дрожа, как бы я его не разоблачила, послала вас ко мне. Письма! Да, письма, - вот вы чего боитесь, и вам хотелось бы выведать, сожжены ли они и можете ли вы спокойно продолжать лганье. Вот зачем вы пришли, Герман Бюрштейн, только за этим!

Бюрштейн порывается что-то сказать.

Мария. Теперь я знаю все, и вы тоже сейчас узнаете все, что надо. Успокойте, если можете, фрау Леонору, но скажите ей, что письма не сожжены. Один раз в жизни я солгала, когда обещала их сжечь, - в то время, клянусь, таково было мое искреннее намерение, но у меня не хватило потом сил, - рука моя не поднялась на это дело, и сердце против него восстало... Но вы... вы лгали сотни раз! Нет, письма не сожжены, Герман Бюрштейн, и все они еще у меня... все, все, все! Быть может, в доме великих идеалов и традиций сжигают письма Карла-Амадея Франка, кромсают его дневники и подделывают их, ради германского народа и, разумеется, ради Леоноры Франк. Я этого не сделала. Я была бедна всю жизнь и осталась бедной. Нашлись люди, не доверявшие господину Бюрштейну; они разыскали меня и предлагали мне пачки кредиток взамен писем или воспоминаний, но я скрывала их, молчала тридцать лет и скорее умерла бы от голода, чем отдала бы их вам или другим... Я предпочла бы отдать мою жизнь, мою жалкую жизнь, чем ту, которая некогда была моей. Все эти письма у меня: ни одна строка, ни одно слово, ни один неисписанный листок не утрачен! Все они у меня, все, все, все!..

Она подходит к сундуку, вынимает из него ларец и дрожащей рукою вкладывает ключик в скважину.

Все, но я скорее умру, чем выдам хотя бы одно слово; я скорее дам себе руку сжечь, чем хотя бы один листок.

Она открывает ларец и выбрасывает бумаги на стол.

Вот они... все, начиная от первого, которое он написал мне сорок четыре года тому назад, и кончая последним, писанным карандашом, на смертном одре... Я уже не разбираю их как следует... глаза мои слишком слабы, но я их знаю наизусть, - так часто их читала, одна, по ночам... Пальцами я чувствую и отличаю каждое из них в отдельности. О, мои письма, мои дети, все, что у меня осталось!.. Вот она, тетрадь с его юношескими стихами... рукопись "Геро и Леандр", о которой вы лжете, будто он уничтожил ее... Вот она, мне посвященная, у вас украденная для меня... для меня!..

Бюрштейн (ослепленный ужасом и восторгом). "Геро и Леандр"!.. У вас... у вас рукопись... и стихотворения... неопубликованные...

Прочь!.. Не смейте глядеть на них! Не смейте приближаться. Они мои, только мои!.. Ничего не достанется вам, ничего! Ничего не удастся вам подделать, искромсать, оболгать!.. Неужели вам всего мало?.. Ничего! Хотя бы вы у меня в ногах валялись... Слишком долго вы измывались надо мною...

Бюрштейн. Но, сударыня...

Мария. Ничего... Слишком долго я молчала... двадцать лет... Я больше молчать не могу, я должна об этом крикнуть... Мир должен услышать это, весь мир!.. Жизнь мою я загубила для него, глаза свои испортила ночною работою, пальцы исколола шитьем, выгнать дала себя, как собака, жила там, в Америке... Но похоронить себя я не дам... Вы думали, что я умерла, оттого что я молчала, и уже попирали ногой мое имя... Вы меня ограбили... оттого что я не оборонялась... Но это, это последнее, я не дам вам украсть, не дам...

Бюрштейн. Заклинаю вас... это не моя вина...

Мария. Но и не моя, клянись!.. Я приехала, чтобы заключить мир... хотела еще раз посетить могилу... увидеть Фридриха... О, я ведь так устала, и только отдохнуть я хотела душою, один только день... Но она меня прогнала, вытолкала из дома... Она, укравшая у меня все... и его самого, и его творения... все... А теперь еще вора подсылает ко мне в дом... хотела бы выкупить у меня эти бумаги, не так ли?.. Или выманить словами, - вы, может быть, намерены оплести сладкими речами старую дуру, которая все отдала и молчала, вы станете ей льстить, чтобы похитить у нее последнее?.. Но я ничего больше не отдам, слышите, мразь вы этакая!.. Ничего!.. Слишком уж много отдала я этой деспотке... слишком много... Ах!..

