Лукреция
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Лукреция

а не достоинство моихъ стиховъ, внушаетъ мне надежду, что они не будутъ вами отвергнуты. Все, что бы ни было написано мною, принадлежитъ вамъ, какъ частъ того целаго, которое все безраздельно отдано вамъ. Если-бы я богаче былъ одаренъ природой, моя безпредельная преданность къ вамъ имела большую-бы ценность. Но какъ ни мало мое значенiе, силы мои, такъ какъ оне есть, всецело посвящены вашей светлости.

При желанiи вамъ долгихъ дней жизни, преумноженныхъ всевозможными радостями и неизменнымъ счастiемъ, остаюсь

Увлекаемый предательскими крыльями преступнаго желанiя, дыша однимъ только сладострастiемъ, Тарквинiй покидаетъ римскiй лагерь, расположенный вокругъ стенъ осажденной Ардеи, и мчится въ Коллацiумъ, тая въ груди тотъ неиздающiй света огонь, который, скрываясь подъ бледно-серымъ пепломъ, скоро жгучимъ поясомъ охватитъ станъ целомудренной Лукрецiи, безмерно любимой жены Коллатина.

"целомудренная" воспламенило такое неукротимое желанiе, а, быть можетъ, также и неосторожность Коллатина, восхвалявшаго накануне несравненный румянецъ и ослепительную белизну, торжественно сiявшiе на небосклоне, его блаженства, где земныя звезды могли поспорить съ небесными светилами, и для него одного разливавшiя свои чистые и ясные лучи.

Предъидущею ночью, пируя въ палатке Тарквинiя, Коллатинъ самъ открылъ, какому сокровищу онъ обязанъ своимъ счастiемъ; онъ разсказалъ, какiя несметныя богатства ниспослали ему небеса въ лице такой красивой подруги жизни. Онъ до того высоко ценилъ свое сокровище, что, послушавъ его, можно было подумать, будто сами цари и властелины, обладавшiе несравненно большею славой, большею властью, едва-ли могли гордиться женами, подобными этой совершеннейшей женщине.

О, полное счастiе, знакомое такому ограниченному числу смертныхъ! Едва успеешь вкусить тебя, какъ ты уже исчезаешь, словно серебристая, утренняя роса отъ золотыхъ лучей солнца! Да, блаженныя эти мгновенiя улетаютъ,умираютъ ранее, чемъ успели начаться на самомъ деле. Для чести и для красоты страстно сжимающiя ихъ объятiя служатъ слишкомъ слабою защитою противъ опасностей, переполняющихъ мiръ.

Красота сама умеетъ убеждать глаза людей и не нуждается въ посредничестве посторонняго витiи, да и зачемъ нужны восторженныя похвалы тамъ, где не имеющая себе подобной прелесть и такъ уже ярко бросается въ глаза? Зачемъ понадобилось Коллатину во всеуслышанiе восхвалять свою безценную жемчужину, когда ему, напротивъ, следовало молчать о ней и тщательно скрывать отъ воровскихъ глазъ, что она исключительная его собственность.

Такъ-какъ у насъ путь къ сердцу нередко прокладываютъ уши, быть-можетъ, самодовольныя похвалы мужа изумительнымъ прелестямъ Лукрецiи соблазнили гордаго царскаго сына. Такое восторженное превознесенiе такого великолепнаго предмета, будто-бы не имеющаго себе подобнаго, возбудило въ надменномъ Тарквинiе желанiе обладать этимъ предметомъ, именно потому, что личность, занимающая второстепенное положенiе, хвалится золотымъ своимъ счастiемъ? неведомымъ лицамъ, поставленнымъ более высоко?

въ надежде погасить раскаленные уголья, горевшiе въ его груди. О, не въ меру пылкая и обманчивая страстность, сокрушаемая леденящими укорами совести! - твоя преждевременная весна постоянно блекнетъ, достигнувъ поры полнаго расцвета.

По прибытiи въ Коллацiумъ, вероломный царскiй сынъ встречаетъ со стороны римлянки самый радушный прiемъ; на ея лице красота и добродетель какъ будто спорятъ о томъ, кому изъ нихъ суждено блистательнее оправдать славу той, кому оне принадлежатъ. Когда добродетель проявляетъ свою гордость, красота скромно краснеетъ; когда-же красота начинаетъ сознавать, насколько ее украшаетъ румянецъ, добродетель съ досадой покрываетъ его золото серебристою бледностью.

Но красота заявляетъ свои права и на чудную, покрывающую ея лицо белизну, будто унаследованную отъ голубокъ Венеры, а добродетель взаменъ ея требуетъ себе красиваго румянца красоты, которымъ она когда-то, въ дни золотаго века, позолотила серебристую бледность ланитъ, называя его ихъ щитомъ, долженствующимъ служить этимъ щекамъ прикрытiемъ, заменяющимъ румянцемъ белизну каждый разъ, когда стыдливость подвергается черезъ-чуръ дерзкому нападенiю.

Лицо Лукрецiи было гербовымъ щитомъ, разделеннымъ на две части, изъ которыхъ одна окрашена въ алый цветъ красоты, другая въ белый цветъ добродетели; ни одна окраска не преобладала надъ другою; обе оне, казалось, водворены были въ своихъ правахъ съ самаго младенчества мiра; но обе оне страдали честолюбiемъ, и между ними нередко завязывалась борьба. Могущество обеихъ было велико въ равной мере, поэтому оне нередко отвоевывали другъ у друга престолъ.

Тарквинiй съ восторгомъ любовался этою безмолвною борьбою между лилiями и розами, происходившею на лице красавицы. Предательскiй взоръ римлянина часто вмешивался въ благородные ряды воюющихъ, но, попавъ туда и боясь быть убитымъ во время яраго столкновенiя, онъ, трусъ побежденный и плененный, сдается то той, то другой армiи, которыя скорее предпочли бы оставить его на свободе, чемъ торжествовать надъ такимъ лживымъ противникомъ.

жены, даже нанесъ ей обиду, стараясь безплодными словами передать ея прелесть, стоящую выше всякихъ описанiй; поэтому Тарквинiй, отдаваясь немому восторгу созерцанiя, пытался мысленно пополнить все пробелы описанiя.

Земная эта праведница, вызвавшая восторженное обожанiе у такого дьявола, нисколько не подозревала гнусныхъ замысловъ своего вероломнаго поклонника, потому что незагрязненная мысль редко подозреваетъ другихъ въ злыхъ умыслахъ. Птицы, еще незнакомыя съ птичьимъ клеемъ, не боятся скрытыхъ силковъ; поэтому и царственный гость, ни однимъ знакомъ не выдававшiй своихъ дурныхъ намеренiй, встретилъ у непорочной Лукрецiи самый радушный, самый почтительный прiемъ.

Гость этотъ прикрывалъ свои намеренiя величiемъ своего сана и пряталъ свои гнусные пороки въ складкахъ своего царскаго плаща. Ничто въ его обращенiи не обличало въ немъ любострастныхъ желанiй; разве только изредка слишкомъ сильное удивленiе, сказывавшееся въ его глазахъ, свидетельствовало, что предлагаемое ему наслажденiе далеко его не удовлетворило; что онъ, жалкiй богачъ, находилъ убогою окружавшую его роскошь; что, уже пользуясь такими несметными сокровищами, онъ находилъ, что ихъ все еще мало, и требовалъ еще большаго.

Но Лукрецiя, не привыкшая, чтобы на нее устремлялись глаза постороннихъ, не могла схватить смысла красноречивыхъ взглядовъ своего гостя, ни разобрать техъ злокозненныхъ тайнъ, ярко начертанныхъ на прозрачныхъ, какъ стекло, поляхъ этой книги. Она не чувствовала никакой незнакомой приманки, не подозревала, что ей забрасывали опасную удочку. "Его глаза способны смотреть на светъ", - вотъ единственное заключенiе, которое она вывела изъ полныхъ сладострастiя взглядовъ Тарквинiя.

Тарквинiй разсказывалъ ей про громкую славу, которую мужъ ея стяжалъ на равнинахъ плодоносной Италiи, осыпалъ горячими похвалами великое имя Коллатина, прiобретшее громкую известность своею мужественною отвагою, своимъ иззубреннымъ оружiемъ, своими лаврами и победами. Радость ея выражалась только темъ, что она поднимала надъ головою руки и этимъ движенiемъ какъ-бы благодарила небеса за успехи своего мужа.

ясности его неба, пока темная ночь - мать тревогъ и страха, - не окутала мiръ своимъ зловещимъ мракомъ и не заключила день въ свою подземную темницу.

Тогда Тарквинiй, притворяясь усталымъ и телесно, и умственно, попросилъ, чтобы ему указали предназначенное для него ложе; усталость свою онъ приписывалъ тому, что онъ после ужина провелъ часть ночи въ разговорахъ съ целомудренною Лукрецiею. Теперь свинцовая тяжесть сна боролась въ немъ съ силами жизни. Все предается покою; бодрствовать продолжаютъ только воры, заботы и тревожныя мысли.

Тарквинiй тоже изъ числа бодрствующихъ. Лежа на постели, онъ перебираетъ въ уме все опасности, сопряженныя съ исполненiемъ его желанiя; однако, хотя шаткость его надеждъ и убеждаетъ его воздержаться отъ покушенiя, онъ все-таки не изменяетъ своего намеренiя во что-бы то ни стало исполнить задуманное. Нередко именно кажущаяся невозможность выигрыша заставляетъ насъ гнаться за выигрышемъ, и если ставкой въ игре служитъ целое сокровище, насъ ничто не заставитъ воздержаться отъ игры; если-бы затемъ грозила смерть, даже и она была-бы намъ ни почемъ.

Часто люди, неумеющiе обуздывать своихъ желанiй, надеясь прiобресть то, чего у нихъ нетъ, безразсудно расточаютъ то, что уже имеютъ; поэтому, вместо того, что-бы разбогатеть, они становятся еще беднее. Если-же иногда они кое-что выигрываютъ, самый этотъ выигрышъ становится для нихъ такой обузой, ведетъ къ такому пресыщенiю, влечетъ за собою такiя заботы, что эти люди во многомъ становятся беднее именно потому, что стали богаче.

что они постоянно заставляютъ насъ жертвовать меньшимъ для достиженiя большаго и даже иногда жертвовать всемъ, чтобы прiобресть хоть что нибудь лишнее противъ того, что мы уже имеемъ. Одинъ, ради чести, готовъ жертвовать жизнью среди изступленнаго бешенства битвъ; другой, ради богатства, жертвуетъ честью, а часто самое это обогащенiе влечетъ за собою смерть и утрату всего, что имелъ.

Въ этихъ обманчивыхъ расчетахъ, мы отказываемся оставаться темъ, что мы есть, ради того, чемъ мы надеемся сделаться, и благодаря такимъ гнуснымъ немощамъ, какъ честолюбiе или корыстолюбiе, мы, одержимые желанiемъ прiобрести большее, начинаемъ терзаться недостаточностью того, что уже имеемъ; поэтому, пренебрегая темъ, что имеемъ, мы, по недостатку благоразумiя, сводимъ къ нулю то, что желаемъ прiумножить.

Вотъ такой-то случайности готовъ подвергнуть себя обезумевшiй отъ страсти Тарквинiй и для того, чтобы удовлетворить свое похотливое желанiе, пожертвовать честью; онъ не въ силахъ побороть потребности погубить себя, ради себя-же самого. На кого-же полагаться, когда нельзя полагаться даже на самого себя? Возможно-ли требовать преданности отъ постороннихъ, когда мы сами отдаемъ себя на жертву клевете и навлекаемъ на себя ужасныя несчастiя?

Вотъ ночь украдкой накинула на время свой черный покровъ. Глаза смертныхъ сомкнуты тяжелымъ сномъ; ни одна благопрiятная звезда не разливаетъ съ небесъ своего света; не слышно никакихъ звуковъ, кроме возвещающихъ смерть криковъ совъ и воя волковъ. Теперь наступаетъ такая пора, когда волку удобнее всего неожиданно напасть на невиннаго ягненка; чистыя мысли подъ влiянiемъ мертваго сна бездействуютъ; только любострастiе, да злодейство продолжаютъ бодрствовать, чтобы пятнать и убивать.

о грозящей быть можетъ беде, но честная осторожность, охваченная мрачными чарами сластолюбiя, постоянно вынуждена отступать при каждомъ грубомъ ударе, наносимомъ ей силою лихорадочнаго желанiя.

Онъ слегка ударяетъ мечемъ по кремню и темъ изъ холоднаго камня вызываетъ искру, помогающую ему тотчасъ-же зажечь восковой светильникъ, который долженъ служить отуманенному страстью зренiю полярною звездою, и мысленно обращается къ светильнику съ такою речью: - "Какъ изъ этого холоднаго кремня я силою вызвалъ огонь, такъ силою-же заставлю Лукрецiю склониться на мое желанiе".

Бледный отъ страха, онъ начинаетъ размышлять объ опасностяхъ, сопряженныхъ съ его гнуснымъ предпрiятiемъ, и въ его уме возникаютъ пренiя о техъ несчастiяхъ, которыя могутъ воспоследовать для него изъ исполненiя этого предпрiятiя. Затемъ, бросая презрительный взглядъ на обнаженное оружiе своей похоти, онъ обращается къ своей преступной мысли съ следующими вполне заслуженными упреками:

"Погаси свое пламя, яркiй светильникъ, и не помогай своимъ сiянiемъ омрачать непорочность той, чей лучезарный блескъ далеко превосходитъ твой колеблющiйся светъ. Погасните такъ-же и вы, нечистыя мысли, ранее чемъ своею грязью запятнаете божественное созданiе! Курите более чистый фимiамъ передъ такимъ безгрешнымъ алтаремъ! Пусть человечество съ презренiемъ отнесется къ деянiю, пятнающему, грязнящему снежно-белыя ризы целомудренной любви!"

"Позоръ тебе, мужественное воинство! Позоръ тебе, сверкающее оружiе! Какой мрачный стыдъ для гробницы моихъ предковъ!.. Въ тебе, безбожный проступокъ, сливаются воедино все гнуснейшiя злодеянiя! Не стыдъ-ли, что воинственный сынъ битвъ становится рабомъ сластолюбивой страсти? Истинное мужество должно относиться къ себе съ истиннымъ-же уваженiемъ. Мой проступокъ такъ гадокъ, такъ низокъ, что онъ въ виде клейма сохранится на моемъ челе".

"О, да! после того даже, когда я умру, память о моемъ гнусномъ поступке переживетъ меня и будетъ грязнымъ пятномъ омрачать золотой блескъ моего гербоваго' щита. Летописцы придумаютъ какой-нибудь поводъ, чтобы огласить на весь мiръ мою безумную страсть, покроютъ позоромъ мое имя, и потомки мои, сами заклейменные моимъ безславiемъ, проклянутъ мои кости и не сочтутъ за грехъ желанiе, чтобы ихъ предокъ никогда не существовалъ".

"Что выиграю я, если достигну того, чего добиваюсь? Что такое мое стремленiе, какъ не мечта, не движенiе воздуха, не пена мимолетной радости, не мигъ блаженства, за который приходится платиться целыми неделями тоски и страданiя или променивать вечность на ничтожную безделку? Кто-же станетъ губить целую лозу, чтобы воспользоваться одною кистью винограда? Где найдется тотъ безсмысленный нищiй, который изъ-за одного удовольствiя притронуться къ короне, согласится тутъ-же на месте пасть мертвымъ отъ удара тяжелаго скипетра?"

"Если бы Коллатнну приснились мои замыслы, разве онъ не проснулся бы и, пылая отчаянною яростью, стремглавъ но примчался бы сюда, чтобы предупредить гнусныя последствiя моего намеренiя, то-есть, чтобы не допустить осады его супружескаго ложа, этого позора молодости, этого горя разумнаго человека, этой смерти добродетели, этого вечно живущаго стыда, которые, благодаря преступленiю, несмываемымъ пятномъ ложатся на честнаго человека?"

"Какое извиненiе отыщетъ мое воображенiе, когда меня станутъ обвинять въ такомъ черномъ поступке? Разве языкъ мой не онемеетъ, разве не станутъ трепетать мои некрепки сочлененiя, разве глаза мои не перестанутъ видеть, разве не прекратятся бiенiя моего предательскаго сердца? Какъ-бы велико ни было преступленiе, укоры совести все-таки значительно его превосходятъ. Съ этими укорами бороться невозможно; отъ нихъ никуда не уйдешь; отъ нихъ только умираешь, какъ трусъ, дрожа отъ ужаса".

"Если бы Коллатинъ, вместо того чтобы быть мне преданнымъ другомъ, убилъ моего сына или отца, мое страстное желанiе обладать его женою могло бы приводить себе въ извиненiе потребность отомстить, воздать горемъ за горе; но такъ-какъ онъ мне и родственникъ, и другъ, моему проступку не найдется извиненiй и моему позору не будетъ конца".

