Легенда одной жизни.
Третье действие

Третье действие

Декорация первого действия. Слуга и горничная, под наблюдением Иогана, выносят на лестницу дорожные вещи.

Первое явление.

Кларисса. Иоган, ты уж позаботься, пожалуйста, чтобы все это сейчас же доставили на вокзал. Я боюсь опоздать на поезд.

Леонора. Опоздаешь - тоже не беда. Через два часа идет другой. Твоя торопливость мне непонятна и почти оскорбительна. После долгой разлуки погостила у нас несколько недель - и убегаешь, словно тебя гонят.

Кларисса. Но ведь ты знаешь мама, что муж меня ждет. А затем - дети! Лотар кашлял, когда я уезжала, и я очень беспокоюсь. Если бы не Фридрих, я бы и совсем не приезжала... Кстати, где Фридрих? Я чуть было не забыла с ним попрощаться.

Леонора. Это равнодушие, повидимому, обоюдное. Фридрих тоже не очень-то интересуется ни твоим приездом ни отъездом, да и ко всему в доме он стал довольно безразличен. В этом вы, впрочем, похожи друг на друга: у вас есть время только для самих себя. За эти два дня мне с тобою и четверти часа не удалось поговорить как следует.

Кларисса. Не я виновата в этом, мама. Не я приглашала всех этих визитеров, репортеров и фотографов... Да и можно ли спокойно беседовать в музее, а этот дом, - ты ведь это и сама чувствуешь, - принадлежит в большей мере другим людям, чем нам... Приезжай лучше ты к нам на каникулы: дети будут так рады.

Леонора. А дом кто будет охранять? На июнь месяц назначен съезд, ежегодник еще не отпечатан: кто это сделает, кто обо всем позаботится? Я! Только я! Ты думаешь, Фридрих мне хоть сколько-нибудь помогает, принимает хотя бы изредка посетителей? Напротив: я всегда должна сглаживать его резкости. Волком ходит он по комнатам, ни одному гостю не скажет приветливого слова. К произведениям отца он так же равнодушен, как и ко всем нам.

Кларисса. Что ты говоришь, мама! Просто, как всякий деятельный человек, он занят своею внутреннею жизнью, и у него много времени отнимает преодоление трудностей, которые он встречает. Да и все вы обращаетесь с ним неправильно: вы хотите из него сделать то, чем он сам быть не хочет; вы не даете ему расти свободно, все время втискиваете его в форму его отца, а это может надломить и более сильного человека.

Леонора. Ты его не знаешь. Он стал совсем другим за последние два года.

Я его понимаю. Я умею с ним говорить, потому что ни в чем его не уговариваю и ни от чего не отговариваю. И он это знает. Но вы, Бюрштейн и ты, вы хотите его переделать и не чувствуете, что он уже перерос ваше влияние. Он хочет жить своим будущим, а не вашим прошлым. Впрочем, это всегда так бывает: сначала дети не дают родителям свободы, а потом родители - детям... Надо было тебе видеть, что вытворял Лотар, когда услышал, что я собираюсь уехать... О, господи, уже начало одиннадцатого!.. Мне надо ехать... У меня нет больше времени... Где же Фридрих?

Леонора. Да, у вас нет времени, никогда ни у кого нет времени...

Второе явление.
Иоган входит.

Леонора. Иоган, сейчас же попроси сюда Фридриха. Сестра его уезжает и не может дольше ждать.

Иоган. Молодого барина нет дома.

Леонора. Вот видишь, как я его связываю... В десять часов утра он берет шляпу и пальто и уходит без церемоний... Придти сказать мне доброе утро или попрощаться со своей сестрою - это ему даже в голову не приходит... Его эгоизм...

Кларисса. Не вини его, мама, не вини! Я лично охотно его прощаю. Скажи ему только, чтобы он поскорее приехал к нам и передай ему мой поцелуй... Ну, вот, теперь мне пора! Не провожай меня, пожалуйста... внизу на лестнице так холодно.

Леонора. Только до дверей.

Провожает ее.

Будь здорова.

Кларисса. До свиданья, дорогая.

Третье явление.

Леонора. Когда ушел Фридрих?

Иоган. Я молодого барина сегодня еще не видел.

Леонора. Что это значит? Когда ты принес ему завтрак?

Иоган. Я... я... Молодого барина сегодня не было к завтраку.

Леонора. Не было?.. Что ты плетешь!.. Значит ли это, что он сегодня не ночевал дома?..

Иоган. Не могу знать.

Леонора. Не можешь знать!.. Это еще что за новости!.. Фридрих не возвращается домой, и мне об этом ничего не говорят!.. Когда ты его видел в последний раз?

Иоган. Вчера днем молодой барин ушел и с тех пор не возвращался.

Леонора. И ты мне об этом не доложил?

Я позабыл... я...

Леонора. Ты все забываешь... или хочешь забывать... Коли ты слишком стар, чтобы помнить свои обязанности, или думаешь, что можешь сам все решать, то... то... я этого не потерплю. Как только Фридрих придет, ты сейчас же пришлешь его ко мне наверх.

Ходит взволнованно взад и вперед. Иоган продолжает стоять в ожидании.

Ну что? Что тебе еще?

Иоган. Я собирался доложить вам кое о чем... Но лучше в другой раз... вы очень встревожены.

Леонора (останавливаясь). Нет! Совсем нет! Что ты хочешь сказать, Иоган?

Иоган. Не извольте гневаться на меня, сударыня... Позвольте мне просить вас... Вы, сударыня, правильно сказать изволили... голова моя уже плохо работает, я чувствую сам... Третьего дня сорок лет исполнилось с тех пор, как я поступил в дом к вашему батюшке... Мне скоро семьдесят стукнет... Я уже третьего дня собирался это сказать... но хотелось мне еще быть на первом вечере молодого барина.