У нее кружится голова, и она хватается за стол.

Бюрштейн (подскакивая, поддерживает ее). Пожалуйста, успокойтесь... Я вполне понимаю ваше волнение... Но вы заблуждаетесь...

Мария (тяжело дыша). Благодарю вас, мне легче... Это бессмысленно с моей стороны... но это должно было когда-нибудь прорваться наружу... Слишком долго я молчала... Впрочем, дальнейший наш разговор бесполезен. Я хочу теперь только покоя, еще немного мира... Пожалуйста, уходите... Благодарю вас за хлопоты, - но вы сами понимаете, что это было бы нелепо... Скажите сами, вы мне чужой человек... скажите сами: разве эти письма, это мое последнее достояние, были бы в безопасности в этом доме?.. Скажите сами.

Бюрштейн молчит.

Мария. Отвечайте же... Скажите правду...

Бюрштейн.

Мария (глубоко вздохнув). Благодарю вас за то, что вы, по крайней мере, на этот раз были со мною правдивы.

Бюрштейн. Я не хочу вас дольше задерживать... Но позвольте... позвольте мне сказать еще только одно... Я заслужил этот позор... Я знаю, я знал всегда, что мы совершили преступление по отношению к одной человеческой жизни... Но именно поэтому должен я вам сказать... как... как это могло случиться... Я поступил в дом молоденьким студентом, в качестве секретаря... Постепенно меня посвящали в более важные вещи... Я был ослеплен поклонением, опьянен добротою... был так счастлив, что меня терпят, и когда мне, после его смерти, поручили составление биографии, я сделал все, что мне указали... Я питал безграничное доверие... я думал, что так и надо писать. Только впоследствии у меня зародилось подозрение, но было уже слишком поздно, меня оплели... Мы уже работали, собственно говоря, только над тем, чтобы замазывать трещины... возврата не было... вот почему я, в сущности, никогда не отдавал себе отчета, как провинились мы перед памятью о вас... Только вчера, когда я вас увидел, услышал ваше имя, мне стало ясно то, чего я и сам не подозревал... Человек ведь сживается с собственной ложью... Но я дал себе клятву... довольно теперь! Как бы это ни было трудно, я начну сызнова, я этого больше на себя не возьму...

Стук в дверь.

Мария. Кто там? Войдите!

Горничная (с визитной карточкой). К вам один господин...

Мария. Что за чудеса? Долгие годы я жила, как в гробу и вдруг меня вырывают теперь из могилы. Сегодня утром здесь уже был Иоган, принес эти розы, добрый старик, а теперь... Где мой лорнет?

Читает карточку и гневно восклицает.

Ах! Второй посол!.. Ну, и торопится же она! Как я рада ее испугу! Наконец-то, и она, она тоже!

Бюрштейну.

Вы говорили мне, что пришли без ее ведома? Я почти поверила вам, легковерная дура, но теперь вижу, что одного посла было мало.

Горничной.

Просите!

Бюрштейн.

Второе явление.

Фридрих (входит также с цветами в руках). Я, сударыня...

Замечает Бюрштейна. Оба смущены.

Я не предполагал...

Бюрштейн. Фридрих... ты... какими судьбами?..

Мария (недоверчиво). Вы не сговорились?

Фридрих. Нет... Нисколько... напротив... если бы я мог предположить...

Он, снова смущается. Потом, словно решившись уйти, кладет цветы на стол.

Простите, что помешал... Я вижу, что пришел некстати... Я не предполагал... Я позволю себе еще раз наведаться, если разрешите... Может быть, завтра...

Мария. Нет... пожалуйста, оставайтесь... Завтра вы бы меня уже не застали: я буду уже далеко... и навсегда... Доктор Бюрштейн и я уже обо всем переговорили... Между нами, кажется, нет больше никакой недоговоренности...

Смотрит на Бюрштейна.

Бюрштейн. Конечно... конечно... Мне приходится вас только еще теплее поблагодарить за то, что вы меня так благосклонно приняли... Совсем не по заслугам благосклонно...

Фридрих... ты ведь придешь сегодня?.. Гровик хотел быть...