"Мне не избегнуть позора... Да, если совершившееся деянiе сделается известнымъ всемъ... мой проступокъ будетъ казаться отвратительнымъ!.. Однако, почему-же? Разве чувство любви само по себе отвратительно? Я-же намеренъ только молить ея любви, но она не принадлежитъ сама себе. Отказъ, упреки - вотъ самое худшее, что меня ожидаетъ. Моя воля тверда, непоколебима; слабому возраженiю ея не одолеть. Тотъ, кого могутъ остановить наставленiя и прописныя нравоученiя старика, способенъ пугаться расписаннаго ковра!"

Вотъ та борьба, которая происходила въ святотатственной душе Тарквннiя между холоднымъ сознанiемъ и жгучею волею. Зло, наконецъ, одерживаетъ въ немъ верхъ: онъ отгоняетъ отъ себя добрыя мысли и всячески начинаетъ оправдывать и поощрять свои грубыя стремленiя. Этимъ все, что имело на него честное влiянiе, сокрушено въ одинъ мигъ, и все злое овладеваетъ имъ такъ сильно, что даже гнуснейшiй проступокъ начинаетъ казаться ему доблестнымъ деянiемъ.

"Она ласково взяла меня за руку", говоритъ онъ самъ себе: - "и такъ тревожно смотрела мне въ жадно устремленные на нее глаза, словно она чего-то отъ меня ожидала, словно боялась, что я привезъ изъ римскаго стана какiя-нибудь ужасныя известiя, касающiяся ея мужа. Какой чудный румянецъ вызывала тревога на ея лице! Сперва она казалась яркою розой, положенною на белоснежную ткань, а потомъ, когда роза была устранена, красавица начала казаться такою-же незапятнанною белою, какъ сама ткань".

"Какъ сильно, подъ влiянiемъ законной боязни, дрожала ея рука, заключенная въ моей руке, и перестала трепетать только тогда, когда страхъ разсеялся, то-есть, когда оказалось, что Коллатинъ здравъ и невредимъ. Потомъ на устахъ ея появилась такая чарующая улыбка, что Нарцисъ, увидавъ ее, но подумалъ бы топиться изъ-за любви къ самому себе".

"Зачемъ же, если такъ, искать мне объясненiй или оправданiй своему поступку? Когда говоритъ красота, все витiи немеютъ. Только жалкiе и слабодушные люди способны терзаться укорами совести по совершенiи ничтожнаго проступка. Любовь не можетъ процветать въ сердцахъ, пугающихся теней. Любовь - мой вождь; этотъ вождь руководитъ мною; когда развевается его великолепное знамя, даже трусы - и те безъ страха идутъ въ бой".

"Въ такомъ случае, прочь отъ меня, малодушный страхъ! Уймитесь, колебанiя! Пусть осторожность и благоразумiе служатъ спутниками возрасту седыхъ волосъ и морщинъ! Мое сердце никогда не будетъ противиться моимъ главамъ. Суровый видъ и глубокiя размышленiя приличны мудрецу, но я, играющiй молодую роль, гоню ихъ со сцены. Желанiе - мой кормчiй, а красота - та цель, та добыча, къ которой я стремлюсь. Кто-же побоится крушенiя, когда представляется возможность завладеть такимъ сокровищемъ?"

ухомъ, украдкой пробирается впередъ; душа его переполнена и гнусною надеждою, и жгучей неуверенностью. Надежда и неуверенность - обе служанки дурнаго хозяина, - до того смущаютъ его своими противоречивыми подстрекательствами, что онъ попеременно склоняется то на сторону мира, то на сторону воинственнаго вторженiя.

Въ его воображенiи возникаетъ образъ божественной Лукрецiи, а рядомъ съ нею образъ Коллатина. Взглядъ, который онъ устремляетъ на Лукрецiю, приводитъ въ смятенiе его разсудокъ; взглядъ, направленный на ея мужа, какъ более безгрешный, советуя не поддаваться вероломному созерцанiю, прибегая во имя добродетели къ его сердцу, старается: внушить ему более целомудренныя мысли; однако испорченное сердце римлянина склоняется въ худшую сторону.

Онъ старается внутренно раздражить свои раболепныя силы; сладостный видъ властелина имъ льститъ, и оне, тесно ютясь въ немъ, какъ въ часе минуты, увеличиваютъ его желанiе выше всякой меры. Ихъ гордость возрастаетъ до такой степени, что оне ему, своему вождю, выплачиваютъ более раболепную дань, чемъ та, какой отъ нихъ требовалось. Такъ, влекомый проклятою страстью, знатный римлянинъ направляется къ ложу Лукрецiи.

Онъ одинъ за другимъ взламываетъ замки, становящiеся преградами между его желанiемъ и спальней Лукрецiи, и они уступаютъ его усилiямъ. Но, отворяясь, двери, возмущенныя дерзкимъ покушенiемъ, скрипятъ и темъ вынуждаютъ вооруженнаго отмычкой вора действовать более осторожно. Дверь задеваетъ порогъ, какъ-бы нарочно затемъ, чтобы предупредить о приходе похитителя; ночныя бродяги ласки, увидавъ его, начинаютъ пищать; оне пугаютъ его, но онъ, хоть и охваченный страхомъ, все-таки продолжаетъ идти далее.

обдаетъ его лицо дымомъ, задувая на мгновенiе путеводный его светъ. Но изъ его горячей груди, разжигаемой необузданнымъ желанiемъ, вырывается потокъ воздуха и противоположнымъ своимъ направленiемъ снова оживляетъ пламя.

Пока онъ при этомъ свете все шелъ и шелъ далее, ему на глаза попалась валявшаяся на цыновке перчатка Лукрецiи, въ которую воткнута была иголка. Онъ наклонился къ находке и, когда хотелъ поднять ее, укололъ себе иголкою палецъ. Эта перчатка своимъ уколомъ какъ будто говорила ему: - "Я создана не для сладострастныхъ забавъ; вернись скорее назадъ; ты видишь, что даже самые наряды моей госпожи целомудренны".

Однако, мелкiя эти препятствiя не въ силахъ его остановить. Онъ придаетъ имъ самый худшiй смыслъ. Двери, ветеръ, перчатка, тщетно пытавшiеся задержать его, для него только случайныя подробности предпрiятiя и что-то въ роде техъ препонъ, которыя удерживаютъ часы, замедляя ихъ движенiе, пока каждая минута не выплатила должной дани каждому часу.

"Такъ, такъ", говорилъ онъ себе: - "эти мелкiя проволочки тоже, что мелкiе морозы, задерживающiе полное водворенiе весны и темъ, придавая новую прелесть обновленiю природы, подаютъ озадаченнымъ птицамъ лишнiй поводъ распевать песни. Никакое сокровище не дается даромъ; все оплачивается трудомъ; каждому торговцу-мореходу, прежде чемъ съ своими богатствами причалить къ родной пристани, приходится бояться и громадныхъ скалъ, и свирепыхъ бурь, кровожадныхъ морскихъ разбойниковъ, подводныхъ камней и песчаныхъ мелей".

Наконецъ, онъ добрался до двери, отделяющей его отъ того, что онъ считалъ небесами своихъ мыслей. Одна только уступчивая щеколда преграждаетъ ему путь къ божественному предмету, къ которому онъ стремится. Безбожныя мечты до того отуманили его разсудокъ, что онъ принимается молиться за успехъ своего предпрiятiя, какъ будто небеса способны помогать совершенiю гнуснаго преступленiя.

Но среди своей безплодной молитвы, въ ту самую минуту, когда онъ взывалъ къ безсмертнымъ силамъ помочь ему овладеть красотою, къ которой стремились все его мрачные помыслы, и не покинуть его въ торжественный мигъ достиженiя желаемаго, его вдругъ бросило въ дрожь, - "Мне придется растлить ее!" говоритъ онъ себе: - "и те вечныя небесныя силы, къ которымъ я обращаюсь съ мольбою объ успехе, смотрятъ съ отвращенiемъ на такого рода посягательства; какъ-же оне станутъ помогать мне достигнуть желаемаго?"

"Если такъ, пусть любовь и счастiе будутъ моими божествами и моими руководителями! Мою волю поддерживаетъ твердая решимость. Мы до техъ поръ не более какъ мечты, пока оне не проявятъ себя въ действiи. Самый черный грехъ смывается при помощи отпущенiя; ледъ боязни таетъ отъ огня любви. Глазъ небесъ зажмурился, а туманы ночи прикрываютъ позоръ, сопряженный съ такимъ несравненнымъ наслажденiемъ!"

Проговоривъ это мысленно, онъ преступною рукою отвернулъ щеколду и коленомъ отворилъ настежь дверь. Голубка, которою стремится овладеть ночная сова, спитъ глубокимъ сномъ; такъ измена достигаетъ своей цели ранее, чемъ успели изобличить изменника. Каждый, кто увидитъ змею, сторожащую добычу, остерегается, но ничего не опасающаяся Лукрецiя, погруженная въ сладкiй сонъ, не можетъ защищаться противъ смертоноснаго жала злоумышленника и вся находится въ его власти.

поддавшись пагубнымъ советамъ вероломства, скоро отдастъ руке приказанiе откинуть облако, за которымъ скрывается серебристая луна.

Лучезарное солнце, выглянувъ изъ-за тучъ, ослепляетъ наше зренiе своими пламенными лучами. Точно такъ-же и глаза Тарквинiя невольно замигали, когда, откинувъ занавеску, онъ увидалъ передъ собою такое изобилiе яркаго света. Что-же такъ сильно поразило его: - открывшееся передъ нимъ ослепительное виденiе, или въ душе его заговорилъ остатокъ совести? Какъ-бы то ни было, а ослепленные глаза его невольно зажмурились.

О, зачемъ эти глаза не погибли въ своей мрачной темнице? На этомъ остановилось бы и преступленiе знатнаго римлянина, и Коллатинъ еще могъ-бы находить счастiе рядомъ съ Лукрецiей на брачномъ ложе, сохранившемъ свою чистоту. Однако, глазамъ злоумышленника суждено было раскрыться снова, чтобы расторгнуть этотъ благословенный союзъ, а непорочная Лукрецiя, чтобы удовлетворить любопытство этихъ глазъ, вынуждена пожертвовать своими радостями, своею жизнью, всемъ своимъ счастiемъ въ этомъ мiре.

Лилейная ея рука, подъ напоминающею розу щекою, покоится на подушке, какъ-бы лаская ее, а раздраженная подушка разделяется пополамъ, поднимаясь съ обеихъ сторонъ, какъ-бы за темъ, чтобы каждая изъ этихъ сторонъ могла въ равной степени насладиться блаженствомъ. Между двумя этими возвышенiями, какъ въ могиле, прiютилась голова красавицы, словно священный монументъ, воздвигнутый, чтобы возбуждать восторгъ и благоговенiе въ непосвященныхъ и далеко не безгрешныхъ взорахъ.

Другая прелестная рука ея лежала поверхъ зеленаго одеяла и своею чудной белизной напоминала апрельскую маргаритку, расцветшую среди свежей весенней муравы, а влажные перлы, которыми усыпана была эта рука, похожи были на капли вечерней росы. Глаза ея, словно ноготки, сомкнули свои блестящiе венчики и тихо покоились подъ темнымъ пологомъ въ ожиданiи той минуты, когда для нихъ настанетъ пора раскрыться снова, чтобы служить украшенiемъ для дневного света.

Ея волосы, подобные золотымъ нитямъ, словно играя, приходили въ движенiе отъ ея дыханiя, и, скромные сластолюбцы! О, сластолюбивая скромность! Они разомъ являлись и представителями торжествующей жизни среди мрачныхъ пределовъ смерти, и угрюмыми вестниками, своими темными красками напоминающими о скоротечности земной жизни. Между жизнью и смертью во время сна являюсь такое чудное согласiе, что казалось, будто оне более не соперницы между собою и будто первая жила во второй, а вторая въ первой.

Перси ея, словно два полушарiя изъ слоновой кости съ голубоватыми каймами, похожи были на два девственныхъ, никемъ еще непокоренныхъ мiра, не знавшихъ иного ярма, кроме того, который налагаетъ законный ихъ властелинъ, но ему они подчинялись съ полной готовностью и служили верой и правдой. Эти мiры вызываютъ въ Тарквинiе новое честолюбiе; мрачный похититель намеревается свергнуть ст этого чуднаго трона законнаго его владельца.

На чемъ-бы ни останавливался его взоръ, онъ всюду находилъ пищу для наслажденiя; все, что онъ виделъ, возбуждало въ немъ преступныя желанiя. То, что находилось передъ нимъ, только придавало еще более устойчивости его страсти, а онъ до утомленiя напрягалъ свое зренiе, заставляя его упиваться темъ, что вызывало въ немъ слишкомъ необузданное желанiе. Онъ съ восторгомъ, даже более, чемъ съ восторгомъ, любовался синеватыми жилками, алебастровою белизною кожи, коралловыми губами и ямочкой на беломъ, какъ снегъ, подбородке.

Какъ довольный своею победою свирепый левъ, когда терзавшiй его голодъ утоленъ, играетъ своею жертвою, такъ поступалъ и Тарквинiй, стоявшiй около спавшей красавицы; восторгъ, который онъ ощущалъ при виде того, что было доступно его взгляду, сдерживалъ нылъ его страстной похоти; да, сдерживалъ, но не укрощалъ ея совершенно, потому что, находясь такъ близко отъ нея, его взглядъ, на несколько мгновенiй отдалившiй окончательный взрывъ его желанiй, скоро сталъ еще сильнее разжигать въ его крови, переливавшейся по его жиламъ, огонь искушенiя.

наслажденiе, не обращая вниманiя ни на детскiя слезы, ни на стоны матерей. Вздувшись отъ переполняющаго ихъ желанiя, они только ожидаютъ благопрiятной минуты для нападенiя. Скоро сердце, усиленно забивъ тревогу, подаетъ имъ знакъ, что время для приступа настало, и что они могутъ поступать, какъ имъ заблагоразсудится.

Его сердце, словно барабанъ, придаетъ храбрости его сверкающимъ глазамъ; глаза его передаютъ приказанiе руке, а рука, гордясь такою честью и вся влажная отъ напряженнаго желанiя, протягивается впередъ, чтобы коснуться обнаженной груди Лукрецiи, до самаго сердца ея владенiй. Пока его рука восходила на одинъ изъ этихъ холмовъ, кровь изъ пестрившихъ его синеватыхъ жилокъ отхлынула, покинувъ свои круглыя башенки и оставляя ихъ беззащитными.

Кровь изъ нихъ направляется въ то святилище, где мирно спитъ ихъ властительница и госпожа, предупреждаетъ о готовящемся страшномъ нападенiи и приводитъ ее въ ужасъ своими смутными возгласами. Она, совершенно растерянная, внезапно отворяетъ до техъ поръ крепко сомкнутыя веки и робко решается посмотреть, откуда происходитъ такое смятенiе? и ей тотчасъ-же бросается въ глаза ослепляющiй ее резкiй светъ и смрадный дымъ светильника.

Вообразите себе робкое созданiе, спавшее глубокимъ сномъ среди могильной темноты и вдругъ, разбуженное страшнымъ виденiемъ; жалкому этому созданiю кажется, будто передъ нимъ явился загробный призракъ, своимъ зловещимъ видомъ повергшiй въ дрожь все его члены. Какой ужасъ! Однако, Лукрецiя, еще более достойная состраданiя, при своемъ внезапномъ пробужденiи видитъ передъ собою не призракъ, а живое существо, вполне оправдывающее ея испугъ.

мгновенiе принимающiе все новые, ужасающiе образы. Виденiя эти созданы ея ослабевшимъ мозгомъ, который, раздраженный темъ, что глаза отступаютъ передъ светомъ, заставляетъ еще более страшныхъ призраковъ преследовать ихъ во мраке.

Рука Тарквинiя, этотъ безжалостный стеноломъ, старающiйся расшатать такую сооруженную изъ слоновой кости твердыню, все еще лежала на обнаженной груди Лукрецiи. Эта рука касалась самого сердца несчастной женщины, въ отчаянiи колотившагося такъ сильно, какъ будто оно хотело уничтожить себя самого и, то вздымаясь, то опускаясь, заставляло дрожать руку святотатца. Это еще более возбудило ярость Тарквинiя. Въ немъ исчезла всякая жалость, онъ готовъ сделать въ стене проломъ и черезъ него проникнуть въ желанную чудную местность.

Сперва его языкъ зазвучалъ словно громъ трубы, вызывающiй противника для переговоровъ. Полуживая отъ страха противница приподнимаетъ надъ белою простынею свой еще более белый подбородокъ, чтобы узнать причину такого неожиданнаго призыва; незванный посетитель старается объяснить эту причину безмолвнымъ движенiемъ руки; но она, разразившись громкими возгласами и мольбами, настаиваетъ, чтобы онъ объяснилъ, что побуждаетъ его решиться на такое гнусное покушенiе?

