О Бонапарте и Бурбонах

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: О Бонапарте и Бурбонах (старая орфография)

Нет, не мерю, чтобы я писал на гробе Франции, не могу верит, чтобы после дня мщения не наступил для нас день милосердия. Древнее наследие Христианских Царей не может подвергнуться разделу; не погибнет Царство, рожденное кончающимся Римом на развалинах своей великой Империи, как последний опыте Римского величия. Не одна воля человеческая определяла течение нынешних происшествий; здесь видна десница Провидения: сам Бог явно идет переде силами воинств и возседит в Совете Царей. Как без Божияго промысла изъяснить и чудесное возвышение, и гораздо чудеснейшее падение того, который некогда попирал вселенную? За годе и три месяца перед сим оне был в Москве, теперь Руские в Париже; все трепетало под его законами, от Геркулесовых столпов до гор Кавказских, и оне обращен в бегство, и он скитается без убежища: власть и сила его разлились, как полные моря из берегов своих, и отлили, как их воды.

Можно ли изеяснить проступки сего безумца? Не говорим еще о его, преступлениях.

Революция, предуготовленная развратностию наших нравов и заблуждениями нашего разума, грянула над нами. Именем закона испровергаем мы веру и добродетель, удаляемля от опытов и обычаев ваших предков; сокрушает гробы отцев, единственную крепкую опору Государственного правления, и на слабом разсудке полагаем основание гражданского общества, без связей прошедшого, без надежды будущого. Стремяся по следам наших собственных безразсудностей, не имея точного понятия о справедливости и несправедливости, о добре и зле, обтекаем все различные пути и виды республиканского правления; созываем чернь разсуждать на Парижских улицах о тех великих предметах, для которых Римский народе собирался советовать на Форуме, отложив оружие и омывшись водами реки Тибра. Тогда выбежали из их вертепов Цари полу нагие, неопрятные, грубые от нищеты, изувеченные и обезображенные работою, не имея других добродетелей, кроме наглости в убожестве и высокомерия в рубище. Отечество, вверженное в их руки, скоро покрылось ранами. Чтож осталось от наших свирепости и мечтательности?

Злодеяния и рабство.

Но по крайней мере слово, которое тогда руководствовало нами, было слово благородное. Не льзя обвинять свободу в преступлениях, сделанных её именем; истинная философия не мать вредных учений, разпространенных лжемудрецами. Наконец опыте просветил нас; мы увидели, что одно Монархическое правление полезно для нашего отечества.

Было бы весьма естественно обратиться нам к законным Государям; но мы не смели ожидать прощения великим винам вашим, забыли, что сердце Потомка Св. Лудовика есть неисчерпаемый источник милосердия. Одни боялись потери жизни, другие потери богатства; но всего нестерпимее было для человеческой гордости признаться в своих заблуждениях. Как после многих убийстве, потрясений, напастей, возвратиться нам на тот пункт, с которого мы начали свой ход? Распаленные еще страсти и всякого рода требования не могли предать забвению мечтательного равенства, сего главного начала наших бедствий. Великия побуждения влекли нас; мелкия удержали: народным благоденствием жертвовали мы для личной пользы, а правосудием для тщеславия.

Надлежало постановить верховным правителем человека, выведенного революцией, такого, в котором закон, поврежденный в своем начале, мог бы иметь защитника пороков и союзника разврата, Среди междоусобных браней наших образовались судии правдивые, твердые и мужественные, полководцы известные талантами и добродетелями; но им не поднесли того титла и той власти, которых принять им не позволяли их правила. Никто не ожидал, чтобы Француз отважился носишь корону Лудовика XVI. Иностранец вызвался; он был избран.

Бонапарт обнаружил не явно, но постепенно свои намерения и свой характер. Под скромным титулом Консула он приучал независимые умы не пугаться его власти, и склонял к себе истинных Французов, объявив себя возстановителем порядка, закона и веры. Мудрейшие были обмануты, прозорливейшие введены в заблуждение. Республиканцы видели в нем свое творение, видели в нем народолюбивого правителя свободных граждан, а Роялисты другого Монка, и вызывались ему на услугу. Все на него надеялись. Блестящия победы храбрых Французских воинов. окружили его Славою. Тогда упоение овладело им, и склонность его ко злу обнаружилась. Для потомства представится сомнение, не столько ли же он виновен в том, что мог сделать добро и не сделал его, сколько виновен тем, что делал зло. Никогда похититель не имел легчайших способов и славнейшого назначения., С некоторою умеренностию ему не трудно было утвердить себя и свои роде на первом Царстве в мире; никто не оспоривал его Царских праве. Новые вырастающия поколения не знали наших древних Королей; оне родились во дни мятежей и бедствий. Утомленная Франция, утомленная Европа хотели только спокойствия, и ничего не жалели для приобретения сего блага. Но Богу не угодно было, чтобы такой опасной примере был увенчан успехом переде глазами света, чтобы пришлец мог испровергнуть порядок Царского наследства, быть преемником сана великих Героев, и в один часе присвоить себе добычи разума, славы и веков. Без права наследства и роду похититель может только оправдать свои требования однеми добродетелями; а Бонапарт не имел других достоинств, кроме военных талантов, с которыми сравнялись многие из наших полководцев, естьли даже не превзошли их. Чтобы погубить его, надлежало только Провидению пустить безумца на собственный его произволе.

Король Французский говорил, естьли правота будет гонима людьми, то она должна иметь верное убежище в сердце Государей: сего истинного, достоинства Царской души не имел тиране Франщи. Первою известною жертвою его вероломства был предводитель роялистов в Нормандии. Г. де. Фротте по неосторожности души благородной, явился для сношения, на которое его вызвали с честным обещанием, оне был задержан, и разстрелян. Через несколько времени после того изменнически схваченный в Америке Туссень л'Увертюре, задушен в Европейском замке, где содержался в заключении.