Леонора. Не собираешься ли ты уйти, Иоган?

Иоган. Я вижу сам, - не клеится у меня больше дело... Все мне так трудно дается... Иногда я засыпаю, сидя; стар я становлюсь, сами видите, сударыня, а молодому барину я больше не нужен... Я, разумеется, здесь останусь, в этом городе, и всегда, когда большой будет вечер, буду приходить помогать... Но так, мне кажется, дальше дело не пойдет.

Леонора. Полно, Иоган! Вчера я тебе сказала неласковое слово, так ты, видно, из-за этого... Но ты ведь знаешь, у меня не было в мыслях обидеть тебя... Столько на меня теперь сразу обрушилось неприятностей... Ты прав, мне следовало помнить этот день... Сорок лет!.. Ты видишь, я тоже стала забывчива... Но это не может служить причиною, Иоган...

Иоган. дороги...

Леонора. Сам чувствуешь лучше всего, когда начинаешь...

Со вздохом.

Ты, пожалуй, прав, более прав, чем думаешь. Нужно уметь вовремя кончать; это большое искусство... Но, что тебя касается, дело не так спешно. Мы об этом потолкуем с тобою. Поверь мне, Иоган, это мне будет очень тяжело. Я не могу себе представить этот дом без тебя... Несколько дней оставайся еще со мною, - теперь у меня столько неприятностей... А потом посмотрим... Итак, еще несколько дней...

Иоган. Разумеется, разумеется, сударыня! Мне ведь и самому так тяжело. Когда я подумаю...

Четвертое явление.
Входит Бюрштейн, очень спокойно и медленно. У него необычайно серьезное и почти торжественное выражение лица.

Леонора( сразу же становится энергичной, как и раньше). Вот и вы, Бюрштейн! Наконец-то! Со вчерашнего дня вы без вести пропали. Я сидела с Гровиком одна за столом, сын мой тоже не соблаговолил пожаловать. Положение было донельзя неприятное: я уж и не знала, что сказать. Но уж вы такие люди! Все исчезают, когда нужны... все покидают меня... Вот теперь и Иоган туда же: говорит, что хочет уйти.

Бюрштейн. Что ты, Иоган! Что случилось?

Иоган. Мне скоро семьдесят лет. Третьего дня исполнилось сорок, что я в доме... так уж пора...

Бюрштейн. Семьдесят лет! По тебе нельзя сказать. Странно, никогда не замечаешь по другим, а только по самому себе, что время проходит... Но неужели нельзя иначе?. Это так досадно... Дом без старого Иогана!

Иоган. Когда-нибудь надо ведь... Так уж лучше во время...

Как жаль! Но мы останемся, конечно, добрыми друзьями,

Жмет ему руку.

мой славный старик!

Иоган. Кконечно, господин доктор, конечно...

Леонора. Не правда ли, когда Фридрих придет, ты пришлешь его ко мне сейчас же.

Иоган. Слушаю, сударыня!

Уходит.

Пятое явление.

Бюрштейн (глядя ему вслед). Жаль! В самом деле, жаль! У меня такое впечатление, как если бы часть стены обвалилась в доме...

Леонора. Я не могу его за это порицать. Он стар, почти неспособен работать и не хочет жить из милости. Этот простой, тихий человек сказал мне только что правдивое слово: "Лучше всего знаешь сам, когда начинаешь становиться другим поперек дороги". Я это так хорошо понимаю, так чувствую на самой себе, что испытываешь, когда все вокруг делается чужим... Здесь, в доме, все становится пустее, все холоднее... Это, в самом деле, музей, как сегодня сказала Кларисса, - комнаты, сплошь уставленные мертвыми вещами... И, может быть, сама я с ними вместе уже умерла и только не знаю этого... Но оставим это, есть вещи поважнее меня... Послушайте, Бюрштейн: Фридрих сегодня не пришел домой ночевать, и я его с того вечера больше не видела. Я перестала понимать, что с ним происходит, но чувствую, что его возмущение против меня все усиливается и начинает переходить все границы приличия. Не знаете ли вы случайно, где он? Вы говорили с ним?

Бюрштейн. Да... вчера.

Леонора.

Бюрштейн. Не здесь.

Леонора. Где же?

Бюрштейн. У... фрау Фолькенгоф.

Леонора. Вы?.. вы были у Фолькенгоф?.. И он... Что это значит?.. Вы вместе идете к этой особе, не сказав мне об этом ни слова?

Бюрштейн. Мы не вместе пошли, а каждый по собственному побуждению... И оба мы были удивлены, когда встретились там.

Леонора. Удивлены!.. Охотно верю... Я тоже удивлена! Очень удивлена, мягко выражаясь... Мой сын у этой особы... и вы... Надеюсь, я в праве спросить, что вас к ней привело...

Бюрштейн. Я навестил ее в ваших... в наших общих интересах. Вы ведь знаете, о чем речь.

Леонора. О письмах?

Бюрштейн. Да.

Леонора (сделав над собою усилие, после паузы

Бюрштейн. Нет...

Леонора. Не сожжены?

Бюрштейн. Нет. Все они целы.

Леонора. Это она вам нарочно сказала, потому что вы не скрыли своего страха.

Бюрштейн. Я сам держал их в руках. Сотни писем...

Леонора (помолчав). Она вам их не отдала?

Бюрштейн. Нет. Я ее, впрочем, понимаю. Мы сделали мало, чтобы заслужить ее доверие.

Леонора (ходит взад и вперед). Ну, что ж... Это не имеет большого значения... Пусть делает с ними, что хочет. Карл писал всегда только короткие письма... Это не имеет особенного значения.

Бюрштейн.

Помолчав.

У нее хранятся также юношеские стихотворения Карла и... рукопись "Геро и Леандра".

