Макбет.
Предисловие

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Макбет. Предисловие (старая орфография)

СОЧИНЕНИЯ
ВИЛЬАМА ШЕКСПИРА
В ПЕРЕВОДЕ И ОБЪЯСНЕНИИ

перевод А. Л. Соколовского удостоен
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМИИ.

пересмотренное и дополненное по новейшим источникам.

Том I.

ИЗДАНИЕ Т-на А. Ф. МАРКС.

МАКБЕТ.

"Макбет" ни разу не была издана при жизни Шекспира и явилась в печати в первый раз только в полном собрании его сочинений in-folio, 1623 года, где и помещена в отделе трагедий но счету шестой пьесой, между "Юлием Цезарем" и "Гамлетом". Пьеса напечатана под простым, кратким заглавием: "the tragedie of Macbeth" и разделена на акты и на сцены без означения имен действующих лиц. Текст напечатан довольно правильно и потому потребовал меньше поправок и изменений сравнительно с многими другими пьесами того же издания. Хотя отсутствие каких-либо иных, более ранних изданий не дает возможности судит, имеем ли мы в настоящем случае дело с единственным, вышедшим из-под пера Шекспира текстом драмы, и не подвергалась ли она, в течение его жизни, каким-либо переделкам, добавлениям и сокращениям, чему примеры видим во многих других пьесах, но тем не менее очень правдоподобным может считаться мнение, что подобные варианты существовали и в Макбете. В доказательство можно привести краткое изложение содержания пьесы, помещенное в дневнике д-ра Формэна, в котором он, отдавая отчет о представлении драмы "Макбет", 20 апреля 1610 года, на театре "Глобуса", говорит, что, после сцены убийства Дункана, Макбет и его жена "не могли никакими средствами смыть кровь с своих рук, чем оба они были чрезвычайно поражены и испуганы". В дошедшем до нас тексте драмы этого сверхъестественного факта, как известно, нет, а потому можно заключить, что драма, в том виде, как ее описывает Формэн, давалась по другой редакции. Хотя отчет Формэна, к сожалению, крайне сжат и приведенная сцена представляет единственный случай разногласия с дошедшим до нас текстом драмы, но все-таки вариант этот настолько характерен, что трудно почесть его плодом фантазии автора дневника. Не имея однако никаких иных данных, чтоб судить, существовали ли другие тексты Макбета, мы должны поневоле довольствоваться единственной, дошедшей до нас редакцией драмы по изданию in-folio.

"Макбет", в точности неизвестно; но несомненно лишь то, что он не мог быть написан ранее 1603 и позднее 1610 года. Указание на первый год выводится из текста драмы, а именно из сцены колдовства в пещере (действ. 4-е, сцена 1-я), где Макбет видит, что некоторые из проходящих пред ним королей-призраков держат в руках тройные скипетры и короны. В сценарии этом аллегорически представлено соединение под одним скипетром трех государств: Англии, Шотландии и Ирландии, происшедшее с воцарением Иакова I, после 1603 года, а потому понятно, что пьеса, в которой сделан намек на это событие, не могла быть написана ранее упомянутого года. Что же до второго, предельного для создания драмы срока, то он легко определяется упомянутым уже дневником Формэна, из которого видно, что пьеса, игранная в 1610 году, конечно, не могла быть написана позже этого времени. Были попытки определить время создания "Макбета" точнее, но оне до того голословны и натянуты, что не могут иметь никакого важного значения. Так, Мэлоне и Чэльмерс утверждали, что Макбет написан в 1606 году, и ссылались в доказательство на фразу привратника, в сцене 2-го действия, когда тот упоминает о фермере, "повесившемся в урожайный год с горя, что некуда сбыть пшеницу". А так как 1606 год был известен замечательным урожаем, то отсюда комментаторы и вывели заключение, что Макбет написан в этом году. Другия мнения еще менее доказательны, чем это, а потому для читателей, ищущих в исследованиях о Шекспире одной только истины, остается удовольствоваться вышепоказанным несомненным фактом, что Макбет написан в период времени между 1603 и 1610 годами, следовательно в скором времени после "Гамлета" и "Лира", когда Шекспир имел около сорока пяти лет и находился в полном расцвете своего таланта и сил. Есть данные, приводящия к заключению, что около этого времени Шекспир вместе с своей труппой посетил Шотландию, и что именно посещение этой страны подало ему мысль написать "Макбета". Так ли было действительно - в точности неизвестно; но мнение это имеет большую за себя вероятность, если обратить внимание на то, до какой степени местный колорит и вообще характер Шотландии отразились на этом произведении. Читая драму, чувствуешь такое живое веяние северной, мрачной природы и вместе с тем видишь пред собой такие горделиво-мрачные образы тех героев, чей грозный облик неразрывно связан в нашем воображении с идеей о неприветливом, но героическом севере, что трудно предположить возможность, чтоб даже такая бурная, поэтическая фантазия, какой обладал Шекспир, могла создавать картины подобной силы и законченности, не имея пред глазами образцов, с которых оне списаны.

