Лукреция

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лукреция (старая орфография)

достоинство моих стихов, внушает мне надежду, что они не будут вами отвергнуты. Все, что бы ни было написано мною, принадлежит вам, как част того целого, которое все безраздельно отдано вам. Если-бы я богаче был одарен природой, моя безпредельная преданность к вам имела большую-бы ценность. Но как ни мало мое значение, силы мои, так как оне есть, всецело посвящены вашей светлости.

При желании вам долгих дней жизни, преумноженных всевозможными радостями и неизменным счастием, остаюсь

Увлекаемый предательскими крыльями преступного желания, дыша одним только сладострастием, Тарквиний покидает римский лагерь, расположенный вокруг стен осажденной Ардеи, и мчится в Коллациум, тая в груди тот неиздающий света огонь, который, скрываясь под бледно-серым пеплом, скоро жгучим поясом охватит стан целомудренной Лукреции, безмерно любимой жены Коллатина.

"целомудренная" воспламенило такое неукротимое желание, а, быть может, также и неосторожность Коллатина, восхвалявшого накануне несравненный румянец и ослепительную белизну, торжественно сиявшие на небосклоне, его блаженства, где земные звезды могли поспорить с небесными светилами, и для него одного разливавшия свои чистые и ясные лучи.

Предъидущею ночью, пируя в палатке Тарквиния, Коллатин сам открыл, какому сокровищу он обязан своим счастием; он рассказал, какие несметные богатства ниспослали ему небеса в лице такой красивой подруги жизни. Он до того высоко ценил свое сокровище, что, послушав его, можно было подумать, будто сами цари и властелины, обладавшие несравненно большею славой, большею властью, едва-ли могли гордиться женами, подобными этой совершеннейшей женщине.

О, полное счастие, знакомое такому ограниченному числу смертных! Едва успеешь вкусить тебя, как ты уже исчезаешь, словно серебристая, утренняя роса от золотых лучей солнца! Да, блаженные эти мгновения улетают,умирают ранее, чем успели начаться на самом деле. Для чести и для красоты страстно сжимающия их объятия служат слишком слабою защитою против опасностей, переполняющих мир.

Красота сама умеет убеждать глаза людей и не нуждается в посредничестве посторонняго витии, да и зачем нужны восторженные похвалы там, где не имеющая себе подобной прелесть и так уже ярко бросается в глаза? Зачем понадобилось Коллатину во всеуслышание восхвалять свою безценную жемчужину, когда ему, напротив, следовало молчать о ней и тщательно скрывать от воровских глаз, что она исключительная его собственность.

Так-как у нас путь к сердцу нередко прокладывают уши, быть-может, самодовольные похвалы мужа изумительным прелестям Лукреции соблазнили гордого царского сына. Такое восторженное превознесение такого великолепного предмета, будто-бы не имеющого себе подобного, возбудило в надменном Тарквиние желание обладать этим предметом, именно потому, что личность, занимающая второстепенное положение, хвалится золотым своим счастием? неведомым лицам, поставленным более высоко?

погасить раскаленные уголья, горевшие в его груди. О, не в меру пылкая и обманчивая страстность, сокрушаемая леденящими укорами совести! - твоя преждевременная весна постоянно блекнет, достигнув поры полного расцвета.

По прибытии в Коллациум, вероломный царский сын встречает со стороны римлянки самый радушный прием; на её лице красота и добродетель как будто спорят о том, кому из них суждено блистательнее оправдать славу той, кому оне принадлежат. Когда добродетель проявляет свою гордость, красота скромно краснеет; когда-же красота начинает сознавать, насколько ее украшает румянец, добродетель с досадой покрывает его золото серебристою бледностью.

Но красота заявляет свои права и на чудную, покрывающую её лицо белизну, будто унаследованную от голубок Венеры, а добродетель взамен её требует себе красивого румянца красоты, которым она когда-то, в дни золотого века, позолотила серебристую бледность ланит, называя его их щитом, долженствующим служить этим щекам прикрытием, заменяющим румянцем белизну каждый раз, когда стыдливость подвергается через-чур дерзкому нападению.

Лицо Лукреции было гербовым щитом, разделенным на две части, из которых одна окрашена в алый цвет красоты, другая в белый цвет добродетели; ни одна окраска не преобладала над другою; обе оне, казалось, водворены были в своих правах с самого младенчества мира; но обе оне страдали честолюбием, и между ними нередко завязывалась борьба. Могущество обеих было велико в равной мере, поэтому оне нередко отвоевывали друг у друга престол.

Тарквиний с восторгом любовался этою безмолвною борьбою между лилиями и розами, происходившею на лице красавицы. Предательский взор римлянина часто вмешивался в благородные ряды воюющих, но, попав туда и боясь быть убитым во время ярого столкновения, он, трус побежденный и плененный, сдается то той, то другой армии, которые скорее предпочли бы оставить его на свободе, чем торжествовать над таким лживым противником.

даже нанес ей обиду, стараясь безплодными словами передать её прелесть, стоящую выше всяких описаний; поэтому Тарквиний, отдаваясь немому восторгу созерцания, пытался мысленно пополнить все пробелы описания.

Земная эта праведница, вызвавшая восторженное обожание у такого дьявола, нисколько не подозревала гнусных замыслов своего вероломного поклонника, потому что незагрязненная мысль редко подозревает других в злых умыслах. Птицы, еще незнакомые с птичьим клеем, не боятся скрытых силков; поэтому и царственный гость, ни одним знаком не выдававший своих дурных намерений, встретил у непорочной Лукреции самый радушный, самый почтительный прием.

Гость этот прикрывал свои намерения величием своего сана и прятал свои гнусные пороки в складках своего царского плаща. Ничто в его обращении не обличало в нем любострастных желаний; разве только изредка слишком сильное удивление, сказывавшееся в его глазах, свидетельствовало, что предлагаемое ему наслаждение далеко его не удовлетворило; что он, жалкий богач, находил убогою окружавшую его роскошь; что, уже пользуясь такими несметными сокровищами, он находил, что их все еще мало, и требовал еще большого.

Но Лукреция, не привыкшая, чтобы на нее устремлялись глаза посторонних, не могла схватить смысла красноречивых взглядов своего гостя, ни разобрать тех злокозненных тайн, ярко начертанных на прозрачных, как стекло, полях этой книги. Она не чувствовала никакой незнакомой приманки, не подозревала, что ей забрасывали опасную удочку. "Его глаза способны смотреть на свет", - вот единственное заключение, которое она вывела из полных сладострастия взглядов Тарквиния.

Тарквиний рассказывал ей про громкую славу, которую муж её стяжал на равнинах плодоносной Италии, осыпал горячими похвалами великое имя Коллатина, приобретшее громкую известность своею мужественною отвагою, своим иззубренным оружием, своими лаврами и победами. Радость её выражалась только тем, что она поднимала над головою руки и этим движением как-бы благодарила небеса за успехи своего мужа.

его неба, пока темная ночь - мать тревог и страха, - не окутала мир своим зловещим мраком и не заключила день в свою подземную темницу.

Тогда Тарквиний, притворяясь усталым и телесно, и умственно, попросил, чтобы ему указали предназначенное для него ложе; усталость свою он приписывал тому, что он после ужина провел часть ночи в разговорах с целомудренною Лукрециею. Теперь свинцовая тяжесть сна боролась в нем с силами жизни. Все предается покою; бодрствовать продолжают только воры, заботы и тревожные мысли.

Тарквиний тоже из числа бодрствующих. Лежа на постели, он перебирает в уме все опасности, сопряженные с исполнением его желания; однако, хотя шаткость его надежд и убеждает его воздержаться от покушения, он все-таки не изменяет своего намерения во что-бы то ни стало исполнить задуманное. Нередко именно кажущаяся невозможность выигрыша заставляет нас гнаться за выигрышем, и если ставкой в игре служит целое сокровище, нас ничто не заставит воздержаться от игры; если-бы затем грозила смерть, даже и она была-бы нам ни почем.

Часто люди, неумеющие обуздывать своих желаний, надеясь приобресть то, чего у них нет, безразсудно расточают то, что уже имеют; поэтому, вместо того, что-бы разбогатеть, они становятся еще беднее. Если-же иногда они кое-что выигрывают, самый этот выигрыш становится для них такой обузой, ведет к такому пресыщению, влечет за собою такия заботы, что эти люди во многом становятся беднее именно потому, что стали богаче.

что они постоянно заставляют нас жертвовать меньшим для достижения большого и даже иногда жертвовать всем, чтобы приобресть хоть что нибудь лишнее против того, что мы уже имеем. Один, ради чести, готов жертвовать жизнью среди изступленного бешенства битв; другой, ради богатства, жертвует честью, а часто самое это обогащение влечет за собою смерть и утрату всего, что имел.

В этих обманчивых расчетах, мы отказываемся оставаться тем, что мы есть, ради того, чем мы надеемся сделаться, и благодаря таким гнусным немощам, как честолюбие или корыстолюбие, мы, одержимые желанием приобрести большее, начинаем терзаться недостаточностью того, что уже имеем; поэтому, пренебрегая тем, что имеем, мы, по недостатку благоразумия, сводим к нулю то, что желаем приумножить.

Вот такой-то случайности готов подвергнуть себя обезумевший от страсти Тарквиний и для того, чтобы удовлетворить свое похотливое желание, пожертвовать честью; он не в силах побороть потребности погубить себя, ради себя-же самого. На кого-же полагаться, когда нельзя полагаться даже на самого себя? Возможно-ли требовать преданности от посторонних, когда мы сами отдаем себя на жертву клевете и навлекаем на себя ужасные несчастия?

Вот ночь украдкой накинула на время свой черный покров. Глаза смертных сомкнуты тяжелым сном; ни одна благоприятная звезда не разливает с небес своего света; не слышно никаких звуков, кроме возвещающих смерть криков сов и воя волков. Теперь наступает такая пора, когда волку удобнее всего неожиданно напасть на невинного ягненка; чистые мысли под влиянием мертвого сна бездействуют; только любострастие, да злодейство продолжают бодрствовать, чтобы пятнать и убивать.

о грозящей быть может беде, но честная осторожность, охваченная мрачными чарами сластолюбия, постоянно вынуждена отступать при каждом грубом ударе, наносимом ей силою лихорадочного желания.

Он слегка ударяет мечем по кремню и тем из холодного камня вызывает искру, помогающую ему тотчас-же зажечь восковой светильник, который должен служить отуманенному страстью зрению полярною звездою, и мысленно обращается к светильнику с такою речью: - "Как из этого холодного кремня я силою вызвал огонь, так силою-же заставлю Лукрецию склониться на мое желание".

Бледный от страха, он начинает размышлять об опасностях, сопряженных с его гнусным предприятием, и в его уме возникают прения о тех несчастиях, которые могут воспоследовать для него из исполнения этого предприятия. Затем, бросая презрительный взгляд на обнаженное оружие своей похоти, он обращается к своей преступной мысли с следующими вполне заслуженными упреками:

"Погаси свое пламя, яркий светильник, и не помогай своим сиянием омрачать непорочность той, чей лучезарный блеск далеко превосходит твой колеблющийся свет. Погасните так-же и вы, нечистые мысли, ранее чем своею грязью запятнаете божественное создание! Курите более чистый фимиам перед таким безгрешным алтарем! Пусть человечество с презрением отнесется к деянию, пятнающему, грязнящему снежно-белые ризы целомудренной любви!"

"Позор тебе, мужественное воинство! Позор тебе, сверкающее оружие! Какой мрачный стыд для гробницы моих предков!.. В тебе, безбожный проступок, сливаются воедино все гнуснейшия злодеяния! Не стыд-ли, что воинственный сын битв становится рабом сластолюбивой страсти? Истинное мужество должно относиться к себе с истинным-же уважением. Мой проступок так гадок, так низок, что он в виде клейма сохранится на моем челе".

"О, да! после того даже, когда я умру, память о моем гнусном поступке переживет меня и будет грязным пятном омрачать золотой блеск моего гербового' щита. Летописцы придумают какой-нибудь повод, чтобы огласить на весь мир мою безумную страсть, покроют позором мое имя, и потомки мои, сами заклейменные моим безславием, проклянут мои кости и не сочтут за грех желание, чтобы их предок никогда не существовал".

"Что выиграю я, если достигну того, чего добиваюсь? Что такое мое стремление, как не мечта, не движение воздуха, не пена мимолетной радости, не миг блаженства, за который приходится платиться целыми неделями тоски и страдания или променивать вечность на ничтожную безделку? Кто-же станет губить целую лозу, чтобы воспользоваться одною кистью винограда? Где найдется тот безсмысленный нищий, который из-за одного удовольствия притронуться к короне, согласится тут-же на месте пасть мертвым от удара тяжелого скипетра?"

"Если бы Коллатнну приснились мои замыслы, разве он не проснулся бы и, пылая отчаянною яростью, стремглав но примчался бы сюда, чтобы предупредить гнусные последствия моего намерения, то-есть, чтобы не допустить осады его супружеского ложа, этого позора молодости, этого горя разумного человека, этой смерти добродетели, этого вечно живущого стыда, которые, благодаря преступлению, несмываемым пятном ложатся на честного человека?"

"Какое извинение отыщет мое воображение, когда меня станут обвинять в таком черном поступке? Разве язык мой не онемеет, разве не станут трепетать мои некрепки сочленения, разве глаза мои не перестанут видеть, разве не прекратятся биения моего предательского сердца? Как-бы велико ни было преступление, укоры совести все-таки значительно его превосходят. С этими укорами бороться невозможно; от них никуда не уйдешь; от них только умираешь, как трус, дрожа от ужаса".

"Если бы Коллатин, вместо того чтобы быть мне преданным другом, убил моего сына или отца, мое страстное желание обладать его женою могло бы приводить себе в извинение потребность отомстить, воздать горем за горе; но так-как он мне и родственник, и друг, моему проступку не найдется извинений и моему позору не будет конца".