Фридрих. Нет, я не приду. У меня есть неотложные дела передайте об этом, пожалуйста, маме...

Бюрштейн (нервно). Хорошо... хорошо...

Ищет свою шляпу.

Я... благодарю вас еще раз, сударыня... Мне может быть, не вполне удалось выразить свои мысли... Я позволю себе еще написать вам... Прошу вас только...

Совладав с собою.

Премного вам благодарен...

Быстро уходит.

Третье явление.

Фридрих (глядит ему с изумлением вслед). Странно... Таким я его еще никогда не видел... Он был ведь всегда так самоуверен, так изворотлив... Неужели он?.. Простите, это нескромно с моей стороны... Простите... я... я...

Мария. Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли чаю?

Фридрих. О, благодарю вас, благодарю! Я не собираюсь долго вас задерживать, сударыня, и, прежде всего, должен просить вас не сердиться на меня за этот неожиданный визит... Я почувствовал только... потребность поблагодарить вас за то, что вы лично пожаловали на мое чтение.

Нет... благодарить должна я. Это был для меня исключительный вечер, до которого я и не надеялась дожить. Когда состаришься, то всякую неожиданность принимаешь, как подарок... а тут я оказалась вдруг в старом доме и слушала вашу поэму... Теперь же, здесь, когда я сознаю себя забытой и затерянной на свете, ко мне в гости приходите вы, Фридрих Франк... Не могу выразить, как это все мне странно и как радостно в то же время...

Фридрих. Да... меня влекло... Я хотел вам...

Порывисто встает и говорит твердым голосом.

Выслушайте меня. Пусть это вам покажется даже смешным, но я должен быть откровенен. Вы только что сказали, когда здесь был Бюрштейн, что у вас такое чувство, словно я пришел с каким-то намерением... Это смутило меня... У меня... у меня нет никакого определенного намерения: меня привело к вам известное беспокойство, какая-то потребность, которую... которую я сам не могу себе вполне объяснить. Может быть, с моей стороны дико, что я говорю это так откровенно...

Мария. Напротив, ничто не могло бы мне быть приятнее, Фридрих Франк. Я, действительно, на мгновенье заподозрила, что между вашим визитом и миссией Бюрштейна есть связь...

Фридрих. Нет... нет... Прошу вас не смешивать нас... Я не имею понятия о том, зачем приходил Бюрштейн... Я ничего об этом не знаю... Я знаю только, я впервые узнал, что тут есть вещи, которые от меня скрывают... есть тайна, к которой меня не подпускают... И поэтому я хочу узнать, узнать от вас... что у вас общего с ними... узнать, кто вы.

Мария. Кто... я?... не бог весть кто, дитя мое! Старая женщина. Кусок прошлого. Нечто, уже живущее не столько в этом мире, сколько в ином.

Фридрих. Нет, в вас есть сила, живая власть. Вас боятся, вас любят... Таким я еще никогда не видел Иогана. таким он был только в тот день, когда стоял у гроба отца... И мать я такою никогда не видел: она всегда умеет собою владеть... А как ушел отсюда Бюрштейн!.. Над всеми этими людьми вы имеете власть, и она исходит, я чувствую это, от моего отца; и эту власть вы уже простерли и на меня, ибо меня к вам потянуло... ибо его жизнь как-то сплетена с моею, больше чем вы предполагаете... Кто вы?.. Кем вы были?.. Я знаю вас и все-таки не знаю... Едва вы вошли, меня поразило ваше лицо: оно всплыло передо мною, как детское воспоминание... сначала, как сон, а потом - отчетливо и ясно...

Мария. Но, дитя мое, как могли бы вы меня помнить?.. Больше двадцати лет живу я там, за океаном...

Фридрих. И все-таки я вас узнал. Я вспомнил вас по портрету, который видел ребенком. Это была фотография в золотой рамке, уже потускневшая. Вы там в кринолине, с темными волосами. Я помню ваше лицо. Портрет стоял у отца на письменном столе... Как часто, как часто я видел его!

Мария. Стоял... на его столе, сказали вы... Этого... я не знала... не надеялась...

До последнего дня его жизни! Как часто я видел его.

Мария (взволнованно). Все-таки, значит... Спасибо, спасибо вам, Фридрих Франк, за эти слова.