Скоро другое гласное убийство изумило просвещенную Европу. Казалось, что возвратились на землю варварские обычаи средних веков, произшествия, известные нам только по романам, случаи, обыкновенные за пределами Альпов со времени междоусобных браней, и Макиавелевой политики в Италии. Иностранец, не имея еще имени Короля, хотел иметь окровавленное тело Француза ступенью к Французскому трону. И какого Француза? Боже мой! для сего злодеяния преступали все законы в мире: право народное, справедливость, человечество, веру. В мирное время, на чужой земле, из Офенбургского замка, Дюе Д'Ангень схвачен и удержан под стражею. Когда он удалялся из своего отечества, Франция, по его тогдашним молодым летам, была ему не известна; теперь, сидя в шез де посте между двумя жандармами, посещает он почти в первый разе отечественную землю, и едет на смертную казнь через поля, ознаменованные славою его предков. В глубокую полночь прибыл он в Донжон де Венсень. При свете факелов под сводами темницы внук Великого Конде осужден за то, что он сражался на поле чести, и герой, изобличенный в сем наследственном преступлении, приговорен к смерти. Напрасно он хочет видеться с Бонапартом (о простодушие, трогательное и героическое!). Добродетельный юноша был одним из ревностнейших почитателей своего убийцы, и не мог веришь, чтобы полководец хотел умертвить рядового воина. Голодом и усталостию изнуренного страдальца сводят в глубокий ров замка. Там выкопана новая яма; снимают с него платье, привешивают в груди фонарь, чтобы видеть во мраке ночи и вернее направить пулю к его сердцу. Он подает часы палачам своим, и просит отослать их к друзьям его на память: ему отвечают бранными словами. Подан знак к выстрелу, и Принц крови падает без свидетелей, без утешения, в нескольких милях от Шантильи, в нескольких шагах от старых дерев, под которыми Святый Король Лудовик оказывал правосудие своим подданным. Молодый, прекрасный, храбрый, последний потомок победителя при Рокруа кончает жизнь, как кончил бы ее Великий Конде и как не кончит дней своих его убийца. Тело его сокрыто в землю потаенно, и Боссюет не возстанет из гроба говорить над его прахом.

Тому, кто опустился ниже человечества через злодейское убийство, тому оставалось только, обманывать, притворным усилием вознестись выше человечества по своим предприятиям, оправдывать преступления предлогами, и уважениями, неизвестными обыкновенным людям, выдавать наконец неправедные умыслы беззакония за глубокия таинства обширного разума. Бонапарт прибегнул к тому безсовестному, но явному обману, который показывает самонадежность, но который не стоит простого раскаяния: не имея возможности сокрыть злодеяние, он обнародовал его переде целым светом.

Когда разнесся в Париже приговоре смерти, ужас овладел всеми и никто не сокрывал его. Все спрашивали друге друга, по какому праву Корсиканец пролил чистейшую и прекраснейшую кровь Франции. Думал ли он, что его полу-Африканской род заменит Французскую высокую фамилию, им истребленную? Но особливо военные люди содрогнулись, имя Конде было некоторым образом их собственностию, было для них знамением воинской чести Французов. Не один разе гренадеры наши и встречались с тремя отраслями героев на полях битвы, с Принцом де Кондэ, с Дюком де Бурбон и с Дюком д'Ангень; они нанесли даже рану одному из них {Дюку де Бурбоне.}; но мечь Француза не мог истощить сей благородной крови: её источнике мог только изсохнуть от руки чуждого пришельца.

Каждый народ имеет свои пороки. Измена, коварство и неблагодарность не есть пороке Французов. Казнь Дю, а д'Ангена, пытка и умерщвление Пишегрю, война в Испании и содержание Папы в плену, доказывают, что Бонапарт не имеет духа Французов. Стеня поде тягостию оков, будучи равно чувствительны к бедствию и к славе, мы оплакивали Дюка д'Ангена, Пишегрю, Жоржа и Жиро, удивлялись Саррагогс, и взирали с уважением на Первосвященника, окованного цепями. Тот, который лишил Римских областей Священную Особу, венчавшую его короною, тот, который в Фонтенебло осмелился своею собственною рукою ударить державного Пастыря церкви, и влачить за белые седины Отца верующих: тот гордился может быть в душе своей новою победою; оне не знал что у Наследника Христова остаются тростяный скипетр и терновый венец, которые рано или поздно победит силу злодея.

Наступит время, в которое свободные Французы объявят торжественно, что они не имели участия в сих злодеяниях тирана, что убиение Дюка д'Ангена, заключение Папы и война в Испании суть дела безбожные, святотатственные, ненавистные, несоответственные характеру Французов, и которых стыд должен обратишься только на главу виновника, на иностранца.

Бонапарте воспользовался общим ужасом, разпространенным убиением Дюка д'Ангена, чтобы ступить последний шаг и сесть на престоле.