"Мне не избегнуть позора... Да, если совершившееся деяние сделается известным всем... мой проступок будет казаться отвратительным!.. Однако, почему-же? Разве чувство любви само по себе отвратительно? Я-же намерен только молить её любви, но она не принадлежит сама себе. Отказ, упреки - вот самое худшее, что меня ожидает. Моя воля тверда, непоколебима; слабому возражению её не одолеть. Тот, кого могут остановить наставления и прописные нравоучения старика, способен пугаться расписанного ковра!"

Вот та борьба, которая происходила в святотатственной душе Тарквнния между холодным сознанием и жгучею волею. Зло, наконец, одерживает в нем верх: он отгоняет от себя добрые мысли и всячески начинает оправдывать и поощрять свои грубые стремления. Этим все, что имело на него честное влияние, сокрушено в один миг, и все злое овладевает им так сильно, что даже гнуснейший проступок начинает казаться ему доблестным деянием.

"Она ласково взяла меня за руку", говорит он сам себе: - "и так тревожно смотрела мне в жадно устремленные на нее глаза, словно она чего-то от меня ожидала, словно боялась, что я привез из римского стана какие-нибудь ужасные известия, касающияся её мужа. Какой чудный румянец вызывала тревога на её лице! Сперва она казалась яркою розой, положенною на белоснежную ткань, а потом, когда роза была устранена, красавица начала казаться такою-же незапятнанною белою, как сама ткань".

"Как сильно, под влиянием законной боязни, дрожала её рука, заключенная в моей руке, и перестала трепетать только тогда, когда страх разсеялся, то-есть, когда оказалось, что Коллатин здрав и невредим. Потом на устах её появилась такая чарующая улыбка, что Нарцис, увидав ее, но подумал бы топиться из-за любви к самому себе".

"Зачем же, если так, искать мне объяснений или оправданий своему поступку? Когда говорит красота, все витии немеют. Только жалкие и слабодушные люди способны терзаться укорами совести по совершении ничтожного проступка. Любовь не может процветать в сердцах, пугающихся теней. Любовь - мой вождь; этот вождь руководит мною; когда развевается его великолепное знамя, даже трусы - и те без страха идут в бой".

"В таком случае, прочь от меня, малодушный страх! Уймитесь, колебания! Пусть осторожность и благоразумие служат спутниками возрасту седых волос и морщин! Мое сердце никогда не будет противиться моим главам. Суровый вид и глубокия размышления приличны мудрецу, но я, играющий молодую роль, гоню их со сцены. Желание - мой кормчий, а красота - та цель, та добыча, к которой я стремлюсь. Кто-же побоится крушения, когда представляется возможность завладеть таким сокровищем?"

пробирается вперед; душа его переполнена и гнусною надеждою, и жгучей неуверенностью. Надежда и неуверенность - обе служанки дурного хозяина, - до того смущают его своими противоречивыми подстрекательствами, что он попеременно склоняется то на сторону мира, то на сторону воинственного вторжения.

В его воображении возникает образ божественной Лукреции, а рядом с нею образ Коллатина. Взгляд, который он устремляет на Лукрецию, приводит в смятение его разсудок; взгляд, направленный на её мужа, как более безгрешный, советуя не поддаваться вероломному созерцанию, прибегая во имя добродетели к его сердцу, старается: внушить ему более целомудренные мысли; однако испорченное сердце римлянина склоняется в худшую сторону.

Он старается внутренно раздражить свои раболепные силы; сладостный вид властелина им льстит, и оне, тесно ютясь в нем, как в часе минуты, увеличивают его желание выше всякой меры. Их гордость возрастает до такой степени, что оне ему, своему вождю, выплачивают более раболепную дань, чем та, какой от них требовалось. Так, влекомый проклятою страстью, знатный римлянин направляется к ложу Лукреции.

Он один за другим взламывает замки, становящиеся преградами между его желанием и спальней Лукреции, и они уступают его усилиям. Но, отворяясь, двери, возмущенные дерзким покушением, скрипят и тем вынуждают вооруженного отмычкой вора действовать более осторожно. Дверь задевает порог, как-бы нарочно затем, чтобы предупредить о приходе похитителя; ночные бродяги ласки, увидав его, начинают пищать; оне пугают его, но он, хоть и охваченный страхом, все-таки продолжает идти далее.

его лицо дымом, задувая на мгновение путеводный его свет. Но из его горячей груди, разжигаемой необузданным желанием, вырывается поток воздуха и противоположным своим направлением снова оживляет пламя.

Пока он при этом свете все шел и шел далее, ему на глаза попалась валявшаяся на цыновке перчатка Лукреции, в которую воткнута была иголка. Он наклонился к находке и, когда хотел поднять ее, уколол себе иголкою палец. Эта перчатка своим уколом как будто говорила ему: - "Я создана не для сладострастных забав; вернись скорее назад; ты видишь, что даже самые наряды моей госпожи целомудренны".

Однако, мелкия эти препятствия не в силах его остановить. Он придает им самый худший смысл. Двери, ветер, перчатка, тщетно пытавшиеся задержать его, для него только случайные подробности предприятия и что-то в роде тех препон, которые удерживают часы, замедляя их движение, пока каждая минута не выплатила должной дани каждому часу.

"Так, так", говорил он себе: - "эти мелкия проволочки тоже, что мелкие морозы, задерживающие полное водворение весны и тем, придавая новую прелесть обновлению природы, подают озадаченным птицам лишний повод распевать песни. Никакое сокровище не дается даром; все оплачивается трудом; каждому торговцу-мореходу, прежде чем с своими богатствами причалить к родной пристани, приходится бояться и громадных скал, и свирепых бурь, кровожадных морских разбойников, подводных камней и песчаных мелей".

Наконец, он добрался до двери, отделяющей его от того, что он считал небесами своих мыслей. Одна только уступчивая щеколда преграждает ему путь к божественному предмету, к которому он стремится. Безбожные мечты до того отуманили его разсудок, что он принимается молиться за успех своего предприятия, как будто небеса способны помогать совершению гнусного преступления.

Но среди своей безплодной молитвы, в ту самую минуту, когда он взывал к безсмертным силам помочь ему овладеть красотою, к которой стремились все его мрачные помыслы, и не покинуть его в торжественный миг достижения желаемого, его вдруг бросило в дрожь, - "Мне придется растлить ее!" говорит он себе: - "и те вечные небесные силы, к которым я обращаюсь с мольбою об успехе, смотрят с отвращением на такого рода посягательства; как-же оне станут помогать мне достигнуть желаемого?"

"Если так, пусть любовь и счастие будут моими божествами и моими руководителями! Мою волю поддерживает твердая решимость. Мы до тех пор не более как мечты, пока оне не проявят себя в действии. Самый черный грех смывается при помощи отпущения; лед боязни тает от огня любви. Глаз небес зажмурился, а туманы ночи прикрывают позор, сопряженный с таким несравненным наслаждением!"

Проговорив это мысленно, он преступною рукою отвернул щеколду и коленом отворил настежь дверь. Голубка, которою стремится овладеть ночная сова, спит глубоким сном; так измена достигает своей цели ранее, чем успели изобличить изменника. Каждый, кто увидит змею, сторожащую добычу, остерегается, но ничего не опасающаяся Лукреция, погруженная в сладкий сон, не может защищаться против смертоносного жала злоумышленника и вся находится в его власти.

пагубным советам вероломства, скоро отдаст руке приказание откинуть облако, за которым скрывается серебристая луна.

Лучезарное солнце, выглянув из-за туч, ослепляет наше зрение своими пламенными лучами. Точно так-же и глаза Тарквиния невольно замигали, когда, откинув занавеску, он увидал перед собою такое изобилие яркого света. Что-же так сильно поразило его: - открывшееся перед ним ослепительное видение, или в душе его заговорил остаток совести? Как-бы то ни было, а ослепленные глаза его невольно зажмурились.

О, зачем эти глаза не погибли в своей мрачной темнице? На этом остановилось бы и преступление знатного римлянина, и Коллатин еще мог-бы находить счастие рядом с Лукрецией на брачном ложе, сохранившем свою чистоту. Однако, глазам злоумышленника суждено было раскрыться снова, чтобы расторгнуть этот благословенный союз, а непорочная Лукреция, чтобы удовлетворить любопытство этих глаз, вынуждена пожертвовать своими радостями, своею жизнью, всем своим счастием в этом мире.

Лилейная её рука, под напоминающею розу щекою, покоится на подушке, как-бы лаская ее, а раздраженная подушка разделяется пополам, поднимаясь с обеих сторон, как-бы за тем, чтобы каждая из этих сторон могла в равной степени насладиться блаженством. Между двумя этими возвышениями, как в могиле, приютилась голова красавицы, словно священный монумент, воздвигнутый, чтобы возбуждать восторг и благоговение в непосвященных и далеко не безгрешных взорах.

Другая прелестная рука её лежала поверх зеленого одеяла и своею чудной белизной напоминала апрельскую маргаритку, расцветшую среди свежей весенней муравы, а влажные перлы, которыми усыпана была эта рука, похожи были на капли вечерней росы. Глаза её, словно ноготки, сомкнули свои блестящие венчики и тихо покоились под темным пологом в ожидании той минуты, когда для них настанет пора раскрыться снова, чтобы служить украшением для дневного света.

Её волосы, подобные золотым нитям, словно играя, приходили в движение от её дыхания, и, скромные сластолюбцы! О, сластолюбивая скромность! Они разом являлись и представителями торжествующей жизни среди мрачных пределов смерти, и угрюмыми вестниками, своими темными красками напоминающими о скоротечности земной жизни. Между жизнью и смертью во время сна являюсь такое чудное согласие, что казалось, будто оне более не соперницы между собою и будто первая жила во второй, а вторая в первой.

Перси её, словно два полушария из слоновой кости с голубоватыми каймами, похожи были на два девственных, никем еще непокоренных мира, не знавших иного ярма, кроме того, который налагает законный их властелин, но ему они подчинялись с полной готовностью и служили верой и правдой. Эти миры вызывают в Тарквиние новое честолюбие; мрачный похититель намеревается свергнуть ст этого чудного трона законного его владельца.

На чем-бы ни останавливался его взор, он всюду находил пищу для наслаждения; все, что он видел, возбуждало в нем преступные желания. То, что находилось перед ним, только придавало еще более устойчивости его страсти, а он до утомления напрягал свое зрение, заставляя его упиваться тем, что вызывало в нем слишком необузданное желание. Он с восторгом, даже более, чем с восторгом, любовался синеватыми жилками, алебастровою белизною кожи, коралловыми губами и ямочкой на белом, как снег, подбородке.

Как довольный своею победою свирепый лев, когда терзавший его голод утолен, играет своею жертвою, так поступал и Тарквиний, стоявший около спавшей красавицы; восторг, который он ощущал при виде того, что было доступно его взгляду, сдерживал ныл его страстной похоти; да, сдерживал, но не укрощал её совершенно, потому что, находясь так близко от нея, его взгляд, на несколько мгновений отдаливший окончательный взрыв его желаний, скоро стал еще сильнее разжигать в его крови, переливавшейся по его жилам, огонь искушения.

не обращая внимания ни на детския слезы, ни на стоны матерей. Вздувшись от переполняющого их желания, они только ожидают благоприятной минуты для нападения. Скоро сердце, усиленно забив тревогу, подает им знак, что время для приступа настало, и что они могут поступать, как им заблагоразсудится.

Его сердце, словно барабан, придает храбрости его сверкающим глазам; глаза его передают приказание руке, а рука, гордясь такою честью и вся влажная от напряженного желания, протягивается вперед, чтобы коснуться обнаженной груди Лукреции, до самого сердца её владений. Пока его рука восходила на один из этих холмов, кровь из пестривших его синеватых жилок отхлынула, покинув свои круглые башенки и оставляя их беззащитными.

Кровь из них направляется в то святилище, где мирно спит их властительница и госпожа, предупреждает о готовящемся страшном нападении и приводит ее в ужас своими смутными возгласами. Она, совершенно растерянная, внезапно отворяет до тех пор крепко сомкнутые веки и робко решается посмотреть, откуда происходит такое смятение? и ей тотчас-же бросается в глаза ослепляющий ее резкий свет и смрадный дым светильника.

Вообразите себе робкое создание, спавшее глубоким сном среди могильной темноты и вдруг, разбуженное страшным видением; жалкому этому созданию кажется, будто перед ним явился загробный призрак, своим зловещим видом повергший в дрожь все его члены. Какой ужас! Однако, Лукреция, еще более достойная сострадания, при своем внезапном пробуждении видит перед собою не призрак, а живое существо, вполне оправдывающее её испуг.

принимающие все новые, ужасающие образы. Видения эти созданы её ослабевшим мозгом, который, раздраженный тем, что глаза отступают перед светом, заставляет еще более страшных призраков преследовать их во мраке.

Рука Тарквиния, этот безжалостный стенолом, старающийся расшатать такую сооруженную из слоновой кости твердыню, все еще лежала на обнаженной груди Лукреции. Эта рука касалась самого сердца несчастной женщины, в отчаянии колотившагося так сильно, как будто оно хотело уничтожить себя самого и, то вздымаясь, то опускаясь, заставляло дрожать руку святотатца. Это еще более возбудило ярость Тарквиния. В нем исчезла всякая жалость, он готов сделать в стене пролом и через него проникнуть в желанную чудную местность.

Сперва его язык зазвучал словно гром трубы, вызывающий противника для переговоров. Полуживая от страха противница приподнимает над белою простынею свой еще более белый подбородок, чтобы узнать причину такого неожиданного призыва; незванный посетитель старается объяснить эту причину безмолвным движением руки; но она, разразившись громкими возгласами и мольбами, настаивает, чтобы он объяснил, что побуждает его решиться на такое гнусное покушение?