Фридрих. Потом он исчез... Потом и я утратил память о вас... Но вчера, когда вы пришли и я вас узнал, то увидел самого себя снова на коленях у отца... почувствовал такую близость к нему... не зная почему... ничего не зная про вас... только ваше имя...

Мария. Они вам ничего не сказали?

Фридрих. Ничего... Ничего... ни слова!

Мария. Никогда не говорили вам обо мне?.. А он, говорите вы, до последнего дня хранил мой портрет?..

Фридрих. Ничего не говорили... И поэтому я смотрю на их молчание, как на вызов. Я знаю, что она мне нужна, необходима, эта правда... необходима, чтобы понять того, кем я сам себя ощущаю, и... не ощущаю, в то же время... Скажите, скажите мне, кем были вы моему отцу?

Мария. Кем я была вашему отцу?.. Как это выразить?.. Разве знает человек, что он составляет для другого... Иногда, пожалуй, бремя, любовь, гнет и тормоз... Ведь все так перемешано в жизни двух людей... Сами они едва ли знают... И вот приходит ребенок, и поднимает руки, и спрашивает: кем были вы моему отцу?.. Кем я была ему? Иногда, быть может, многим, иногда - ничем... Было время...

Она не может от волнения продолжать свою речь, затем порывисто подходит к столу и достает из-под разбросанных листков рукопись.

Вот... читай... здесь... может быть, он сам говорит...

Фридрих (в растущем волнении, с радостным и, в то же время, гневным восторгом перелистывая рукопись"Геро и Леандр"?!. Его рукопись... почерк отца?.. Она у вас... а мне говорили, что он уничтожил ее и день венчания... Как могли они... они говорили мне...

Мария. Да, чего только они не говорили!..

Фридрих. Его рукопись!.. Найдена вновь... существует... не уничтожена!.. Шильон, 1861... Шильон?.. Отец писал это в Шильоне?.. А они говорили: во Флоренции... Стихотворение на титульном листе... Я не знаю этого стихотворения... Вам... вам посвященное... можно мне прочесть его... можно?

Мария (прислонившись к стене, с закрытыми глазами). Прочтите его!.. Прочтите вслух... чтобы мне еще раз услышать его в звуках вашего... его голоса...

Фридрих (дрожащим голосом, начинает читать).

В былые годы мы единство

В страстях и горестях нашли,

Мы в общих муках материнства

Мечту на свет произвели.

И эта песнь, бежав из плена,

Тебе одной посвящена.

Мария! Мать! Сестра! Жена!

В веках признательность нетленна.

Мария (мечтательно повторяя последнюю строку).

В веках признательность нетленна!

Фридрих (пылко).

канвою для этой вечной поэмы... А она вдохновлена вами! Вами!

Вскакивая.

Дайте мне... дайте мне эту рукопись! На один только час!

Мария. Но зачем?

Фридрих. Я должен им показать ее! Пусть они знают!

Мария. Какой же вы ребенок!.. Вы думаете, ваша мать... не знает этого так же... как я...

Фридрих. Она знала... она... знает это? и Бюрштейн тоже?

Бурно.

Но, в таком случае, это обман! Ложь, которая вопиет к небу! Так вот как... вот как они хранят отцовскую память?!. О, теперь я понимаю их боязнь, их испуг!.. Теперь я знаю все... но ведь я всегда знал, всегда чувствовал это... О, теперь мне все становится ясным... Но как они дерзнули так подделать его слова, его живые слова?.. Насмерть растоптать жизнь, которая была ему дорога!..

Мария. Да, насмерть растоптать, Фридрих Франк, это вы правду сказали. Они меня насмерть раздавили, заживо втоптали в землю, разбили надгробную плиту с моим именем, чтобы никто не узнал, кем я была... Но вы это узнаете, вы, его сын, узнаете, как много они скрыли... все, все... О, эти полные отчаяния годы безвестности... О, эти первые годы забот и страшной нищеты... когда целыми ночами мы сидели, зимою, в нетопленной комнате... он - за работою, а я - за шитьем, пока у меня не застывали пальцы и глаза не затуманивались слезами... Так сидели мы... и это длилось годы, - чтобы только заработать несколько марок и чтобы он мог продолжать учение... Мы голодали, чтобы скопить денег на экзамен, пфенниг за пфеннигом... Мою последнюю юбку отнес он в заклад, чтобы попытать счастье в игре... Ах ведь он всегда носился с безумной мечтою сразу разбогатеть, вырваться из нищеты, добиться возможности творить... И когда я потом получила небольшое наследство от тетки, мы уехали в Швейцарию, в Шильон, и там он впервые почувствовал себя свободным, там создал он свои великие произведения... из моей крови, из моих ночей он сотворил их. Это - мои дети... и у меня их отняли, украли... раздавили меня насмерть... как паука, как мерзкое и грязное животное, вымели меня метлою из его творений... из памяти... выгнали меня из дому, как чужую...