Сюжет драмы Шекспир взял из любимого своего источника - хроники Голлиншеда, который в свою очередь заимствовал историю Макбета из шотландской хроники Боэция. Разсказ Голлиншеда состоит, в общих чертах, в следующем:

Король Дункан, вступивший на шотландский престол после своего деда, короля Малькольма, был по природе человеком настолько слабым и добрым, что, не чувствуя в себе сил для управления государством, передал все дела и заботы об охране страны своему двоюродному брату Макбету (внуку того же самого короля Малькольма), оставив себе один королевский титул. Макбет, одаренный, в противоположность Дункану, всеми необходимыми для строгого и твердого правителя качествами, скоро сделался до такой степени грозой врагов как внешних, так и внутренних, что одно его имя стало распространять страх и ужас везде, где бы он ни появлялся.

По изложении затем свершенных Макбетом подвигов, из которых два: победа его над бунтовщиком Макдонвальдом и норвежским королем Свеноном, описаны и в Шекспировой драме, рассказ хроники прямо переходит к описанию случившагося с Макбетом чудесного происшествия, состоявшого в том, что когда он проезжал с своим сослуживцем Банко (по летописи Банкуго) чрез пустынную дебрь, то им внезапно встретились три старые женщины (похожия на существа давно погибшого мира), из которых одна назвала Макбета таном Гламиса, другая таном Кавдора, а третья будущим королем Шотландии. Когда же к этим странным существам обратился с просьбой о предсказании и Банко, то оне ответили, что хотя он не будет королем сам, но зато сделается родоначальником целого поколения государей.

а вслед затем Кавдорский там, обвиненный в измене, был казнен, титул же его и владения достались, по воле Дункана, Макбету в награду за его службу и подвиги. Это неожиданное исполнение части сделанного предсказания так глубоко запало в душу Макбета, что он серьезно стал думать, как бы ему овладеть и короной, на что, как ближайший родственник Дункана, он, в случае его смерти, имел по шотландским законам даже некоторые права. Но Дункан, заботясь об упрочении венца в своем собственном потомстве, публично объявил наследником престола своего старшого, несовершеннолетняго сына Малькольма, чем пресек Макбету всякую возможность достигнуть заветной цели законным путем. Раздраженный таким поступком Макбет решился достичь венца иным средством, не останавливаясь даже пред преступлением, при чем самую ревностную в этом деле помощницу нашел он в своей жене, женщине гордой и честолюбивой, страстно желавшей сделаться королевой. Результатом замысла было убийство Дункана, которое Макбет совершил при помощи Банко и некоторых других вельмож, провозгласивших его затем королем Шотландии.