"Самый цвет твоего лица" - отвечает он: - "заставляющий лилию бледнеть от досады, а алую розу краснеть от стыда, служит мне оправданием и поясняет тебе, за что я тебя полюбил. Вот причина, вынудившая меня подвергнуть приступу твою никому еще не сдававшуюся крепость. Виновата в этом ты сама, потому что твои глаза предательски заставили меня желать овладеть тобою.

"Если Ты вздумаешь сердиться на меня, предупреждаю, что твоя-же собственная красота разставила тебе сегодня ночью эту ловушку. Теперь ты должна безпрекословно подчиниться моему желанию. Мое желание избрало тебя, чтобы дать мне познать всю полноту земного блаженства. Я сделал все, что мог, чтобы победить себя, но по мере того, как укоры совести и разсудка умерщвляли мою плоть, ее оживлял блеск твоей красоты.

"Я предвижу те беды, которые повлечет за собою мое покушение, и знаю, как остры шипы, защищающие расцветающую розу; знаю так-же, что жало оберегает мед. Все эти доводы уже заранее представляло мне размышление, но мое желание к ним глухо: оно слушается только дружественных советов. Глаза у него существуют только для того, чтобы восторгаться красотою, и оно, забывая и законы, и долг, сходит с ума от того, что видит.

"Я в глубине своей души взвесил силу оскорблений, позора и страданий, которые я вызову на свет, но ничто не в состоянии остановить страсть в её бурном движении, ни удержать слепой ярости его порывов. Я знаю, что должно воспоследовать из моего проступка: - слезы раскаяния, постыдное унижение, презрение и смертельная ненависть. Тем не менее, как ни гнусен мой замысел, я твердо решился его исполнить!".

Проговорив это, он поднял над её головою свой римский меч, который подобен был парящему в воздухе соколу, покрывающему жертву тенью своих распростертых крыльев и грозящему заклевать ее своим изогнутым клювом, если она сделает малейшую попытку от него ускользнуть. Так под дерзкой угрозой меча лежала распростертая на ложе безпомощная Лукреция, дрожа всем телом, внимая словам Тарквиния, словно перепуганная пташка, заслышав звон соколиных бубенчиков.

"Лукреция", - говорил он: - "ты должна быть моею сегодня-же ночью! Если ты станешь отталкивать меня, я силою добьюсь своего, так-как я твердо решился убить тебя в постели, а потом я убью кого-нибудь из твоих рабов и, - чтобы разом лишить тебя и жизни, и чести, заключу убитого в твои объятия и буду говорить, даже клясться, будто убил за то, что застал вас в то время, когда ты его целовала.

"Таким образом на твоего пережившого тебя мужа будут обращены все взоры, и сам он сделается мишенью для самых язвительных насмешек. Твои родные поникнут головою под тяжестью позора, а дети твои, лишенные имени, будут считаться незаконными. Что-же касается тебя самой, будущия поколения воспоют твою смерть в самых оскорбительных стихах".

"Если-же ты уступишь моим желаниям, я останусь тайным твоим другом. Неизвестная никому вина - тоже, что мысль, не приведенная в исполнение. Легкий проступок, совершенный ради большого блага, считается совершенно законною ловкостью. Нередко ядовитое растение, соединенное с другим растением безвредным, не только теряет свое губительное свойство, но эта смесь приобретает даже целебную силу.

"Итак, ради твоего мужа и твоих детей, склонись на мои мольбы; вместо состояния, не оставляй им в наследие позора, которого ничем не искупишь пятна, которого ничем не смоешь. Оно окажется более упорным, более позорным, чем самое клеймо, налагаемое на рабов, и чем родинка на теле новорожденного, потому чтоб тех клеймах, с которыми люди рождаются, виновата природа, а не их дурные поступки".

безлюдном месте, где не существует законов, взывает с мольбою к кровожадному хищнику, но он, не обращая никакого внимания на права кротости, послушен одному только своему гнусному желанию.

Когда черная туча угрожает миру, окутывая его своими темными испарениями, из незримых недр земли поднимается благотворный ветерок и устраняет грозные пары, своим сопротивлением не дозволяя туче немедленно опуститься на землю. Так и голос Лукреции задерживает святотатственную ярость Тарквиния, и он зажмуривает глаза, как свирепый Плутон, слушающий Орфея.

Тем не менее, этот отвратительный, бродящий по ночам кот только играет слабою мышкою, трепещущею под его крепкою лапой. Безпомощное, отчаянное положение Лукреции дает новую пищу его ястребиной ярости, этой всепоглощающей пропасти, которой ничто не может наполнить. Ухо слышит мольбы, но эти мольбы не в силах проникнуть в его сердце. Хотя дожди продолбят даже самый мрамор, но слезы делают сладострастие еще тверже и грубее.

Нередко прерывает она нить того, что говорит, и речь её до того отрывчата, что она, ранее, чем окончить фразу, должна не раз начинать ее с-изнова.

Она от имени великого, всемогущого Юпитера, от имени чести, благородства, обетов искренной дружбы, своих слез, обильными потоками струящихся из её глаз, любви своей к мужу, святых законов человеколюбия, любви к ближнему, свойственной большинству людей, земли и неба со всеми их силами, со всем их могуществом, умоляет его вернуться к временно приготовленному для него ложу и быть покорным чести, а не постыдному желанию.

"О"! говорит она: - "не плати за гостеприимство тою гнусною ценою, какою ты задумал! Не грязни того источника, который утолил твою жажду! Не совершай непоправимого злодеяния и откажись от своей преступной цели ранее, чем ты приступишь к её достижению. Не достоин славы тот лесной охотник, который напрягает свой лук только против слабых, беззащитных ланей!

"Вспомни, мой муж тебе друг; пощади меня хоть ради привязанности к нему! Ты сам велик, поэтому оставь меня хоть из-за любви к самому себе! Сама я - созданье слабое; не разставляй-же мне сетей! Ты не кажешься рожденным для обмана; не будь-же обманщиком относительно меня. Вихрь моих вздохов прибегает к напряженным усилиям, чтобы удалить тебя от меня! Если мужчина был когда-либо растроган стонами женщины, тронься и ты моими слезами, моими вздохами, моими рыданиями!

"Обгоняя друг друга, они, словно волны разсвирепевшого океана, бьются о твое безчувственное, как утес, сердце, в надежде своею несмолкающею мольбою смягчить этот грозный подводный камень; так разбитые на мелкия части камни сами тают в воде. Если у тебя в груди сердце, а не камень, почувствуй жалость к моим слезам; пусть оне пробудят в тебе сострадание! Кроткое сострадание проникает даже сквозь запертые железные ворота!

"Я приняла тебя, вообразив, что ко мне приехал Тарквиний; неужто ты только затем принял его образ, чтобы нанесть ему жестокое оскорбление? Я обращаюсь с жалобой ко всем небесным силам; ты оскорбляешь его честь, позоришь его царственное имя. Ты не то, чем стараешься казаться или, по крайней мере, ты не кажешься тем, что ты есть. На вид ты не царь, не бог, потому что цари и боги должны уметь управлять всем и всеми, в том числе и самими собою.

"В каком позоре погрязнешь ты, когда настанет старость, если твои пороки распустились уже так полно еще ранее, чем наступил для тебя полный расцвет весны? Если, не войдя еще на престол, ты решаешься наносить такия оскорбления, чем-же явишься ты, когда сделаешься царем? Помни: - если обиды, нанесенные даже рукою вассала, не могут быть стерты, то, тем более, проступки царей не могут быть погребены в грязи.

"После такого гнусного деяния, ты только при помощи устрашения будешь в состоянии требовать к себе любви. Тебе придется мириться с самыми отвратительными злодеями, когда они укажут тебе, что все их преступления таятся и в тебе. Чтобы предупредить осуществление чего-либо подобного, откажись от своего намерения, потому что лица царственного происхождения служат зеркалом, школой, книгой, по которым глаза подданных научаются читать и смотреть.

"Ужели ты захочешь быть школою, в которой научаются разврату? Неужто в такой книге, как ты, подданным придется вычитывать только примеры всевозможных мерзостей? Неужто ты захочешь быть зеркалом, в котором твой народ будет видеть поощрение на всякия преступления, открытый лист для стяжания худой славы, а, ведь, это заклеймит твое имя неизгладимым безславием! Ты вступаешься за гнусность против безсмертной славы, а из своей доброй славы делаешь сводню.

"Дано тебе право управлять другими? Если так, во имя давшого тебе это право, начни с того, чтобы, как честный человек, управлять мятежными своими страстями. Не обнажай своего меча, чтобы защищать несправедливость, потому что самый мечь вручен был тебе затем, чтобы вырывать ее с корнем. Как будешь ты в состоянии исполнять свой царственный долг, зная за собою в прошлом такой гнусный проступок. Каждый самый омерзительный злодей будет, ведь, в праве ответить, что он, если и впал в преступление, то исключительно потому, что ты показал ему туда дорогу.

"Подумай сам: еслибы ты увидал, как другой совершит то гнусное дело, которое готовь совершить ты сам, каким омерзительным показалось-бы тебе такое зрелище. Люди редко видят собственные свои ошибки; пристрастное отношение к себе заставляет их подавлять в себе голос совести. Еслибы такой-же проступок, какой готов совершить ты, совершил твой ближний, ты вину его счел-бы достойной смертной казни. О, как глубоко грязнуть в позоре те, которые отворачивают глаза от собственных злодеяний!

"О, к тебе, к тебе простираются с мольбою мои руки! Гони прочь от себя соблазняющия желания, советующия тебе прибегнуть к силе! Умоляю тебя, призови обратно изгнанное царское величие; пусть исчезнут обольщающия тебя мысли, и оно вернется снова! Благородное уважение к себе поможет тебе обуздать вероломное желание; оно отгонит от твоих глаз ослепляющее их темное облако. Тогда ты ясно увидишь свое положение, и это внушит тебе сострадание ко мне!"

"Довольно!" воскликнул Тарквиний: - "неукротимый поток моих желаний не обратится вспять от твоих слов; напротив, препятствия заставляют его вздыматься все выше и выше! Небольшое пламя погасить не трудно, но с разгоревшимся пожаром справиться не так легко; самый ветер раздувает в нем бешенную ярость. Мелкие потоки, ежедневно приносящие дань своему горькому властелину, вливают в него пресную воду, увеличивают в нем только количество воды, но вкуса его не изменяют".

"Ты сам", сказала она; - "предназначенный быть царем, такой-же океан. Вот, в твою неизмеримую пучину низвергаются мрачное любострастье, безчестие, подлость, разнузданность; все оне стараются загрязнить собою кровь, текущую в твоих жилах. Если все эти растлевающие ручьи пагубно подействуют на твою добродетель, ты сам увидишь, как твой океан не только не поглотить потоков грязи, но сам безследно утонет на дне грязной лужи.

"Таким образом гнуснейшие рабы сделаются царями, а сам ты превратишься в раба этих рабов; унизив свое благородство, ты только возвеличишь их низость; ты сделаешься их жизнью, а они станут твоею могилою; их безславие будет источником твоего позора, а он источником их славы. Люди второстепенные не должны-бы затмевать стоящих на высоте величия. Не могучий кедр пресмыкается у ног ничтожных кустарников, но скромные кустарники блекнут у ног кедра.

"Пуст-же твои мысли будут верными подданными твоего сана"... "Довольно!" - перебил ее Тарквиний: - "Клянусь небом, я более не намерен тебя слушать! Согласись отвечать на мою любовь; иначе изступленная ненависть займет место робкого прикосновения любви, и я грубо дам тебе себя знать! Я все-таки воспользуюсь тобою, а когда это будет сделано, отнесу тебя на грязную постель какого-нибудь гнусного холопа, чтобы и его приобщить к твоему позорному унижению!"

Проговорив это, он подошвою ступни задушил пламя светильника, так как свет и сластолюбивая похоть - смертельные между собою враги. Злодеяние, окутанное мраком слепой ночи, потому и становится еще более самовластным, что оно невидимо. Волк захватил свою добычу; несчастный ягненок до тех пор издает жалобные вопли, пока его белое руно, заглушая его голос, не похоронит его стонов в мягких складках его-же собственных губ.

Затем Тарквиний, употребляя в дело надетое на ней ночное белье, затыкает им рот несчастной, чтобы заглушить её жалобные вопли, и освежает свое воспламененное лицо самыми чистыми, самыми безгрешными слезами, когда-либо вызванными из скромных глаз мучительным страданием. Естественное-ли дело, чтобы настойчивое сластолюбие пятнало такое чистое ложе? Если-бы возможно было слезами смыть это пятно, потоки этих слез ни на минуту не перестали-бы струиться по щекам Лукреции.

неминуемо должны последовать целые месяцы горя; горячее желание превращается в холодное отвращение. У чистого целомудрия отнято его сокровище, а укравшее его распутство стало от этого еще беднее, еще несчастнее.

Взгляните, как не в меру раскормленные ищейки или ожиревший от слишком обильной пищи сокол, потеряв чутье и быстроту полета, медленно и лениво преследуют добычу или даже совсем оставляют ее без внимания, меж тем как сама природа наделила их способностью жадно стремиться к этому наслаждению. Так и до сыта насладившемуся в эту ночь Тарквинию не по себе. Необыкновенно приятная сытость, окисляемая желудочным соком, уничтожила желание, поддерживаемое гнусною прожорливостью.

О, пучина преступления, тебя не в силах понять даже неизмеримая глубина мысли, не в силах себе представить спокойно и ясно настроенное воображение! Пьяная похоть, ранее чем увидать свое безобразие, должна изрыгнуть из себя то, чем она пресытилась. Пока чувственность гордо поднимает голову, никакия увещания не в силах охладить её пыла, не в силах обуздать её бешенных порывов. Необходимо, чтобы себялюбивая страсть, как норовистая лошадь, сама себя утомила.