Тогда начались великия сатурналий царственные: злодеяние притеснение и рабство текут равными шагами с безумием самовластителя. Всякая свобода изчезает; всякое благородное чувство, значений; кто сражается за своего законного владетеля, тот мятежник; изменник есть верноподданный; вся Франция обращается в царство лжи: журналы, речи, стихи и проза, все роды словесности изменяют истине. Когда было ненастье, говорят, что сияло солнце; когда народ безмолвно окружал гуляющого тирана, то пишут, что он шествовал при громких восклицаниях сего народа: единственная цель есть властитель, единственный предмет морали смиряться переде его безумной волей, первая обязанность хвалить его. Надобно особливо восклицать от любви и восторга, когда оне сделал проступок, или совершил злодеяние, угрозы принуждают сочинителей величать деспота. Надлежало им споришь и договариваться о мере похвалы; щастливы были, когда за несколько пустых риторических распространений о славе оружия они имели право излить некоторое сетование, указать на некоторое зло, вывесть некоторые истины из мрака осуждения. Никакая книга не могла явиться на свет без того, чтобы не содержать похвалы Бонапарту, чтобы не иметь сего клейма рабства: в новых изданиях древних авторов цензура не пропускала ничего, что было против Завоевателей, порабощения и тиранства, как Директория имела намерение вычеркнуть в тех же книгах все, что относилось в пользе самодержавия и самодержцев. Календари подвергались строгому разсмотрению, и конскрипция входила в катихизис. В искусствах было раболепство: Бонапарт отравляет ядом людей, зараженных в Яфф моровою язвою; пишут картину, на которой представляют, что от сильной любви к человечеству он прикасается мужественною рукою к сим зараженным. Не так Св. Лудовик изцелял больных, врученных в его Царския руки доверенностию трогательною и божественною. Впрочем, не указывайте на общее мнение; главное правило то, что Государь имеет право располагать им ежедневно. В полиции, доведенной у Бонапарта до совершенства, был Комитете, уполномоченный направлять умы к известной цели, и над сим Комитетом Директор общенародного мнения. Коварством и безмолвием, сими великими орудиями удерживали народе в заблуждения. Естьли ваши дети легли на поле сражения, то думаете ли вы, что по уважению, или состраданию известят вас обе их участи? Нет, умолчат о произшествиях, самых важных для отечества, для Европы, для целого мира. Неприятель стоит в Mo; вы только сведаете о том от разбежавшихся поселян; вы окружены мраком; ваше безпокойство обращают в смехе; ваше страдание почитают игрушкой; говорят с презрением о том, что вы можете мыслишь и чувствовать. Вы хотите возвысить голосе; шпионе доносит на вас; жандарме влечет вас поде стражу; военная Коммисия судит вас; вы разстреляны и - забыты.

Не довольно было наложить оковы на отцов, надлежало еще располагать судьбою детей. Из отдаленнейших краев Империи прибегали матери требовать со слезами возвращения сыновей, отнятых у них правительством. Дети наши были записаны в школах, где научали их при барабанном бое неверию, распутству, ненависти к домашним добродетелям и слепой покорности самовластителю. Отеческая власть, уважаемая жесточайшими тиранами в древности, почиталась у Бонапарте злоупотреблением и предразсудком. Он хотел, чтобы дети наши были некоторого рода Мамелюками без веры и Бога, без фамилии и отечества: кажется, что сей враг всякого добра стремился разрушить Францию в её основании. Столько людей развратил и погубил он в краткое десятилетнее время, сколько не погубили их все Римские тираны вместе от Нерона до последняго гонителя Христиан. Те правила, на которых основывалась его Государственная наука, переходили от правительства в разные состояния общества; ибо развратное правление разпространяет порок в народе, как мудрое правление растит плоды добродетели, Отсутствие веры, любовь к роскошным наслаждениям свыше меры достатка, презрение к нравственным связям, дух случайного щастия, насилия и властолюбия неслися с трона в семейства. Продолжись еще несколько лет такое правление, и Франция сделалась бы вертепом разбойников.

Преступления нашей революции были делом страстей, которые; всегда оставляют способы к спасению; было неустройство, а не разрушение в гражданском обществе. Нравственность была испорчена, а не была истреблена; совесть имела свои угрызения; убийственное хладнокровие не смешивало невинного с виновным; и по тому бедствия тогдашних времен могли быть споро заглажены. Но как залечить рану, нанесенную рукою того правительства, которое полагало деспотизм началом порядка; которое произнося имена религии и морали, разрушало ту и другую своими учреждениями и своими богохулениями; которое старалось утвердить порядок не законом и должностию, но силою и полицейскими шпионами; которое, наконец, считало мертвое состояние рабства тишиною благоустроенного общества, текущого в молчании по верной стезе древних отцовских добродетелей. Самые нещастнейшия времена предпочтительнее такому состоянию. Естьли междоусобные брани раждают народные преступления, то оне выводят по крайней мере частные добродетели, дарования и великих людей. Но в деспотизме гибнут Царства: употребляя во зло все способы, убивая души и тела, он ведет за собою конечное разрушение и Завоевание...

Хвалят управление Бонапарта: естьли управление состоит в цыфрах; естьли для государственной науки надобно только знать, сколько родится в области хлеба, вина и масла, сколько остается добрать последних червонцев и последних людей: то без сомнения Бонапарт был великий мастере управлять Государством - не льзя было лучше устроить зла, и образовать порядок в безпорядке. Но естьли лучший образе правления есть тот, который покоит народе в мире, - питает в нем благочестие и правосудие, бережет кровь людей, уважает права собственности и семейства граждан, то конечно Бонапартово правление было худшее из всех правлений.