Фридрих. Ради создателя... в трилогии... это видение в ночи, тень над его письменным столом... скрип ножниц, проскальзывающий в стихотворение... эти прекраснейшие из его стихов...

Мария. Они - мои, мои! Как и эти письма! Как "Геро и Леандр"! И все они у меня украли... все! Как и его самого!

Фридрих.

Быстро ходит взад и вперед, потом вдруг останавливается.

Но как могли вы молчать? Как терпели этот обман?

Мария. Я молчала... потому что не могла это представить себе... Как и вы, я думала всегда, что это невозможно... всегда надеялась, что будет день, когда кто-нибудь встанет и скажет: "Правду! Мы требуем правды! Ради живого человека!.." Но они все глубже зарывали меня в землю, все больше лжи валили на меня, пока... пока я не стала задыхаться от омерзения... Мне надо было крикнуть: "На помощь!" - но я не хотела... Я не переставала надеяться, что кто-то явится...

Фридрих. И он явился! Клянусь своей жизнью, он явился! Не хочу я знать ни отца, ни матери, ни отчего дома пред лицом этого долга!.. Я хочу быть сыном человека, а не легенды... Клянусь жизнью, вы воскреснете, Мария Фолькенгоф! Я уплачу этот долг!.. Но теперь вы все должны мне сказать, всю правду... Теперь я уже не прошу, я требую этого. Скажите мне все откровенно: отец мой покинул вас?

Мария. Не будем об этом говорить.

Фридрих. Вы лелеяли его юность, вы прошли с ним сквозь нищету, сквозь тяжелые годы, а он покинул вас, едва лишь стал свободен?

Мария. Не будем об этом говорить. Вы его сын, и я не буду вас против него восстанавливать.

Фридрих. Но мне все должно быть ясно. Мне это необходимо. Я хочу знать человека, который был моим отцом: его скрыли от меня, отдайте мне его. Я знаю, он поступил с вами дурно...

Мария. Не собираетесь ли вы быть судьею своего отца? Я его обвинительницей быть не хочу. Ни за что! Ни за что! Я вижу, вы его не любите...

Фридрих. Я любил его и хочу его любить, - так же любить, как я его почитаю. Уже много лет борюсь я за него и за эту любовь. Но мне преградили дорогу к нему ложью и легендами... слишком возвысили его надо мною, сделали слишком чужим... Не бойтесь правдою разрушить передо мною его образ... Напротив!.. Я хочу его узнать, хочу узнать себя в нем... Говорите же, говорите! У вас его отняла моя мать?..

Мария.

Фридрих. Нет, я желаю это знать! Отчего он покинул вас?.. Кто в этом виноват?..

Мария. Не будем говорить об этом... Я не хочу!

Фридрих. Нет, я спрашиваю! Я спрашиваю: кто виноват?

Мария (взволнованно). Кто виноват?.. Кто виноват в том, что он меня покинул?.. Кто?

Внезапно, простирая к нему руку.

Ты! ты виноват!

Фридрих, отшатнувшись. Я?

Мария. Ты!.. Ты один!.. Только ты!.. Когда твоя мать появилась, я сразу почувствовала ее железную волю, я знала, что это будет борьба на жизнь и на смерть... О, женщины чувствуют друг друга в мужчине, которого любят... Но и я была сильна в ту пору... Она была моложе, а на мне уже лежали тени нищеты... Она была богата, имела возможность освободить от забот жившего в нем художника, дать ему то, о чем он с юности мечтал: свободу жизни... Она была отважна и сильна, бросила своего мужа, приняла на себя презрение общества... О, как прекрасно, как величественно отдавалась она своей страсти!.. Но все же, Фридрих... все же, и я была сильна; я корнями вросла в его жизнь... Никогда бы она не взяла его у меня... никогда... никогда... Но тут - появился ты... и тогда она стала сильнее... тогда ее право возобладало над моим... Только тобою она победила, только тобою.