Тогда ослабевшее желание, с осунувшимся лицом, исхудалое, побледневшее, с тусклым взглядом, с наморщенным челом, с разбитою походкою, жалкое на вид, несчастное, покорное, начинает горевать, словно всего лишившийся несостоятельный должник. Пока плоть не утратила гордой самонадеянности, желание в состоянии бороться против добродетели и даже находит наслаждение в такой борьбе; но когда она утратила прежния силы, виноватый мятежник тотчас-же начинает просить пощады.

То-же было и с совершившим преступление знатным римлянином, так жадно добивавшимся подобного удовлетворения, и он сам себе произносит приговор, гласящий, что он обезславил себя навеки. Помимо этого, чудный храм его души осквернен, разрушен и на его развалины со всех сторон налетают целые легионы забот, допрашивающих забрызганное грязью величие этой души, как она теперь себя чувствует?

обречено на вечные муки. В своем предведении она всегда им сопротивлялась, но её предусмотрительность не в состоянии была помешать проявлению их воли.

С такими мыслями Тарквиний, этот взятый в плен победитель, для которого торжество превратилось в жестокое поражение, украдкой пробирался в темноте, унося в груди такую рану, для которой нет исцеления, и как её ни врачуй, ничто на свете не изгладит оставленного ею рубца, а загубленную жертву оставит во власти жесточайших душевных пыток. Она обречена носить на себе тяжесть того клейма безчестия, которое он на нее наложил, а он - тяготящее душу бремя сознания, что им совершено гнусное дело.

Он, словно уличенная в воровстве собака, удаляется уныло; она-же, словно измученный ягненок, трепетно бьется на постели. Он бранит, проклинает себя за свое покушение; она в отчаянии терзает ногтями свое тело. Он растерянно убегает от нея; холодный пот ужаса, как следствие преступления, выступает у него на лбу; она горько оплакивает все совершившееся с нею в эту ужасную ночь. Сластолюбец бежит, проклиная миновавшее наслаждение; теперь оно для него ненавистно.

Он уходить, удрученный сознанием своей вины; она остается дома, опозоренная, повергнутая в полное отчаяние. Он нетерпеливо ожидает, чтобы скорее наступило светлое утро; она-же, напротив, молить, чтобы ей никогда более не видать дневного света. - "Так-как", поясняет она: - "дневной свет ярко озаряет проступки, совершенные ночью, а искренние мои глаза никогда не старались прикрывать вину хитростью иди лицемерием.

"Им кажется, будто все могут заметить позор, который видят они сами, поэтому им вечно хотелось-бы оставаться во мраке, чтобы позор их вечно оставался скрытым от всех. Их слезы выдали бы терзающия меня укоры совести! Как вода, покрывающая гложущею ржавчиною сталь, их влага оставит на моих щеках отпечаток неизгладимого позора.

Она принимается предавать проклятью сон и покой и обрекает свои глаза на вечную слепоту. Она ударами в грудь пробуждает свое сердце и уговаривает его вырваться оттуда, где оно находится, чтобы приискать себе приют в более чистой груди, могущей служить достойным убежищем для чистой души. Чуть но сходя с ума от горя, она изливает свои жалобы на незримую тайну миновавшей ночи.

"О, убивающая всякое утешение ночь, ты совершенное подобие ада! Ты мрачный список, служащий хранилищем для стыда! Ты зловещая сцена для трагедий и для зверских убийств! Ты обширный хаос, укрывающий преступления! Ты, кормилица позора! Ты слепая, скрывающая свое лицо под маской, потатчица разврата! Ты приют для всяких мерзостей! Омерзительная пещера смерти! Вечно ропщущая наперсница безмолвного предательства и насилия!

"О, ненавистная, пропитанная чадом и темными испарениями, ночь, если ты сообщница моего непоправимого преступления, то собери-же все свои туманы и заставь их заволочь брезжущую на востоке зарю, - заставь их бороться против мерного течения времени! Или если ты допустишь солнце добраться до обычной его высоты, то окутай, ранее чем оно успеет закатиться, его золотую голову ядовитыми тучами!

"Переполни утренний воздух смердящими испарениями! Ранее, чем оно успеет дойти до трудного своего полуденного перевала, отрави их тлетворным дыханием всю вселенную, омрачи туманами весь блеск лучезарного дня! О, заставь свои темные покровы заслонить солнце такою густою пеленою, чтобы они своими плотными складками вынудили солнце закатываться в полдень и тем оставлять землю в вечных потемках!

"Если-бы Тарквиний не был только сыном ночи, а оказался-бы ею самою, он нанес-бы жестокое оскорбление царице с серебристыми лучами; лучезарные спутницы Дианы, тоже опозоренные им, перестали бы сиять яркими звездами на черном лоне ночи. Тогда у меня были бы сверстницы по скорби, а товарищество в несчастий так же облегчает горе, как разговор между паломниками сокращает им путь.

"А теперь у меня нет никого, кто краснел-бы со мною, кто ломал-бы себе руки, как я, кто поникал-бы головою, чтобы скрыть от других свое чело, кто, как я-же, старался таить от других свой позор! Теперь мне приходится скорбеть одиноко, одиноко стонать, орошая землю горькими серебристыми ручьями, прерывая слезами свои сетования, рыданиями свои жалобы, являющимися жалкими и недолговечными памятниками несокрушимого страдания!

"О, ночь, жерло, издающее темный дым, помешай завистливому дню видеть мою голову, которая под прикрытием твоей темной пелены выносит постыдную пытку позора! Вечно сохраняй за собою свою зловещую власть, хотя бы все преступления, совершенные во время твоего владычества, навсегда оставались прикрытыми твоим мраком!

"Не дай мне сделаться предметом пересудов болтливого дня! При его сиянии ясно начертаются у меня на лбу все подробности крушения драгоценного моего целомудрия и гнусного насилия над священными узами брака. Да, каждый даже безграмотный человек, неумеющий разобрать ни одной строчки ученой книги, прочтет мой позор у меня во взглядах!

"Кормилица, чтобы заставить молчать своего питомца, станет рассказывать ему повесть о моих несчастиях и будет именем Тарквиния пугать расплакавшагося ребенка. Вития, чтобы расцветить свою речь, станет приобщать мой стыд к позору Тарквиния. Певцы, призванные, чтобы оживлять пиры своими песнями, воспоют мое унижение и, приковывая внимание слушателей, в каждом стихе будут напоминать жестокую вину Тарквиния предо мною и мою вину перед Коллатином.

"О, если бы мое честное имя, моя добрая слава остались незапятнанными хоть в глазах Коллатина и тем сохранили за мною его любовь! Если-же добрая эта слава подвергнется хуле, поблекнут ветви другого штамба, и незаслуженный позор заклеймит другое существо, настолько-же мало виноватое в моем падении, насколько я так-же еще недавно была чиста перед Коллатином!

"О, незаметный стыд! О, незримое безчестие! О, неосязаемая рана! Таинственный рубец на благороднейшем челе! Позор запечатлен на лице Коллатина, и глаза Тарквиния могут издали прочесть на нем такую надпись: "Ранен в мирное время, а не на войне". Увы! как много людей сохраняют следы этих постыдных ран, о существовании которых знают только те, кем оне нанесены!

"О, Коллатин, если твоя честь действительно лежала во мне, ее у меня отняли только возмутительным насилием! Мед мой пропал, а для меня, уподобившейся трутню пчелы, не сохранилось ничего из дорогих сокровищ моего лета; все оне украдены у меня, разграблены самым оскорбительным насилием. Безценный муж, в твой плохо защищенный улей прокралась бродяга-оса и высосала весь мед, который охраняла твоя целомудренная пчела.

"Однако, разве я виновата в крушении твоей чести? Я приняла Тарквиния только ради тебя. Он явился от твоего имени, могла-ли я после этого его не принять? Отказать ему в гостеприимстве, значило-бы оказать презрение к нему и нанесть обиду тебе. Потом он жаловался на усталость и так много распространялся о добродетели! Кто-бы, судя со его словам, мог предвидеть козни этого дьявола, в сущности только злоупотреблявшого именем добродетели?

"Зачем допускает судьба гнусного червя пробираться в венчик распускающагося цветка или гнусную кукушку класть яйца в гнезда других птиц? Зачем дозволяется жабе отравлять воду чистых источников ядовитою своею грязью. Зачем смеет безумие самовластия прокрадываться в благородные сердца? Зачем изменяют цари собственным обетам? На свете нет ни одного безусловного совершенства, которого не оскверняло бы что-нибудь нечистое.

"Вот старик, скопляющий в своих сундуках груды золота. Его терзают судороги, подагра и всякие другие недуги. Глаза отказываются ему служить и едва видят его со кровища. Он, словно Тантал, не чувствует удовлетворения и без всякой для себя пользы наполняет житницы жатвой, добытой при помощи изворотливости. Единственное, что он, вместо наслаждений, извлекает из своих богатств - это горькое сознание, что никакия сокровища не в состоянии ослабить его страданий.

"Богатства достаются ему в такое время, когда он уже не в силах ими пользоваться. Они перейдут к его детям, которые, будучи одержимы тщеславием, поспешат их промотать. Старик был уже слишком слаб, а они слишком молоды и пылки, чтобы сохранять разом и благословенное, и проклятое состояние. Те сладости жизни, к которым мы стремимся, становятся горькими, как только нам дана возможность назвать их своею собственностью.

"Резкие ветры сопровождают нежную весну; зловредные растения пускают корни рядом с самыми роскошными цветами; шипение змеи слышится там-же, где раздается-пение птиц; то, что зачато добродетелью, пожирается неправдой. Нет ни одного блага, которым мы могли-бы наслаждаться, не опасаясь, что несчастное стечение обстоятельств не изменить сущности этого блага или совсем не отнимет его у нас.

"О, случайность, ты главная виновница всего; кто-же, как не ты, помогает изменнику приводить в исполнение измену? Ты направляешь волка именно туда, где он может завладеть ягненком. Как-бы гнусен ни был заговор, ты назначаешь минуту для его осуществления. Кто-же, как не ты, издевается над правом, над законом, над разумом? Во мраке твоей пещеры, где никто не может его видеть, таится зло и завладевает всеми душами, проходящими мимо него.

"Ты вынуждаешь весталку изменять обету; ты раздуваешь пламя, на котором тает воздержание. Ты задушаешь честность, умерщвляешь веру! Черная укрывательница, заведомая сводня, насаждающая клевету и вырывающая с корнем похвалы! Совратительница, предательница, обманщица - воровка, твой мед превращается В желчь, твои радости в страдания!

"Тайные твои наслаждения ведут к открытому позору, твои тайные пиршества к вынужденному посту, твои громкие титулы к изорванному в клочья имени, сладость, расточаемая твоим языком, к горечи полыни! Твои льстящие тщеславию дары все скоропреходящи. Откуда-же, подлая случайность, происходит то, что, несмотря на все твои безобразия, такое громадное количество людей так усердно за тобою гоняются?

"Когда-же согласишься ты явиться другом скромного просителя и направлять его туда, где его желания могут быть исполнены? Когда назначишь ты определенный час для окончания мучительной борьбы? Когда освободишь измученную душу от сковывающих ее оков страдания, пошлешь целебное средство больным и утешение огорченным? Несчастные бедняки, безногие, слепые ползают за тобою; пресмыкаются, взывают к тебе с криками отчаяния, но никогда не находят удобной минуты, чтобы поймать тебя, прихотливую случайность.

"Пока врач предается сну, больной успевает умереть; сирота страдает, пока притеснитель предается обжорству; правосудие пирует, пока вдова заливается слезами; члены городских советов справляют празднество, пока чума распространяется в городе; ты не уделяешь ни одной минуты на дела любви к ближнему и на благотворения, а между тем гнев, зависть, измена, насилие, разъяренное убийство всегда умеют найти удобные часы, служащие им приспешниками.

"Когда честность или добродетель имеют к тебе дело, тысячи преград мешают им получить от тебя помощь. Им дорого приходится платиться за твое участие, между тем "зло" никогда ничего тебе за это не платит. Оно является безплатно и ты выслушиваешь его, даже исполняешь его желания с величайшею готовностью. Вместо Тарквиния ко мне прибыл-бы мой Коллатин, если-бы ты ему не помешала!

"Ты виновата в убийствах и воровстве; виновата в клятвопреступлениях и в подкупности; виновата не только в предательстве, в подлогах и в мошенничестве, но даже и в такой мерзости, как кровосмешение! Ты с полного своего согласия являешься соучастницей во всех преступлениях прошедших и будущих, которые совершились с самого сотворения мира и будут совершаться до дня страшного суда.

"Чудовищное время, спутник отвратительной ночи, быстрый и ловкий гонец зловещей заботы, пожиратель молодости, лживый раб обманчивых наслаждений, подлый часовой несчастий, вьючная лошадь порока, ты питаешь все и всех, по так-же и убиваешь все существующее. О, выслушай меня, изменчивое и наносящее обиды время! Тебе обязана я своим падением, будь-же виновата в моей смерти?

"Зачем твоя прислужница - случайность изменила назначение тех часов, которые ты отпустила мне для отдыха! Зачем разрушила она мое счастие и навеки приковала к бесконечным страданиям? На времени лежит обязанность ставить предел ненависти врагов, уничтожать ошибки, порожденные общественным мнением, а не старание расхищать и бросать на ветер сокровища законной любви.

"Слава времени должна заключаться в том, чтобы примирять поссорившихся царей, чтобы срывать личину со лжи, выставлять правду в надлежащем свете, скреплять своею печатью все достойное уважения, бодрствовать по утрам, зорко сторожит по ночам, до тех пор осыпать обидами обидчика, пока он не исправит сделанного им зла, с каждым часом, с каждою минутою обращать в развалины слишком гордые здания и пачкать грязью их через-чур пышные башни и позолоченные главы.

"Его обязанность - истачивать величавые монументы, и, сокрушая эти памятники прошлого, давать тем пищу забвению, перечеркивать страницы древних книг и изменять их значение, выдергивать перья из крыльев старых воронов, изсушать соки в состарившихся деревьях, а весною губить их почки, истачивать ржею старое кованное железо, и вертеть головокружительное колесо Фортуны.