Леонора (пораженная). Рукопись... "Геро и Леандра"... Это невозможно... Карл говорил ведь, что сжег ее...

Бюрштейн. Но я держал ее в руках.

Леонора. Он говорил ведь...

Бюрштейн. Я думаю - простите меня, Фрау Леонора, но это так трудно высказать, - я думаю, что Карл был в этом вопросе с вами не вполне откровенен... Да и переписка его с фрау Фолькенгоф длилась, повидимому, дольше, чем мы думали... Вот почему я и полагаю, что ее опубликование готовит не только свету... боюсь, что и нам... много неожиданностей. Я ведь ничего об этом не подозревал... Правда, посвящение было напечатано в корректурном оттиске, который мы... ну, который больше не существует... но я думаю, что в письмах найдется еще многое, очень многое, что будет для нас еще тягостнее...

Леонора (в беспокойстве расхаживает по комнате. Вдруг она останавливается и говорит совсем другим срывающимся голосом). Что нам делать, Бюрштейн, скажите, что нам делать?.. Помогите мне, я совсем потерялась!.. Со всех сторон валятся на меня беды... Что нам делать?

Бюрштейн. Послушайте, фрау Леонора! Я все обдумал... Но, прежде всего, садитесь-ка рядом со мною, успокойтесь и оставьте всякую горячность. Наше положение очень неблагоприятное, говорю вам это прямо. Вы попытались совершить нечто сверхчеловеческое: вы захотели великого человека, Карла-Амадея Франка, которого мы оба так страстно любили именно потому, что так близко знали его, - вы захотели этого человека показать миру не таким, каким он был, а каким, в своей любви, вы его себе рисовали, каким вы хотели его видеть и каким вам хотелось представить его человечеству. Мы многое идеализировали, - мир обозначит это более суровым термином, - но я знаю, что все вы делали, в конечном счете, ради него...

Леонора. И ради Фридриха. Я хотела, чтобы он мог взирать на отца, как на безупречный образец.

Бюрштейн. ей стоять перед более святой обязанностью. Никогда сила не была так нужна, как в это мгновенье. Соберитесь же теперь со всеми силами - и уступите.

Леонора делает жест.

Бюрштейн. Мы с вами тяжко провинились. Мы подтасовывали факты, мы лгали...

Леонора. Я никогда не лгала!

Бюрштейн. Ну, в таком случае, я лгал под вашим внушением. Но имейте в виду, что свет никогда не будет проводить столь тонких различий. Мы запутались вместе. Когда мертвые воскресают, то близится страшный суд. А Мария Фолькенгоф воскресла.

Леонора (помолчав). Ну... вы видите, я спокойно слушаю вас... Что, по-вашему, должны мы сделать?..

Бюрштейн. Вы должны к ней пойти.

Леонора. Я?

Бюрштейн. Вы! Именно вы! И должны заключить с нею мир. Не надо, чтобы легенду разрушили страсти, разрушим ее лучше сами своею справедливостью. Если мы своевременно покаемся, то поведение наше будет еще сколько-нибудь... извинительно. Мы можем заявить, что по мотивам интимного свойства, что во внимание к поныне здравствующим особам мы не имели возможности вполне точно обрисовать жизнь Карла-Амадея Франка и что только теперь, с разрешения заинтересованных лиц и на основании сообщенных нам материалов, мы оказались в состоянии... или что-нибудь в этом роде. Но в этом случае, фрау Леонора, мы должны все начать сызнова. И без умолчаний, без ревности. Только правду. Не считаясь нимало с нами самими, не считаясь и с обществом. И я должен признаться вам, что для меня счастливым будет тот день, когда я смогу уничтожить написанную мною биографию и приступить к новой.

Леонора. До этого нам еще далеко. Разве вы надеетесь, что она отдаст нам письма? Ни одной строки не предоставит она нам. Никогда!

Бюрштейн. Этого я не знаю. Но вы обязаны сделать эту попытку и, прежде всего, обязаны просить прощения. Мне очень не хочется вас огорчать, но я должен сказать, что вчерашняя беседа меня глубоко потрясла, и когда вслед затем, поздно ночью, я просмотрел свои заметки, то ясно понял, что мы сделали и что она выстрадала из-за нас. Она обнаружила почти нечеловеческую силу, если так долго молчала и... щадила нас... Да, другого слова я не нахожу... Поэтому уступите и заключите мир! Перед лицом серьезных решении вы всегда выказывали смелость и стремительность. Будьте такою и теперь и откажитесь от своей гордости.

Не из гордости, а из уважения к памяти Карла я не могу на это пойти. Я построила эту жизнь в том виде, в каком он хотел ее прожить. Я сама жила лишь для того, чтобы народ видел его таким, каким он был в глубине своей души, несмотря ни на что. Я хотела, чтобы все мелкое в его характере умерло вместе с нами, а его подлинный дух продолжал жить в его творениях и, если хотите, в благородной легенде; я хотела, чтобы имя Карла-Амадея Франка было также символом великой и редкой чистоты в искусстве жизни. И за это я беру на себя ответственность и от этого не откажусь. Этот чистый образ я хочу сохранить миру до последнего моего вздоха, и другого образа люди не должны видеть, потому что никогда не смогут охватить его в целом... Не хотите же вы, чтобы он показался им искателем счастья... корыстолюбцем, вечно стремившимся к наживе, вечно добивавшимся обеспеченного положения... человеком, десять лет бывшим на содержании у этой швеи?..