"Самый цветъ твоего лица" - отвечаетъ онъ: - "заставляющiй лилiю бледнеть отъ досады, а алую розу краснеть отъ стыда, служитъ мне оправданiемъ и поясняетъ тебе, за что я тебя полюбилъ. Вотъ причина, вынудившая меня подвергнуть приступу твою никому еще не сдававшуюся крепость. Виновата въ этомъ ты сама, потому что твои глаза предательски заставили меня желать овладеть тобою.

"Если Ты вздумаешь сердиться на меня, предупреждаю, что твоя-же собственная красота разставила тебе сегодня ночью эту ловушку. Теперь ты должна безпрекословно подчиниться моему желанiю. Мое желанiе избрало тебя, чтобы дать мне познать всю полноту земнаго блаженства. Я сделалъ все, что могъ, чтобы победить себя, но по мере того, какъ укоры совести и разсудка умерщвляли мою плоть, ее оживлялъ блескъ твоей красоты.

"Я предвижу те беды, которыя повлечетъ за собою мое покушенiе, и знаю, какъ остры шипы, защищающiе расцветающую розу; знаю такъ-же, что жало оберегаетъ медъ. Все эти доводы уже заранее представляло мне размышленiе, но мое желанiе къ нимъ глухо: оно слушается только дружественныхъ советовъ. Глаза у него существуютъ только для того, чтобы восторгаться красотою, и оно, забывая и законы, и долгъ, сходитъ съ ума отъ того, что видитъ.

"Я въ глубине своей души взвесилъ силу оскорбленiй, позора и страданiй, которые я вызову на светъ, но ничто не въ состоянiи остановить страсть въ ея бурномъ движенiи, ни удержать слепой ярости его порывовъ. Я знаю, что должно воспоследовать изъ моего проступка: - слезы раскаянiя, постыдное униженiе, презренiе и смертельная ненависть. Темъ не менее, какъ ни гнусенъ мой замыселъ, я твердо решился его исполнить!".

Проговоривъ это, онъ поднялъ надъ ея головою свой римскiй мечъ, который подобенъ былъ парящему въ воздухе соколу, покрывающему жертву тенью своихъ распростертыхъ крыльевъ и грозящему заклевать ее своимъ изогнутымъ клювомъ, если она сделаетъ малейшую попытку отъ него ускользнуть. Такъ подъ дерзкой угрозой меча лежала распростертая на ложе безпомощная Лукрецiя, дрожа всемъ теломъ, внимая словамъ Тарквинiя, словно перепуганная пташка, заслышавъ звонъ соколиныхъ бубенчиковъ.

"Лукрецiя", - говорилъ онъ: - "ты должна быть моею сегодня-же ночью! Если ты станешь отталкивать меня, я силою добьюсь своего, такъ-какъ я твердо решился убить тебя въ постели, а потомъ я убью кого-нибудь изъ твоихъ рабовъ и, - чтобы разомъ лишить тебя и жизни, и чести, заключу убитаго въ твои объятiя и буду говорить, даже клясться, будто убилъ за то, что засталъ васъ въ то время, когда ты его целовала.

"Такимъ образомъ на твоего пережившаго тебя мужа будутъ обращены все взоры, и самъ онъ сделается мишенью для самыхъ язвительныхъ насмешекъ. Твои родные поникнутъ головою подъ тяжестью позора, а дети твои, лишенныя имени, будутъ считаться незаконными. Что-же касается тебя самой, будущiя поколенiя воспоютъ твою смерть въ самыхъ оскорбительныхъ стихахъ".

"Если-же ты уступишь моимъ желанiямъ, я останусь тайнымъ твоимъ другомъ. Неизвестная никому вина - тоже, что мысль, не приведенная въ исполненiе. Легкiй проступокъ, совершенный ради большаго блага, считается совершенно законною ловкостью. Нередко ядовитое растенiе, соединенное съ другимъ растенiемъ безвреднымъ, не только теряетъ свое губительное свойство, но эта смесь прiобретаетъ даже целебную силу.

"Итакъ, ради твоего мужа и твоихъ детей, склонись на мои мольбы; вместо состоянiя, не оставляй имъ въ наследiе позора, котораго ничемъ не искупишь пятна, котораго ничемъ не смоешь. Оно окажется более упорнымъ, более позорнымъ, чемъ самое клеймо, налагаемое на рабовъ, и чемъ родинка на теле новорожденнаго, потому чтобъ техъ клеймахъ, съ которыми люди рождаются, виновата природа, а не ихъ дурные поступки".

такомъ безлюдномъ месте, где не существуетъ законовъ, взываетъ съ мольбою къ кровожадному хищнику, но онъ, не обращая никакого вниманiя на права кротости, послушенъ одному только своему гнусному желанiю.

Когда черная туча угрожаетъ мiру, окутывая его своими темными испаренiями, изъ незримыхъ недръ земли поднимается благотворный ветерокъ и устраняетъ грозные пары, своимъ сопротивленiемъ не дозволяя туче немедленно опуститься на землю. Такъ и голосъ Лукрецiи задерживаетъ святотатственную ярость Тарквинiя, и онъ зажмуриваетъ глаза, какъ свирепый Плутонъ, слушающiй Орфея.

Темъ не менее, этотъ отвратительный, бродящiй по ночамъ котъ только играетъ слабою мышкою, трепещущею подъ его крепкою лапой. Безпомощное, отчаянное положенiе Лукрецiи даетъ новую пищу его ястребиной ярости, этой всепоглощающей пропасти, которой ничто не можетъ наполнить. Ухо слышитъ мольбы, но эти мольбы не въ силахъ проникнуть въ его сердце. Хотя дожди продолбятъ даже самый мраморъ, но слезы делаютъ сладострастiе еще тверже и грубее.

Нередко прерываетъ она нить того, что говоритъ, и речь ея до того отрывчата, что она, ранее, чемъ окончить фразу, должна не разъ начинать ее съ-изнова.

Она отъ имени великаго, всемогущаго Юпитера, отъ имени чести, благородства, обетовъ искренной дружбы, своихъ слезъ, обильными потоками струящихся изъ ея глазъ, любви своей къ мужу, святыхъ законовъ человеколюбiя, любви къ ближнему, свойственной большинству людей, земли и неба со всеми ихъ силами, со всемъ ихъ могуществомъ, умоляетъ его вернуться къ временно приготовленному для него ложу и быть покорнымъ чести, а не постыдному желанiю.

"О"! говоритъ она: - "не плати за гостепрiимство тою гнусною ценою, какою ты задумалъ! Не грязни того источника, который утолилъ твою жажду! Не совершай непоправимаго злодеянiя и откажись отъ своей преступной цели ранее, чемъ ты приступишь къ ея достиженiю. Не достоинъ славы тотъ лесной охотникъ, который напрягаетъ свой лукъ только противъ слабыхъ, беззащитныхъ ланей!

"Вспомни, мой мужъ тебе другъ; пощади меня хоть ради привязанности къ нему! Ты самъ великъ, поэтому оставь меня хоть изъ-за любви къ самому себе! Сама я - созданье слабое; не разставляй-же мне сетей! Ты не кажешься рожденнымъ для обмана; не будь-же обманщикомъ относительно меня. Вихрь моихъ вздоховъ прибегаетъ къ напряженнымъ усилiямъ, чтобы удалить тебя отъ меня! Если мужчина былъ когда-либо растроганъ стонами женщины, тронься и ты моими слезами, моими вздохами, моими рыданiями!

"Обгоняя другъ друга, они, словно волны разсвирепевшаго океана, бьются о твое безчувственное, какъ утесъ, сердце, въ надежде своею несмолкающею мольбою смягчить этотъ грозный подводный камень; такъ разбитые на мелкiя части камни сами таютъ въ воде. Если у тебя въ груди сердце, а не камень, почувствуй жалость къ моимъ слезамъ; пусть оне пробудятъ въ тебе состраданiе! Кроткое состраданiе проникаетъ даже сквозь запертые железные ворота!

"Я приняла тебя, вообразивъ, что ко мне прiехалъ Тарквинiй; неужто ты только затемъ принялъ его образъ, чтобы нанесть ему жестокое оскорбленiе? Я обращаюсь съ жалобой ко всемъ небеснымъ силамъ; ты оскорбляешь его честь, позоришь его царственное имя. Ты не то, чемъ стараешься казаться или, по крайней мере, ты не кажешься темъ, что ты есть. На видъ ты не царь, не богъ, потому что цари и боги должны уметь управлять всемъ и всеми, въ томъ числе и самими собою.

"Въ какомъ позоре погрязнешь ты, когда настанетъ старость, если твои пороки распустились уже такъ полно еще ранее, чемъ наступилъ для тебя полный расцветъ весны? Если, не войдя еще на престолъ, ты решаешься наносить такiя оскорбленiя, чемъ-же явишься ты, когда сделаешься царемъ? Помни: - если обиды, нанесенныя даже рукою вассала, не могутъ быть стерты, то, темъ более, проступки царей не могутъ быть погребены въ грязи.

"После такого гнуснаго деянiя, ты только при помощи устрашенiя будешь въ состоянiи требовать къ себе любви. Тебе придется мириться съ самыми отвратительными злодеями, когда они укажутъ тебе, что все ихъ преступленiя таятся и въ тебе. Чтобы предупредить осуществленiе чего-либо подобнаго, откажись отъ своего намеренiя, потому что лица царственнаго происхожденiя служатъ зеркаломъ, школой, книгой, по которымъ глаза подданныхъ научаются читать и смотреть.

"Ужели ты захочешь быть школою, въ которой научаются разврату? Неужто въ такой книге, какъ ты, подданнымъ придется вычитывать только примеры всевозможныхъ мерзостей? Неужто ты захочешь быть зеркаломъ, въ которомъ твой народъ будетъ видеть поощренiе на всякiя преступленiя, открытый листъ для стяжанiя худой славы, а, ведь, это заклеймитъ твое имя неизгладимымъ безславiемъ! Ты вступаешься за гнусность противъ безсмертной славы, а изъ своей доброй славы делаешь сводню.

"Дано тебе право управлять другими? Если такъ, во имя давшаго тебе это право, начни съ того, чтобы, какъ честный человекъ, управлять мятежными своими страстями. Не обнажай своего меча, чтобы защищать несправедливость, потому что самый мечь врученъ былъ тебе затемъ, чтобы вырывать ее съ корнемъ. Какъ будешь ты въ состоянiи исполнять свой царственный долгъ, зная за собою въ прошломъ такой гнусный проступокъ. Каждый самый омерзительный злодей будетъ, ведь, въ праве ответить, что онъ, если и впалъ въ преступленiе, то исключительно потому, что ты показалъ ему туда дорогу.

"Подумай самъ: еслибы ты увидалъ, какъ другой совершитъ то гнусное дело, которое готовь совершить ты самъ, какимъ омерзительнымъ показалось-бы тебе такое зрелище. Люди редко видятъ собственныя свои ошибки; пристрастное отношенiе къ себе заставляетъ ихъ подавлять въ себе голосъ совести. Еслибы такой-же проступокъ, какой готовъ совершить ты, совершилъ твой ближнiй, ты вину его счелъ-бы достойной смертной казни. О, какъ глубоко грязнуть въ позоре те, которые отворачиваютъ глаза отъ собственныхъ злодеянiй!

"О, къ тебе, къ тебе простираются съ мольбою мои руки! Гони прочь отъ себя соблазняющiя желанiя, советующiя тебе прибегнуть къ силе! Умоляю тебя, призови обратно изгнанное царское величiе; пусть исчезнутъ обольщающiя тебя мысли, и оно вернется снова! Благородное уваженiе къ себе поможетъ тебе обуздать вероломное желанiе; оно отгонитъ отъ твоихъ глазъ ослепляющее ихъ темное облако. Тогда ты ясно увидишь свое положенiе, и это внушитъ тебе состраданiе ко мне!"

"Довольно!" воскликнулъ Тарквинiй: - "неукротимый потокъ моихъ желанiй не обратится вспять отъ твоихъ словъ; напротивъ, препятствiя заставляютъ его вздыматься все выше и выше! Небольшое пламя погасить не трудно, но съ разгоревшимся пожаромъ справиться не такъ легко; самый ветеръ раздуваетъ въ немъ бешенную ярость. Мелкiе потоки, ежедневно приносящiе дань своему горькому властелину, вливаютъ въ него пресную воду, увеличиваютъ въ немъ только количество воды, но вкуса его не изменяютъ".

"Ты самъ", сказала она; - "предназначенный быть царемъ, такой-же океанъ. Вотъ, въ твою неизмеримую пучину низвергаются мрачное любострастье, безчестiе, подлость, разнузданность; все оне стараются загрязнить собою кровь, текущую въ твоихъ жилахъ. Если все эти растлевающiе ручьи пагубно подействуютъ на твою добродетель, ты самъ увидишь, какъ твой океанъ не только не поглотить потоковъ грязи, но самъ безследно утонетъ на дне грязной лужи.

"Такимъ образомъ гнуснейшiе рабы сделаются царями, а самъ ты превратишься въ раба этихъ рабовъ; унизивъ свое благородство, ты только возвеличишь ихъ низость; ты сделаешься ихъ жизнью, а они станутъ твоею могилою; ихъ безславiе будетъ источникомъ твоего позора, а онъ источникомъ ихъ славы. Люди второстепенные не должны-бы затмевать стоящихъ на высоте величiя. Не могучiй кедръ пресмыкается у ногъ ничтожныхъ кустарниковъ, но скромные кустарники блекнутъ у ногъ кедра.

"Пустъ-же твои мысли будутъ верными подданными твоего сана"... "Довольно!" - перебилъ ее Тарквинiй: - "Клянусь небомъ, я более не намеренъ тебя слушать! Согласись отвечать на мою любовь; иначе изступленная ненависть займетъ место робкаго прикосновенiя любви, и я грубо дамъ тебе себя знать! Я все-таки воспользуюсь тобою, а когда это будетъ сделано, отнесу тебя на грязную постель какого-нибудь гнуснаго холопа, чтобы и его прiобщить къ твоему позорному униженiю!"

Проговоривъ это, онъ подошвою ступни задушилъ пламя светильника, такъ какъ светъ и сластолюбивая похоть - смертельные между собою враги. Злодеянiе, окутанное мракомъ слепой ночи, потому и становится еще более самовластнымъ, что оно невидимо. Волкъ захватилъ свою добычу; несчастный ягненокъ до техъ поръ издаетъ жалобные вопли, пока его белое руно, заглушая его голосъ, не похоронитъ его стоновъ въ мягкихъ складкахъ его-же собственныхъ губъ.

Затемъ Тарквинiй, употребляя въ дело надетое на ней ночное белье, затыкаетъ имъ ротъ несчастной, чтобы заглушить ея жалобные вопли, и освежаетъ свое воспламененное лицо самыми чистыми, самыми безгрешными слезами, когда-либо вызванными изъ скромныхъ глазъ мучительнымъ страданiемъ. Естественное-ли дело, чтобы настойчивое сластолюбiе пятнало такое чистое ложе? Если-бы возможно было слезами смыть это пятно, потоки этихъ слезъ ни на минуту не перестали-бы струиться по щекамъ Лукрецiи.

блаженства неминуемо должны последовать целые месяцы горя; горячее желанiе превращается въ холодное отвращенiе. У чистаго целомудрiя отнято его сокровище, а укравшее его распутство стало отъ этого еще беднее, еще несчастнее.

Взгляните, какъ не въ меру раскормленныя ищейки или ожиревшiй отъ слишкомъ обильной пищи соколъ, потерявъ чутье и быстроту полета, медленно и лениво преследуютъ добычу или даже совсемъ оставляютъ ее безъ вниманiя, межъ темъ какъ сама природа наделила ихъ способностью жадно стремиться къ этому наслажденiю. Такъ и до сыта насладившемуся въ эту ночь Тарквинiю не по себе. Необыкновенно прiятная сытость, окисляемая желудочнымъ сокомъ, уничтожила желанiе, поддерживаемое гнусною прожорливостью.

О, пучина преступленiя, тебя не въ силахъ понять даже неизмеримая глубина мысли, не въ силахъ себе представить спокойно и ясно настроенное воображенiе! Пьяная похоть, ранее чемъ увидать свое безобразiе, должна изрыгнуть изъ себя то, чемъ она пресытилась. Пока чувственность гордо поднимаетъ голову, никакiя увещанiя не въ силахъ охладить ея пыла, не въ силахъ обуздать ея бешенныхъ порывовъ. Необходимо, чтобы себялюбивая страсть, какъ норовистая лошадь, сама себя утомила.