"Твоя обязанность - показывать прародительницам дочерей их дочерей, превращать детей в взрослых, а взрослых в детей, убивать тигров, живущих убийством, делать ручными единорога и свирепого льва, заставлять обманщиков делаться жертвами собственных обманов, радовать земледельца обильными урожаями и продалбливать громадные камни при помощи маленьких водяных капель.

"Зачем в продолжение своего неутомимого странствования производишь ты столько опустошений, когда тебе не дано силы вернуться назад, чтобы исправить сделанное тобою зло? Сделав в течение целого столетия хоть один минутный шаг назад, ты приобрело бы себе миллионы друзей, придавая мудрость 'тем, кто, даже зная всю несостоятельность должника, не отказывает ему в новых ссудах. О, страшная ночь, еслибы ты могла помедлить хоть на один час, я успела бы предупредить грозу и избегнуть крушения!

"О, безсменный холоп вечности, останови какою-нибудь неприятностью Тарквиния, пока он торопливо бежит отсюда! Придумывай, воздвигай ему преграды за преградой, чтобы сам он проклял эту проклятую ночь преступления! Пусть похожия на призраков видения приводят в ужас его развратные глаза, и пусть ужасающее воспоминание о совершенном проступке придаст каждому придорожному кустарнику чудовищный образ демона!

"Смущай часы его отдыха безпрестанными ужасами; заставь его на ложе сна мучительно задыхаться от рыданий; пусть на него одно за другим сыплятся самые плачевные беды и исторгают у него стопы отчаяния, однако, не внушающие тебе никакого сострадания! Побей его, вместо камней, окаменелыми сердцами, еще более твердыми, чем настоящие камни! Пусть самые кроткия женщины теряют для него свою кротость и являются относительно его более свирепыми, чем сами тигры в суровой своей пустыне!

"Пусть на его долю выпадет время вырывать свои кудрявые волосы! Пусть на его долю выпадет время обращать свою ярость против себя-же самого! Дай ему время отчаяться во времени! Дай ему время обратиться в оплеванного всеми раба! Дай ему время позавидовать рубищу нищого и дожить до той минуты, когда даже живущий подаянием бедняк откажет поделиться с ним крохами, ненужными даже нищему!

"Дай ему дожить до того времени, когда все друзья превратятся в его врагов и когда все молодые сумасброды станут хохотать над ним во все горло! Дай ему дожить до той поры, когда ему бросится в глаза, как медленно крадется время в часы скорби, и с какою быстротою оно мчится в часы безумья и веселья. Но главное, - дай ему сознать, что проступок его непоправим и горючими слезами нельзя омыть дурно потраченное время!

"О, время, ты, что служишь наставником как для добрых, так и для злых, научи меня проклинать того, кого ты научило нанести мне такое тяжкое оскорбление! Пусть этот вор сойдет с ума при виде своей тени! Пусть он каждый день, каждый час, помышляет о том, чтобы покончить с собою! Гнусные его руки должны сами пролить гнусную его кровь, так-как где-же найдется человек настолько низкий, который захотел-бы сделаться презренным палачем такого подлого преступника?

"Да, он кажется еще гнуснее оттого, что он сын государя и что он пятнает свое будущее такими отвратительными поступками. Чем выше поставлен человек, тем более уважения или отвращения вызывают его поступки. Самый крупный бред падает на голову того, кто занимает наиболее высокий сан. Когда месяц заслоняет себя облаками, его отсутствие становится тотчас-же заметным; на исчезновение за облаками мелких звезд никто не обращает внимания.

"Ворон может сколько угодно окунать в грязную лужу свои черные крылья и улетать, унося на них прилипшую грязь, никто не обратит на это внимания; но еслибы вздумал сделать тоже белоснежный лебедь, грязное пятно обезобразило-бы его серебристый пух. Ничтожные рабы и холопы представляют из себя слепую ночь, а цари - лучезарный день. Никто не замечает летающих мушкарок, но полета орла вызывает всеобщее внимание.

"Прочь от меня, безплодные слова, прислужники пустых и глупых людей. Прочь от меня, ненужные звуки, безсильные посредники! Отправляйтесь искать занятий в школах, где уменье препираться считается искусством, или в суды, где бесконечные словоизвержения скучных говорунов служат посредниками между судьями и дрожащими клиентами этих говорунов. Что же касается меня, мне более незачем прибегать к словопрениям, когда я слишком хорошо знаю, что закон ничего не может для меня сделать.

"Напрасно кляну я и случайность, и время, и Тарквиния, и угрюмую ночь, тщетно препираясь с своим безславием, тщетно отбиваюсь от моего рокового отчаяния! Безсильный дым слов нисколько не облегчает моих страданий. Единственное средство, которое может меня исцелить - это решимость пролить свою кровь, да, свою собственную кровь, отныне опозоренную навсегда.

"Бедная моя рука, зачем такое решение вызывает в тебе дрожь? Гордись.тем, что такая мера может избавить меня от безчестия, потому что, если я умру, я буду обязана тебе возстановлением своей чести; когда ты не съумела защитить честную свою госпожу, когда у тебя не хватило храбрости исцарапать в кровь лицо моего преступного врага, погибни за свою уступчивость и ты вместе с своею госпожею!"

Высказав все это, несчастная Лукреция стремительно вскочила с своего ложа и, движимая отчаянием, принялась торопливо искать какого-нибудь острого орудия, которое помогло-бы ей покончить с собою; но жилище её не представляло из себя склада смертоносного оружия. Она не нашла ничего, что могло бы проложить более широкое отверстие для её дыхания, которое устремляясь к её губам, разсеявалос, словно стелящийся в воздухе дым из кратера Этны, или как тот дым, что после выстрела вылетает из жерла пушки.

"И живу я напрасно", говорит она: - "и напрасно ищу возможности избавиться от загубленной жизни. Я перепугалась меча Тарквиния, грозившого меня убить, а между тем я сама для той-же цели ищу теперь ножа. Но, когда меня охватил страх, я еще была верною женою своему мужу... А разве теперь я не верна ему попрежнему? Нет, такая, мысль нелепа! Все кончено! Тарквиний отнял у меня право называться прекрасным именем верной жены.

"Из того, что возбуждало во мне желание жить, у меня больше ничего не осталось; зачем-же мне бояться смерти? Если я смертью смою с себя наложенное на меня пятно, я украшу щитом славы покрывающий меня покров стыда. Если-же я не умру, я променяю смерть на жизнь, полную позора. Когда сокровище украдено, сжечь ни в чем невиноватый ящик, где оно хранилось, средство не особенно утешительное, но зато и не трудное.

"Нет, нет, дорогой мой Коллатин, ты не узнаешь отвратительного вкуса насилием загубленной верности. Я не оскорблю честной твоей привязанности, скрывая от тебя, что все мои клятвы нарушены, уничтожены в конец! Нет, от этой незаконной прививки никогда не произойдет новых отпрысков. Тому, кто опозорил твой род, я но дам права хвалиться, что ты с одурелой любовью играешь относительно его плода роль законного отца!

"Ведь, он даже в тайнике своих мыслей не станет смеяться над тобою, не будет в кругу приятелей издеваться над твоим положением; ты, по крайней мере, будешь знать, что имущество, которым ты дорожил, не было продано за золото, но похищено у тебя насилием. Что же касается меня, я имею право располагать своею судьбою, и хотя в своей вине нисколько не виновата, по я все-таки не прощу себе этой вины, а искуплю ее своею смертью.

"Нет, дорогой, я не допущу, чтобы мой проступок отравлял тебе жизнь и не окутаю своей вины пеленою заведомо лживых оправданий. Ради того, чтобы хоть сколько-нибудь скрыть истину насчет гнусных подробностей этой ужасной ночи, я не стану расписывать светлыми красками черноту обиды. Мои уста открыто признаются во всем; из моих глаз, словно ручей, стекающий с вершины гор и орошающий долину, хлынут потоки чистейшей воды, которые смоют с меня всю грязь моего рассказа!"

Тем временем, печальная Филомела прекратила свою сладкозвучную песню, в которой изливались её ночные жалобы и стенания; величавая ночь медленным и унылым шагом опускается в кромешный ад. Краснеющее утро готово поделиться своим светом со всеми очами, желающими им воспользоваться. Только одна угрюмая Лукреция укоряет себя за то, что и она видит дневной свет; ей хотелось-бы навсегда, словно в заточении, оставаться в темноте.

Обличитель-день пробивается сквозь каждую щель и как будто собирается сделать донос на несчастную женщину, в глубокой тоске пребывающую на ложе страдания. - "О, светлое око всех очей", говорите, она, рыдая: - "зачем проникаешь ты сюда через мое окно? Перестань подсматривать за мною! Издевайся ласками своих лучей над сомкнутыми еще веками; не клейми моего чела своими пронзительными лучами, потому что дню нечего вмешиваться в то, что свершается ночью!"

Так готова она придираться ко всему, что попадается ей на глаза. Истинное горе всегда бывает как-то по-детски раздражительно; на него, словно на раскапризничавшого ребенка, ничем нельзя угодить. Застарелое горе переносить много легче, чем недавнее, молодое. Течение времени сглаживает, укрощает давнишния страдания; свежия-же огорчения похожи на неопытного пловца, ныряющого слишком глубоко и поэтому тонущого за недостатком опытности.

Так и Лукреция, погруженная в целое море забот и скорбей, готова раздражиться против всего, что попадается ей на глаза, она на все смотрит глазами своего отчаяния. Все находящиеся перед нею предметы один за другим придают новую силу её волнению. Её скорбь то хранит полное безмолвие, как бы не находя слов для выражения своих ощущений; то она, как обезумевшая, разражается словами, и этих слов оказывается даже слишком много.

Мелкия пташки, изливающия в песнях свою утреннюю радость, своими звонкими голосами выводят страдалицу из себя, потому что чужая радость бередит свежую рану, нанесенную горем; удрученным тоскою душам становится еще тяжелее среди веселого общества. Скорби привольно только в обществе скорби. Истинному горю становится легче от сочувствия такого-же горя.

Утопающий в виду берега испытывает двойную смерть, а голодного муки голода терзают в десять раз сильнее, когда он видит перед собою роскошные яства. Один взгляд на недоступное больному целебное средство еще сильнее обостряет жгучую боль в его ране. Великой скорби еще тяжелее, когда вблизи от нея находится то, что могло-бы принесть ей облегчение. Глубокия страдания, которые оставляют в покое, похожи на величавую реку, мирно катящую свои тихия воды; если ей на пути встретится препятствие, она выходит из своего русла и затопляет берега; страдание же, которое дразнят, не хочет признавать ни законов, ни границ.

"О, вы, насмешливые птицы", - восклицает она: - похороните свои песни под мягким пухом ваших вздувающихся зобов и онемейте хоть для того, чтобы я но могла вас слышать! Моему разстроенному духу ненавистны звонкое щебетание и мягкие, стройные переливы голоса. Повергнутая в горе хозяйка дома не в состоянии выносить присутствия веселых гостей. Приберегите свои беззаботные песенки для тех, кому оне могут доставить удовольствие; скорби приятны только унылые напевы, в которых размер обозначается слезами.

"В твоем пении, Филомела, тоже слышатся жалобы на насилие, поэтому, словно в печальном кустарнике, приютись в моих растрепавшихся волосах. Как вся сырая земля вместе с тобою оплакивает твое горе, я стану проливать по слезе при каждом печальном звуке твоего голоса и своими рыданиями буду поддерживать до конца настроение твоей песни. Вместо припева, я стану повторять имя Тарквиния, как ты с большим искусством повторяешь имя Терея.

"Пока ты, чтобы не давать задремать своему горю, будешь, распевая, прикасаться телом к колючему шипу, я несчастная, из подражания тебе и для устрашения глаз, тоже приставлю к своей груди острый конец ножа; если я забудусь, вздрогну, или голова моя закружится, то упаду на острие, оно вонзится в меня, и я умру. Таким образом, в наших чувствах, словно струны лиры, настроенных на один лад, не будет разногласия, и обе наши скорби сольются воедино.

"Так как ты, бедная птичка, днем не поешь, словно стыдясь чужих взглядов и как-бы боясь, чтобы один из этих взглядов не упал на тебя, мы выберем какое-нибудь безлюдное и темное местечко, расположенное вдали от всяких дорог и тропинок, где нет ни палящого зноя, ни леденящого холода. Там для диких зерей обе мы станем распевать заунывные песни, которые сделают этих зверей ручными, чтобы хоть у них сказалась нежная душа, когда люди превращаются в диких зверей".

Подобно бедной перепуганной лани, которая порою остановится, осматривает окрестность и как-будто растерянно спрашивает себя, какую ей выбрать дорогу, или словно человек, затерявшийся в извилинах лабиринта, не знает, куда направиться, душа Лукреции полна смятения и борьбы с собою. Она в недоумении вопрошает себя, что лучше; - жить или умереть, когда опозорена, а смерть как будто служить расплатою' с укорами совести?

"Покончить с собою, умереть?" - говорит она: - "но разве в таком случае пятно, оскверняющее мое тело, не падет и на бедную мою душу? Тот, кто потерял половину имущества, должен терпеливее переносить свое горе, чем тот, у кого раззоренье поглотило все. Как -же назвать иначе как не жестокосердой ту, имевшую двоих детей мать, у которой смерть отняла одного из них, а другого хочет убить она сама, чтобы долее его не кормить?

"Что было дороже: - тело или душа, когда одно еще не подверглось осквернению, а другая сохраняет свою божественность? Оно или она должны мне быть дороже, когда и тело, и душа отняты и у небес, и у Коллатина. Увы, сдерите кору с гордого кедра, и соки его изсякнут, а иглы засохнут. Тоже самое предстоит моей бедной душе, когда и с нея содрали кору.