И сколько еще ошибок и заблуждений в его собственной системе! Расточительное правление поглощало часть государственных доходов; целые армии таможенных надзирателей и сборщиков съедали налоги, ими забранные. Не было, ни одного местного начальника, который бы не имел под своим ведением пяти, или шести помощников. Бонапарт объявил войну торговле. Естьли процветала во Франции отрасль промышленности, он захватывал ее в свои руки, и у него она засыхала. Табак, соль, шерсть, колониальные произведения всякого рода, все было для него предметом гнусной монополии; он сделался единственным купцом в Империи. По безсмысленным соображениям, или справедливее, по невежеству и по явной ненависти в морскому делу, он растерял наши колонии, истребил наши флоты. Он строил большие корабли, оставляя их гнить в портах, или сам обезоруживал их на содержание своего сухопутного войска. Разсыпав до ста фрегатов по всем морям, можно было нанести великий вред неприятелю, образовать матросов для Франции, защитить наши купеческия суда, но сии первые понятия здравого смысла не входили в голову Бонапарта. Не его законам должно приписывать успехи нашего земледелия, а разделу великих имений, уничтожению некоторых феодальных прав, и многим другим обстоятельствам революционным. Этот безпокойный и странный человек ежедневно тревожил народ, который имел нужду в спокойствии, указами, друг другу противоречущими и невозможными в исполнении: вечером нарушал он закон, постановленный утром. В десять лет расточено им пятнадцать тысяч миллионов податей, сумма, превышающая все бывшие сборы в продолжение семидесяти семи лет царствования Лудовика XIV. Для него не достаточна было добычи со всего мира и доходу пяти сот миллионов, размножение казни всеми непозволительными способами было главною его заботою. Каждый Префект, каждый Подпрефект, каждый Мер имел право надбавлять платеж с привоза в город, с земли и селения, и требовать от владельца, произвольной суммы на вымышленные потребности. Франция отдана была на грабительство. Дряхлость, убожество, смерть, воспитание, искусство, наука, все взносило подать Государю, у вас был изувеченный сын, калека без рук и ног, не в состоянии служить; вы обязаны были, по закону конскрипции выплатить тысячу пятьсот франков для вашего утешения в сем нещастии. Иногда больный конскрипт умирал до осмотра рекрутского наборщика. Вы полагаете, что отец увольнялся тогда от платежа тысячи пяти сот фрагков за выправку или увечье? Совсем нет. Естьли и было объявлено об изнеможении переде концем жизни, но как конскрипт находился еще в живых по объявлении, то отец обязан был отсчитать сумму на гробе своего сына. Бедному человеку, который, хотел учить и воспитать одного дитя своего, надлежало дать сто восемьдесят франков университету, и сверх того обязательство иметь учителя на своем содержании. Упоминал ли новый автор обе автор древнем? Как сочинения последняго впадали в так называемое казенное имущество (dormian public), цензура требовала по пяти су с каждой приведенной строчки. Естьли, приводя место из древняго автора, вы переводили его, то платили только по две су с каждой строки; тогда приведенное место составляло полу-казенное имущество; ибо половина труда принадлежала живому переводчику, а другая умершему автору. Когда Бонапарт велел в зиму 181 года раздать бедным хлеб, все думали, что плод сей щедрости извлечен из его экономии; а он при сем случае наложил несколько лишних податей, и выбарышничал четыре милиона на хлебе и соли неимущих. Наконец он завладел доходами похорон: достойно было истребителя Французов собирать пошлину с их мертвых тел! Где можно было искать правосудия, когда он сам писал законы? Законодательный Совете имел смелость заговорить против него; и его распустили. Одна статья новых кодексов совсем уничтожала собственность; надзиратель имений мог вам сказать: "Ваша собственность есть казенная, или национальная; на время беру ее под секвестр; а вы просите посему делу, естьли угодно. Когда казна не имеет на то права, то вам возвратят ваше имение." - Куда же вам прибегнуть в сем случае? К судебным местам? Нет. Такия дела предоставляемы были на разсмотрение Государственного Совета, и производились перед Императором, который был в тяжбе и судья и участьник.

Как собственность была не надежна, так гражданская свобода совсем не была обезпечена. Что могло быть чудовищнее Коммисии, которая имела темницы поде своим ведением? По её донесению, человеке мог содержаться вечно в заключении без всякого следствия, без всякого суда, даже выдержать пытку, быть ночью разстрелян, на пороге темницы удавлен! При сих ужасах, Бонапарт наряжал ежегодно Коммисии для свободы книгопечатания, для безопасности личной:

Сам Тиверий так не шутил никогда над родом человеческим.

фабрикой человеческого рода, недостало бы довольно людей по требованию сего душегибельного устава. Уставе конскрипции останется вечным памятником Бонапартова царствования. В нем заключается все, что могло изобресть тонкое и хитрое тиранство на муку и погибель народов: такое учреждение есть подлинно адское. Поколения Франции отбирались в срок определенный, как деревья в лесу на порубку: ежегодно восемьдесят тысяч молодых людей было ссечено. Но такая смерть казалась еще правильною: не редко удвоивалась, или усиливалась конскрипция чрезвычайным набором; не редко поглощала она предбудущия жертвы, как расточитель забирает вперед свои доходы. Напоследок набор производился без счету: законные лета, способности требуемые для воина, идущого на смерть, ничто не было уважено; и в сем отношении закон имел чудную благосклонность: он восходил до отрока, низходил до старца; отпущенный был снова выгнан; сыне бедного ремесленника, хотя бы оне три раза откупался на выработанные отцем немногия деньги, должен был идти. Ни болезнь, ни дряхлость, ни телесные пороки не оправдывали и не спасали. Летучие отряды обтекали свое отечество как неприятельскую землю, чтобы насильственною рукою разхватать последний народ. Кто жаловался на грабительство, тому отвечали, что летучие отряды жандармов состоят из Красавцев, которые утешат матерей, и возвратят их убыль. За отсутствием одного брата брали другого. Отец отвечал за сына, жена за мужа: ответственность простиралась до самых отдаленных родственников и до соседей; целое селение обязывали поручительством за родившагося в нем конскрипта. В доме крестьянина стояли солдаты, и кормились на вырученные им деньги за последнюю постель свою до итого времени, пока удастся ему отыскать в лесах беглого конскрипта. При варварстве было еще безумие: требовали детей у тех, которые, к их щастию, были бездетны; мучили людей, чтобы добраться до имени такого человека, которой стоял только на списке жандармов, или конскрипта, которой был давно в службе. Беременных женщин приводили к пытке, чтобы они указали место, где скрывался первородный плоде их. Отцы приносили мертвое сыновнее тело, в знак уверения, что не могут поставить сына живого. Иные дети из богатых семействе откупились, имея намерение приготовить себя к должности судей, правителей, ученых, хозяев, столь полезных для порядка гражданского общества, в обширной земле; но их ввергли в общую кровавую сечу через определение в почетную гвардию. Презрение к человеческой жизни до того простиралось, что называли конскриптов первою материею и Между поставщиками мяса человеческого задавали друге другу вопросы, а именно: долго ли конскрипт? Одни утверждали, не долее двух годов, а другие говорили, три года. Сам Бонапарт говорить: у меня людей доходу. Оне умел в 14 лет своего правления погубить более пяти милионов Французов, более того, что погибло во все наши междоусобные брани от Короля Жана до Генриха IV. В последний изтекший годе Бонапарт забрал, кроме национальной гвардии, один милион триста тысячь человек, - что составляет более нежели сто тысяч человек на месяц; а не стыдились говорить, что он истратил только излищек народного многолюдства.