Тогда ослабевшее желанiе, съ осунувшимся лицомъ, исхудалое, побледневшее, съ тусклымъ взглядомъ, съ наморщеннымъ челомъ, съ разбитою походкою, жалкое на видъ, несчастное, покорное, начинаетъ горевать, словно всего лишившiйся несостоятельный должникъ. Пока плоть не утратила гордой самонадеянности, желанiе въ состоянiи бороться противъ добродетели и даже находитъ наслажденiе въ такой борьбе; но когда она утратила прежнiя силы, виноватый мятежникъ тотчасъ-же начинаетъ просить пощады.

То-же было и съ совершившимъ преступленiе знатнымъ римляниномъ, такъ жадно добивавшимся подобнаго удовлетворенiя, и онъ самъ себе произноситъ приговоръ, гласящiй, что онъ обезславилъ себя навеки. Помимо этого, чудный храмъ его души оскверненъ, разрушенъ и на его развалины со всехъ сторонъ налетаютъ целые легiоны заботъ, допрашивающихъ забрызганное грязью величiе этой души, какъ она теперь себя чувствуетъ?

смерти, обречено на вечныя муки. Въ своемъ предведенiи она всегда имъ сопротивлялась, но ея предусмотрительность не въ состоянiи была помешать проявленiю ихъ воли.

Съ такими мыслями Тарквинiй, этотъ взятый въ пленъ победитель, для котораго торжество превратилось въ жестокое пораженiе, украдкой пробирался въ темноте, унося въ груди такую рану, для которой нетъ исцеленiя, и какъ ея ни врачуй, ничто на свете не изгладитъ оставленнаго ею рубца, а загубленную жертву оставитъ во власти жесточайшихъ душевныхъ пытокъ. Она обречена носить на себе тяжесть того клейма безчестiя, которое онъ на нее наложилъ, а онъ - тяготящее душу бремя сознанiя, что имъ совершено гнусное дело.

Онъ, словно уличенная въ воровстве собака, удаляется уныло; она-же, словно измученный ягненокъ, трепетно бьется на постели. Онъ бранитъ, проклинаетъ себя за свое покушенiе; она въ отчаянiи терзаетъ ногтями свое тело. Онъ растерянно убегаетъ отъ нея; холодный потъ ужаса, какъ следствiе преступленiя, выступаетъ у него на лбу; она горько оплакиваетъ все совершившееся съ нею въ эту ужасную ночь. Сластолюбецъ бежитъ, проклиная миновавшее наслажденiе; теперь оно для него ненавистно.

Онъ уходить, удрученный сознанiемъ своей вины; она остается дома, опозоренная, повергнутая въ полное отчаянiе. Онъ нетерпеливо ожидаетъ, чтобы скорее наступило светлое утро; она-же, напротивъ, молить, чтобы ей никогда более не видать дневнаго света. - "Такъ-какъ", поясняетъ она: - "дневной светъ ярко озаряетъ проступки, совершенные ночью, а искреннiе мои глаза никогда не старались прикрывать вину хитростью иди лицемерiемъ.

"Имъ кажется, будто все могутъ заметить позоръ, который видятъ они сами, поэтому имъ вечно хотелось-бы оставаться во мраке, чтобы позоръ ихъ вечно оставался скрытымъ отъ всехъ. Ихъ слезы выдали бы терзающiя меня укоры совести! Какъ вода, покрывающая гложущею ржавчиною сталь, ихъ влага оставитъ на моихъ щекахъ отпечатокъ неизгладимаго позора.

Она принимается предавать проклятью сонъ и покой и обрекаетъ свои глаза на вечную слепоту. Она ударами въ грудь пробуждаетъ свое сердце и уговариваетъ его вырваться оттуда, где оно находится, чтобы прiискать себе прiютъ въ более чистой груди, могущей служить достойнымъ убежищемъ для чистой души. Чуть но сходя съ ума отъ горя, она изливаетъ свои жалобы на незримую тайну миновавшей ночи.

"О, убивающая всякое утешенiе ночь, ты совершенное подобiе ада! Ты мрачный списокъ, служащiй хранилищемъ для стыда! Ты зловещая сцена для трагедiй и для зверскихъ убiйствъ! Ты обширный хаосъ, укрывающiй преступленiя! Ты, кормилица позора! Ты слепая, скрывающая свое лицо подъ маской, потатчица разврата! Ты прiютъ для всякихъ мерзостей! Омерзительная пещера смерти! Вечно ропщущая наперсница безмолвнаго предательства и насилiя!

"О, ненавистная, пропитанная чадомъ и темными испаренiями, ночь, если ты сообщница моего непоправимаго преступленiя, то собери-же все свои туманы и заставь ихъ заволочь брезжущую на востоке зарю, - заставь ихъ бороться противъ мернаго теченiя времени! Или если ты допустишь солнце добраться до обычной его высоты, то окутай, ранее чемъ оно успеетъ закатиться, его золотую голову ядовитыми тучами!

"Переполни утреннiй воздухъ смердящими испаренiями! Ранее, чемъ оно успеетъ дойти до труднаго своего полуденнаго перевала, отрави ихъ тлетворнымъ дыханiемъ всю вселенную, омрачи туманами весь блескъ лучезарнаго дня! О, заставь свои темные покровы заслонить солнце такою густою пеленою, чтобы они своими плотными складками вынудили солнце закатываться въ полдень и темъ оставлять землю въ вечныхъ потемкахъ!

"Если-бы Тарквинiй не былъ только сыномъ ночи, а оказался-бы ею самою, онъ нанесъ-бы жестокое оскорбленiе царице съ серебристыми лучами; лучезарныя спутницы Дiаны, тоже опозоренныя имъ, перестали бы сiять яркими звездами на черномъ лоне ночи. Тогда у меня были бы сверстницы по скорби, а товарищество въ несчастiй такъ же облегчаетъ горе, какъ разговоръ между паломниками сокращаетъ имъ путь.

"А теперь у меня нетъ никого, кто краснелъ-бы со мною, кто ломалъ-бы себе руки, какъ я, кто поникалъ-бы головою, чтобы скрыть отъ другихъ свое чело, кто, какъ я-же, старался таить отъ другихъ свой позоръ! Теперь мне приходится скорбеть одиноко, одиноко стонать, орошая землю горькими серебристыми ручьями, прерывая слезами свои сетованiя, рыданiями свои жалобы, являющимися жалкими и недолговечными памятниками несокрушимаго страданiя!

"О, ночь, жерло, издающее темный дымъ, помешай завистливому дню видеть мою голову, которая подъ прикрытiемъ твоей темной пелены выноситъ постыдную пытку позора! Вечно сохраняй за собою свою зловещую власть, хотя бы все преступленiя, совершенныя во время твоего владычества, навсегда оставались прикрытыми твоимъ мракомъ!

"Не дай мне сделаться предметомъ пересудовъ болтливаго дня! При его сiянiи ясно начертаются у меня на лбу все подробности крушенiя драгоценнаго моего целомудрiя и гнуснаго насилiя надъ священными узами брака. Да, каждый даже безграмотный человекъ, неумеющiй разобрать ни одной строчки ученой книги, прочтетъ мой позоръ у меня во взглядахъ!

"Кормилица, чтобы заставить молчать своего питомца, станетъ разсказывать ему повесть о моихъ несчастiяхъ и будетъ именемъ Тарквинiя пугать расплакавшагося ребенка. Витiя, чтобы расцветить свою речь, станетъ прiобщать мой стыдъ къ позору Тарквинiя. Певцы, призванные, чтобы оживлять пиры своими песнями, воспоютъ мое униженiе и, приковывая вниманiе слушателей, въ каждомъ стихе будутъ напоминать жестокую вину Тарквинiя предо мною и мою вину передъ Коллатиномъ.

"О, если бы мое честное имя, моя добрая слава остались незапятнанными хоть въ глазахъ Коллатина и темъ сохранили за мною его любовь! Если-же добрая эта слава подвергнется хуле, поблекнутъ ветви другого штамба, и незаслуженный позоръ заклеймитъ другое существо, настолько-же мало виноватое въ моемъ паденiи, насколько я такъ-же еще недавно была чиста передъ Коллатиномъ!

"О, незаметный стыдъ! О, незримое безчестiе! О, неосязаемая рана! Таинственный рубецъ на благороднейшемъ челе! Позоръ запечатленъ на лице Коллатина, и глаза Тарквинiя могутъ издали прочесть на немъ такую надпись: "Раненъ въ мирное время, а не на войне". Увы! какъ много людей сохраняютъ следы этихъ постыдныхъ ранъ, о существованiи которыхъ знаютъ только те, кемъ оне нанесены!

"О, Коллатинъ, если твоя честь действительно лежала во мне, ее у меня отняли только возмутительнымъ насилiемъ! Медъ мой пропалъ, а для меня, уподобившейся трутню пчелы, не сохранилось ничего изъ дорогихъ сокровищъ моего лета; все оне украдены у меня, разграблены самымъ оскорбительнымъ насилiемъ. Безценный мужъ, въ твой плохо защищенный улей прокралась бродяга-оса и высосала весь медъ, который охраняла твоя целомудренная пчела.

"Однако, разве я виновата въ крушенiи твоей чести? Я приняла Тарквинiя только ради тебя. Онъ явился отъ твоего имени, могла-ли я после этого его не принять? Отказать ему въ гостепрiимстве, значило-бы оказать презренiе къ нему и нанесть обиду тебе. Потомъ онъ жаловался на усталость и такъ много распространялся о добродетели! Кто-бы, судя со его словамъ, могъ предвидеть козни этого дьявола, въ сущности только злоупотреблявшаго именемъ добродетели?

"Зачемъ допускаетъ судьба гнуснаго червя пробираться въ венчикъ распускающагося цветка или гнусную кукушку класть яйца въ гнезда другихъ птицъ? Зачемъ дозволяется жабе отравлять воду чистыхъ источниковъ ядовитою своею грязью. Зачемъ смеетъ безумiе самовластiя прокрадываться въ благородныя сердца? Зачемъ изменяютъ цари собственнымъ обетамъ? На свете нетъ ни одного безусловнаго совершенства, котораго не оскверняло бы что-нибудь нечистое.

"Вотъ старикъ, скопляющiй въ своихъ сундукахъ груды золота. Его терзаютъ судороги, подагра и всякiе другiе недуги. Глаза отказываются ему служить и едва видятъ его со кровища. Онъ, словно Танталъ, не чувствуетъ удовлетворенiя и безъ всякой для себя пользы наполняетъ житницы жатвой, добытой при помощи изворотливости. Единственное, что онъ, вместо наслажденiй, извлекаетъ изъ своихъ богатствъ - это горькое сознанiе, что никакiя сокровища не въ состоянiи ослабить его страданiй.

"Богатства достаются ему въ такое время, когда онъ уже не въ силахъ ими пользоваться. Они перейдутъ къ его детямъ, которыя, будучи одержимы тщеславiемъ, поспешатъ ихъ промотать. Старикъ былъ уже слишкомъ слабъ, а они слишкомъ молоды и пылки, чтобы сохранять разомъ и благословенное, и проклятое состоянiе. Те сладости жизни, къ которымъ мы стремимся, становятся горькими, какъ только намъ дана возможность назвать ихъ своею собственностью.

"Резкiе ветры сопровождаютъ нежную весну; зловредныя растенiя пускаютъ корни рядомъ съ самыми роскошными цветами; шипенiе змеи слышится тамъ-же, где раздается-пенiе птицъ; то, что зачато добродетелью, пожирается неправдой. Нетъ ни одного блага, которымъ мы могли-бы наслаждаться, не опасаясь, что несчастное стеченiе обстоятельствъ не изменить сущности этого блага или совсемъ не отниметъ его у насъ.

"О, случайность, ты главная виновница всего; кто-же, какъ не ты, помогаетъ изменнику приводить въ исполненiе измену? Ты направляешь волка именно туда, где онъ можетъ завладеть ягненкомъ. Какъ-бы гнусенъ ни былъ заговоръ, ты назначаешь минуту для его осуществленiя. Кто-же, какъ не ты, издевается надъ правомъ, надъ закономъ, надъ разумомъ? Во мраке твоей пещеры, где никто не можетъ его видеть, таится зло и завладеваетъ всеми душами, проходящими мимо него.

"Ты вынуждаешь весталку изменять обету; ты раздуваешь пламя, на которомъ таетъ воздержанiе. Ты задушаешь честность, умерщвляешь веру! Черная укрывательница, заведомая сводня, насаждающая клевету и вырывающая съ корнемъ похвалы! Совратительница, предательница, обманщица - воровка, твой медъ превращается Въ желчь, твои радости въ страданiя!

"Тайныя твои наслажденiя ведутъ къ открытому позору, твои тайныя пиршества къ вынужденному посту, твои громкiе титулы къ изорванному въ клочья имени, сладость, расточаемая твоимъ языкомъ, къ горечи полыни! Твои льстящiе тщеславiю дары все скоропреходящи. Откуда-же, подлая случайность, происходитъ то, что, несмотря на все твои безобразiя, такое громадное количество людей такъ усердно за тобою гоняются?

"Когда-же согласишься ты явиться другомъ скромнаго просителя и направлять его туда, где его желанiя могутъ быть исполнены? Когда назначишь ты определенный часъ для окончанiя мучительной борьбы? Когда освободишь измученную душу отъ сковывающихъ ее оковъ страданiя, пошлешь целебное средство больнымъ и утешенiе огорченнымъ? Несчастные бедняки, безногiе, слепые ползаютъ за тобою; пресмыкаются, взываютъ къ тебе съ криками отчаянiя, но никогда не находятъ удобной минуты, чтобы поймать тебя, прихотливую случайность.

"Пока врачъ предается сну, больной успеваетъ умереть; сирота страдаетъ, пока притеснитель предается обжорству; правосудiе пируетъ, пока вдова заливается слезами; члены городскихъ советовъ справляютъ празднество, пока чума распространяется въ городе; ты не уделяешь ни одной минуты на дела любви къ ближнему и на благотворенiя, а между темъ гневъ, зависть, измена, насилiе, разъяренное убiйство всегда умеютъ найти удобные часы, служащiе имъ приспешниками.

"Когда честность или добродетель имеютъ къ тебе дело, тысячи преградъ мешаютъ имъ получить отъ тебя помощь. Имъ дорого приходится платиться за твое участiе, между темъ "зло" никогда ничего тебе за это не платитъ. Оно является безплатно и ты выслушиваешь его, даже исполняешь его желанiя съ величайшею готовностью. Вместо Тарквинiя ко мне прибылъ-бы мой Коллатинъ, если-бы ты ему не помешала!

"Ты виновата въ убiйствахъ и воровстве; виновата въ клятвопреступленiяхъ и въ подкупности; виновата не только въ предательстве, въ подлогахъ и въ мошенничестве, но даже и въ такой мерзости, какъ кровосмешенiе! Ты съ полнаго своего согласiя являешься соучастницей во всехъ преступленiяхъ прошедшихъ и будущихъ, которыя совершились съ самого сотворенiя мiра и будутъ совершаться до дня страшнаго суда.

"Чудовищное время, спутникъ отвратительной ночи, быстрый и ловкiй гонецъ зловещей заботы, пожиратель молодости, лживый рабъ обманчивыхъ наслажденiй, подлый часовой несчастiй, вьючная лошадь порока, ты питаешь все и всехъ, по такъ-же и убиваешь все существующее. О, выслушай меня, изменчивое и наносящее обиды время! Тебе обязана я своимъ паденiемъ, будь-же виновата въ моей смерти?

"Зачемъ твоя прислужница - случайность изменила назначенiе техъ часовъ, которые ты отпустила мне для отдыха! Зачемъ разрушила она мое счастiе и навеки приковала къ безконечнымъ страданiямъ? На времени лежитъ обязанность ставить пределъ ненависти враговъ, уничтожать ошибки, порожденныя общественнымъ мненiемъ, а не старанiе расхищать и бросать на ветеръ сокровища законной любви.

"Слава времени должна заключаться въ томъ, чтобы примирять поссорившихся царей, чтобы срывать личину со лжи, выставлять правду въ надлежащемъ свете, скреплять своею печатью все достойное уваженiя, бодрствовать по утрамъ, зорко сторожитъ по ночамъ, до техъ поръ осыпать обидами обидчика, пока онъ не исправитъ сделаннаго имъ зла, съ каждымъ часомъ, съ каждою минутою обращать въ развалины слишкомъ гордыя зданiя и пачкать грязью ихъ черезъ-чуръ пышныя башни и позолоченныя главы.

"Его обязанность - истачивать величавые монументы, и, сокрушая эти памятники прошлаго, давать темъ пищу забвенiю, перечеркивать страницы древнихъ книгъ и изменять ихъ значенiе, выдергивать перья изъ крыльевъ старыхъ вороновъ, изсушать соки въ состарившихся деревьяхъ, а весною губить ихъ почки, истачивать ржею старое кованное железо, и вертеть головокружительное колесо Фортуны.