"Ея жилище обворовано, покой разрушен, путь к отступлению прегражден неприятелем, её священный храм разграблен, загрязнен, поруган, безпощадно заполонен дерзновенным позором. Пусть-же никто не обвиняет меня в безбожии, если я в стене этой опостылевшей мне крепости пробью брешь, через которую вырвется на волю моя смущенная душа.

"Однако, я все-таки не хочу умереть ранее, чем Коллатин узнает причину преждевременной моей смерти. Роковой этот час пробьет для меня только тогда, когда муж даст обет покарать того, кто вынудил меня покончить с собою. Свою загрязненную кровь я завещаю Тарквинию. Он ее опозорил; за него-то она и прольется... Эта статья, как нечто должное, найдет себе место в моем завещании.

"Честь свою я завещаю ножу, который нанесет смертельный удар моему опозоренному телу. Честь требует, чтобы тотчас был положен конец обезславленной жизни; она, святая, все-таки будет продолжать жить даже и тогда, когда сама жизнь угаснет. Таким образом из тела моего позора возродится моя слава, потому что добровольною своею смертью я убью обидное презренье. Когда умрет позор, моя честь оживет снова.

"Ну, а тебе, законный владетель утраченной мною драгоценности, что-же мне завещать тебе? Твоим наследством, о, ненаглядный мой, будет непреклонная решимость. Она будет твоею гордостью и станет поминутно напоминать тебе, что за меня необходимо отомстит. Узнай от меня, как следует поступить с Тарквинием. Друг, которого ты имеешь во мне, избавить тебя от врага, которого ты имеешь во мне-же. В память обо мне, поступи так-же и с вероломным Тарквинием.

"Последнюю свою волю я выражу так: - душу свою я завещаю небесам, тело свое - земле; решимость свою - тебе, дорогой мой супруг, а честь - тому ножу, который нанесет мне смертельный удар; свой позор тому, кто лишил меня доброго имени; что-же касается возстановления доброй моей славы, пусть она достается тем из переживших меня, кто не был обо мне дурного мнения!

"Ты, Коллатин, просмотрев мое завещание, исполнишь его в точности. Меня уже не будет, когда ты его узнаешь. Своею кровью я смою с своего проступка клеймо, наложенное на него стыдом; позор моей жизни искупится блистательным её концом. Не падай духом, нет, не падай духом, сердце! но твердо скажи: - "Да будет так!" Будь покорно моей руке, и эта рука тебя победит. Когда умрешь ты,умрет и она, и час смерти будет торжеством для обеих вас!"

Когда план самоубийства созрел окончательно, Лукреция, утерев два горьких алмаза, выступивших на её блестящих глазах, глухим и разбитым голосом позвала прислужницу, которая на зов госпожи явилась тотчас же с тою поспешностью, которая свойственна послушанию, потому что верное своему долгу усердие поспешает на зов с быстротою полета мысли. Щеки несчастной Лукреции кажутся прислужнице чем-то вроде полян, засыпанных зимним, тающим на солнце снегом.

палице хозяйки дома, очевидно, погруженной в глубокое горе. Однако, она не посмела спросить, почему густые тучи заволокли оба лучезарные солнца и зачем горе подернуло бледностью её ланиты.

Когда солнце закатывается, земля обливается слезами, и на каждом цветке, словно на умиленных глазах, появляются капли влаги. Так и служанка под влиянием того, что два чудных солнца закатились с небес её госпожи и погасили свои огни в горькой пучине океана, сама почувствовала, что на её глазах выступают две крупные слезы, и скоро все лицо её стало влажно, словно его смочила росистая ночь.

Довольно долго стояли так оба эти прелестные создания, изображая из себя два фонтана из слоновой кости, изливающие свои струи в коралловые водоемы. Одна плакала потому, что имела основание плакать; другая-же прослезилась потому, что в ной вспыхнуло сочувствие к плачущей. Вообще слабый пол часто бывает склонен к слезам. Сострадание в нем вызывается воображением, живо представляющим себе чужое горе; тогда или глаза его должны тотчас же увлажиться слезами, или сердце разорваться.

Сердца у мужчин мраморные; у женщин - восковые, принимающия тот или другой образ, смотря но тому, что из этого воска заблагоразсудит вылепить воля мрамора. Подчинить эти слабые и притесняемые существа можно при помощи силы, обмана или ловкости. Не считайте их виновницами своих прегрешений; не считайте негодным тот воск, из которого вылеплен образ дьявола.

Их поверхность, словно красивая равнина, доступна каждой пресмыкающейся твари, которая к пей прокрадется. В груди у мужчин, словно в густом кустарнике, кишат пороки, словно гады, таящиеся в пещерах. Каждая ничтожнейшая пылинка заметна сквозь хрустальную стенку. Мужчины умеют скрывать свои проступки под личиною смелых или невозмутимых взглядов; на лицах бедных женщин каждый читает их проступки, как по открытой книге.

бедные женщины, когда мужчины своими преступными деяниями доводят их до преступлений. Надо порицать за их гнусные пороки одних мужчин, делающих слабых женщин рабынями этих пороков.

Ярким примером этому служит Лукреция, сделавшаяся истекшею ночью жертвою насилия и поддавшаяся этому насилию под влиянием боязни немедленной смерти и той печальной огласки, которая могла бы явиться последствием этой смерти. Все это повело к тому, что несчастная женщина против своей воли оказалась виновной в измене мужу. С её сопротивлением сопряжены были такия опасности, что смертельный страх разлился но всему её телу, а кому же трудно восторжествовать над бездушным телом?

Однако, красавица-Лукреция, вооружившись кротким терпением, насколько возможно спокойно заговорила с жалевшей ее девушкой. "Дитя мое", - сказала она: - "но какой причине дозволяешь ты слезам целыми потоками струиться по твоим ланитам? Если ты плачешь потому, что видишь, как я глубоко страдаю, то знай, милая девушка, что мне от твоих слез не легче. Если бы меня могли облегчить слезы, достаточно было бы и одних моих.

"Скажи мне, однако, дитя", - и тут слова её были прерваны горьким стоном: - "скажи, в какое время уехал отсюда Тарквиний?" - "Госпожа моя", отвечала прислужница: - "когда я проснулась, Тарквнния здесь уже не было. Такое нерадение - большая с моей стороны оплошность, но извинением мне служит то, что сама я поднялась ранее разсвета, а Тарквиния уже не было".

"Но, дорогая моя госпожа, если бы у твоей служанки хватило смелости, она дерзнула бы спросить тебя, что так жестоко тебя огорчает?" - "Молчи!" воскликнула Лукреция: - "если горе мое действительно тяжело, рассказ о нем не уменьшит его тяжести, а оно велико настолько, что у меня не хватит сил передать тебе, в чем дело. А то страдание, которое нельзя высказать, может но всей справедливости быть названо адскою мукою.

"Ступай, принеси мне сюда бумаги, чернил и перо... нет, не трудись; все это есть у меня здесь. Однако, мне все-таки надо сказать тебе что-то. Да, скажи кому-нибудь из слуг моего мужа, чтобы он приготовился тотчас же отвезти письмо к моему дорогому, ненаглядному, бесконечно любимому супругу. Скажи слуге, чтобы он поторопился, как можно скорее, доставить письмо. Дело спешное, а написать письмо мне недолго".

Служанка уходит. Лукреция, приготовившись писать, держит перо над бумагой. Между её мыслями и её горем происходит ожесточенная война" Все написанное разсудком тотчас же зачеркивается волей: - одно кажется ей слишком снисходительным и мягким, другое - слишком безпощадным и резким. Мысли теснятся в её голове, словно толпа у дверей, споря о том, кому пройти первым.

Наконец, она начинает так: - "Достойнейший мой властелин, прими этот привет, от недостойной твоей жены, желающей тебе доброго здоровья. Если ты, ненаглядный мои, желаешь еще раз увидать свою Лукрецию, поспеши к ней, не теряя ни минуты. Пишу тебе из нашего дома, который посетило большое горе. Как ни кратки мои слова, моим страданьям нет предела".

горя. Боясь, как-бы он не осудил ее слишком сурово, она не смеет признаться ему в вине, ранее чем её запятнанная кровь не послужить извинением запятнавшей ее вине.

К тому-же она всю силу, всю страстность излияний своего отчаяния приберегает до той минуты, когда в состоянии будет выслушать ее Коллатин. Тогда вздохи её, рыдания и слезы помогут вызвать сострадание в её оскорбленном муже и помогут смыть подозрения, которые свет может возыметь против нея. Не желая быть очерненной заранее, она не захотела допустить в своем письме никаких чернящих ее слов, пока дальнейшие её поступки не придадут более красноречия её словам.

Когда лично видишь какое-нибудь потрясающее зрелище, впечатление получается несравненно сильнее, чем от рассказа о нем, потому что в таком случае зрение поясняет слуху значение того, чему оно свидетель. Всякое чувство воспринимает только одну часть страдания, поэтому ухо раскрывает вам только одну часть того горя, о котором рассказывают. Мелководный ручей шумит иной раз громче, чем волны моря, и для скорби, вызвавшей целую бурю слов, все-таки должен наступить отлив.

Письмо запечатано; она делает на нем надпись"Должно быть доставлено моему супругу, как можно скорее, в Ардею. Более чем, спешное." Гонец готов; Лукреция передает ему послание и приказывает уныло смотрящему на нее слуге, чтобы он мчался к Коллатину с такою-же быстротою, с какою летят запоздалые птицы, спасаясь от северного ветра. Быстрота, превосходящая даже самое понятие о быстроте, все-таки кажется ей медлительностью; крайнее волнение всегда требует, крайностей.

Простолюдин-слуга отвешивает ей глубокий, почтительный поклон. Он, краснея и не сводя глаз с своей госпожи, принимает из её рук бумагу и, не говоря ни да, ни нет, уходит с свойственною невинности скромностью. Однако, тем, чью душу терзают укоры совести, чудится, будто все устремленные на них взгляды, ясно видят их позор. Лукреции тоже кажется, будто слуга покраснел от того, от чего следовало краснеть ей.

Простодушный слуга! Сами боги свидетели, что краска, залившая тебе лицо, произошла от недостатка ума, оживления и смелости. Он принадлежал к тем безобидным личностям, которые ставят себе прямою обязанностью, вместо слов, отвечать одними действиями, а не подражать другим, которые, смело насулив на словах действовать с полным усердием, исполняют возложенные на них поручения крайне медленно и нерадиво. Итак, хотя честная наружность этого образчика истекших столетий сулила весьма много, словесными обещаниями он себя не связывал.

Его молчаливая готовность исполнить её приказание вызвала в Лукреции подозрения. И её лицо, и его были залиты горячим румянцем, и ей казалось, что он краснеет потому, что ему известно покушение Тарквиния. Краснея сама, она пристально смотрела на слугу; пытливый этот взгляд заставлял его смущаться еще более. По мере того, как горячая краска все сильнее разливалась по его лицу, ей все сильнее начинало казаться, что он на её лице видит какое-то пятно.

Но смотря на то, что верный слуга едва успел выйти за дверь, Лукреции кажется, будто его отсутствие длится невыносимо долго, и ей хотелось-бы, чтобы он уже вернулся. Она понимает, что теперь уже незачем вздыхать, плакать и стонать, поэтому она не знает, чем ей убить время. Скорбь утомилась от скорби; рыдания истощились от обилия рыданий; поэтому, прервав на время свои жалобы, она ищет какого-нибудь нового способа выражать свое отчаяние.

Наконец, она припоминает, что где-то висит прекрасная картина, изображающая Трою Приама, перед которою разстилается греческое войско, готовое отмстить несчастному городу за похищение Елены и грозящее разрушить гордый Илион, высокия здания которого, казалось, целовались с облаками. Умелый художник изобразил этот Илион таким прекрасным, что казалось, будто само небо наклонялось к нему, чтобы ласкать его башни.

На этой картине, словно затем, чтобы поддразнивать самую природу, искусство тысяче печальных и безжизненных предметов придало полное подобие настоящей жизни. Вот, например, сухая черта, проведенная кистью, приняла вид человеческой слезы, пролитой женою над трупом мужа. Как-бы свидетельствуя об искусстве художника, кровь как будто дымится, а тут и там в глазах умирающих светится, словно подернутый пеплом отблеск, напоминающий находящиеся при последнем издыхании уголья костра, которые угасают среди глубокого мрака.

с очень большою надеждою... Это произведение исполнено было с таким совершенством, что можно было даже в отдаленных взглядах различать выражение грусти.

В лицах старших великих полководцев отражались и милость, и величавость, свойственные торжествующему мужеству, а в фигурах молодых людей - сила и ловкость. То тут, то там живописец изобразил бледных трусов, едва державшихся на дрожавших ногах; лица эти до того похожи были на перепуганных крестьян, что можно было поклясться, будто видишь, как они дрожат и трепещут.

О, с каким искусством схвачены были физиономии Аякса и Улисса! На каждом лице отчетливо отпечатывался характер этих лиц. В глазах Аякса сверкала грубая ярость и свирепость; в тонком взгляде хитрого Улисса сразу сказывались и глубокий мыслитель, и улыбающийся правитель.

На той же картине можно было видеть и почтенного Нестора в положении витии, говорящого речь и как бы поощрявшого греков идти на бой; сдержанное движение его руки вызывало внимание и очаровывало взор. Серебристо-белая борода маститого старца как будто двигалась под влиянием речи, а из его уст как будто вылетало дыхание и легкими спиралями летело к небесам.

был поглощен чарующим пением сирены. По прихоти художника, иные головы были выше, другия ниже; иные лбы, до половины скрытые другими, казалось, стремились подняться выше и тем придавали поразительной картине еще более жизненности.

Здесь рука одного человека покоится на плече другого, а тень от уха другого лежит на его носу. Здесь один из слушателей, слишком тесно сжимаемый со всех сторон, надутый и раскрасневшийся, отбивается, что есть сил; так и видишь, как он злится, и как будто слышишь его ругательства. В окружающих его людях заметно такое раздражение, что только страх недослышать хоть одно из мудрых изречений Нестора удерживает их желания обнажить мечи и затеять вооруженную драку.