Не трудно было предвидеть того, что случилось: все благоразумные люди говорили, что конскрипция, истощив Государство, подвергнет его неизбежной опасности, когда неприятель наступит в силах. До последней капли выжатое рукою палача безкровное тело Франции не могло не защищаться слабо. Но зло конскрипции состояло не в одном уроне людей; она увлекала нас и всю Европу во мрак варварства. От конскрипции рушатся неминуемо ремесла, искусства, изящные науки. Юноша, которому определено умереть на девятнадцатом году своего возраста, не может заниматься наукою. Соседи, невольно прибегая к тем же способам для своего защищения, удалялись в свою очередь от выгод гражданского просвещения; и все народы, одни на других стремяся, как во времена Готфов и Вандалов, возвратились бы скоро к бедствиям тех веков. Разрывая связи общежития, конскрипция разрушала в то же время связи семейственные: с колыбели привыкая считать себя жертвами, на смерть обреченными, дети не повиновались отцам, и вели жизнь ленивую, праздную, распутную, в ожидании того дня, в которой пускались на грабеж и убийство. Какое доброе правило могло укоренишься в их сердце? С другой стороны, отцы и матери в низком состоянии людей оставляли без любви и попечения детей, которых надлежало им скоро лишишься, которые, казалось, родились им на сокрушение и в тягость. Вот источник сердечного ожесточения и забвения всех природных чувстве, начало эгоизма, холодности к добру и злу, равнодушия к отечеству, вот что погашает последнюю искру совести, ввергает народы в рабство, истребляя в них ненависть к пороку и любовь к добродетели.

Таково было Бонапартово правление во внутренности Франции.

Капетов, как будто бы отдыхая, переставала раждать героев, она производила на свет Королей добродетельных. Одни заслужили имя благоразумных, добрых, справедливых, возлюбленных; другие имя Великих, Августейших, Отцов искусств, наук и отечества. Некоторые имели страсти, от которых пострадали, и очистились сим страданием; но из них ни один не устрашал вселенной теми пороками, которые тяготеют на памяти Цесарей, и которые Бонапарт возобновил перед лицем света.

Бурбонская фамилия, последняя отрасль священного древа, имела ту необыкновенную участь, что первый Король её погиб под мечем фанатика, a последний под секирою атеиста. От Роберта Шестого, сына Св. Лудовика, их Предка, Бурбоны не имели только в течение столь многих веков славы бедствия: но и та слава наконец увенчала их. В чем можем укорять Бурбонов? При имени Генриха IV сердца наши бьются и глаза наполняются слезами; Людовику XIV обязаны мы лучшим уделом нашей славе. Не мы ли сами нарекли Людовика XVI честнейшним человеком в Государстве? Разве для того отрекаемся от его крови, что мы ее пролили? разве для того отвергаем его фамилию, что мы умертвили его сестру, его жену и его сына? Остаток сей фамилии оплакивает в изгнании не свои бедствия, a наши. Молодая Принцесса, нами гонимая, от нашей вины осиротевшая, в чертогах чужих земель сожалеет о темницах своего отечества. Она могла вступить в супружство с Государем сильным и славным; но она предпочла руку своего двоюродного брата, бедного изгнанника, для того что он был её соотечественник, и что она не хотела отделиться от бедствий своего семейства. Целый свет удивляется её добродетелям; народы за нею следуют, когда она является на гульбищах, осыпая ее благословениями; a мы могли забыть ее! Удалясь из своего отечества, где сердце её так много страдало, она оглянулась и заплакала. Мы, предметы её всегдашней молитвы и любви, мы не знаем почти, что она существует в мире. Чувствую, чувствую, что могу иметь детей только во Франции. Трогательное слово, после которого надлежало бы нам упасть к ногам её со слезами раскаяния! Так, Герцогиня д'Ангулем перестанет быть безплодною на плодовитой земле отечества! На сей земле родятся лилеи: оне произрастут, и выцветут с новою красотою, будучи орошены кровию стольких жертв, принесенных в очищение у подножия эшафота Лудовика и Антуанетты.