Фридрих. Я... я был виноват... И вы... вы не сердитесь на меня?

Мария. Мне сердиться на тебя, Фридрих?.. На тебя! Разве ты... ты никогда не спрашивал... кто... кто твоя крестная мать?

Фридрих смотрит молча на нее.

Никогда не спрашивал, отчего дали тебе имя Фридрих-Марий? Ты и мой ребенок... Эти руки подняли тебя из купели, эти старые руки...

Фридрих. Вы - моя крестная?.. Но ведь вы сказали... что отец покинул вас из-за меня... Как же могли вы еще...

Мария. У нас отношения сложились своеобразнее, чем обычно у людей... В твоем отце были очень сильны чувства сострадания и справедливости... Покинув меня, он не хотел оставить, меня совсем... да и твоя мать не хотела меня всего лишить... Мы попытались тогда создать, на основе дружбы, нечто такое, что было выше человеческих сил; мы думали, что, независимо от обладания, возможны еще другие отношения, иное единство... Ведь любовь была еще в нас жива, и мы думали, что дружба останется там, где раньше было нечто большее... Мы жили вместе... еще один год провела я затем в вашем доме... Но это не клеилось... не клеилось... Мы были недостаточно сильны...

Фридрих. Вы жили у нас?.. О, я чувствую... Я все понимаю теперь... Как все сходится теперь одно с другим, как одно освещает другое... Я чувствую теперь его жизнь в его стихах, которые мне были так долго неясны, в его стихах о покинутой... Я чувствую их жалобы, боль и отчаянье... Как они мне понятны теперь!.. Но разве не ужасно и то, что можно ясно сознавать неправоту свою, как и он, и все же впасть в грех; что можно так чувствовать чужое страдание - и быть его виновником?

Мария. Может быть, тогда только и знаешь, в чем неправота, когда бываешь неправ. Каждому познанию предшествует вина.

Фридрих. Но надо в ней признаться, чтобы слова не были ложью перед людьми! А он за ними притаился, он спрятался за своими произведениями и стоял перед людьми в мертвой маске, каменный и прекрасный. Но я всегда это знал, всегда: это не было лицо человека, и потому-то я больше не в силах был его любить. О, как я чувствовал, как сознавал, со смутною враждебностью в крови, что он велик, но что он не человечен!

Мария. Художник, каким был твой отец, никогда не мог быть всецело с людьми: он должен был над ними возвышаться. Мы, может быть, пострадали, но искуплением служат его творения. Ничто не дается даром в этом мире. Всегда платят отдельные личности за то, что получают бесчисленные массы.

Фридрих. добра, - но потому, что на нем лежит вина, за которую он не заплатил, а я - его наследник. Теперь я первый восстану против него...

Мария. Фридрих, не будь ребенком... Едва успев узнать тайну, ты уже хочешь быть судьею... Ты несправедлив, а только горяч... Знаешь ли, я вижу, я чую в тебе какую-то ненависть к отцу...

Фридрих делает взволнованный жест.

Мария. Всегда все виноваты в каждой вине.

Фридрих. Но не вы!.. Кто несчастен, на том никогда нет вины... Вы не виноваты...

Мария. Может быть, не перед ним, Фридрих, а перед собою, и жизнью... Да, если я теперь одинока, то это не его, а моя вина... Я не хочу, чтобы ты судил его несправедливо... Я стану на его защиту, я не выдам его тебе... скорее себя... скорее себя самое!..

Я - старая женщина, Фридрих, и перед тобою не стыжусь. С тобой я могу говорить, потому что мы видим друг друга в последний раз, и я говорю как бы с того света... Ты должен узнать и мою вину... ту вину, в которой обычно не признается человек... И я была неверна женщине, во мне живущей... Я могла бы... я могла бы быть матерью... от него... Задолго до того, как появилась твоя мать, у нас должен был родиться ребенок, у отца твоего и меня...

Умолкает.

Фридрих делает движение.

Мария. бы стать матерью его ребенка... Я боялась трудной жизни... Мы были тогда бедны... я боялась. Но боязнь - вина... Моя, моя вина, которой нет искупления...