В картине, задуманной с необыкновенным искусством и выполненной с поразительною жизненною правдой, сказывалась бездна воображения. Копье, поднятое вверх вооруженною рукою, изображало Ахилесса.Сам он заслонен другими, поэтому видим одному только нравственному оку. Одной руки, одной ступни, лица иди ноги достаточно, чтобы изобразить целую личность.

Пока мужественный Гектор, лучшая надежда родного города, спешит в бой, на укреплениях осажденной Трои стоит множество троянских матерей;лица у всех сияют радостью, вызванною тем, что юные их сыновья так ловко управляют сверкающим оружием. Оне придают своему чувству странное выражение: - сквозь их радость, словно тень на лучезарном небе, просвечивает что-то похожее на томительный страх.

разбивались об изрытый трещинами утес, потом, отхлынув назад, направлялись к более глубоким волнам, сливались с ними и мчали свою пену, чтобы покрыть ею берега Симоиса.

Вот перед этим-то чудом искусства живописи и остановилась Лукреция, чтобы найти на картине хоть одну фигуру, в которой сосредоточились бы все виды человеческой скорби. Она видит, что многия лица измождены страданием, но ни одно из них не являлось полным воплощением страдания. Наконец, на глаза ей попался образ Гекубы, в отчаянии устремившей взоры на раны окровавленного Приама, распростертого у ног гордо торжествующого Пирра.

В этом образе художник выразил все опустошения времени, крушение красоты, все царство зловещей боязни за будущее. Лицо Гекубы изрыто бороздами и морщинами; она уже более не похожа на себя. В каждом кровяном сосуде её синяя кровь превратилась в черную; источник, питавший эти сосуды, изсяк; казалось, будто жизнь этого образа, словно в тюрьме, заключена в уже умершем теле.

слова, чтобы предать проклятию своих врагов. Художник не был богом и не мог придать этого созданному им образу, поэтому Лукреция находит, что живописец сделал ошибку, придав изображению Гекубы выражение такого потрясающого страдания, не будучи в состоянии наделить ее в то же время и голосом.

"Бедный инструмент, не издающий ни одного звука", - воскликнула она: - "мой скорбный язык придаст тебе силу проливать целебный бальзам на написанные раны Приама, разразиться громом проклятия на Пирра, нанесшого роковой удар! Своими слезами я потушу слишком широко разгоревшийся пожар Трои, а своим ножом я выколю изступленные глаза всем врагам твоим - грекам!

"Укажи мне ту непотребную тварь, из-за которой возгорелась вся эта распря, и я своими ногтями изорву в клочки всю её красоту! Тебе, безумный Парис, пылу твоих разнузданных страстей пылающая теперь Троя обязана всею массою обрушившихся на нее бедствий. Твои глаза зажгли то свирепое пламя, которое теперь сокрушает здесь все! И вот из-за преступления твоих глаз, в Трое умирают отец и сын, мать и дочь!

"Зачем суждено частным наслаждениям отдельных личностей становиться для множества других людей общественным бичом? Пусть бы прегрешение единственного виноватого падало на одну его голову, а люди, ни в чем не виноватые, были бы защищены от несчастий, вызванных преступником. Зачем за грех одного кара падает на множество других? Зачем единичная вида принимает размеры общественного бедствия?

"Смотрите! - вот плачущая Гекуба; вот умирающий Приам; вот едва держащийся на ногах храбрый Гектор, вот лишающийся чувств Троил! Здесь друг рядом с другом распростерт на кровавом ложе; друг наносит другу невольную рану, а разнузданность одного губит столько других существований! Еслибы обезумевший Приам съумел обуздать похотливое желание своего сына, Троя изукрасилась бы потешными огнями в честь победы, а не пылала бы, объятая пламенем пожара!"

Так Лукреция, полная сострадания к изображенным художником бедствиям Трои, залилась слезами, потому что горе, подобно тяжелому висящему колоколу, однажды приведенному в движение, продолжает звонить, повинуясь собственной своей тяжести, и достаточно ничтожнейшей силы, чтобы извлекать из него погребальные звуки. Так и Лукреция, приведенная в движение, уныло вторит всем скорбям, начертанным художником, этому красками написанному горю. Она наделяет их даром слова и заимствует у них выражения.

Она внимательно разсматривает картину и проникается искреннею жалостью ко всем удрученным страданием. Наконец, на глаза ей попадается жалкая скованная личность, с глубоким состраданием смотрящая на фригийских пастухов. Хотя на лице этого человека и заметна тревога, но из-за нея сквозит тайное удовольствие. Окруженный спутниками-простолюдинами он направляется к Трое с кротким видом покорности, пренебрежительно относящейся ко всем его несчастиям.

Художник пустил в ход все свое искусство, чтобы прикрыть личиною все затаенное вероломство этой личности и придать ей выражение невинности, скромную походку^ спокойный взгляд, глаза, постоянно увлаженные состраданием, высокое чело, которое переносит страдания, не теряя ясности духа, щеки ни красные, ни бледные, но в которых оба эти оттенка слиты так, что излишний румянец не давал возможности подозревать эту личность в преступлении, а бледность не обличала тревог вероломной души.

Но словно закоренелый, искусившийся в притворстве демон, человек этот принимал на себя такой честный вид, прикрывавший его тайную злобу такою непроницаемою бронею, что никому не могло придти на мысль подозрение, чтобы пресмыкающееся лукавство и клятвопреступление могли своими тучами омрачить такой лучезарный день, и чтобы адская гнусность могла грязнить собою такой безукоризненный, даже святой образ.

были испепелить все великолепие богатого Илиона. Это крушение до того взволновало и огорчило небеса, что маленькия неподвижные звезды сорвались с своих неизменных мест, когда разбилось то зеркало, в котором оне отражались.

Внимательно разсматривая картину, Лукреция начала было ставить даровитому художнику в вину его же громадные способности. Она находила, что он впал в ошибку, изобразив Синона в таком виде, находя, что в такой чарующей внешности не могла гнездиться такая безобразная душа. Продолжая еще и еще смотреть на этот образ, она постепенно открывала в этом честном лице выражение такой правдивости, что она стала даже уличать художника в клевете.

"Не можсет быт", воскликнула она: - "чтобы столько лживости..." и готова была прибавить: - "таилось в таких прекрасных чертах!" Но вдруг ей пришли на память черты Тарквиния, и вместо отрицания с её уст срывается подтверждение. Она изменила мнение, и слова её приняли такой смысл: - "К несчастью, слишком возможно, "

"Именно таким же вкрадчивым, каким здесь изображен Синон, с таким же ясным выражением тихой грусти и малой усталости, служащей последствием или горя, или непосильных трудов, во всеоружии явился ко мне Тарквиний. На лице его была та же личина внешней добродетели, хотя в постыдной его душе кипели все внутренние пороки! Синон удостоился от Приама такого же приема, какой встретил у меня Тарквиний, и вот таким-то образом пала и моя Троя!

"Смотрите, смотрите, как у внимательно слушающого Приама выступают на глазах слезы, вызванные притворными слезами Синона! О, Приам, зачем, дожив до старости, ты не набрался ума? Из-за каждой слезы, пролитой Синоном, кто-нибудь из троянцев истекает кровью! Его глаза мечут пламя; из них течет несоленая вода. Те круглые и блестящия жемчужины, которые вызывают в тебе сострадание - на самом деле мстительные снаряды, бросающие в город незаливаемый огонь, который спалит, несчастный Илион.

Такие дьяволы заимствуют свой внешний вид у кромешного мрака ада. Под своею пылкою внешностью Синон ощущает ледяную дрожь, и в то-же время всепоглощающее пламя пожара тлеет под самою его холодностью. Обе стихии только затем так плотно спаиваются в его душе, чтобы обманывать глупцов и придавать им более смелости. Синон при содействии лживых своих слез так ловко завладевает доверием Приама, что, благодаря им, находит возможность поджечь Трою"!

При этих словах, ею овладевает такое изступление, что всякое терпение изгоняется из её души. Она своими ногтями царапает неодушевленного Синона, приравнивая его к гнусному гостю, сделавшему ее ненавистной самой себе. Наконец, она останавливается и с улыбкой восклицает: - "Безумная я, безумная! от моих ногтей ему нисколько не больно, и наносимые ему раны не делают ему никакого вреда".

и та, и другая приходят слишком медленно. Как ни удручена она горем, сон слетает к ней очень редко, а для тех, кто бодрствует почти постоянно, время тянется еще медленнее.

Но Лукреция, не заметила, как протекло то время, которое она провела в созерцании изображенных художником образов. От ощущения своих страданий ее отвлекла мысль о страданиях посторонних, и она забывала собственные муки, глядя на изображенное перед нею подобие мук. Мысль, что и другие страдали и страдают не менее нас, если и несовсем нас исцеляет, то несомненно приносит нам иногда облегчение.

Однако, усердный гонец успел тем временем вернуться; вместе с ним приехал и его хозяин, в сопровождении нескольких человек гостей. Коллатин нашел свою Лукрецию, облеченною в черные, траурные одежды. Вокруг её покрасневших от слез глаз он замечает синеватые круги, изогнутые, как на небе радуга; эти влажные метеоры, появляясь среди разгневанных стихий, служат предвестниками новых бурь, которым предстоит явиться на смену прежним бурям.

Увидев, что на лице Лукреции запечатлена скорбь, доходящая до отчаяния, муж с изумлением стал вглядываться в её, проникнутые глубокою грустью, черты. Заплаканные глаза молодой женщины припухли от слез и были почти так-де красны, как кровь. Прежний яркий румянец совсем поблек от невыносимой душевной тоски. У мужа не хватает сил спросить жену, что с нею такое; оба неподвижно останавливаются друг против друга, словно старые знакомые, которых судьба свела вдали от дома, а почему это произошло - остается изумляющею их загадкою.

Наконец, муж, взяв ее за помертвевшую, холодную руку, завел с нею такую речь: - "Какое несчастие постигло тебя, что ты вся дрожишь? Радость моя, скажи, какое горе прогнало с твоих ланит прежний, красивый их румянец? Зачем оделась ты в траур? Милая, дорогая, сними личину с мрачной своей скорби; скажи, откуда происходит твое огорчение, чтобы я получил возможность разогнать его".

мужа, она собралась робко сообщить ему, как её честь попала в плен к неприятелю; муж и его благородные спутники приготовились выслушать её слова с напряженным вниманием.

И вот, бедный лебедь, притаясь в своем прибрежном гнезде, запел унылую, предсмертную песню: - "Достаточно всего нескольких слов", заговорила она: - "чтобы принесть тебе покаяние в гнусном насилии, которому ничто не может служить извинением. У меня теперь более страданий в душе, чем слов на языке; описывать-же эти страдания было бы слишком долго. У бедного моего усталого голоса не хватит сил передать их во всех подробностях.

"Поэтому пусть моя обязанность ограничится только этим заявлением. Дорогой муж, в твое отсутствие явился чужой человек и завладел твоим ложам. Его голова касалась той подушки, к которой ты имел обыкновение склонять усталую свою голову. Теперь вообрази все ужаснейшия оскорбления, которые могут быть нанесены женщине, все насилия, которым она может подвергнуться, и знай, что их вынуждена была вынести твоя несчастная Лукреция!

"В мрачных потемках непроглядной ночи, вооруженный сверкающим мечем и с светильником в руках, прокрался к моему ложу человек и сказал мне тихим голосом: - "Проснись, красавица-римлянка, и согласись разделит со мною любовь; если ты вздумаешь сопротивляться моим желаниям, я сегодня-же ночью и тебе, и твоим близким, нанесу такое оскорбление, которое всех вас покроет вечным позором!

"Если, - ты станешь противиться моей воле, я убью самого отвратительного из твоих слуг, а затем заколю и тебя; сам-же стану клясться, будто застал вас на месте преступления, когда вы предавались гнусному делу сладострастия и тут-же убил обоих прелюбодеев. Такое деяние покроет меня славою, а тебя вечным позором"!

"От этих слов меня бросило в дрожь, и я принялась кричать. Тогда он приставил свой меч к моему сердцу и стал клясться, что жизнь моя прекратится тотчас-же, если я произнесу еще хоть одно слово и не перенесу всего с полным терпением. Он уверял, что мой поступок не умрет на скрижалях летописей, и что в великом Риме не забудется постыдная смерть Лукреции и её холопа!

"Противник мой был силен, а у меня, несчастного; слабого создания, страх отнимал большую часть его небогатых сил. Кровожадный судья не давал мне говорить, ни один даже самый убедительный довод не находил доступа к его сердцу. Багряное сластолюбие явилось свидетелем, клявшимся, будто жалкая моя красота пленила его взоры, а когда ограбленным является судья, подсудимому не избегнуть смерти.

"О, научи меня, как мне оправдаться перед самою собою; дай мне отыскать хоть такое убежище! Если грубая часть меня самой, тело, осквернено гнусным насилием, на моей чистой душе не сохранилось ни одного пятна; она-то, по крайней мере, никакому покушению не подверглась! Она никогда не давала согласия стать сообщницей моей слабости и остается попрежнему безгрешной в своем отравленном жилище"!

Смотрите! Несчастный и безнадежный человек, чья жизнь разбилась в этом крушении, уныло понурив голову, голосом, подавляемым несчастием, и безпомощно скрестив руки, силится вынудить свои бледные, как воск, губы произнести в ответ хоть одно слово. Но все его старания напрасны: его же дыхание поглощает то, что готово было вырваться с его дыханием.

Как с диким ревом мчащийся поток от следящого за его течением взора сначала скрывается в дугообразных пролетах моста, но потом собственною же силою вынужден снова отхлынуть к узкому отверстию, придавшему ему такую страшную стремительность, и бешенно, ринувшись вперед, обращается вспять с одинаковою бешенною силою, так вздохи и страдания Коллатина как будто стараются вызвать наружу взрыв его отчаяния, но затем, преграждая этому отчаянию путь, вынуждают его принять обратное движение.