твердому и разумному правителю; но все это, как прибавляет летопись, было одним лицемерием; в душе же он не мог забыть сделанного предвещания, что корона будет принадлежать ему только лично и перейдет, помимо его собственных наследников, к потомству Банко. Чтоб предотвратить эту беду, Макбет решился погубить своего бывшого друга и сослуживца, для чего и подослал наемных убийц на дорогу, где Банко должен был проезжать с своим сыном Флинсом. Злодейский умысел удался только наполовину. Банко был действительно убит, но сын его спасся бегством. Эта неполная удача до того разсердила Макбета, что он сделался неузнаваем даже для своих близких друзей. Ревнивая подозрительность и боязнь за свою жизнь превратили его окончательно в злого тирана, думавшого только об упрочении власти и спасении себя от воображаемых врагов. Для этой последней цели решился он построить крепкий, неприступный замок Донзинан, в возведении которого должны были принять участии все подвластные ему таны. Случилось однако, что один из этих танов, по имени Макдуф, уже давно подозреваемый Макбетом в недостатке преданности, вместо того, чтоб явиться на постройку самому, прислал только своих людей. Раздраженный таким поступком Макбет решил немедленно погубить Макдуфа, но гнев его был приостановлен и успокоен новым предсказанием, которое на этот раз сделала одна знакомая ему колдунья, объявившая, что он будет непобедим, пока окружавший замок Бирнамский лес не двинется осадой на Донзинан, и что, сверх того, ни один человек, рожденный женщиной, не причинит Макбету никакого вреда. Между тем Макдуф, не доверяя тирану попрежнему, решился бежать в Англию, где и нашел приют при дворе английского короля Эдварда. Тогда раздраженный таким поступком Макбет напал на принадлежавший Макдуфу замок Фейф и, взяв его приступом, злодейски умертвил оставленных в нем жену и детей Макдуфа. Когда слух об этом дошел до Макдуфа, то, горя жаждой мести своему злодею, он решился сойтись с сыном убитого Дункана, молодым принцем Малькольмом, проживавшим тоже при английском дворе, и убедить его отправиться во главе вспомогательного отряда английских войск в Шотландию с тем, чтоб возвратить потерянный отцовский престол. Сцена драмы, в которой молодой принц, не доверяя Макдуфу, испытывает его, взводя на себя небывалые пороки, и уверяет, что он недостоин быть королем, взята Шекспиром целиком из Голлиншедовой хроники, где доводы Малькольма и ответы Макдуфа приведены еще с большей подробностью, чем в драме. В конце концов молодой принц согласился на сделанное ему предложение, после чего английское войско, с Малькольмом и Макдуфом во главе, вторглось в Шотландию. Макбет, веря в сделанное ему пророчество, заперся в Донзинане, глубоко убежденный, что нет такого врага в мире, который мог бы его одолеть. Но каков же был его ужас, когда, взглянув на подступающих врагов, он увидел, что окружавший стены Бирнамский лес вдруг стал двигаться, направляясь к замку. Чудо это объяснилось тем, что Малькольм, желая скрыть от Макбета истинное число своих воинов, велел им нарвать с деревьев ветвей и подступить к замку, прикрываясь их зеленой листвой. Макбет однако не упал духом и, собрав войско, приготовился к отпору; когда же войско Малькольма, побросав ветви, обнаружило свою численность, далеко превосходившую силы защитников замка, то Макбет, потеряв совсем голову, решился искать спасения в бегстве. Но Макдуф не дремал и преследовал своего врага по пятам. Тогда Макбет, остановив коня и бросившись на Макдуфа, гордо закричал ему о пророчестве колдуньи, обещавшей, что никто рожденный женщиной не может ему повредить. "Если так, - воскликнул в ответ Макдуф: - то колдунья твоя говорила обо мне! Знай, что я не был рожден моей матерью, но вырезан из её чрева" - и вслед затем, убив Макбета, он водрузил его голову на копье и привез в Малькольму. Хроника заключена указанием, что Макбет был убит после 17-ти-летняго царствования, в 1057 году по Рождестве Христове, при чем летописец с наивностью, характеризующей все средневековые легенды, выразил убеждение, что если Макбет уничтожил таким позорным образом всю свою прежнюю славу, то это было следствием козней дьявола, захотевшого его погубить.