Фридрих. Вы только что сказали: "Все всегда виноваты в каждой вине". Только по доброте принимаете вы эту вину на себя... Ради кого вы это сделали?.. Для него и этим пожертвовали?.. Он этого потребовал?..

Мария. Никогда он этого не требовал. Никогда не говорил мне об этом.

Но хотел... Вы это чувствовали всегда и принесли ему эту жертву... как и все другие?

Мария. Откуда в тебе эта суровость? Отчего ты хочешь очернить своего отца, - я чувствую, что ты добиваешься этого любой ценою, и не понимаю почему. Не хочешь ли ты стать судьею отца, судьею человека, который был в этом так непохож на тебя: он был велик и там, где считал себя недостойным; он и тогда был добр, когда винил себя... Это правда: я знала, что это его тяготило, что он был так угнетен заботами... Этого ты не можешь постигнуть: ты вырос, не зная забот... А он свободу любил больше всего, и люди, в сущности, имели для него значение только в той мере, в какой они жили для него, а не для себя... Но ведь в этом состояло мое счастье, жить только для него, - для этого ведь создана я женщиной... А он пользовался людьми для человечества... Нет, Фридрих, это чуждо тебе, ты не можешь постигнуть, как это, таинственно у него сочеталось: ни перед какою жертвою не отшатывался он ради своего творчества, а трусливо относился к мелким жизненным неудобствам во имя этого же творчества... Он готов был дать себя сжечь и камнями побить за свою веру и малодушно избегал маленьких неприятностей... Он отдал бы свою жизнь за меня и все же не решался ходить со мною по улицам, потому что меня знали в городе, как швею... Он спрятал меня, это правда, и в жизни своей и в своих произведениях, но все же кто любил так сильно, как он! Как можешь ты это понять, ты, мальчик, все еще полагающий, что между добром и злом, между мужеством и малодушием, между истиной и ложью лежит глубокая пропасть... а ведь они отделены друг от друга только тонкою межою, еле различимою во мраке... Нет, этой жизни ты не можешь постигнуть... Для этого ты слишком молод... Это чуждо тебе.

Фридрих (). Чуждо?..

Хрипло.

Это мне чуждо?.. Мне!

Кричит.

Мария (подбегая к нему). Что с тобою?

Фридрих (в ужасе потрясая руками

Мария. Что с тобою?.. Фридрих!.. Фридрих!

Фридрих. Теперь... теперь я чувствую это: я его сын... В жалком я ему подобен, а пытался уподобиться в великом!.. Но есть еще время... еще не поздно... я еще могу...

Фридрих... успокойся... подойти ко мне...

Фридрих (бросаясь к ее ногам). Кто послал мне вас?.. Как знаменье, вы осветили мрак вокруг меня... И я это чувствовал втайне! Как только вы появились на пороге, меня повлекло к вам... Я почуял, что у вас - власть, сила моего отца, власть моей собственной жизни... О, как все в моей душе прояснилось! Как я понимаю себя, сына и мужчину, виновного и безвинного, как и он... Слушайте же, слушайте меня!.. Перед вами нет у меня тайн... перед вами вся моя душа открывается навстречу материнскому чувству... С вами я могу говорить свободно... наконец-то, свободно... Послушайте!.. Здесь, в городе, есть у меня один человек, такой же мне близкий, как вы были близки моему отцу... втайне, потому что и у меня в крови боязнь перед людьми... жалкая, презренная боязнь перед их взглядами, речами... даже перед моей матерью... И вот, вместо того, чтобы выйти смело вперед и стать на защиту той, которая, в самые тяжелые часы, была мне опорою... вместо этого, я прячу ее... И эта женщина... теперь она... она тоже... Ну, вы меня понимаете!.. Только несколько дней как я узнал это и я испугался, вместо того, чтобы испытать гордость и радость... У меня было только одно немое желание, такое же, как моего отца... чтобы она... чтобы она меня от этого освободила... Никогда я этого не говорил, но теперь... теперь я знаю, что я хотел этого всею злою силою моей боязни... Только о себе я думал, о своих неприятностях... Ни разу я не подумал об этой женщине, ни на одно мгновенье, и, может быть, тоже сочиняю стихи о самоотверженной доброте... О, кто послал мне вас, чтобы вы открыли мне глаза на эту жизнь, чтобы я узнал себя в образе моего отца?.. Как ясно сознаю я теперь свою вину!.. О, как я ее чувствую, как я благодарен... Как бесконечно я вам благодарен!..