Безмолвная скорбь любимого и несчастного человека не ускользнула от внимания Лукреции; скорбь эта пробудила в ней бездействовавшую ярость. "Дорогой супруг, - воскликнула она: - "твое огорчение придает новую силу моим страданиям; от ливня поток не изсякает. Твой сдержанный гнев заставляет меня еще мучительнее чувствовать тяжесть собственного горя. Итак пусть окажется достаточным слез, изливающихся из одной пары глаз, чтобы потопить невыносимое горе.

"Именем нашей любви, именем той, которая умела так очаровывать тебя, когда ода еще была твоею Лукрециею, молю тебя, выслушай меня теперь. Не медля ни минуты, отомсти тому, кто разом сделался и твоим врагом, и моим, и своим собственным! Вообрази, будто покушение на мою жизнь еще не совершилось, и ты стараешься меня от него защитить. Помощь, которую ты можешь мне оказать, является слишком поздно, но пусть, по крайней мере, умрет изменник; оставлять злодеев без наказания, значит поощрять преступления!

"Однако, ранее, чем я назову этого мерзавца, - продолжала она, обращаясь к лицам, прибывшим вместе с Коллатином: - поклянитесь мне честью, что вы безотлагательно отмстите тому, кто нанес мне такую жестокую обиду, потому что преследовать неправду вооруженною рукою - дело законное, достойное всякого уважения. Каждый благородный воин, согласно данным им обетам, обязан оказывать справедливость оскорбленным женщинам."

В ответ на эту мольбу, каждый из пристутствовавших римлян с благородным рвением обещал оказать просившей ту помощь, на которую его обязывала честь и уважение к женщинам. Они нетерпеливо ждали минуты, когда Лукреция сообщит им имя своего ненавистного врага. Однако, она еще не окончила своей тяжкой обязанности и отвечала пока отказом на их желание узнать теперь-же имя обидчика. "О, говорите!" - воскликнула она: - как мне смыть с себя то пятно, которое наложило на меня насилие?

"Объясните мне, в чем собственно состоит моя виyа, вина, совершить которую меня заставило стечение ужасных обстоятельств. Может-ли чистая моя душа сбросить с себя незаслуженный позор и вступиться за свою поруганную честь? При каких условиях могу я избавиться от такого несчастия и оказаться оправданной? Даже отравленный источник может быть очищен от яда; отчего и мне, подобно ему, не очиститься от невольного клейма?"

В ответ на это, все единодушно заявили, что чистота её души совершенно смывает ту грязь, которою запачкано было её тело, а она с безрадостною улыбкою отвернула в сторону свое лицо, эту ландкарту, на которую горе и слезы наложили такую глубокую печать - "Нет, нет!" - сказала она, - никогда не дам я на будущее время ни одной женщине возможности ссылаться на мой пример, чтобы самой быть оправданной!"

Тогда с таким глубоким вздохом, как будто её сердце готово было разбиться, она произнесла имя Тарквиния. "Это он! Это он!" воскликнула она, но бедный язык не в силах был произнести ничего иного, кроме слов: - "Это он!" Тем не менее после множества возгласов и отлагательств, после множества подавленных рыданий и не меньшого количества безплодных и судорожных попыток, она все-таки добавила: - "Это он, благородные римляне, он подталкивает мою руку и заставляет меня нанести себе эту рану!"

С этими словами она вонзила себе в ни в чем невиноватую грудь лезвие рокового ножа, и вместе с тем этим-же ударом освободила свою душу от той оскверненной темницы, где билась эта душа. Унылыми своими вздохами она завещала облакам свой крылатый дух, а из её раны вырвалась неумирающая жизнь, сокрушенная безпощадным горем разбитого существования.

И сам Коллатин, и все прибывшие с ним римляне словно окаменели и растерянно безмолвствовали, при виде такого мрачного события. Тогда отец Лукреции, видя, что она обагрена кровью, бросился на труп самоубийцы, а Брут вынул из пурпурового источника меч, бывший виновником смерти молодой женщины, и пока рана от него освобождалась, кровь из нея хлынула еще сильнее, как слабое проявление мести, не находившее себе до тех пор исхода.

благодаря такому стремительному кровоизлиянию. Одна часть крови осталась чистой и красной, тогда как другая, поруганная Тарквинием, была совсем черною.

Около пятна черной и уже запекшейся крови образовался венчик, как-будто оплакивавший оскорбление, запятнавшее молодую женщину. С тех пор, как бы в память несчастий, обрушившихся на Лукрецию, к испорченой черной крови постоянно примешивается липкая влага, тогда как чистая кровь попрежнему остается румяной, словно краснея за такое проявление гнилости.

"О, дочь моя, дорогая моя! восклицал старик Лукреций: - та жизнь, которой ты только-что себя лишила, принадлежала мне! Если правда, что в детях живет образ их родителей, где-же я стану жить теперь, когда Лукреции уже нет более в живых? Не для этого родилась ты от меня. Если дети станут сходить в могилу ранее своих родителей, не они будут нашими наследниками, а мы их потомством!

"Бедное, разбитое зеркало, как часто видал я в милом твоем отражении мою помолодевшую старость! Но в в этом зеркале, еще недавно таком чистом и блестящем, а теперь обветшалом и потускневшем, я вижу только изношенный временем скелет. О, ты сорвала с своих щек мое изображение и так помрачила красоту моего зеркала, что я уже более не в состоянии видеть то, чем я был когда-то.

"О, время, прерви свое течение, перестань существовать если перестают жить те, кому следовало бы существовать. Неужто гнилая смерть имеет право торжествовать над сильными и оживлять жизнь немощным и слабым? Старые пчелы умирают и их в улье заменяют молодые. Итак, живи, бесконечно любимая Лукреция, воскресни. Пусть суждено будет тебе видеть смерть отца, а не ему быть свидетелем твоей смерти!"

Наконец, Коллатин очнулся, словно от сна и приказал Лукрецию очистить место для его скорби. Тогда он падает без чувств на похолодевший труп Лукреции, погружает в её кровь бледное свое лицо и на несколько минуть кажется таким-же умершим, как и она. Однако, мужественный стыд заставил его придти в себя, чтобы жить и отмстить за смерть жены.

Глубокая печаль, охватившая его душу, наложила печать молчания на его язык. Однако, через несколько времени, язык этот, доведенный до вступления тем, что немота лишает его возможности произносить слова, облегчающия гнет страдания, начал говорить; но слова, которыми он надеялся уврачевать свое сердце, звучат так слабо, смысл их так темен, что никто не в состоянии разобрать того, что он говорит.

пока эта буря не разразилась дождем. Дождь, наконец, полил, и буря вздохов угомонилась. Тогда зять и отец, соперничая друг с другом, принялись проливать обильные слезы, один оплакивая жену, а другой дочь.

Один требует, чтобы ему возвратили ее, как его собственность, другой тоже заявляет на нее права, как на собственность, но ни тот, ни другой уже не в состоянии вернуть себе той, чьего возврата оба они добиваются так страстно. "Она моя!" восклицает отец. "Нет, моя!" возражает муж: - "Не отнимайте у моей скорби её прав! Пусть никто не смеет оплакивать её кончину! Она всецело принадлежала мне, поэтому никто не имеет права оплакивать ее, кроме Коллатина!".

"Нет", возражает Лукреций: - "она была обязана мне тою жизнью, которой сама-же лишила себя так преждевременно и в такой горький час!" - "Увы! увы!" восклицает Коллатин: - "она была моею женою! Л ею владел, и она уничтожила мое сокровище!" - "Дочь моя! Моя жена!" Вот те крики, которые наполняли окружный воздух, обвевавший труп Лукреции и в свою очередь отвечавший: - "Дочь моя! Моя жена!"

При виде такого соревнования скорби, Брут, вырвавший меч из груди Лукреции, возвращает своим умственным способностям все их гордые украшения, все их чувство собственного достоинства, как в могиле, хороня в ране Лукреции все свое притворное безумие. Его за его шутки, за его сумасбродные выходки римляне считали тем-же, чем шуты бывают при дворах королей.

Но теперь, чтобы остановить поток слез, льющийся из глаз Коллатина, он срывает с своего лица внешнюю личину, за которою таилась глубокая обдуманность, и снабжает свой ум долго скрываемым оружием гениальности.

"Встань! - воскликнул он: - встань, оскорбленный римский гражданин! - воскликнул он Коллатину. Позволь неизведанному еще человеку, которого все считали за глупца, за безумца, дать сегодня урок твоей, всем известной опытности.

"Подумай сам, Коллатин, разве страдания излечиваются страданиями, а раны врачуются ранами? Разве плачем исправишь то, что действительно плачевно? Разве, нанося удары самому себе, ты кому-нибудь отомстишь за ту обиду, из-за которой сердце твоей благородной жены истекает теперь кровью? Такое ребяческое поведение только служит доказательством душевной слабости. Твоя несчастная жена впала в ту же ошибку, убив себя вместо того, чтобы убить своего врага.

"Доблестный римлянин, не погружай своего сердца в разслабляющую росу слез. Нет, преклони вместе со мною колена и старайся с своей стороны пробудить своими воззваниями римских богов. Да позволят они, чтобы все мерзости, позорящия самый Рим, были, словно сор, выметены могучими нашими руками с её величавых улиц!

"Клянусь Капитолием, которому мы покланяемся, этою безгрешною кровью, поруганною так гнусно, светом этого лучезарного солнца, разливающого с небес потоки своих лучей, преумножающих богатства плодоносной земли, всеми правами нашей страны, на которых зиждется могущество Рима, душою целомудренной Лукреции, только-что жаловавшейся нам на нанесенную ей обиду и, наконец, вот этим окровавленным мечом клянусь, что мы отомстим за смерть этой безупречно честной жены!"

Говоря это, он ударил себя рукою по груди и, в подкрепление своего обета, поцеловал роковой меч, а затем предложил и другим дать тот же обет. Все внимали его словам с величайшим удивлением, и все без исключения преклонили колени к земле. Брут еще раз повторил только-что произнесенные слова обета, и все поклялись сдержать его свято.

Тарквиния. Все это было исполнено без малейшей потери времени, и римляне с единодушным восторгом приветствовали падение Тарквиниев, приговоренных к вечному изгнанию.

"Лукреция" была внесена в списки Stationers Hall под заглавием: "Rapt of Lucrece" 9 мая 1594 года и была издана в том же году книгопродавцем Гаррисоном. Она имела блестящий успех; она была издаваема много раз: в 1598, 1600, 1607, 1616, 1620 и 1632 гг. В издании 1616 года поэма разделена на 12 частей.

В "Лукреции" античный дух совершенно отсутствует; она вся переполнена эвфуизмами, бывшими в моде в конце XVI века в Англии. Она состоит из двух-сот шестидесяти пяти строф, по семи стихов в каждой строфе. Таким образом, Шекспиру понадобилось 1855 стихов на рассказ, которому Овидий посвятил всего 140 строк, а Овидий, как известно, далеко не славится своею краткостью. Но эта чрезвычайная растянутость не есть единственный недостаток "Лукреции". Риторика занимает огромное место в поэме; с целью замаскировать отсутствие мысли, является многословие; на каждом шагу рассказ прерывается прозаическими размышлениями. Тарквиний, еще до своего преступления, в 150 стихах обращается с "справедливыми упреками к своей преступной мысли". Лукреция, после преступления, совершенного над нею, громит в 273 стихах Тарквиния, Ночь, Время, Случай. Она вспоминает, что у ней есть картина, изображающая Трою, осажденную греками, которые готовы уничтожить город, чтобы отомстить за похищение Елены. Это дает поэту случай описать картину, напомнить, - по Виргилию, - измену Синона и сравнить несчастия, угрожающия всему роду Тарквиниев вследствие изнасилования Лукреции, с несчастиями рода Приама вследствие похищения Елены. Кроме того, мы здесь замечаем странную попытку заменить язык поэзии языком живописи, нам на лицах людей то, что они чувствуют. Эти особенности манеры Кольридж объясняет следующим остроумным образом: "Великий инстинкт, направлявший поэта на драматическое поприще, побуждал его найти замену того наглядного языка, того непрерывного вмешательства и комментария, которые заключаются в интонации, во взглядах, в мимике и которых в своих драматических произведениях он был вправе ожидать от актеров". Такое объяснение, невидимому, решает вопрос, долгое время смущавший критиков: каким образом величайший драматический писатель в своих первых поэтических опытах не обнаружил никакого драматического инстинкта, не создал в своих поэмах никакого драматического положения? Очевидно, молодой поэт, когда сочинял свои поэмы, еще не подозревал в себе таланта драматурга; по драматический инстинкт у него и тогда уже был, только на первых порах этот инстинкт выразился фальшиво, не в создании драматического положения, а в замене интонации голоса, взгляда, мимики действующого лица описанием всего этого.

Принадлежность "Лукреции" перу Шекспира несомненна. Поэма была первоначально издана Томасом Торном вместе с "Сонетами" и появилась в 1609 году с надписью: Вильям Шекспир. Не смотря на такое позднее свое появление (в цветущий период шекспировского гения), эта поэма, очевидно, была написана гораздо раньше, вероятно, в юности поэта. Она по всем признакам принадлежит к первой манере Шекспира и на ней видно несомненно влияние итальянской литературы XV века, бывшей тогда в большой моде в Англии. Стихи поэмы имеют совершенно тот же характер, что и стихи его первых пьес; в них заметна та же метафоричность языка, тот же искусственный характер в постройке фразы; одним словом в "Лукреции" видна первая манера Шекспира. С начала XVII века язык Шекспира совершенно изменяется - упрощается и драматизируется. Типом первой манеры можно считать "Ромео и Джульетту"; а второй - "Короля Лира".

LXIX. Непереводимая игра слов, заключаящаяся в различных значениях в английском языке слова - "colour" - цвет, предлог, знамя и проч.