Бюрштейн. Вечно это высокомерие! Вечно эта ненависть! Кто знает лучше вас, что Карл всегда жил на чужие деньги? Уж не думаете ли вы, в самом деле, что золото из банкирской конторы вашего отца чище грошей этой женщины? Вы знаете, что Карл скорее продал бы свою душу, чем свое творчество, что служить ему, приносить себя ему в жертву должны были все люди, даже самые близкие, - но к этой свободе, к свободе творчества он относился как к святыне, и понимал ее в таком высоком смысле, который оправдывает все... Нет, фрау Леонора, вы еще боретесь только ради себя, ради своей ревности, ради того, чтобы не стало известным, что он делил свою жизнь между вами двумя... И я говорю вам - вы будете побеждены в этой борьбе. Лучше будет, если это узнают от вас, чем вопреки вашей воле. Поэтому уступите, согласитесь на мир.

Леонора. А если она мне писем не отдаст?

Бюрштейн. Тогда просите ее об этом. Откиньте гордость! Вы получили всего достаточно: и торжества, и любви, и славы - и теперь уступите. Иначе все погибло.

Леонора. Еще не все. Вы ошибаетесь. Так дешево дела своей жизни я не уступлю. Авторское право принадлежит мне... Никто не смеет без моего разрешения опубликовывать неизданные письма Карла... Я просто велю наложить на них арест... Я имею на это право.

Бюрштейн. В течение десяти... двадцати лет, а потом - кто защитит ваше имя, вашу запятнанную честь?

Он вдруг встает.

Впрочем, будем откровенны, фрау Леонора. Позвольте вам сказать, что существует еще один свидетель... помимо этих писем. Пусть даже огонь уничтожил бы эти листки, но вы противостоите теперь не только Марии Фолькенгоф, но и... мне. Я больше не ваш соратник. Сегодня утром, прежде чем к вам пойти я уже дал распоряжение прекратить печатание нового издания. Если я помог созданию легенды, то я же и разрушу. Этому надо раз навсегда положить конец. Я не могу поступить иначе.

Леонора. Значит, и вы, Бюрштейн, против меня?

Бюрштейн. Не против вас, а за труд моей жизни. Я не могу дольше участвовать в этой... идеализации, с тех пор, как знаю, что она чуть было не разбила одну чужую жизнь. Я не хочу больше писать в потемках, как вор, постоянно дрожащий, что его накроют, и первым радостным днем для меня будет тот, когда я смогу сказать: я был неправ. Разве вы не чувствуете, фрау Леонора, как этот дом, со времени его смерти, заражен боязнью и тайною, как он пахнет плесенью, ложью и злыми воспоминаниями?.. Ведь будет наслажденьем распахнуть окна настежь. А эта игра в прятки с Фридрихом, эта боязнь свидетелей?.. А помните ли вы еще, как мы приходили в трепет от каждого намека, как мы были счастливы, когда нам удалось за день до берлинского аукциона выкупить переписку с баптистом Шредером?.. Нет, нет, нет, я не хочу больше о дрожать, я хочу быть свободным и честно работать над своею книгой, никому не причиняя обид. Только, тогда мы станем свободнее друг с другом, перестанем быть скованными, как рабы, общею виною... Мы сможем дышать... сможем смотреть без боязни на его лик.

Показывает на портрет.

Шестое явление.

(входит. Он немного бледен, но очень спокоен, не обнаруживая своей обычной порывистости). Здравствуй, мама. Доброе утро, Бюрштейн.

Бюрштейн. Доброе утро, Фридрих.

Леонора поворачивается к нему спиною и не отвечает.

Фридрих. Что с тобой, мама?

Леонора (резко). Твой отец, который, надеюсь, еще имеет в твоих лазах известный авторитет, - больше ты ведь уже никого не почитаешь, - имел обыкновение, когда ему приходилось обедать вне дома, а тем более ночевать, сообщать мне об этом предварительно.

Фридрих. Но, Бюрштейн... Я ведь просил вас предупредить маму, что не приду домой.

Бюрштейн. Ах, да... прости меня!.. Я совсем забыл сказать по телефону... Да и сам сюда не заходил... правда!.. Я был так занят...

Леонора. Да, все вы удивительно заняты, и всегда только собою. Я это чувствую. Раньше я тоже имела прав знать, куда ты идешь...

Фридрих. Я совсем не вижу причины это скрывать. Я навестил свою... крестную.

Леонора делает движение.

Я считал это тем более своей обязанностью, что она приехала сюда только для того, чтобы прослушать мое произведение и... встретила в этом доме не совсем ласковый прием.

Леонора. Ты в первый раз выполняешь свой долг гостеприимства...

Фридрих. Я счел это своим долгом, совершенно верно, и полагал, что тем самым чту память моего отца, которого, как вы меня всегда уверяли, ничто не мучило больше, чем сознание, что он огорчил - и бесполезно - какого-нибудь человека... впрочем, я полагаю, что обсудить эти вещи лучше было бы без всякой раздражительности. Я, со своей стороны, вполне на это готов, и это имеет для меня значение, потому что я... должен тебе кое о чем сообщить.

Леонора. Конечно, о фрау Фолькенгоф...

Фридрих. Нет. Она не давала мне никакого поручения такого рода. Мое сообщение касается исключительно меня самого. Правда, встреча с этой глубоко уважаемой мною особой содействовала в значительной мере моему решению. Я совершенно ясно чувствую теперь многое, что раньше ощущал только неопределенно, я впервые чувствую какое-то прямое и чистое отношение к окружающему и... прежде всего к моему отцу. Эта исключительная женщина...

Леонора. Можешь сократить вступление. В чем дело? Говори прямо.

Фридрих. Мне было бы желательно, чтобы мое сообщение не натолкнулось на твое противодействие с первых же слов. Мне очень хотелось бы говорить с тобою свободно. Вы от меня - я давно это чувствовал, а теперь я это знаю - многое скрывали. У каждого из нас были свои секреты, и нам следовало бы, думается мне, положить этому конец. Итак, - говоря прямо, как ты этого желаешь, - я предполагаю в ближайшее время вступить в брак.