"Твоя обязанность - показывать прародительницамъ дочерей ихъ дочерей, превращать детей въ взрослыхъ, а взрослыхъ въ детей, убивать тигровъ, живущихъ убiйствомъ, делать ручными единорога и свирепаго льва, заставлять обманщиковъ делаться жертвами собственныхъ обмановъ, радовать земледельца обильными урожаями и продалбливать громадные камни при помощи маленькихъ водяныхъ капель.

"Зачемъ въ продолженiе своего неутомимаго странствованiя производишь ты столько опустошенiй, когда тебе не дано силы вернуться назадъ, чтобы исправить сделанное тобою зло? Сделавъ въ теченiе целаго столетiя хоть одинъ минутный шагъ назадъ, ты прiобрело бы себе миллiоны друзей, придавая мудрость 'темъ, кто, даже зная всю несостоятельность должника, не отказываетъ ему въ новыхъ ссудахъ. О, страшная ночь, еслибы ты могла помедлить хоть на одинъ часъ, я успела бы предупредить грозу и избегнуть крушенiя!

"О, безсменный холопъ вечности, останови какою-нибудь непрiятностью Тарквинiя, пока онъ торопливо бежитъ отсюда! Придумывай, воздвигай ему преграды за преградой, чтобы самъ онъ проклялъ эту проклятую ночь преступленiя! Пусть похожiя на призраковъ виденiя приводятъ въ ужасъ его развратные глаза, и пусть ужасающее воспоминанiе о совершенномъ проступке придастъ каждому придорожному кустарнику чудовищный образъ демона!

"Смущай часы его отдыха безпрестанными ужасами; заставь его на ложе сна мучительно задыхаться отъ рыданiй; пусть на него одно за другимъ сыплятся самыя плачевныя беды и исторгаютъ у него стопы отчаянiя, однако, не внушающiе тебе никакого состраданiя! Побей его, вместо камней, окаменелыми сердцами, еще более твердыми, чемъ настоящiе камни! Пусть самыя кроткiя женщины теряютъ для него свою кротость и являются относительно его более свирепыми, чемъ сами тигры въ суровой своей пустыне!

"Пусть на его долю выпадетъ время вырывать свои кудрявые волосы! Пусть на его долю выпадетъ время обращать свою ярость противъ себя-же самого! Дай ему время отчаяться во времени! Дай ему время обратиться въ оплеваннаго всеми раба! Дай ему время позавидовать рубищу нищаго и дожить до той минуты, когда даже живущiй подаянiемъ беднякъ откажетъ поделиться съ нимъ крохами, ненужными даже нищему!

"Дай ему дожить до того времени, когда все друзья превратятся въ его враговъ и когда все молодые сумасброды станутъ хохотать надъ нимъ во все горло! Дай ему дожить до той поры, когда ему бросится въ глаза, какъ медленно крадется время въ часы скорби, и съ какою быстротою оно мчится въ часы безумья и веселья. Но главное, - дай ему сознать, что проступокъ его непоправимъ и горючими слезами нельзя омыть дурно потраченное время!

"О, время, ты, что служишь наставникомъ какъ для добрыхъ, такъ и для злыхъ, научи меня проклинать того, кого ты научило нанести мне такое тяжкое оскорбленiе! Пусть этотъ воръ сойдетъ съ ума при виде своей тени! Пусть онъ каждый день, каждый часъ, помышляетъ о томъ, чтобы покончить съ собою! Гнусныя его руки должны сами пролить гнусную его кровь, такъ-какъ где-же найдется человекъ настолько низкiй, который захотелъ-бы сделаться презреннымъ палачемъ такого подлаго преступника?

"Да, онъ кажется еще гнуснее оттого, что онъ сынъ государя и что онъ пятнаетъ свое будущее такими отвратительными поступками. Чемъ выше поставленъ человекъ, темъ более уваженiя или отвращенiя вызываютъ его поступки. Самый крупный бредъ падаетъ на голову того, кто занимаетъ наиболее высокiй санъ. Когда месяцъ заслоняетъ себя облаками, его отсутствiе становится тотчасъ-же заметнымъ; на исчезновенiе за облаками мелкихъ звездъ никто не обращаетъ вниманiя.

"Воронъ можетъ сколько угодно окунать въ грязную лужу свои черныя крылья и улетать, унося на нихъ прилипшую грязь, никто не обратитъ на это вниманiя; но еслибы вздумалъ сделать тоже белоснежный лебедь, грязное пятно обезобразило-бы его серебристый пухъ. Ничтожные рабы и холопы представляютъ изъ себя слепую ночь, а цари - лучезарный день. Никто не замечаетъ летающихъ мушкарокъ, но полета орла вызываетъ всеобщее вниманiе.

"Прочь отъ меня, безплодныя слова, прислужники пустыхъ и глупыхъ людей. Прочь отъ меня, ненужные звуки, безсильные посредники! Отправляйтесь искать занятiй въ школахъ, где уменье препираться считается искусствомъ, или въ суды, где безконечныя словоизверженiя скучныхъ говоруновъ служатъ посредниками между судьями и дрожащими клiентами этихъ говоруновъ. Что же касается меня, мне более незачемъ прибегать къ словопренiямъ, когда я слишкомъ хорошо знаю, что законъ ничего не можетъ для меня сделать.

"Напрасно кляну я и случайность, и время, и Тарквинiя, и угрюмую ночь, тщетно препираясь съ своимъ безславiемъ, тщетно отбиваюсь отъ моего роковаго отчаянiя! Безсильный дымъ словъ нисколько не облегчаетъ моихъ страданiй. Единственное средство, которое можетъ меня исцелить - это решимость пролить свою кровь, да, свою собственную кровь, отныне опозоренную навсегда.

"Бедная моя рука, зачемъ такое решенiе вызываетъ въ тебе дрожь? Гордись.темъ, что такая мера можетъ избавить меня отъ безчестiя, потому что, если я умру, я буду обязана тебе возстановленiемъ своей чести; когда ты не съумела защитить честную свою госпожу, когда у тебя не хватило храбрости исцарапать въ кровь лицо моего преступнаго врага, погибни за свою уступчивость и ты вместе съ своею госпожею!"

Высказавъ все это, несчастная Лукрецiя стремительно вскочила съ своего ложа и, движимая отчаянiемъ, принялась торопливо искать какого-нибудь остраго орудiя, которое помогло-бы ей покончить съ собою; но жилище ея не представляло изъ себя склада смертоноснаго оружiя. Она не нашла ничего, что могло бы проложить более широкое отверстiе для ея дыханiя, которое устремляясь къ ея губамъ, разсеявалосъ, словно стелящiйся въ воздухе дымъ изъ кратера Этны, или какъ тотъ дымъ, что после выстрела вылетаетъ изъ жерла пушки.

"И живу я напрасно", говоритъ она: - "и напрасно ищу возможности избавиться отъ загубленной жизни. Я перепугалась меча Тарквинiя, грозившаго меня убить, а между темъ я сама для той-же цели ищу теперь ножа. Но, когда меня охватилъ страхъ, я еще была верною женою своему мужу... А разве теперь я не верна ему попрежнему? Нетъ, такая, мысль нелепа! Все кончено! Тарквинiй отнялъ у меня право называться прекраснымъ именемъ верной жены.

"Изъ того, что возбуждало во мне желанiе жить, у меня больше ничего не осталось; зачемъ-же мне бояться смерти? Если я смертью смою съ себя наложенное на меня пятно, я украшу щитомъ славы покрывающiй меня покровъ стыда. Если-же я не умру, я променяю смерть на жизнь, полную позора. Когда сокровище украдено, сжечь ни въ чемъ невиноватый ящикъ, где оно хранилось, средство не особенно утешительное, но зато и не трудное.

"Нетъ, нетъ, дорогой мой Коллатинъ, ты не узнаешь отвратительнаго вкуса насилiемъ загубленной верности. Я не оскорблю честной твоей привязанности, скрывая отъ тебя, что все мои клятвы нарушены, уничтожены въ конецъ! Нетъ, отъ этой незаконной прививки никогда не произойдетъ новыхъ отпрысковъ. Тому, кто опозорилъ твой родъ, я но дамъ права хвалиться, что ты съ одурелой любовью играешь относительно его плода роль законнаго отца!

"Ведь, онъ даже въ тайнике своихъ мыслей не станетъ смеяться надъ тобою, не будетъ въ кругу прiятелей издеваться надъ твоимъ положенiемъ; ты, по крайней мере, будешь знать, что имущество, которымъ ты дорожилъ, не было продано за золото, но похищено у тебя насилiемъ. Что же касается меня, я имею право располагать своею судьбою, и хотя въ своей вине нисколько не виновата, по я все-таки не прощу себе этой вины, а искуплю ее своею смертью.

"Нетъ, дорогой, я не допущу, чтобы мой проступокъ отравлялъ тебе жизнь и не окутаю своей вины пеленою заведомо лживыхъ оправданiй. Ради того, чтобы хоть сколько-нибудь скрыть истину насчетъ гнусныхъ подробностей этой ужасной ночи, я не стану расписывать светлыми красками черноту обиды. Мои уста открыто признаются во всемъ; изъ моихъ глазъ, словно ручей, стекающiй съ вершины горъ и орошающiй долину, хлынутъ потоки чистейшей воды, которые смоютъ съ меня всю грязь моего разсказа!"

Темъ временемъ, печальная Филомела прекратила свою сладкозвучную песню, въ которой изливались ея ночныя жалобы и стенанiя; величавая ночь медленнымъ и унылымъ шагомъ опускается въ кромешный адъ. Краснеющее утро готово поделиться своимъ светомъ со всеми очами, желающими имъ воспользоваться. Только одна угрюмая Лукрецiя укоряетъ себя за то, что и она видитъ дневной светъ; ей хотелось-бы навсегда, словно въ заточенiи, оставаться въ темноте.

Обличитель-день пробивается сквозь каждую щель и какъ будто собирается сделать доносъ на несчастную женщину, въ глубокой тоске пребывающую на ложе страданiя. - "О, светлое око всехъ очей", говорите, она, рыдая: - "зачемъ проникаешь ты сюда черезъ мое окно? Перестань подсматривать за мною! Издевайся ласками своихъ лучей надъ сомкнутыми еще веками; не клейми моего чела своими пронзительными лучами, потому что дню нечего вмешиваться въ то, что свершается ночью!"

Такъ готова она придираться ко всему, что попадается ей на глаза. Истинное горе всегда бываетъ какъ-то по-детски раздражительно; на него, словно на раскапризничавшаго ребенка, ничемъ нельзя угодить. Застарелое горе переносить много легче, чемъ недавнее, молодое. Теченiе времени сглаживаетъ, укрощаетъ давнишнiя страданiя; свежiя-же огорченiя похожи на неопытнаго пловца, ныряющаго слишкомъ глубоко и поэтому тонущаго за недостаткомъ опытности.

Такъ и Лукрецiя, погруженная въ целое море заботъ и скорбей, готова раздражиться противъ всего, что попадается ей на глаза, она на все смотритъ глазами своего отчаянiя. Все находящiеся передъ нею предметы одинъ за другимъ придаютъ новую силу ея волненiю. Ея скорбь то хранитъ полное безмолвiе, какъ бы не находя словъ для выраженiя своихъ ощущенiй; то она, какъ обезумевшая, разражается словами, и этихъ словъ оказывается даже слишкомъ много.

Мелкiя пташки, изливающiя въ песняхъ свою утреннюю радость, своими звонкими голосами выводятъ страдалицу изъ себя, потому что чужая радость бередитъ свежую рану, нанесенную горемъ; удрученнымъ тоскою душамъ становится еще тяжелее среди веселаго общества. Скорби привольно только въ обществе скорби. Истинному горю становится легче отъ сочувствiя такого-же горя.

Утопающiй въ виду берега испытываетъ двойную смерть, а голоднаго муки голода терзаютъ въ десять разъ сильнее, когда онъ видитъ передъ собою роскошныя яства. Одинъ взглядъ на недоступное больному целебное средство еще сильнее обостряетъ жгучую боль въ его ране. Великой скорби еще тяжелее, когда вблизи отъ нея находится то, что могло-бы принесть ей облегченiе. Глубокiя страданiя, которыя оставляютъ въ покое, похожи на величавую реку, мирно катящую свои тихiя воды; если ей на пути встретится препятствiе, она выходитъ изъ своего русла и затопляетъ берега; страданiе же, которое дразнятъ, не хочетъ признавать ни законовъ, ни границъ.

"О, вы, насмешливыя птицы", - восклицаетъ она: - похороните свои песни подъ мягкимъ пухомъ вашихъ вздувающихся зобовъ и онемейте хоть для того, чтобы я но могла васъ слышать! Моему разстроенному духу ненавистны звонкое щебетанiе и мягкiе, стройные переливы голоса. Повергнутая въ горе хозяйка дома не въ состоянiи выносить присутствiя веселыхъ гостей. Приберегите свои беззаботныя песенки для техъ, кому оне могутъ доставить удовольствiе; скорби прiятны только унылые напевы, въ которыхъ размеръ обозначается слезами.

"Въ твоемъ пенiи, Филомела, тоже слышатся жалобы на насилiе, поэтому, словно въ печальномъ кустарнике, прiютись въ моихъ растрепавшихся волосахъ. Какъ вся сырая земля вместе съ тобою оплакиваетъ твое горе, я стану проливать по слезе при каждомъ печальномъ звуке твоего голоса и своими рыданiями буду поддерживать до конца настроенiе твоей песни. Вместо припева, я стану повторять имя Тарквинiя, какъ ты съ большимъ искусствомъ повторяешь имя Терея.

"Пока ты, чтобы не давать задремать своему горю, будешь, распевая, прикасаться теломъ къ колючему шипу, я несчастная, изъ подражанiя тебе и для устрашенiя глазъ, тоже приставлю къ своей груди острый конецъ ножа; если я забудусь, вздрогну, или голова моя закружится, то упаду на острiе, оно вонзится въ меня, и я умру. Такимъ образомъ, въ нашихъ чувствахъ, словно струны лиры, настроенныхъ на одинъ ладъ, не будетъ разногласiя, и обе наши скорби сольются воедино.

"Такъ какъ ты, бедная птичка, днемъ не поешь, словно стыдясь чужихъ взглядовъ и какъ-бы боясь, чтобы одинъ изъ этихъ взглядовъ не упалъ на тебя, мы выберемъ какое-нибудь безлюдное и темное местечко, расположенное вдали отъ всякихъ дорогъ и тропинокъ, где нетъ ни палящаго зноя, ни леденящаго холода. Тамъ для дикихъ зерей обе мы станемъ распевать заунывныя песни, которыя сделаютъ этихъ зверей ручными, чтобы хоть у нихъ сказалась нежная душа, когда люди превращаются въ дикихъ зверей".

Подобно бедной перепуганной лани, которая порою остановится, осматриваетъ окрестность и какъ-будто растерянно спрашиваетъ себя, какую ей выбрать дорогу, или словно человекъ, затерявшiйся въ извилинахъ лабиринта, не знаетъ, куда направиться, душа Лукрецiи полна смятенiя и борьбы съ собою. Она въ недоуменiи вопрошаетъ себя, что лучше; - жить или умереть, когда опозорена, а смерть какъ будто служить расплатою' съ укорами совести?

"Покончить съ собою, умереть?" - говоритъ она: - "но разве въ такомъ случае пятно, оскверняющее мое тело, не падетъ и на бедную мою душу? Тотъ, кто потерялъ половину имущества, долженъ терпеливее переносить свое горе, чемъ тотъ, у кого раззоренье поглотило все. Какъ -же назвать иначе какъ не жестокосердой ту, имевшую двоихъ детей мать, у которой смерть отняла одного изъ нихъ, а другого хочетъ убить она сама, чтобы долее его не кормить?

"Что было дороже: - тело или душа, когда одно еще не подверглось оскверненiю, а другая сохраняетъ свою божественность? Оно или она должны мне быть дороже, когда и тело, и душа отняты и у небесъ, и у Коллатина. Увы, сдерите кору съ гордаго кедра, и соки его изсякнутъ, а иглы засохнутъ. Тоже самое предстоитъ моей бедной душе, когда и съ нея содрали кору.

"Ея жилище обворовано, покой разрушенъ, путь къ отступленiю прегражденъ непрiятелемъ, ея священный храмъ разграбленъ, загрязненъ, поруганъ, безпощадно заполоненъ дерзновеннымъ позоромъ. Пусть-же никто не обвиняетъ меня въ безбожiи, если я въ стене этой опостылевшей мне крепости пробью брешь, черезъ которую вырвется на волю моя смущенная душа.