Мария (). "Как я вам благодарен"... "Как я тебе благодарен"... Скажи это еще раз... своим... его голосом.

Фридрих. Как... я... тебе... благодарен...

Мария (тихо). Ах... как я это слышу!.. Двадцать лет не слышала я этих слов... О, милый... О, милый мой...

Но хочешь ли ты меня послушаться, Фридрих?..

Фридрих. Да... да...

Мария.

Фридрих. Я хочу его любить и чувствую, что на эту любовь я способен впервые. Другие люди восстановили меня против него... но я его ощущаю слишком сильно... а теперь, с того мгновенья, как я знаю... что и он был греховен... я могу... я снова могу его любить... благодаря вам... благодаря вам... и его вине...

Мария. Ты должен его любить... таким, каким он был... каким бы он ни был... но действенно любить... доказать свою любовь... Слушай меня, Фридрих... Я... я скажу тебе что-то... Я... я еще не знаю, каким ты будешь поэтом... но невыразимо трудно будет тебе сравняться с ним, потому что он велик, он единственный человек эпохи... Тяжело твое наследие... но ты можешь, ты можешь быть лучше его... Ты можешь быть лучше к этой женщине, чем он был ко мне... Только так... только так ты можешь искупить его вину. Ты понял меня?

Да... да...

Мария. Будь мужествен! Когда я была боязлива, я поступала дурно... В трусости коренится все зло... Будь человечен там, где перед тобою человек... Быть может, ни одно стихотворение не стоит живого человека... Раскаяться никогда не поздно... Говорю тебе это по своему опыту: не оставляй теперь эту женщину одну... В такие часы злой дух владеет женским сердцем...

Фридрих. не позволят, я уйду... О, я ведь ненавижу этот дом и город, где я клеймен его именем... я не хочу дольше жить там, в этой легенде... Я хочу вырваться из этого чужого творения: быть самим собою... собою должен я стать... Прочь оттуда... прочь... к вам!.. Вы должны стать мне наставницей, вы все знаете, вы из-за всего... Вы будете мне указывать путь... вы будете мне матерью...

Мария. Нет, дитя мое, не со мною... Я стара, а ты молод... Уже и отцу твоему я стала однажды в тягость... Я не могла бы вынести вторичный уход... Иди ты один... и стань свободным... Довольно с меня и того, что мне еще довелось пережить этот час... Дай радость этой женщине, обрадуй одного человека, и я буду удовлетворена.

Фридрих. Да, только это меня терзало... Никогда еще не доставлял я подлинной радости ни одному человеку, а в этом - смысл всей жизни... Как знать, суждено ли мне, подобно отцу, дать бесчисленным людям великие переживания... но подарить счастье хотя бы одному человеку - это уже много, это дает свободу... О, как много спас я благодаря вам, от каких ужасов уберегли вы меня!.. Отца моего ощущаю я теперь, свою связь с ним и родство; впервые сквозь славу различаю я его душу, и люблю его... люблю за то, что он был мал среди своего величия, и за то, что он вас любил... О, что вы со мною сделали за этот час! Если бы я мог за это все вас отблагодарить, впервые, как его наследник...

Ты это уже сделал Фридрих... Как радостно мне все прошлое с той минуты, как ты добр ко мне... Но теперь будь добр и к ней... к той, которая была добра с тобою... Отдай себя одному человеку, и тем самым ты будешь творцом... Но расскажи мне теперь о ней... Я хочу к ней пойти... еще раз быть тем, чем я была твоему отцу... Еще раз, прежде чем сама уйду... потому что и это, и это - повторение...

Фридрих. Да, пойдемте... О, как я благодарен нам! Но сначала расскажите мне об отце. Он возродился во мне, и сам я возродился с той минуты, как узнал его и себя в нем... Угасла легенда, которой меня учили против воли моей, как детям долбят скучные уроки... Теперь я в жизни ощущаю его, в его жизни и в своей... О, как я люблю его!.. Как люблю его!.. О, расскажите, расскажите мне о нем!