Леонора (вскочив). Ты... ты шутишь?

Фридрих. Никогда еще в жизни я не был настроен серьезнее, чем теперь, и прошу тебя заранее считать мое решение непреложным.

Леонора.

Она подавляет в себе порыв гнева. После паузы, вполне овладев собою, она продолжает холодно.

Я вижу, что с некоторых пор ты принимаешь свои решения независимо от моей воли, ты даже видишь в ней некоторый тормаз. К сожалению, твоя самостоятельность выражается покамест только в решениях... Но я об этом не хочу говорить... Позволено ли мне, но крайней мере... почтительнейше... спросить... с кем ты столь внезапно желаешь повенчаться?

Фридрих. С фройлайн Кестнер.

Леонора (вскипев). С Кестнер?.. с учительницей музыки?.. с дочерью?..

Фридрих. Никто не отвечает за своего отца ни в добром ни и дурном.

Леонора. Бюрштейн, вы слышите...

Смеется.

Это сумасшедший дом! Сумасшедший дом! Сын Карла-Амадея Франка женится на... Сумасшедший дом... И при этом какая непоколебимость в тоне: "Я хочу... я решил... я намерен!" Меня совсем не спрашивают... Мне только сообщают мимоходом, для соблюдения формы. И разумеется, это должно произойти немедленно... В двадцать пять лет ведь, некогда ждать... Все должно быть сделано немедленно...

Фридрих. Как можно скорее. Я медлить не собираюсь.

Леонора. Ты не собираешься? Очень жаль... но мне эта манера и этот темп не подходят... Я не могу примириться с этим выбором и с твоей ребяческой самостоятельностью... И совсем на это не согласна... Я полагаю, что надо думать не только о себе, но и о своих обязанностях, которые на нас возлагает наше имя, наше положение.

Фридрих. Принять такое решение меня как раз и побудили мои обязанности.

У тебя есть обязанности но отношению к твоему отцу, к твоему имени... к нам, а не к этой особе...

Фридрих. В таком случае, мне придется говорить еще яснее... Как раз в этом доме и перед вами... у меня есть обязанности по отношению к этой женщине... моральные обязанности... и, кроме них, та единственная обязанность, которая заставляет человека чести... дать женщине свое имя...

Леонора. И это... это ты смеешь?.. Такую... такую особу ты хочешь ввести в этот дом?.. Ты смеешь?..

Фридрих. Это, может быть, было бы мне трудно... третьего дня... еще вчера... Но я перестал колебаться... с той минуты, как узнал... что мой отец так же исполнил подобную же обязанность... хотя был связан еще и другими.

Леонора (отшатнувшись и вся побелев). Что... что это значит?

Фридрих. Нет надобности все объяснять... Ты это знаешь, и я тоже теперь знаю. Я думаю... мы понимаем друг друга...

Леонора. Нет! Нет! Мы друг друга не понимаем. Существуют вещи, которых я не понимаю, потому что не хочу их понимать, и сравнения, которых я не потерплю. Этот дом - закон: твои отец начертал его, начертал чистым, и я буду его блюсти. Ни один человек не перешагнет этого порога, если не живет по его закону, если недостоин его. У меня нет ничего, кроме этого завещания, но я его буду блюсти - против всех, против всех - и так же, как я вчера указала на дверь этой женщине, потому что она... так же я удалю отсюда всякую другую, недостойную его...

Фридрих. Если ты хочешь этим сказать...

Леонора. Этим я хочу сказать, ясно и прямо, что эта... особа... эта дочь алкоголика... твоя... приятельница... никогда не станет, покуда я живу на свете, блюстительницей наследия Карла-Амадея Франка перед лицом человечества и не будет носить его имени; я хочу сказать, что этих покоев я ей не уступлю, что этого наследия с ней не разделю, а скорее отдам его государству, народу, нации, ибо этот дом не груда дерева и камней, а воспоминание, религия и символ нравственной силы. Я не отдам его такой... Словом, я буду отстаивать его против всех... против всех...

Бюрштейн.

Леонора. Ваше заступничество, к сожалению, не интересует меня. Вы уже приняли решение против меня, и я знаю, что я одна. Одна, но я стойко держусь! Кто не со мною, тот против меня! Здесь только два стана: верность и измена. Я никого не удерживаю, но кому дорого дело жизни Карла, тот должен быть со мною. Кто неспособен на жертву, тот здесь чужой. Я не потерплю здесь никого, кто не подчиняется закону этого дома...

Фридрих. Иными словами, ты мне отказываешь от дома?

Леонора. Тебе придется сделать выбор: она или я!

Фридрих. Я... сказал тебе... он сделан непреложно... А если ты запираешь передо мною двери этого дома... то я этому почти рад.

Леонора вздрагивает.

Фридрих. Попытаемся же говорить спокойно. Я хочу сказать... Мне было трудно на это решиться, но теперь легко, раз меня вынуждают. То, о чем ты только что заявила, я чувствую сам уже давно: я этому дому чужой. Быть может, не навсегда, но теперь. Этот дом гнетет меня, я не могу здесь работать, воздух здесь... чересчур крепок... может быть, и чересчур чист... Здесь живет подлинной жизнью только один человек - мой отец. Для второго здесь больше нет места. Я же хочу своей собственной жизни, а в этом доме она невозможна. Пора мне стать самому чем-нибудь и перестать быть сыном своего отца...