"Однако, я все-таки не хочу умереть ранее, чемъ Коллатинъ узнаетъ причину преждевременной моей смерти. Роковой этотъ часъ пробьетъ для меня только тогда, когда мужъ дастъ обетъ покарать того, кто вынудилъ меня покончить съ собою. Свою загрязненную кровь я завещаю Тарквинiю. Онъ ее опозорилъ; за него-то она и прольется... Эта статья, какъ нечто должное, найдетъ себе место въ моемъ завещанiи.

"Честь свою я завещаю ножу, который нанесетъ смертельный ударъ моему опозоренному телу. Честь требуетъ, чтобы тотчасъ былъ положенъ конецъ обезславленной жизни; она, святая, все-таки будетъ продолжать жить даже и тогда, когда сама жизнь угаснетъ. Такимъ образомъ изъ тела моего позора возродится моя слава, потому что добровольною своею смертью я убью обидное презренье. Когда умретъ позоръ, моя честь оживетъ снова.

"Ну, а тебе, законный владетель утраченной мною драгоценности, что-же мне завещать тебе? Твоимъ наследствомъ, о, ненаглядный мой, будетъ непреклонная решимость. Она будетъ твоею гордостью и станетъ поминутно напоминать тебе, что за меня необходимо отомститъ. Узнай отъ меня, какъ следуетъ поступить съ Тарквинiемъ. Другъ, котораго ты имеешь во мне, избавить тебя отъ врага, котораго ты имеешь во мне-же. Въ память обо мне, поступи такъ-же и съ вероломнымъ Тарквинiемъ.

"Последнюю свою волю я выражу такъ: - душу свою я завещаю небесамъ, тело свое - земле; решимость свою - тебе, дорогой мой супругъ, а честь - тому ножу, который нанесетъ мне смертельный ударъ; свой позоръ тому, кто лишилъ меня добраго имени; что-же касается возстановленiя доброй моей славы, пусть она достается темъ изъ пережившихъ меня, кто не былъ обо мне дурного мненiя!

"Ты, Коллатинъ, просмотревъ мое завещанiе, исполнишь его въ точности. Меня уже не будетъ, когда ты его узнаешь. Своею кровью я смою съ своего проступка клеймо, наложенное на него стыдомъ; позоръ моей жизни искупится блистательнымъ ея концомъ. Не падай духомъ, нетъ, не падай духомъ, сердце! но твердо скажи: - "Да будетъ такъ!" Будь покорно моей руке, и эта рука тебя победитъ. Когда умрешь ты,умретъ и она, и часъ смерти будетъ торжествомъ для обеихъ васъ!"

Когда планъ самоубiйства созрелъ окончательно, Лукрецiя, утеревъ два горькихъ алмаза, выступившихъ на ея блестящихъ глазахъ, глухимъ и разбитымъ голосомъ позвала прислужницу, которая на зовъ госпожи явилась тотчасъ же съ тою поспешностью, которая свойственна послушанiю, потому что верное своему долгу усердiе поспешаетъ на зовъ съ быстротою полета мысли. Щеки несчастной Лукрецiи кажутся прислужнице чемъ-то вроде полянъ, засыпанныхъ зимнимъ, тающимъ на солнце снегомъ.

палице хозяйки дома, очевидно, погруженной въ глубокое горе. Однако, она не посмела спросить, почему густыя тучи заволокли оба лучезарныя солнца и зачемъ горе подернуло бледностью ея ланиты.

Когда солнце закатывается, земля обливается слезами, и на каждомъ цветке, словно на умиленныхъ глазахъ, появляются капли влаги. Такъ и служанка подъ влiянiемъ того, что два чудныхъ солнца закатились съ небесъ ея госпожи и погасили свои огни въ горькой пучине океана, сама почувствовала, что на ея глазахъ выступаютъ две крупныя слезы, и скоро все лицо ея стало влажно, словно его смочила росистая ночь.

Довольно долго стояли такъ оба эти прелестныя созданiя, изображая изъ себя два фонтана изъ слоновой кости, изливающiе свои струи въ коралловые водоемы. Одна плакала потому, что имела основанiе плакать; другая-же прослезилась потому, что въ ной вспыхнуло сочувствiе къ плачущей. Вообще слабый полъ часто бываетъ склоненъ къ слезамъ. Состраданiе въ немъ вызывается воображенiемъ, живо представляющимъ себе чужое горе; тогда или глаза его должны тотчасъ же увлажиться слезами, или сердце разорваться.

Сердца у мужчинъ мраморныя; у женщинъ - восковыя, принимающiя тотъ или другой образъ, смотря но тому, что изъ этого воска заблагоразсудитъ вылепить воля мрамора. Подчинить эти слабыя и притесняемыя существа можно при помощи силы, обмана или ловкости. Не считайте ихъ виновницами своихъ прегрешенiй; не считайте негоднымъ тотъ воскъ, изъ котораго вылепленъ образъ дьявола.

Ихъ поверхность, словно красивая равнина, доступна каждой пресмыкающейся твари, которая къ пей прокрадется. Въ груди у мужчинъ, словно въ густомъ кустарнике, кишатъ пороки, словно гады, таящiеся въ пещерахъ. Каждая ничтожнейшая пылинка заметна сквозь хрустальную стенку. Мужчины умеютъ скрывать свои проступки подъ личиною смелыхъ или невозмутимыхъ взглядовъ; на лицахъ бедныхъ женщинъ каждый читаетъ ихъ проступки, какъ по открытой книге.

виноваты бедныя женщины, когда мужчины своими преступными деянiями доводятъ ихъ до преступленiй. Надо порицать за ихъ гнусные пороки однихъ мужчинъ, делающихъ слабыхъ женщинъ рабынями этихъ пороковъ.

Яркимъ примеромъ этому служитъ Лукрецiя, сделавшаяся истекшею ночью жертвою насилiя и поддавшаяся этому насилiю подъ влiянiемъ боязни немедленной смерти и той печальной огласки, которая могла бы явиться последствiемъ этой смерти. Все это повело къ тому, что несчастная женщина противъ своей воли оказалась виновной въ измене мужу. Съ ея сопротивленiемъ сопряжены были такiя опасности, что смертельный страхъ разлился но всему ея телу, а кому же трудно восторжествовать надъ бездушнымъ теломъ?

Однако, красавица-Лукрецiя, вооружившись кроткимъ терпенiемъ, насколько возможно спокойно заговорила съ жалевшей ее девушкой. "Дитя мое", - сказала она: - "но какой причине дозволяешь ты слезамъ целыми потоками струиться по твоимъ ланитамъ? Если ты плачешь потому, что видишь, какъ я глубоко страдаю, то знай, милая девушка, что мне отъ твоихъ слезъ не легче. Если бы меня могли облегчить слезы, достаточно было бы и однихъ моихъ.

"Скажи мне, однако, дитя", - и тутъ слова ея были прерваны горькимъ стономъ: - "скажи, въ какое время уехалъ отсюда Тарквинiй?" - "Госпожа моя", отвечала прислужница: - "когда я проснулась, Тарквннiя здесь уже не было. Такое нераденiе - большая съ моей стороны оплошность, но извиненiемъ мне служитъ то, что сама я поднялась ранее разсвета, а Тарквинiя уже не было".

"Но, дорогая моя госпожа, если бы у твоей служанки хватило смелости, она дерзнула бы спросить тебя, что такъ жестоко тебя огорчаетъ?" - "Молчи!" воскликнула Лукрецiя: - "если горе мое действительно тяжело, разсказъ о немъ не уменьшитъ его тяжести, а оно велико настолько, что у меня не хватитъ силъ передать тебе, въ чемъ дело. А то страданiе, которое нельзя высказать, можетъ но всей справедливости быть названо адскою мукою.

"Ступай, принеси мне сюда бумаги, чернилъ и перо... нетъ, не трудись; все это есть у меня здесь. Однако, мне все-таки надо сказать тебе что-то. Да, скажи кому-нибудь изъ слугъ моего мужа, чтобы онъ приготовился тотчасъ же отвезти письмо къ моему дорогому, ненаглядному, безконечно любимому супругу. Скажи слуге, чтобы онъ поторопился, какъ можно скорее, доставить письмо. Дело спешное, а написать письмо мне недолго".

Служанка уходитъ. Лукрецiя, приготовившись писать, держитъ перо надъ бумагой. Между ея мыслями и ея горемъ происходитъ ожесточенная война" Все написанное разсудкомъ тотчасъ же зачеркивается волей: - одно кажется ей слишкомъ снисходительнымъ и мягкимъ, другое - слишкомъ безпощаднымъ и резкимъ. Мысли теснятся въ ея голове, словно толпа у дверей, споря о томъ, кому пройти первымъ.

Наконецъ, она начинаетъ такъ: - "Достойнейшiй мой властелинъ, прими этотъ приветъ, отъ недостойной твоей жены, желающей тебе добраго здоровья. Если ты, ненаглядный мои, желаешь еще разъ увидать свою Лукрецiю, поспеши къ ней, не теряя ни минуты. Пишу тебе изъ нашего дома, который посетило большое горе. Какъ ни кратки мои слова, моимъ страданьямъ нетъ предела".

этого горя. Боясь, какъ-бы онъ не осудилъ ее слишкомъ сурово, она не смеетъ признаться ему въ вине, ранее чемъ ея запятнанная кровь не послужить извиненiемъ запятнавшей ее вине.

Къ тому-же она всю силу, всю страстность излiянiй своего отчаянiя приберегаетъ до той минуты, когда въ состоянiи будетъ выслушать ее Коллатинъ. Тогда вздохи ея, рыданiя и слезы помогутъ вызвать состраданiе въ ея оскорбленномъ муже и помогутъ смыть подозренiя, которыя светъ можетъ возыметь противъ нея. Не желая быть очерненной заранее, она не захотела допустить въ своемъ письме никакихъ чернящихъ ее словъ, пока дальнейшiе ея поступки не придадутъ более красноречiя ея словамъ.

Когда лично видишь какое-нибудь потрясающее зрелище, впечатленiе получается несравненно сильнее, чемъ отъ разсказа о немъ, потому что въ такомъ случае зренiе поясняетъ слуху значенiе того, чему оно свидетель. Всякое чувство воспринимаетъ только одну часть страданiя, поэтому ухо раскрываетъ вамъ только одну часть того горя, о которомъ разсказываютъ. Мелководный ручей шумитъ иной разъ громче, чемъ волны моря, и для скорби, вызвавшей целую бурю словъ, все-таки долженъ наступить отливъ.

Письмо запечатано; она делаетъ на немъ надпись"Должно быть доставлено моему супругу, какъ можно скорее, въ Ардею. Более чемъ, спешное." Гонецъ готовъ; Лукрецiя передаетъ ему посланiе и приказываетъ уныло смотрящему на нее слуге, чтобы онъ мчался къ Коллатину съ такою-же быстротою, съ какою летятъ запоздалыя птицы, спасаясь отъ севернаго ветра. Быстрота, превосходящая даже самое понятiе о быстроте, все-таки кажется ей медлительностью; крайнее волненiе всегда требуетъ, крайностей.

Простолюдинъ-слуга отвешиваетъ ей глубокiй, почтительный поклонъ. Онъ, краснея и не сводя глазъ съ своей госпожи, принимаетъ изъ ея рукъ бумагу и, не говоря ни да, ни нетъ, уходитъ съ свойственною невинности скромностью. Однако, темъ, чью душу терзаютъ укоры совести, чудится, будто все устремленные на нихъ взгляды, ясно видятъ ихъ позоръ. Лукрецiи тоже кажется, будто слуга покраснелъ отъ того, отъ чего следовало краснеть ей.

Простодушный слуга! Сами боги свидетели, что краска, залившая тебе лицо, произошла отъ недостатка ума, оживленiя и смелости. Онъ принадлежалъ къ темъ безобиднымъ личностямъ, которыя ставятъ себе прямою обязанностью, вместо словъ, отвечать одними действiями, а не подражать другимъ, которые, смело насуливъ на словахъ действовать съ полнымъ усердiемъ, исполняютъ возложенныя на нихъ порученiя крайне медленно и нерадиво. Итакъ, хотя честная наружность этого образчика истекшихъ столетiй сулила весьма много, словесными обещанiями онъ себя не связывалъ.

Его молчаливая готовность исполнить ея приказанiе вызвала въ Лукрецiи подозренiя. И ея лицо, и его были залиты горячимъ румянцемъ, и ей казалось, что онъ краснеетъ потому, что ему известно покушенiе Тарквинiя. Краснея сама, она пристально смотрела на слугу; пытливый этотъ взглядъ заставлялъ его смущаться еще более. По мере того, какъ горячая краска все сильнее разливалась по его лицу, ей все сильнее начинало казаться, что онъ на ея лице видитъ какое-то пятно.

Но смотря на то, что верный слуга едва успелъ выйти за дверь, Лукрецiи кажется, будто его отсутствiе длится невыносимо долго, и ей хотелось-бы, чтобы онъ уже вернулся. Она понимаетъ, что теперь уже незачемъ вздыхать, плакать и стонать, поэтому она не знаетъ, чемъ ей убить время. Скорбь утомилась отъ скорби; рыданiя истощились отъ обилiя рыданiй; поэтому, прервавъ на время свои жалобы, она ищетъ какого-нибудь новаго способа выражать свое отчаянiе.

Наконецъ, она припоминаетъ, что где-то виситъ прекрасная картина, изображающая Трою Прiама, передъ которою разстилается греческое войско, готовое отмстить несчастному городу за похищенiе Елены и грозящее разрушить гордый Илiонъ, высокiя зданiя котораго, казалось, целовались съ облаками. Умелый художникъ изобразилъ этотъ Илiонъ такимъ прекраснымъ, что казалось, будто само небо наклонялось къ нему, чтобы ласкать его башни.

На этой картине, словно затемъ, чтобы поддразнивать самую природу, искусство тысяче печальныхъ и безжизненныхъ предметовъ придало полное подобiе настоящей жизни. Вотъ, напримеръ, сухая черта, проведенная кистью, приняла видъ человеческой слезы, пролитой женою надъ трупомъ мужа. Какъ-бы свидетельствуя объ искусстве художника, кровь какъ будто дымится, а тутъ и тамъ въ глазахъ умирающихъ светится, словно подернутый пепломъ отблескъ, напоминающiй находящiеся при последнемъ издыханiи уголья костра, которые угасаютъ среди глубокаго мрака.

чтобы съ очень большою надеждою... Это произведенiе исполнено было съ такимъ совершенствомъ, что можно было даже въ отдаленныхъ взглядахъ различать выраженiе грусти.

Въ лицахъ старшихъ великихъ полководцевъ отражались и милость, и величавость, свойственныя торжествующему мужеству, а въ фигурахъ молодыхъ людей - сила и ловкость. То тутъ, то тамъ живописецъ изобразилъ бледныхъ трусовъ, едва державшихся на дрожавшихъ ногахъ; лица эти до того похожи были на перепуганныхъ крестьянъ, что можно было поклясться, будто видишь, какъ они дрожатъ и трепещутъ.

О, съ какимъ искусствомъ схвачены были физiономiи Аякса и Улисса! На каждомъ лице отчетливо отпечатывался характеръ этихъ лицъ. Въ глазахъ Аякса сверкала грубая ярость и свирепость; въ тонкомъ взгляде хитраго Улисса сразу сказывались и глубокiй мыслитель, и улыбающiйся правитель.

На той же картине можно было видеть и почтеннаго Нестора въ положенiи витiи, говорящаго речь и какъ бы поощрявшаго грековъ идти на бой; сдержанное движенiе его руки вызывало вниманiе и очаровывало взоръ. Серебристо-белая борода маститаго старца какъ будто двигалась подъ влiянiемъ речи, а изъ его устъ какъ будто вылетало дыханiе и легкими спиралями летело къ небесамъ.

слухъ былъ поглощенъ чарующимъ пенiемъ сирены. По прихоти художника, иныя головы были выше, другiя ниже; иные лбы, до половины скрытые другими, казалось, стремились подняться выше и темъ придавали поразительной картине еще более жизненности.

Здесь рука одного человека покоится на плече другого, а тень отъ уха другого лежитъ на его носу. Здесь одинъ изъ слушателей, слишкомъ тесно сжимаемый со всехъ сторонъ, надутый и раскрасневшiйся, отбивается, что есть силъ; такъ и видишь, какъ онъ злится, и какъ будто слышишь его ругательства. Въ окружающихъ его людяхъ заметно такое раздраженiе, что только страхъ недослышать хоть одно изъ мудрыхъ изреченiй Нестора удерживаетъ ихъ желанiя обнажить мечи и затеять вооруженную драку.

Въ картине, задуманной съ необыкновеннымъ искусствомъ и выполненной съ поразительною жизненною правдой, сказывалась бездна воображенiя. Копье, поднятое вверхъ вооруженною рукою, изображало Ахилесса.Самъ онъ заслоненъ другими, поэтому видимъ одному только нравственному оку. Одной руки, одной ступни, лица иди ноги достаточно, чтобы изобразить целую личность.