Независимо от изложенных фактов, касающихся жизни Макбета, Шекспир воспользовался при сочинении своей драмы еще другим рассказом того же Голлиншеда, в котором описано убийство короля Дуффа, царствовавшого за восемьдесят лет до Дункана и умерщвленного своим полководцем Донвальдом. Влияние этого рассказа обличается тем, что в нем подробно изложены именно те факты убийства, которые Шекспир включил в свою драму и которых нет в истории Дункана. К фактам этим относится, например, участие в убийстве Дуффа Донвальдовой жены, напоившей стражей короля точно так же, как это сделала лэди Макбет, а наконец самое убийство Дуффа совершается во время его сна, подобно убийству Дункана в драме.

При сличении фактов, изложенных Голлиншедом в его хронике, с фактами, выведенными Шекспиром, может показаться на первый взгляд, что сюжет пьесы списан с Голлиншеда целиком, почти без всякого участия фантазии самого поэта; но мнение это исчезнет при малейшем, более внимательном взгляде. Если, с одной стороны, нельзя не признать, что большинство фактов драмы заимствованы Шекспиром действительно у Голлиншеда, при чем некоторые из них, как, например, сцена Макдуфа с Малькольмом в 4-м действии, почти списаны оттуда слово в слово, то, с другой стороны, мы найдем в драме много таких положений, которые созданы исключительно Шекспиром. Таковы, например, вся сцена пира, кода является тень Банко, сцены колдовства ведьм, а наконец эпизод сомнамбулизма лэди Макбет. Если же оставить в стороне внешнее содержание пьесы и взглянуть на нее с точки зрения развития характеров и поэтической концепции всего произведения, то здесь Голлиншед уже положительно окажется не при чем, так как вся его летопись представляет не более как сухой перечень событий, без всякой попытки их осмыслить и связать, между тем как характер Макбета, в том виде, как он изображен Шекспиром, именно потому и замечателен, что в нем развертывается стройная история человеческой души, выслеженной в мельчайших изгибах и проведенной чрез целый ряд самых глубоких, самых верных психологических положений. Если-ж вспомнить, что, кроме характера самого Макбета, в драме еще выведена личность его жены, о которой в хронике сказано лишь несколько незначительных слов, то окажется, что собственное Шекспирово творчество в разбираемой пьесе далеко оставило за собой тот материал, который дал ему источник, откуда он почерпнул содержание своего произведения.

ответах последовало бы и в том случае, если-б зашла речь, какое из его произведений чарует более поэтической прелестью, трогает сердце и удивляет тонкостью психологической разработки; но если-б был поставлен вопрос, какое из его созданий поражает целостью общого впечатления и вместе возбуждает чувство ужаса, ледянящого душу до того, что, по прочтении драмы, ум долго не может от него оправиться, то можно смело сказать, что Макбет был бы назван в этом случае единогласно. "Картина, написанная кровью и серным огнем на фоне адской темноты" - так была названа эта драма одним из её талантливых комментаторов. Другой не менее серьезный ценитель Шекспира (Кампбель) высказал мнение, что между Эсхиловым "Прометеем" и "Макбетом" в драматической литературе находится пробел, в течение которого не было создано ничего, подобного этим двум произведениям. Это замечательно меткое сопоставление Макбета с древними трагедиями оправдывается не однеми поэтическими красотами драмы, но и внешним её характером. В древних трагедиях главным действующим лицом был фатум, трагическая же коллизия заключалась в непосильной борьбе слабых смертных с степени энергии и силы, какую люди обнаруживали в борьбе с судьбой, или в тех трогательных жалобах, какими выражали они постигшее их горе. Людская воля была связана по рукам и по ногам влиянием внешней, посторонней силы и билась в ней, как рыба попавшая в сеть, без всякой надежды освободиться. Макбет производит именно такое же впечатление; и хотя в драме этой, как не принадлежащей древнему миру, мы, конечно, не можем ожидать выражения воли фатума в том тесном смысле, в каком встречаем его в трагедиях древних, но самый поверхностный взгляд на драму показывает, что и в ней главным действующим лицом является какая-то внешняя, во всем сходная с фатумом сила, под чьим влиянием герой, обладавший вовсе не дурными свойствами ума и сердца, погиб почти так же помимо своей воли, как это мы видим в древних трагедиях.