Леонора. Ты надеешься, покинув дом, ускользнуть от обязанностей, которые родились вместе с тобою? Да, я замечаю это давно: ответственность гнетет вас всех, и вы хотите уйти от возложенного на вас его именем долга. Вам всем хотелось бы свободы, да, свободы! Легко и весело хотелось бы вам жить, бежать от дисциплины, от ответственности, возлагаемой его завещанием. Только имя хочешь ты сохранить, великое и знаменитое имя, но не дух, который веет в нем, не долг, который он возлагает, не жертву... Да, перед этим все вы отшатываетесь, перед жертвою! Вы не хотите поднять на свои плечи его жизнь, его великую, мощную жизнь, вы малодушны, эгоистичны, поверхностны, и этот дом вас гнетет... Это понятно!

Фридрих. Я во многом с тобой согласен. Ты, может быть, права: меня гнетет имя, и я чувствую себя покамест слишком слабым, чтобы нести за него ответственность. Для моего творчества оно звучит слишком громко. Но именно потому, что я люблю его, я и слагаю его с себя. По крайней мере, для начала, для самого трудного времени. Печататься буду сперва под чужим именем: я начну во мраке, в безвестности, там, где начал и он. И, если и почувствую со временем, что настала пора, то свободно смогу признать себя его сыном; если же не почувствую, то все же у меня будет сознание, что жизнь свою я прожил в его духе. Ибо у меня отныне есть один только закон, и это его закон: труд!

Бюрштейн (подойдя к нему, жмет ему руку). Это хорошо, Фридрих, что ты сам пришел к такому решению. Я давно думал так же, но не решался тебе это сказать. Мне кажется, ты теперь на верном пути. Никогда я не испытывал больше веры в тебя, чем ныне.

Леонора. Все покидают меня: один - из лености, другой - ради женщины, третий - ради сенсации, ради литературного шума... Никто не думает о том, благодаря которому, для которого все мы живем... Но делайте, что хотите... Живите ради своего безумия... Я живу для идеи... Я охраняю сотворенное им.

Бюрштейн. Его творения охраняют себя сами... Мы им больше не нужны... Идея же тоже видоизменяется... быть может, мы уже не подлинные носители ее... быть может, новое поколение понимает ее уже по-иному... Фридрих прав... Он не должен жертвовать своею жизнью ради прошлого...

Леонора (страстно). Надо жертвовать собою... жертвовать ради того, что было некогда дорого... Но вас отпугивает жертва, вы хотите мелкой обеспеченности... вас тянет к собственной жизни и вы боитесь извращений и разоблачений... Вот в чем причина... Вам теперь не по себе, когда грозит опасность... Крысы покидают тонущий корабль... Вы боитесь, потому что вам внушена боязнь, страх жертвы... Но я остаюсь... И чем больше вас, против меня восставших, тем упорней буду я стоять на своем... до последнего вздоха... до последнего вздоха!

Седьмое явление.
Входит Иоган и стоит некоторое время в нерешительности.

Леонора. Что, Иоган?

Иоган. Фрау... Фолькенгоф спрашивает, может ли она видеть господина Бюрштейна?

Бюрштейн. Разумеется... Сейчас иду.

Направляется к двери.

Леонора.

Нет, оставайтесь... Я уступаю место... пожалуйста, не стесняйтесь... продолжайте сговариваться против меня... не насилуйте себя...

Порывисто направляется к двери, но вдруг останавливается.

Впрочем - нет! Не подобает мне отходить в сторону. Я не бегу от Марии Фолькенгоф. Пусть она войдет сюда. Мне нужно еще сказать ей последнее слово, в присутствии вас всех.

Бюрштейн делает знак Иогану, который быстро уходит.

Я хотел бы, мама, попросить тебя...

Леонора. А я хотела бы попросить тебя считать мои решения столь же непроклонными, как твои. Я знаю свой долг и благодарю вас за ваше несколько неожиданное усердие.

Восьмое явление.

Мария Фолькенгоф (входит. Фридрих идет ей навстречу и целует руку). Ах, Фридрих, как хорошо, что ты здесь... Здравствуйте, господин Бюрштейн... Я к вам пришла...

Замечает Леонору и продолжает после паузы.

Я и к вам пришла, Леонора, если только вы этого хотите.

Леонора молчит.

Фридрих. Не угодно ли вам присесть... пожалуйста...

Мария. Спасибо... я так легко устаю... Впрочем я ведь ненадолго... Мне только надо сказать несколько слов господину Бюрштейну... Но я рада, что могу сделать это в присутствии всех. У меня нет секретов, и единственный, какой был, принадлежит уже не мне.

Пауза.

Я знаю, господин Бюрштейн, что вы обнаружили интерес к бумагам Карла-Амадея Франка, которые еще находятся в моем владении... или находились. И чувствую себя обязанной сообщить вам, что передала их в другие руки.

Бюрштейн. Передали!

Мария. не отдавала себе отчета в ценности, какую они представляют также для других... для мира... Я не думала о том, что это - сокровищница, и что на мне лежит обязанность распорядиться ею... Ваше посещение напомнило мне, что пора для этого настала... Люди постоянно откладывают свои распоряжения, а смерть все ближе... И вот, я распорядилась. Уничтожить эти бумаги я не хотела... передать их сюда в архив - этого вы мне сами не советовали... наследников у меня нет или же они для меня совсем чужие люди... Поэтому я передала их на хранение одной особе, предоставив ей право распорядиться ими по своему усмотрению. Судьба и характер этой женщины служат мне известною порукою в том, что она окажется достойною моего доверия... Это - молодая дама, живущая здесь в городе, некая фройлайн Кестнер.

Фридрих. Моя невеста.

Мария. Ах... я рада, что ты открыто ее так называешь... Я навестила ее и вынесла прекрасное впечатление... И так как я не в состоянии подарить невесте моего крестника что-либо более ценное, то я отдала ей эти бумаги, как свое завещание. Я знаю, вы будете их свято беречь... Поступите с ними, как найдете нужным, - я не знаю, какое имеют значение для мира эти воспоминания. Знаю только, какое значение они имели для меня.