Брат Лудовика XVIII, Наследник сего Царства, известен своим просвещением, свободен от предразсудков и непричастен мстительному злопамятству. Нет Государя, который в нынешнее время мог бы лучше управлять Францией по духу века и по нашим обстоятельствам, как нет человека неспособнее Бонапарта быть Царем нашим. Государственный устав есть дело времени и опыта; искусство царствовать требует особливо разсудка и единообразия. Государь, который имеет в голове своей несколько понятий обыкновенных, но полезных, может приличнее быть главою народа, нежели чрезвычайный пришлец, безпрестанно выдумывающий новые планы, новые законы, и поставляющий науку царствовать в искусстве возмущать народы, переменять уставы, разрушать вечером, что было устроено утром. Не только Лудовик XVIII имеет те определенные понятия, ту умеренность, тот здравый смысл, которых требует звание Монарха; но он любит еще и науки, сам учен и красноречив, как многие из наших бывших Королей, имеет наконец разум обширный и просвещенный, a характер твердый и философический.

он повторит слова, начертанные добродетельным Лудовиком XVI: "Прощаю от истинного сердца тем, которые объявили себя моими врагами, хотя я не подал им никакой причины, и прошу Бога простить их."

Граф д'Артуа, откровенный, прямодушный, истинный Француз по духу и праву, отличается ныне своим благочестием, своею кротостию, своим добросердечием, как украшался в цветущей молодости своею величавою осанною и своею царскою ловкостию. Бонапарт сражен десницею Всевышняго, a не исправлен опытом бедствия, отступая в другие пределы Государства, ускользающого из тиранских рук его, он влечет за собою безвинные жертвы, окованные его цепями: в последних темницах Франции еще свирепствует последняя сила злодея. A Граф д'Артуа вступает в землю отечественную без силы, без воинства, незнаемый в лице Французами. Едва произнесено имя его, и народ преклоняет перед ним колено; лобызает ноги его, восклицает со слезами: "Приносим теб одне сердца наши"; изверг не оставил нам ничего более." По сему отступлению из Францию, по сему возвращению во Францию вы можете видеть с одной стороны похитителя, a с другой Государя законного.

Дюк д'Ангулем предстал в другой области нашей; Бордо, вторый Город в Государстве, повергся в его руки и отечество Генриха XIV приняло с радостным восторгом наследника добродетелей Царского уроженца Беарнского. Не было в наших воинствах оруженосца столь бодрственного, каков Дюк де Берри. Герцог Орлеанский доказал своею верностию Королю и Королевской крови, что его имя есть доныне украшение Франции. Я говорил уже о трех поколениях Героев: о Принце до Конде, о Дюке де-Бурбон, и о третьем, которого наименовать предоставляю самому Бонапарту.

Королем их племени, который не был тираном; нет, потомство не поверит, что мы изгнали таких добрых Принцев, наших сограждан, чтобы поставить у себя правителем иностранца, злейшого человека в мире. Воображение постигает отчасти республику во Франции; народ, в нещастный час безумия, мог переменить образ правления и отвергнуть верховную власть; но, возвратясь к Монархии, было бы стыдно и безразсудно хотеть ее иметь без нашего законного Государя, и верить, чтобы она могла существовать без него. Пускай трудятся над переменами в конституции; но никто не имеет права переменать Государя. По какому праву лишаем наследников Лудовика XVI того трона, на которой они имеют неоспоримые права? по какому чудному противоречию отдали мы сыну сторожа из города Аяччю наследство Роберта Сильного? Для безвестного Италиянца, которого надлежало вывести ко щастию, обобрав всех Французов, испровергли мы Салический закон, чтобы избрать Бонапарта!

Напрасно будем говорить, что Бонапарт не есть иноземец. В глазах Европы, в глазах всех непредубежденных Французов не может он не быть иностранцем, и таковым будет он перед судом потомства. Оно отнесет к его имени славу наших побед, a к нашему имени стыд его злодеяния, Бонапарт не имеет ничего Французского ни в духе, ни во нравах. Черты лица его показывают его происхождение. Не нашим языком говорил он в младенчестве: его выговор вмест с его именем открывают его отечество. Отец и мать его выжили половину своего века в подданстве Генуэзской республики. Он сам гораздо чистосердечнее своих льстецов; он не выдает себя за Француза, он ненавидит и презирает нас. Не один раз у него вырывалось слово: Таковы-то вы, Французы! под законами нашими; он имел более права на имя Француза. A иноземец, призренный в детстве нашими щедрыми Королями, сидит на троне сих Королей и жадничает пролитием их крови! Мы образовали его юные лета; из благодарности он ввергает нас в бездну страдания! Видимое дело Небесного правосудия! Галлы истребили Рим, a Римляне поработили Галлов; не редко Французы опустошали Италию, и Медицисы, Галигаи, Мазарины, Наполеоны нас сокрушили. Италия и Франция должны наконец знать друг друга; им не льзя иметь связи.

Какая отрада, успокоиться наконец, после многих бедствий и смятений, под отеческою властию нашего законного Государя! На час могли мы быть рабами славы пролитой на Бонапарта блеском нашего оружия; ныне, когда он утратил свою последнюю честь, не простительно быть невольниками его злодейства. Отвергнем сего притеснителя, как отвергли его другие народы! Да не будет на нас нарекания: они убили добродетельнейшого Короля в мире; и не отважимся на защищение его жизни; а теперь проливают последнюю каплю крови, жертвуют остатком народа за пользу иностранца, ненавистного для их сердца. Каким образом неверная Франция оправдается в её постыдной верности? Разве мы захотим признаться, что преступления для нас приятны, злодеяния утешительны, тиранство согласно с нашею пользою? Ах, естьли бы союзные Цари и народы, утомяся наконец нашим упорством, оставили нам сего безумца; естьли бы мы были так подлы и низки, чтобы согласились потерею многих владений купить безславие иметь у себя заразу человечества и бича народов: то надлежало бы нам сокрыться в пустыне, переменить имя и язык, истребить из памяти у себя и у других, что мы были некогда Французами!