Пока мужественный Гекторъ, лучшая надежда родного города, спешитъ въ бой, на укрепленiяхъ осажденной Трои стоитъ множество троянскихъ матерей;лица у всехъ сiяютъ радостью, вызванною темъ, что юные ихъ сыновья такъ ловко управляютъ сверкающимъ оружiемъ. Оне придаютъ своему чувству странное выраженiе: - сквозь ихъ радость, словно тень на лучезарномъ небе, просвечиваетъ что-то похожее на томительный страхъ.

сначала разбивались объ изрытый трещинами утесъ, потомъ, отхлынувъ назадъ, направлялись къ более глубокимъ волнамъ, сливались съ ними и мчали свою пену, чтобы покрыть ею берега Симоиса.

Вотъ передъ этимъ-то чудомъ искусства живописи и остановилась Лукрецiя, чтобы найти на картине хоть одну фигуру, въ которой сосредоточились бы все виды человеческой скорби. Она видитъ, что многiя лица измождены страданiемъ, но ни одно изъ нихъ не являлось полнымъ воплощенiемъ страданiя. Наконецъ, на глаза ей попался образъ Гекубы, въ отчаянiи устремившей взоры на раны окровавленнаго Прiама, распростертаго у ногъ гордо торжествующаго Пирра.

Въ этомъ образе художникъ выразилъ все опустошенiя времени, крушенiе красоты, все царство зловещей боязни за будущее. Лицо Гекубы изрыто бороздами и морщинами; она уже более не похожа на себя. Въ каждомъ кровяномъ сосуде ея синяя кровь превратилась въ черную; источникъ, питавшiй эти сосуды, изсякъ; казалось, будто жизнь этого образа, словно въ тюрьме, заключена въ уже умершемъ теле.

слова, чтобы предать проклятiю своихъ враговъ. Художникъ не былъ богомъ и не могъ придать этого созданному имъ образу, поэтому Лукрецiя находитъ, что живописецъ сделалъ ошибку, придавъ изображенiю Гекубы выраженiе такого потрясающаго страданiя, не будучи въ состоянiи наделить ее въ то же время и голосомъ.

"Бедный инструментъ, не издающiй ни одного звука", - воскликнула она: - "мой скорбный языкъ придастъ тебе силу проливать целебный бальзамъ на написанныя раны Прiама, разразиться громомъ проклятiя на Пирра, нанесшаго роковой ударъ! Своими слезами я потушу слишкомъ широко разгоревшiйся пожаръ Трои, а своимъ ножомъ я выколю изступленные глаза всемъ врагамъ твоимъ - грекамъ!

"Укажи мне ту непотребную тварь, изъ-за которой возгорелась вся эта распря, и я своими ногтями изорву въ клочки всю ея красоту! Тебе, безумный Парисъ, пылу твоихъ разнузданныхъ страстей пылающая теперь Троя обязана всею массою обрушившихся на нее бедствiй. Твои глаза зажгли то свирепое пламя, которое теперь сокрушаетъ здесь все! И вотъ изъ-за преступленiя твоихъ глазъ, въ Трое умираютъ отецъ и сынъ, мать и дочь!

"Зачемъ суждено частнымъ наслажденiямъ отдельныхъ личностей становиться для множества другихъ людей общественнымъ бичомъ? Пусть бы прегрешенiе единственнаго виноватаго падало на одну его голову, а люди, ни въ чемъ не виноватые, были бы защищены отъ несчастiй, вызванныхъ преступникомъ. Зачемъ за грехъ одного кара падаетъ на множество другихъ? Зачемъ единичная вида принимаетъ размеры общественнаго бедствiя?

"Смотрите! - вотъ плачущая Гекуба; вотъ умирающiй Прiамъ; вотъ едва держащiйся на ногахъ храбрый Гекторъ, вотъ лишающiйся чувствъ Троилъ! Здесь другъ рядомъ съ другомъ распростертъ на кровавомъ ложе; другъ наноситъ другу невольную рану, а разнузданность одного губитъ столько другихъ существованiй! Еслибы обезумевшiй Прiамъ съумелъ обуздать похотливое желанiе своего сына, Троя изукрасилась бы потешными огнями въ честь победы, а не пылала бы, объятая пламенемъ пожара!"

Такъ Лукрецiя, полная состраданiя къ изображеннымъ художникомъ бедствiямъ Трои, залилась слезами, потому что горе, подобно тяжелому висящему колоколу, однажды приведенному въ движенiе, продолжаетъ звонить, повинуясь собственной своей тяжести, и достаточно ничтожнейшей силы, чтобы извлекать изъ него погребальные звуки. Такъ и Лукрецiя, приведенная въ движенiе, уныло вторитъ всемъ скорбямъ, начертаннымъ художникомъ, этому красками написанному горю. Она наделяетъ ихъ даромъ слова и заимствуетъ у нихъ выраженiя.

Она внимательно разсматриваетъ картину и проникается искреннею жалостью ко всемъ удрученнымъ страданiемъ. Наконецъ, на глаза ей попадается жалкая скованная личность, съ глубокимъ состраданiемъ смотрящая на фригiйскихъ пастуховъ. Хотя на лице этого человека и заметна тревога, но изъ-за нея сквозитъ тайное удовольствiе. Окруженный спутниками-простолюдинами онъ направляется къ Трое съ кроткимъ видомъ покорности, пренебрежительно относящейся ко всемъ его несчастiямъ.

Художникъ пустилъ въ ходъ все свое искусство, чтобы прикрыть личиною все затаенное вероломство этой личности и придать ей выраженiе невинности, скромную походку^ спокойный взглядъ, глаза, постоянно увлаженные состраданiемъ, высокое чело, которое переноситъ страданiя, не теряя ясности духа, щеки ни красныя, ни бледныя, но въ которыхъ оба эти оттенка слиты такъ, что излишнiй румянецъ не давалъ возможности подозревать эту личность въ преступленiи, а бледность не обличала тревогъ вероломной души.

Но словно закоренелый, искусившiйся въ притворстве демонъ, человекъ этотъ принималъ на себя такой честный видъ, прикрывавшiй его тайную злобу такою непроницаемою бронею, что никому не могло придти на мысль подозренiе, чтобы пресмыкающееся лукавство и клятвопреступленiе могли своими тучами омрачить такой лучезарный день, и чтобы адская гнусность могла грязнить собою такой безукоризненный, даже святой образъ.

были испепелить все великолепiе богатаго Илiона. Это крушенiе до того взволновало и огорчило небеса, что маленькiя неподвижныя звезды сорвались съ своихъ неизменныхъ местъ, когда разбилось то зеркало, въ которомъ оне отражались.

Внимательно разсматривая картину, Лукрецiя начала было ставить даровитому художнику въ вину его же громадныя способности. Она находила, что онъ впалъ въ ошибку, изобразивъ Синона въ такомъ виде, находя, что въ такой чарующей внешности не могла гнездиться такая безобразная душа. Продолжая еще и еще смотреть на этотъ образъ, она постепенно открывала въ этомъ честномъ лице выраженiе такой правдивости, что она стала даже уличать художника въ клевете.

"Не можсетъ бытъ", воскликнула она: - "чтобы столько лживости..." и готова была прибавить: - "таилось въ такихъ прекрасныхъ чертахъ!" Но вдругъ ей пришли на память черты Тарквинiя, и вместо отрицанiя съ ея устъ срывается подтвержденiе. Она изменила мненiе, и слова ея приняли такой смыслъ: - "Къ несчастью, слишкомъ возможно, "

"Именно такимъ же вкрадчивымъ, какимъ здесь изображенъ Синонъ, съ такимъ же яснымъ выраженiемъ тихой грусти и малой усталости, служащей последствiемъ или горя, или непосильныхъ трудовъ, во всеоружiи явился ко мне Тарквинiй. На лице его была та же личина внешней добродетели, хотя въ постыдной его душе кипели все внутреннiе пороки! Синонъ удостоился отъ Прiама такого же прiема, какой встретилъ у меня Тарквинiй, и вотъ такимъ-то образомъ пала и моя Троя!

"Смотрите, смотрите, какъ у внимательно слушающаго Прiама выступаютъ на глазахъ слезы, вызванныя притворными слезами Синона! О, Прiамъ, зачемъ, доживъ до старости, ты не набрался ума? Изъ-за каждой слезы, пролитой Синономъ, кто-нибудь изъ троянцевъ истекаетъ кровью! Его глаза мечутъ пламя; изъ нихъ течетъ несоленая вода. Те круглыя и блестящiя жемчужины, которыя вызываютъ въ тебе состраданiе - на самомъ деле мстительные снаряды, бросающiе въ городъ незаливаемый огонь, который спалитъ, несчастный Илiонъ.

Такiе дьяволы заимствуютъ свой внешнiй видъ у кромешнаго мрака ада. Подъ своею пылкою внешностью Синонъ ощущаетъ ледяную дрожь, и въ то-же время всепоглощающее пламя пожара тлеетъ подъ самою его холодностью. Обе стихiи только затемъ такъ плотно спаиваются въ его душе, чтобы обманывать глупцовъ и придавать имъ более смелости. Синонъ при содействiи лживыхъ своихъ слезъ такъ ловко завладеваетъ доверiемъ Прiама, что, благодаря имъ, находитъ возможность поджечь Трою"!

При этихъ словахъ, ею овладеваетъ такое изступленiе, что всякое терпенiе изгоняется изъ ея души. Она своими ногтями царапаетъ неодушевленнаго Синона, приравнивая его къ гнусному гостю, сделавшему ее ненавистной самой себе. Наконецъ, она останавливается и съ улыбкой восклицаетъ: - "Безумная я, безумная! отъ моихъ ногтей ему нисколько не больно, и наносимыя ему раны не делаютъ ему никакого вреда".

что и та, и другая приходятъ слишкомъ медленно. Какъ ни удручена она горемъ, сонъ слетаетъ къ ней очень редко, а для техъ, кто бодрствуетъ почти постоянно, время тянется еще медленнее.

Но Лукрецiя, не заметила, какъ протекло то время, которое она провела въ созерцанiи изображенныхъ художникомъ образовъ. Отъ ощущенiя своихъ страданiй ее отвлекла мысль о страданiяхъ постороннихъ, и она забывала собственныя муки, глядя на изображенное передъ нею подобiе мукъ. Мысль, что и другiе страдали и страдаютъ не менее насъ, если и несовсемъ насъ исцеляетъ, то несомненно приноситъ намъ иногда облегченiе.

Однако, усердный гонецъ успелъ темъ временемъ вернуться; вместе съ нимъ прiехалъ и его хозяинъ, въ сопровожденiи несколькихъ человекъ гостей. Коллатинъ нашелъ свою Лукрецiю, облеченною въ черныя, траурныя одежды. Вокругъ ея покрасневшихъ отъ слезъ глазъ онъ замечаетъ синеватые круги, изогнутые, какъ на небе радуга; эти влажные метеоры, появляясь среди разгневанныхъ стихiй, служатъ предвестниками новыхъ бурь, которымъ предстоитъ явиться на смену прежнимъ бурямъ.

Увидевъ, что на лице Лукрецiи запечатлена скорбь, доходящая до отчаянiя, мужъ съ изумленiемъ сталъ вглядываться въ ея, проникнутыя глубокою грустью, черты. Заплаканные глаза молодой женщины припухли отъ слезъ и были почти такъ-де красны, какъ кровь. Прежнiй яркiй румянецъ совсемъ поблекъ отъ невыносимой душевной тоски. У мужа не хватаетъ силъ спросить жену, что съ нею такое; оба неподвижно останавливаются другъ противъ друга, словно старые знакомые, которыхъ судьба свела вдали отъ дома, а почему это произошло - остается изумляющею ихъ загадкою.

Наконецъ, мужъ, взявъ ее за помертвевшую, холодную руку, завелъ съ нею такую речь: - "Какое несчастiе постигло тебя, что ты вся дрожишь? Радость моя, скажи, какое горе прогнало съ твоихъ ланитъ прежнiй, красивый ихъ румянецъ? Зачемъ оделась ты въ трауръ? Милая, дорогая, сними личину съ мрачной своей скорби; скажи, откуда происходитъ твое огорченiе, чтобы я получилъ возможность разогнать его".

вопросъ мужа, она собралась робко сообщить ему, какъ ея честь попала въ пленъ къ непрiятелю; мужъ и его благородные спутники приготовились выслушать ея слова съ напряженнымъ вниманiемъ.

И вотъ, бедный лебедь, притаясь въ своемъ прибрежномъ гнезде, запелъ унылую, предсмертную песню: - "Достаточно всего несколькихъ словъ", заговорила она: - "чтобы принесть тебе покаянiе въ гнусномъ насилiи, которому ничто не можетъ служить извиненiемъ. У меня теперь более страданiй въ душе, чемъ словъ на языке; описывать-же эти страданiя было бы слишкомъ долго. У беднаго моего усталаго голоса не хватитъ силъ передать ихъ во всехъ подробностяхъ.

"Поэтому пусть моя обязанность ограничится только этимъ заявленiемъ. Дорогой мужъ, въ твое отсутствiе явился чужой человекъ и завладелъ твоимъ ложамъ. Его голова касалась той подушки, къ которой ты имелъ обыкновенiе склонять усталую свою голову. Теперь вообрази все ужаснейшiя оскорбленiя, которыя могутъ быть нанесены женщине, все насилiя, которымъ она можетъ подвергнуться, и знай, что ихъ вынуждена была вынести твоя несчастная Лукрецiя!

"Въ мрачныхъ потемкахъ непроглядной ночи, вооруженный сверкающимъ мечемъ и съ светильникомъ въ рукахъ, прокрался къ моему ложу человекъ и сказалъ мне тихимъ голосомъ: - "Проснись, красавица-римлянка, и согласись разделитъ со мною любовь; если ты вздумаешь сопротивляться моимъ желанiямъ, я сегодня-же ночью и тебе, и твоимъ близкимъ, нанесу такое оскорбленiе, которое всехъ васъ покроетъ вечнымъ позоромъ!

"Если, - ты станешь противиться моей воле, я убью самаго отвратительнаго изъ твоихъ слугъ, а затемъ заколю и тебя; самъ-же стану клясться, будто засталъ васъ на месте преступленiя, когда вы предавались гнусному делу сладострастiя и тутъ-же убилъ обоихъ прелюбодеевъ. Такое деянiе покроетъ меня славою, а тебя вечнымъ позоромъ"!

"Отъ этихъ словъ меня бросило въ дрожь, и я принялась кричать. Тогда онъ приставилъ свой мечъ къ моему сердцу и сталъ клясться, что жизнь моя прекратится тотчасъ-же, если я произнесу еще хоть одно слово и не перенесу всего съ полнымъ терпенiемъ. Онъ уверялъ, что мой поступокъ не умретъ на скрижаляхъ летописей, и что въ великомъ Риме не забудется постыдная смерть Лукрецiи и ея холопа!

"Противникъ мой былъ силенъ, а у меня, несчастнаго; слабаго созданiя, страхъ отнималъ большую часть его небогатыхъ силъ. Кровожадный судья не давалъ мне говорить, ни одинъ даже самый убедительный доводъ не находилъ доступа къ его сердцу. Багряное сластолюбiе явилось свидетелемъ, клявшимся, будто жалкая моя красота пленила его взоры, а когда ограбленнымъ является судья, подсудимому не избегнуть смерти.

"О, научи меня, какъ мне оправдаться передъ самою собою; дай мне отыскать хоть такое убежище! Если грубая часть меня самой, тело, осквернено гнуснымъ насилiемъ, на моей чистой душе не сохранилось ни одного пятна; она-то, по крайней мере, никакому покушенiю не подверглась! Она никогда не давала согласiя стать сообщницей моей слабости и остается попрежнему безгрешной въ своемъ отравленномъ жилище"!

Смотрите! Несчастный и безнадежный человекъ, чья жизнь разбилась въ этомъ крушенiи, уныло понуривъ голову, голосомъ, подавляемымъ несчастiемъ, и безпомощно скрестивъ руки, силится вынудить свои бледныя, какъ воскъ, губы произнести въ ответъ хоть одно слово. Но все его старанiя напрасны: его же дыханiе поглощаетъ то, что готово было вырваться съ его дыханiемъ.

Какъ съ дикимъ ревомъ мчащiйся потокъ отъ следящаго за его теченiемъ взора сначала скрывается въ дугообразныхъ пролетахъ моста, но потомъ собственною же силою вынужденъ снова отхлынуть къ узкому отверстiю, придавшему ему такую страшную стремительность, и бешенно, ринувшись впередъ, обращается вспять съ одинаковою бешенною силою, такъ вздохи и страданiя Коллатина какъ будто стараются вызвать наружу взрывъ его отчаянiя, но затемъ, преграждая этому отчаянiю путь, вынуждаютъ его принять обратное движенiе.