Фридрих. О, как вы добры!.. Как я вам благодарен за доверие... за то, что вы их отдали ей... Мне это дороже, чем получить их самому... Вы сумели внушить мне глубокое сознание долга. О, сколь многим я уже обязан вам!

Бюрштейн. Лучшего хранителя мы не могли найти... Бумаги будут находиться в руках Фридриха, а они надежнее моих, во всяком случае, чище... Мы все...

Смотрит на Леонору.

Мы все имеем основание чувствовать к вам безграничную благодарность.

Леонора молчит, отвернувшись лицом к стене.

Мария (встает). Ну, теперь все сделано и сказано, и будем надеяться, что я поступила правильно. Если я этим сняла заботу с вас, я этому рада, да и сама я чувствую себя освобожденною от ответственности. Это было последнее звено, которое меня еще связывало с минувшим, - теперь я привела в порядок те немногие дни, какие мне еще остается прожить. Заключительную черту я провела. Точку поставит кто-то другой. Мне легко теперь, дивно легко на душе. Вчера, на одно мгновенье, во мне пробудилось раскаянье, что я сюда приехала, - так грозно поднялась опять передо мною прожитая жизнь, - но эта была последняя волна. Я рада, что приехала. И рада, что ухожу отсюда с миром.

Фридрих. Отчего вы уже уходите?.. Нет, оставайтесь!.. Мне еще так много нужно вам сказать... Всю ночь я перебирал в уме то, о чем еще должен с вами поговорить... Есть так много вещей... Я хотел бы вместе с вами обойти отцовские комнаты и слушать ваш рассказ о его молодости... Узнать от вас все то, чего я еще не знаю и что мне так важно узнать теперь, потому что я сам собираюсь так же начать, потому что я ухожу отсюда...

Мария. Ты уходишь, Фридрих?.. В самом деле?.. В самом деле?..

Леонора (внезапно, в порыве гнева дом опустел...

Мария. Леонора, к чему эта злоба? Мне так хотелось бы уйти с миром... на этот раз и навсегда...

Леонора. Не должна ли я вас еще благодарить?.. Как вот эти... за то, что вы отняли у меня все, что у меня еще было?

Мария. Я ничего у вас не отняла, Леонора!.. Если из нас обеих одна у другой что-нибудь отняла, то это не я. Вы у меня... Но не будем об этом говорить, поставим на этом крест. Я не жаловалась. Если я теперь еще раз пришла, то лишь для того, чтобы сказать Бюрштейну... Впрочем, нет: я хочу быть вполне откровенной в эти последние мгновения... Бюрштейну я могла бы и написать... Но мне... очень хотелось бы еще раз посетить могилу, здесь, в саду... могилу, подле которой мне тогда нельзя было стоять... Это было так давно... Но когда состаришься, то сразу становятся дороги родные могилы... Вот это я хотела... И увидеть Фридриха... И я надеялась, что мы расстанемся в мире... В мои годы вражда теряет всякий смысл... взять ее с собою нельзя, а зачем оставлять ее на земле?.. Я надеялась, что мы сможем еще раз мирно поговорить о минувшем... и расстаться друг с другом иначе, чем мы... расстались тогда...

Леонора, взволнованная, отворачивается.
Бюрштейн тихо трогает Фридриха за рукав и делает ему знак - уйти. Оба незаметно удаляются, так что Мария и Леонора остаются одни.

Мария. Из нас обеих я старшая, и я первая протягиваю вам руку. Я не хочу больше бороться. Я утомлена. И нет больше смысла в борьбе. Тот, из-за кого она шла, не существует больше. Вам больше с моей стороны ничего не грозит, а мне - с вашей. Друг у друга мы больше ничего не можем отнять, а только дать.

Леонора. Мой сын... Зачем вы отняли его у меня?

Мария.

Не я, а другая берет его. Это должно было случиться, рано пли поздно. Это нужно перенести, ради своей любви. Только так я все переносила.

Леонора. Но вы сделали это из мести! Из ненависти!

Мария. Нет, Леонора, ненависти у меня больше нет. Ни одним словом не уговаривала я его. Не я, старая женщина, а юность его толкает. Я не знаю за собою вины. Но все же, если я провинилась перед вами, теперь или когда-нибудь, умышленно или неумышленно, Леонора, то... прошу вас простить меня...

Леонора (

Мария. Двадцать лет меня мучила мысль, что мы тогда не подали друг другу руки на прощанье, - быть может, она мучила и вас. Впереди у меня нет двадцати лет... но оставшиеся мне годы я хотела бы прожить в мире. Что разлучило нас... это я забыла... все двадцать пять лет вражды, если вы пожелаете, сотру я из памяти своей в тот миг, когда выйду из этого дома, где я пережила все свое горе, а вы - все свое счастье.

Леонора (горько). Счастье? Мое счастье в этом доме?

Мария. Но, Леонора... Вы ведь имели его... имели ребенка... все...

Леонора. Я? Когда я имела его!.. Когда он мне принадлежал?.. Я находилась где-то в доме, тихими шагами ходила по комнатам, где, казалось, лежал больной... Он знал только свою работу, только работу... Вечно его томило беспокойство, нетерпение... Как лунатик, говорил он со мною во сне своего творчества... Никогда не говорил со мною наяву... Всегда своими мыслями он был с тем, что терял, но не с тем, чем владел... О, эти тревожные годы, этот вечный страх!.. Как тюремщик перед узником, - так чувствовала я себя, так сильно было в нем желанье вырваться... Никогда во мне не было чувства уверенности, никогда я не сознавала себя предметом его забот; его не занимали счастье и страдания ближних... Только в себе он рылся, только в шахте своей работы... А я стояла рядом, бесполезно снедаемая, бессмысленно сгорающая со всей своей любовью, и он не чувствовал ее... ничего не чувствовал он, кроме своего чувства... Счастье! Я - счастливая!.. Какое могло быть счастье рядом с ним, ни о ком не помнившем - ни о жене, ни о ребенке, ни о доме... Только работа, работа, работа... Какое могло быть счастье с ним!