Помыслим о благоденствии нашего общого отечества; судьба его в руках наших; одно слово может нам возвратить славу и мир, уважение света, или повергнул нас в рабство самое постыдное. Возстановим Монархию Кловиса, наследство Св. Лудовика, владение Генриха IV. Одни Бурбоны могут ныне облегчить наши бедствия, залечить наши раны: их умеренность, их отеческая любовь, их собственные нещастия согласны с пользою Государства, изнуренного и утомленного бурными потрясениями; с ними воцарится справедливость; без них нет ни закона, лилеи славились во все времена чистотою и прямотой их души; они так связаны с корнем нашего благонравия, что составляют, кажется, часть Франции, которая без них томится как в отсутствии воздуха и солнца.

Естели с ними все успокоится, естьли они могут одни положить конец долговременному потрясению Государственному, то возвращение Бонапарта ввергнет нас в бесконечные бедствия. Может ли плодовитейшее воображение представить себе, чем будет сей чудовищный исполин, сжатый в тесных пределах, без способов пожирать сокровища мира и проливать кровь Европы? можно ли его представить себе прикованного ко двору раззоренному и обезславленному, и свирепствующого только над Французами от бездействия? Бонапарт не переменился и никогда не переменится; всегда он будет выдумывать уставы, законы и учреждения безразсудные, противоречущия, или злодейския; всегда будет нас мучить, всегда будет подвергать опасности нашу жизнь, свободу и собственность. Ожидая случая возмутить снова спокойствие мира, он примет на себя труд рушить порядок в наших семействах; оставшись рабами среди вольного света и предметами общого презрения, мы дойдем до последняго стыда не чувствовать уже нашего порабощения, и засыпать, подобно восточному невольнику, в мертвом равнодушии к тому узлу, которым Султан на завтра удавит нас.

Мне остается доказать, что возстановление Бурбанов сколько для Франции, столько и для всей Европы полезно.

В разсуждении частных причин, есть ли человек в свете, который захочет положиться на слово Бонапарта? Не в том ли состоит искусство его политики, как и склонность его сердца, чтобы всегда обманывать, верность слова почитать слабостию ума и делом глупца, a святость клятвы игрою и обманом? Выполнил ли он один из трактатов, им заключенных с разными Державами в Европе? Вернейшия его завоевания были всегда следствием нарушенного условия во время мира; редко, очищал он места, a в них плоды своего грабительства и свидетелей своего обмана.

Но его свяжут так, чтобы он не мог возобновить своих опустошений! Сколько ни ослабите его силы, уменьшив владения Франции, оставив гарнизоны в пограничных крепостях на несколько лет, принудив его выплатить великия суммы, иметь маленькую армию и уничтожить конскрипцию, - все напрасно. Еще раз, Бонапарт не переменился, злополучие на него не действует: ибо он стоял не выше щастия. В тайне и молчании придумает он мщение; вдруг через год, или через два года спокойствия, когда общий союз рушится, твердит о том, чтобы идти выжечь Вену, Берлин, Мюнхен; он не может выпустить из рук своих добычу. Притекут ли еще с берегов Днепра Россияне, чтобы даровать в другой раз свободу Европе? Сей крепкий союз Царей и народов, плод двадцатипятилетняго страдания, возобновится ли так скоро, по разрыве всех нынешних узлов его? Не удастся ли Бонапарту подкупить какого нибудь Министра, обольстить какого нибудь Принца, пробудить слабо дремлющую зависть и склонить в свою пользу какой нибудь народ, который, по ослеплению, пристанет к его знаменам? Наконец, будут ли живы все те Государи, которые ныне царствуют, и перемена в правлении не произведет ли перемены в политике? Могут ли столько раз обманутые Державы поверить наружной безопасности? Забудут ли они гордость того пришлеца, него в передней, раздавал повеления Государям, держал шпионов при Дворах, и в слух говорил, что прежде десяти лет его династия будет древнейшею в Европе? Вступят ли Цари в сношение с тем человеком, которой засыпал их всякого рода оскорблениями? Одна любезная Королева пленяла Европу своею красотою, своим мужеством и своими добродетелями, и он ускорил её смерть своими подлыми обидами! Святость Царей не позволяет мне повторять всех его дерзостей, некогда обращенных к лицу тех Особ, которые ныне пишут ему уставы в его чертогах. Его оскорбления достойны только презрения; но польза и величество престолов требуют, чтобы народы благоговели перед Державами, чтобы Державы преломили мечь хищника и навсегда обезславили право силы, на котором Бонапарт утверждал свою гордость и свое царство.

За сими частными разсуждениями представляются другия гораздо важнейшия, которые одне могут убедить союзные Державы не признавать в Бонапарте государя Франции.

для фамилий Царских, чтобы человек с нижших ступеней общества не мог никогда взойти на престол своего Государя, стать на ряду между законными Властителями, обращаться с ними как с братьями, и в перемене, его вознесшей, найти силу перевесить право Царского наследства. Естьли такой пример случится в мире, то ни один Монарх не может надеяться на свою корону. Естьли трон Кловиса может, среди просвещения, достаться в удел Корсиканцу в то время, когда потомки Св. Лудовика не имеют верного убежища, то ни один Царь не может быть уверенным в завтрашнем дне. Остережемся: все Монархии - дщери одних нравов и однех времен, все Монархи братья, соединенные духом христианства и древностию воспоминаний. Когда сей великий и прекрасный порядок рушится; когда возсядут на тронах новые племена, и воцарятся новые нравы, новые правила, новые понятия: тогда Европа погибла; и в течение немногих лет изменится всеобщий порядок Царского наследства. И так государи должны защитить дом Бурбонов, как их собственную фамилию. Сия истина, убедительная в отношении к Царскому сану, важна и в отношении к природным связям. Кровь Бурбонов течет в жилах многих Европейских Государей, которые видят в них знаменитых и безщастных родственников своих. Дерзкие умы, учили народы потрясать троны. Цари должны убедить их, что престолы могут быть потрясены, но быть разрушены никогда, что, к щастию мира, короны не зависят от успсшиха злодейства и от игры фортуны.