Безмолвная скорбь любимаго и несчастнаго человека не ускользнула отъ вниманiя Лукрецiи; скорбь эта пробудила въ ней бездействовавшую ярость. "Дорогой супругъ, - воскликнула она: - "твое огорченiе придаетъ новую силу моимъ страданiямъ; отъ ливня потокъ не изсякаетъ. Твой сдержанный гневъ заставляетъ меня еще мучительнее чувствовать тяжесть собственнаго горя. Итакъ пусть окажется достаточнымъ слезъ, изливающихся изъ одной пары глазъ, чтобы потопить невыносимое горе.

"Именемъ нашей любви, именемъ той, которая умела такъ очаровывать тебя, когда ода еще была твоею Лукрецiею, молю тебя, выслушай меня теперь. Не медля ни минуты, отомсти тому, кто разомъ сделался и твоимъ врагомъ, и моимъ, и своимъ собственнымъ! Вообрази, будто покушенiе на мою жизнь еще не совершилось, и ты стараешься меня отъ него защитить. Помощь, которую ты можешь мне оказать, является слишкомъ поздно, но пусть, по крайней мере, умретъ изменникъ; оставлять злодеевъ безъ наказанiя, значитъ поощрять преступленiя!

"Однако, ранее, чемъ я назову этого мерзавца, - продолжала она, обращаясь къ лицамъ, прибывшимъ вместе съ Коллатиномъ: - поклянитесь мне честью, что вы безотлагательно отмстите тому, кто нанесъ мне такую жестокую обиду, потому что преследовать неправду вооруженною рукою - дело законное, достойное всякаго уваженiя. Каждый благородный воинъ, согласно даннымъ имъ обетамъ, обязанъ оказывать справедливость оскорбленнымъ женщинамъ."

Въ ответъ на эту мольбу, каждый изъ пристутствовавшихъ римлянъ съ благороднымъ рвенiемъ обещалъ оказать просившей ту помощь, на которую его обязывала честь и уваженiе къ женщинамъ. Они нетерпеливо ждали минуты, когда Лукрецiя сообщитъ имъ имя своего ненавистнаго врага. Однако, она еще не окончила своей тяжкой обязанности и отвечала пока отказомъ на ихъ желанiе узнать теперь-же имя обидчика. "О, говорите!" - воскликнула она: - какъ мне смыть съ себя то пятно, которое наложило на меня насилiе?

"Объясните мне, въ чемъ собственно состоитъ моя виyа, вина, совершить которую меня заставило стеченiе ужасныхъ обстоятельствъ. Можетъ-ли чистая моя душа сбросить съ себя незаслуженный позоръ и вступиться за свою поруганную честь? При какихъ условiяхъ могу я избавиться отъ такого несчастiя и оказаться оправданной? Даже отравленный источникъ можетъ быть очищенъ отъ яда; отчего и мне, подобно ему, не очиститься отъ невольнаго клейма?"

Въ ответъ на это, все единодушно заявили, что чистота ея души совершенно смываетъ ту грязь, которою запачкано было ея тело, а она съ безрадостною улыбкою отвернула въ сторону свое лицо, эту ландкарту, на которую горе и слезы наложили такую глубокую печать - "Нетъ, нетъ!" - сказала она, - никогда не дамъ я на будущее время ни одной женщине возможности ссылаться на мой примеръ, чтобы самой быть оправданной!"

Тогда съ такимъ глубокимъ вздохомъ, какъ будто ея сердце готово было разбиться, она произнесла имя Тарквинiя. "Это онъ! Это онъ!" воскликнула она, но бедный языкъ не въ силахъ былъ произнести ничего иного, кроме словъ: - "Это онъ!" Темъ не менее после множества возгласовъ и отлагательствъ, после множества подавленныхъ рыданiй и не меньшаго количества безплодныхъ и судорожныхъ попытокъ, она все-таки добавила: - "Это онъ, благородные римляне, онъ подталкиваетъ мою руку и заставляетъ меня нанести себе эту рану!"

Съ этими словами она вонзила себе въ ни въ чемъ невиноватую грудь лезвiе рокового ножа, и вместе съ темъ этимъ-же ударомъ освободила свою душу отъ той оскверненной темницы, где билась эта душа. Унылыми своими вздохами она завещала облакамъ свой крылатый духъ, а изъ ея раны вырвалась неумирающая жизнь, сокрушенная безпощаднымъ горемъ разбитаго существованiя.

И самъ Коллатинъ, и все прибывшiе съ нимъ римляне словно окаменели и растерянно безмолвствовали, при виде такого мрачнаго событiя. Тогда отецъ Лукрецiи, видя, что она обагрена кровью, бросился на трупъ самоубiйцы, а Брутъ вынулъ изъ пурпуроваго источника мечъ, бывшiй виновникомъ смерти молодой женщины, и пока рана отъ него освобождалась, кровь изъ нея хлынула еще сильнее, какъ слабое проявленiе мести, не находившее себе до техъ поръ исхода.

и обезлюдевшимъ, благодаря такому стремительному кровоизлiянiю. Одна часть крови осталась чистой и красной, тогда какъ другая, поруганная Тарквинiемъ, была совсемъ черною.

Около пятна черной и уже запекшейся крови образовался венчикъ, какъ-будто оплакивавшiй оскорбленiе, запятнавшее молодую женщину. Съ техъ поръ, какъ бы въ память несчастiй, обрушившихся на Лукрецiю, къ испорченой черной крови постоянно примешивается липкая влага, тогда какъ чистая кровь попрежнему остается румяной, словно краснея за такое проявленiе гнилости.

"О, дочь моя, дорогая моя! восклицалъ старикъ Лукрецiй: - та жизнь, которой ты только-что себя лишила, принадлежала мне! Если правда, что въ детяхъ живетъ образъ ихъ родителей, где-же я стану жить теперь, когда Лукрецiи уже нетъ более въ живыхъ? Не для этого родилась ты отъ меня. Если дети станутъ сходить въ могилу ранее своихъ родителей, не они будутъ нашими наследниками, а мы ихъ потомствомъ!

"Бедное, разбитое зеркало, какъ часто видалъ я въ миломъ твоемъ отраженiи мою помолодевшую старость! Но въ въ этомъ зеркале, еще недавно такомъ чистомъ и блестящемъ, а теперь обветшаломъ и потускневшемъ, я вижу только изношенный временемъ скелетъ. О, ты сорвала съ своихъ щекъ мое изображенiе и такъ помрачила красоту моего зеркала, что я уже более не въ состоянiи видеть то, чемъ я былъ когда-то.

"О, время, прерви свое теченiе, перестань существовать если перестаютъ жить те, кому следовало бы существовать. Неужто гнилая смерть имеетъ право торжествовать надъ сильными и оживлять жизнь немощнымъ и слабымъ? Старыя пчелы умираютъ и ихъ въ улье заменяютъ молодыя. Итакъ, живи, безконечно любимая Лукрецiя, воскресни. Пусть суждено будетъ тебе видеть смерть отца, а не ему быть свидетелемъ твоей смерти!"

Наконецъ, Коллатинъ очнулся, словно отъ сна и приказалъ Лукрецiю очистить место для его скорби. Тогда онъ падаетъ безъ чувствъ на похолодевшiй трупъ Лукрецiи, погружаетъ въ ея кровь бледное свое лицо и на несколько минуть кажется такимъ-же умершимъ, какъ и она. Однако, мужественный стыдъ заставилъ его придти въ себя, чтобы жить и отмстить за смерть жены.

Глубокая печаль, охватившая его душу, наложила печать молчанiя на его языкъ. Однако, черезъ несколько времени, языкъ этотъ, доведенный до вступленiя темъ, что немота лишаетъ его возможности произносить слова, облегчающiя гнетъ страданiя, началъ говорить; но слова, которыми онъ надеялся уврачевать свое сердце, звучатъ такъ слабо, смыслъ ихъ такъ теменъ, что никто не въ состоянiи разобрать того, что онъ говоритъ.

пока эта буря не разразилась дождемъ. Дождь, наконецъ, полилъ, и буря вздоховъ угомонилась. Тогда зять и отецъ, соперничая другъ съ другомъ, принялись проливать обильныя слезы, одинъ оплакивая жену, а другой дочь.

Одинъ требуетъ, чтобы ему возвратили ее, какъ его собственность, другой тоже заявляетъ на нее права, какъ на собственность, но ни тотъ, ни другой уже не въ состоянiи вернуть себе той, чьего возврата оба они добиваются такъ страстно. "Она моя!" восклицаетъ отецъ. "Нетъ, моя!" возражаетъ мужъ: - "Не отнимайте у моей скорби ея правъ! Пусть никто не смеетъ оплакивать ея кончину! Она всецело принадлежала мне, поэтому никто не имеетъ права оплакивать ее, кроме Коллатина!".

"Нетъ", возражаетъ Лукрецiй: - "она была обязана мне тою жизнью, которой сама-же лишила себя такъ преждевременно и въ такой горькiй часъ!" - "Увы! увы!" восклицаетъ Коллатинъ: - "она была моею женою! Л ею владелъ, и она уничтожила мое сокровище!" - "Дочь моя! Моя жена!" Вотъ те крики, которые наполняли окружный воздухъ, обвевавшiй трупъ Лукрецiи и въ свою очередь отвечавшiй: - "Дочь моя! Моя жена!"

При виде такого соревнованiя скорби, Брутъ, вырвавшiй мечъ изъ груди Лукрецiи, возвращаетъ своимъ умственнымъ способностямъ все ихъ гордыя украшенiя, все ихъ чувство собственнаго достоинства, какъ въ могиле, хороня въ ране Лукрецiи все свое притворное безумiе. Его за его шутки, за его сумасбродныя выходки римляне считали темъ-же, чемъ шуты бываютъ при дворахъ королей.

Но теперь, чтобы остановить потокъ слезъ, льющiйся изъ глазъ Коллатина, онъ срываетъ съ своего лица внешнюю личину, за которою таилась глубокая обдуманность, и снабжаетъ свой умъ долго скрываемымъ оружiемъ генiальности.

"Встань! - воскликнулъ онъ: - встань, оскорбленный римскiй гражданинъ! - воскликнулъ онъ Коллатину. Позволь неизведанному еще человеку, котораго все считали за глупца, за безумца, дать сегодня урокъ твоей, всемъ известной опытности.

"Подумай самъ, Коллатинъ, разве страданiя излечиваются страданiями, а раны врачуются ранами? Разве плачемъ исправишь то, что действительно плачевно? Разве, нанося удары самому себе, ты кому-нибудь отомстишь за ту обиду, изъ-за которой сердце твоей благородной жены истекаетъ теперь кровью? Такое ребяческое поведенiе только служитъ доказательствомъ душевной слабости. Твоя несчастная жена впала въ ту же ошибку, убивъ себя вместо того, чтобы убить своего врага.

"Доблестный римлянинъ, не погружай своего сердца въ разслабляющую росу слезъ. Нетъ, преклони вместе со мною колена и старайся съ своей стороны пробудить своими воззванiями римскихъ боговъ. Да позволятъ они, чтобы все мерзости, позорящiя самый Римъ, были, словно соръ, выметены могучими нашими руками съ ея величавыхъ улицъ!

"Клянусь Капитолiемъ, которому мы покланяемся, этою безгрешною кровью, поруганною такъ гнусно, светомъ этого лучезарнаго солнца, разливающаго съ небесъ потоки своихъ лучей, преумножающихъ богатства плодоносной земли, всеми правами нашей страны, на которыхъ зиждется могущество Рима, душою целомудренной Лукрецiи, только-что жаловавшейся намъ на нанесенную ей обиду и, наконецъ, вотъ этимъ окровавленнымъ мечомъ клянусь, что мы отомстимъ за смерть этой безупречно честной жены!"

Говоря это, онъ ударилъ себя рукою по груди и, въ подкрепленiе своего обета, поцеловалъ роковой мечъ, а затемъ предложилъ и другимъ дать тотъ же обетъ. Все внимали его словамъ съ величайшимъ удивленiемъ, и все безъ исключенiя преклонили колени къ земле. Брутъ еще разъ повторилъ только-что произнесенныя слова обета, и все поклялись сдержать его свято.

Тарквинiя. Все это было исполнено безъ малейшей потери времени, и римляне съ единодушнымъ восторгомъ приветствовали паденiе Тарквинiевъ, приговоренныхъ къ вечному изгнанiю.

"Лукрецiя" была внесена въ списки Stationers Hall подъ заглавiемъ: "Rapt of Lucrece" 9 мая 1594 года и была издана въ томъ же году книгопродавцемъ Гаррисономъ. Она имела блестящiй успехъ; она была издаваема много разъ: въ 1598, 1600, 1607, 1616, 1620 и 1632 гг. Въ изданiи 1616 года поэма разделена на 12 частей.

Въ "Лукрецiи" античный духъ совершенно отсутствуетъ; она вся переполнена эвфуизмами, бывшими въ моде въ конце XVI века въ Англiи. Она состоитъ изъ двухъ-сотъ шестидесяти пяти строфъ, по семи стиховъ въ каждой строфе. Такимъ образомъ, Шекспиру понадобилось 1855 стиховъ на разсказъ, которому Овидiй посвятилъ всего 140 строкъ, а Овидiй, какъ известно, далеко не славится своею краткостью. Но эта чрезвычайная растянутость не есть единственный недостатокъ "Лукрецiи". Риторика занимаетъ огромное место въ поэме; съ целью замаскировать отсутствiе мысли, является многословiе; на каждомъ шагу разсказъ прерывается прозаическими размышленiями. Тарквинiй, еще до своего преступленiя, въ 150 стихахъ обращается съ "справедливыми упреками къ своей преступной мысли". Лукрецiя, после преступленiя, совершеннаго надъ нею, громитъ въ 273 стихахъ Тарквинiя, Ночь, Время, Случай. Она вспоминаетъ, что у ней есть картина, изображающая Трою, осажденную греками, которые готовы уничтожить городъ, чтобы отомстить за похищенiе Елены. Это даетъ поэту случай описать картину, напомнить, - по Виргилiю, - измену Синона и сравнить несчастiя, угрожающiя всему роду Тарквинiевъ вследствiе изнасилованiя Лукрецiи, съ несчастiями рода Прiама вследствiе похищенiя Елены. Кроме того, мы здесь замечаемъ странную попытку заменить языкъ поэзiи языкомъ живописи, намъ на лицахъ людей то, что они чувствуютъ. Эти особенности манеры Кольриджъ объясняетъ следующимъ остроумнымъ образомъ: "Великiй инстинктъ, направлявшiй поэта на драматическое поприще, побуждалъ его найти замену того нагляднаго языка, того непрерывнаго вмешательства и комментарiя, которыя заключаются въ интонацiи, во взглядахъ, въ мимике и которыхъ въ своихъ драматическихъ произведенiяхъ онъ былъ вправе ожидать отъ актеровъ". Такое объясненiе, невидимому, решаетъ вопросъ, долгое время смущавшiй критиковъ: какимъ образомъ величайшiй драматическiй писатель въ своихъ первыхъ поэтическихъ опытахъ не обнаружилъ никакого драматическаго инстинкта, не создалъ въ своихъ поэмахъ никакого драматическаго положенiя? Очевидно, молодой поэтъ, когда сочинялъ свои поэмы, еще не подозревалъ въ себе таланта драматурга; по драматическiй инстинктъ у него и тогда уже былъ, только на первыхъ порахъ этотъ инстинктъ выразился фальшиво, не въ созданiи драматическаго положенiя, а въ замене интонацiи голоса, взгляда, мимики действующаго лица описанiемъ всего этого.

Принадлежность "Лукрецiи" перу Шекспира несомненна. Поэма была первоначально издана Томасомъ Торномъ вместе съ "Сонетами" и появилась въ 1609 году съ надписью: Вильямъ Шекспиръ. Не смотря на такое позднее свое появленiе (въ цветущiй перiодъ шекспировскаго генiя), эта поэма, очевидно, была написана гораздо раньше, вероятно, въ юности поэта. Она по всемъ признакамъ принадлежитъ къ первой манере Шекспира и на ней видно несомненно влiянiе итальянской литературы XV века, бывшей тогда въ большой моде въ Англiи. Стихи поэмы имеютъ совершенно тотъ же характеръ, что и стихи его первыхъ пьесъ; въ нихъ заметна та же метафоричность языка, тотъ же искусственный характеръ въ постройке фразы; однимъ словомъ въ "Лукрецiи" видна первая манера Шекспира. Съ начала XVII века языкъ Шекспира совершенно изменяется - упрощается и драматизируется. Типомъ первой манеры можно считать "Ромео и Джульетту"; а второй - "Короля Лира".

LXIX. Непереводимая игра словъ, заключаящаяся въ различныхъ значенiяхъ въ англiйскомъ языке слова - "colour" - цветъ, предлогъ, знамя и проч.