Мария. Впоследствии, Леонора... В своих воспоминаниях, когда ты видела его в творениях... более прекрасным... впоследствии, Леонора!

Леонора. Но ведь это вы у меня отнимаете теперь!.. Это последнее счастье, чистое воспоминание... Вы ведь его воскрешаете, каким он был... не оставляете мне усопшего, каким я любила его... Разоблаченным должен он стоять перед миром, безобразно разоблаченным!.. А что я делала за эти двадцать лет? Воссоздавала его таким, каким видела его в глубине души... каким хотела его видеть... и каким он был в своей сокровенной воле... Обвиняйте меня в подлоге, в обмане... Но этот человек, которого я создала, - он мой, и отнять его у меня вы не в силах... С ним я могу еще быть счастлива в воспоминаниях, и с каждым годом я считала его все больше моим... Он уже был для меня совсем живой, уже любил меня, как я его любила... И вот приходишь ты и воскрешаешь передо мною страшную действительность... И я это знала всегда, и потому так трепетала перед тобою...

Мария. Передо мною?

Леонора. О, твое молчанье... твое молчанье!.. Ты и не знала, как оно мучило меня... В нем была такая уверенность, такое спокойствие, такое величие, между тем как я судорожно строила и строила... О, какою иною было твое молчание! Как тень стояло оно над домом, страшное и великое... И он тоже это знал. Я чувствовала, как он любовался тобою, оттого что ты молчала, как он любил тебя за это молчанье... И поэтому я тебя ненавидела, чем дольше ты молчала... и посылала вызовы тебе. Я надеялась, ты станешь обороняться, бороться со мною... Всегда у меня было чувство, словно я бью безоружную, и всегда а знала, что ты сильнее меня, уверенней в своей любви, свободней в своем чувстве... О, я тебя ненавидела!..

Но теперь перестала, Леонора, не правда ли? Больше ты не будешь ненавидеть?

Леонора. Мы всегда ненавидим тех, к которым неправы. Но, Мария, я это знала всегда... И, ненавидя тебя, перед тобой преклонялась... Я любила тебя... Как ты все это сносила... так величественно... так тихо... Да, Мария, к чему теперь это таить! Я преклонялась перед твоею добротою...

Мария.

Леонора. Не говори: сильная! Перестаешь быть доброй, будучи сильной. Ожесточилась я, ожесточенной женщиной стала в этом доме.

Мария. А я устала оттого, что ты называешь добротою. Устает человек от покинутости.

Мы состарились, Мария, - в этом все дело. Каждая по-своему, но состарились обе. У нас общая участь.

Мария. У тебя есть сын.

Леонора.

Мария. Никого не теряет человек, пока любит. Любовь - вечное присутствие. Можно ли быть ближе человеку, чем будучи покинутой им?

Леонора. Как ты все зорко и ясно видишь. Как мудро смотришь поверх вещей! Как умеешь со всем прощаться! Странно, такою ты в ту пору не была.

Молода я была еще. Что знает молодость?

Леонора. Стара и я, но на это неспособна. Если бы мне научиться у тебя. У тебя такая просветленная душа.

Мария.

Обе молчат.

Спасибо тебе, Леонора, что я могла с тобою так говорить. Теперь мне все будет казаться легче... Не проводишь ли ты меня... к могиле... Мне кажется, нам было бы хорошо... рядом постоять на том месте... где мы рядом стояли в жизни.

Леонора. С радостью, Мария, с радостью!

Мария... Я должна тебе сказать одну вещь... Мне... мне так отрадно, что ты пришла... и что мы поговорили с тобою... Как странно... другие это раньше заметили, что он снова появился... когда ты пришла. А теперь и я это чувствую... чувствую так его близость, как уже давно не испытывала... Ты его возвратила мне и от твоей ясности все прояснилось... Теперь только я сознаю, как я устала... как давно я устала быть такой ожесточенной и бороться со стиснутыми зубами... И я знаю - это хорошо, что тайны больше нет... Пусть она достанется миру... вместе с сыном моим, я больше ничего не удерживаю... Тщетны попытки покорить жизнь в конце концов, она все-таки сильнее нас. Спасибо тебе, Мария, что ты пришла, что ты заключила мир с этим домом... И... и есть у меня одна просьба к тебе... у тебя ведь больше нет ко мне злобы?

Мария. Но Леонора, ты ведь это чувствуешь сама...

Леонора. мы обе одиноки... Фридрих ушел, и Бюрштейн, и Иоган... Одни только воспоминания остались, а они принадлежат так же тебе, как и мне... Что тебе делать на свете?.. Не хочешь ли ты остаться здесь... на несколько недель... то-есть, сколько ты пожелаешь... и мы тогда будем говорить с тобою... Я ведь так томлюсь по ком-нибудь, с кем свободно могла бы говорить о нем, без личины, без опаски... вне пределов легенды... совсем правдиво. И ты будешь учить меня, как мне состариться... как стать мне такою же тихой, и старой, и ясной, как ты... Скажи, Мария, не остаться ли тебе здесь... не попытаться ли тебе еще раз?..

Мария (протягивая ей руку). С радостью, Леонора, с радостью!.. Как странно... я всегда чувствовала... что еще раз он сведет меня с тобою... как разлучил нас когда-то...

Леонора. будет, когда правда возвратит мне того, кого мы отдали миру...

Мария. Миру! Что знает мир о человеке?.. То, что мы друг о друге знаем, это знание дает нам только любовь.

Обнявшись, обе медленно идут к двери.

.