!!!!!!!!!!

сердце и душа Европы, сказано в оригинале; но мы не верим, и читатели наши тому не поверят: для того мы не внесли в текст самолюбивого мнения француза. К. удары отзываются на всех концах земли. Одни Бурбоны, величеством их рода, святостию их прав, умеренностию их характера, могут быть надежными поруками трактатов и верными исцелителями всеобщих ран.

В правление тиранов весь нравственный порядок останавливается без действия, подобно как в Англии в безпокойные времена останавливают ход закона {Habeas corpus.}, обезпечивающого свободу граждан. Всякому известно, что он действует безпорядочно, идет не прямою дорогою; но всякой покоряется и угождает притеснителю; даже люди становятся безсовестнее и порочные дела творят с ревностною заботливостью. Для извинения себя во всех несправедливостях мы надеемся, что настанут лучшие дни, что никогда возвратятся права свободы и добродетели, что идем мимо времени неправосудия, как мимо дней злополучия. Но в ожидании тиран злодействует; перед ним покорствуют; он влечет народ ко брани, и притесняет его безпрепятственно. При законном Государе этого не может случиться: каждый под его скипетром живет в полном действии своих прав и своих добродетелей. Естьлиб Государь хотел нарушить их, то ему встретились бы преграды; все Государственные места предстали бы перед него с докладами, все подданные с молениями, все добрые и верные сыны его с истинами разсудка, совести и добродетели. Вот для чего Бонапарт, владея только одним селением во Франции, гораздо опаснее для Европы, нежели Бурбоны с их Королевством по Реин.

Впрочем, могут ли Цари сомневаться в расположении Франции? Не встретили ли их Французы, как освободителей, не завоевателей? не во всех ли городах, в которые они вступали, оказывалась общая надежда? Со времени шести месяцов не раздаются ли во всей Франции восклицания; где Бурбоны? где Принцы? скоро ли они будут? Ах! естьли бы выставили белое знамя! нежели остаться под властию Бонапарта на всю жизнь его. Естьли войска наши сражались, то храбрость их достойна удивления, а участь сожаления. Подобно всем другим французам, и более всех Французов ненавидят они тирана; но присяга их обязывает, и Французские гренадеры умирают жертвами своей верности. Эта верность внушена одним взором на военное знамя: от прадедов до нас наши воины заключили святый союз, и обручились, так сказать, с их мечами. Так, не любовь к рабству, а любовь к чести повелевала им жертвы. Но храбрые воины ожидают только слова разрешения. Французы и Союзники да признают в Бурбонах законных Государей; и тотчас воинства, по одному слову освобожденные от присяги, станут под чистыми знаменами, сими свидетелями нашего торжества, иногда нашего поражения, всегда нашей храбрости, и никогда нашего стыда.

Союзные Государи не встретят никаких препятствий для своих намерений, когда оне желают обезпечить суд Франции и Европу. Довольно было славы для их оружия. A мы должны почитать ту славу уроком Провидения, Которое нас карает; по крайней мере можем сказать себе в утешение, что в правление законных наших Государей не случилось бы того, что совершилось в правлении самозванца. Союзные Цари имеют конечно в виду основательную и прочную славу. Да шествуют Монархи с их гвардиями на площадь нашей революции, Священнодействие торжественного поминовения да совершится на том самом месте, где пали головы Лудовика и Антуанеты, и собор Царей, положа руку на олтарь, среди народа Французского с коленопреклонением и в слезах да возгласит Лудовика XLVIII Королем Французским: они представят очам народов величайшее зрелище в мире, и приобретут славу, которую веки помрачить их могут.

Уже совершились дела великия. За чудесами раждались чудеса. Париж, подобно Афинам, увидел в стфнах своих иноземцев, которые вступили с великодушием, и пощадили столицу в память её славы и её великих мужей. Восемьдесят тысячь воинов победителей покоились во всю ночь рядом, с нашими гражданами, не прерывая их сна и тишины, не прибигая ни к малейшему насилию, даже не позволяя себе торжественной песни победы. Это освободители, a не завоеватели. Безсмертная слава и честь Государям, которые показали свету такой пример умеренности в победах! Сколько оскорблений требовало их мщения; но они не смешали народа с тираном, и за то приняли возмездие их великодушия. Парижские жители встретили их как собственных Монархов, как Французских Принцев, как Бурбонов. Скоро мы увидим потомков Генриха IV; сам ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР их обещал нам: сей ГОСУДАРЬ помнит, что свадебный договор Дюка и Дюшессы д'Ангулем сбережен в архивах его Империи. Он сохранил верно последний Государственный акт нашего законного правления, и присоединил его ныне к сокровищам наших хартий, где мы сохраним в свою очередь повествование и Его вступления в Париж, как один из величайших и славнейших памятников в Истории.

Генриха IV и Лудовика XIV отереть слезы своих детей, возвратить, щастие своему ceмейству и милосердо прикрыть наши раны святым покровом Лудовика. Подумаем, что все претерпенные нами бедствия, потеря имуществ и воинств, убиение наших детей, смятение Франции, нашествие неприятелей, есть дело одного злодея, и что все противные блага будут делом одного человека. И так, да гремит повсюду спасительный вопль, тот вопль, который раздавался у отцев наших как в бедствиях, так и в победе, знак нашего мира и благоденствие, да здравствует Король!