является в драме.

этот жил в таком железном веке и в такой стране, где война, и притом война безпощадная, была нормальным положением дел. Из этого естественно должна была развиться в нем привычка в виду крови и равнодушие к человеческой жизни: - вот уже первое обстоятельство, которое если и не было еще достаточно для увлечения его на злодейство прямо, то очень могло способствовать, чтоб сгладить к нему путь. Можно ли действительно требовать человечности и совестливого уважения к праву там, где почти всякое возвышение над толпой покупалось ценою убийства или преступления? Далее мы видим, что Макбет был умен и способен до такой степени, что без его могучей руки скипетр давно бы вывалился из рук добродушного и слабого Дункана, которому он однако должен был покорно подчиняться как королю и повелителю. Спрашивается: нашелся ли бы человек в мире, которому не пришла бы порой в голову, даже помимо его воли, неотвязная мысль о несправедливости такого положения? А Макбет был сверх того честолюбив и потому должен был чувствовать это еще сильнее. Затем мы видим новое, усугубляющее это чувство обстоятельство. Венец, который мог бы достаться Макбету по праву, как родственнику короля, внезапно ускользнул навсегда из его рук назначением нового наследника. Какой горечью, какой обидой должно было упасть это событие на его, уже без того не совсем довольное сердце? История представляет немало примеров, что уже одне эти перечисленные причины побуждали нередко беззастенчивых людей покушаться на преступление и искать незаконным путем того, что они считали своим. Но соблазн, побудивший к тому же Макбета, не исчерпывался перечисленными причинами. Макбет был суеверен - обстоятельство, повидимому, ничтожное, однако это свойство души вплелось так уместно в общую массу его качеств, что если повторить наивные слова хроники Голлиншеда, будто Макбет пал вследствие козней дьявола, то окажется, что этим свойством Макбетова характера дьявол воспользовался для достижения своей цели, пожалуй, более, чем всеми прочими. Суеверие - такое душевное свойство, при котором люди, отказываясь понять что-либо путем разсудка и умозаключения, принимают на веру такия вещи, которым не придали бы никакого значения, если-б вздумали о них логически разсуждать. Дело в том, что ум, то-есть как раз тот орган, который должен был бы стоять на страже против этого врага, именно и поражается им первый. Суеверие неразлучно с каким-то таинственным страхом, который, по меткому замечанию Букниля (анализировавшого Шекспировы характеры с психиатрической точки зрения), действует на людей в роде того, как удар землетрясения парализует иногда мыслительные способности даже самых смелых, развитых людей. Отсюда та безсознательная стремительность, с какой люди действуют, находясь под впечатлением суеверия. Если же те поступки, на которые суеверие нас толкает, звучат, сверх того, в тон с нашими затаенными желаниями и сулят исполнение наших надежд, то влияние его удесятеряется и делается почти неотразимым. А Макбет был поставлен именно в такое положение. Ведьмы не только предсказали ему исполнение того, чего он страстно желал, но даже реальным образом доказали справедливость своих слов: два первые предсказания, что он будет Гламисом и Кавдором, сбылись; как же ему было не верить в исполнение третьяго? Состояние души Макбета в этом случае прекрасно выражено в словах Банко, когда тот, на замечание Макбета, что часть предсказания исполнилась, отвечает:

Но и это обстоятельство, несмотря на всю его важность, не оказало бы, может-быть, окончательного влияния на судьбу Макбета, не будь в нем еще одного, также очень важного свойства. Макбет, несмотря на свой ум, храбрость и способность, был безхарактерен и нерешителен. Нерешительность, правда, такого рода качество, при котором стрелка наших нравственных весов может склониться как в дурную, так равно и в хорошую сторону, и потому, если честолюбие Макбета толкало его к преступлению, то, с другой стороны, ум и благородство могли обратить его к самообладанию и воздержанности. Но беда в том, что такого свободного выбора можно ждать от нерешительных людей лишь в том случае, когда они предоставлены сами себе; если же их ум и воля находятся под влиянием другого человека, во много раз более твердого и решительного, то в конце концов такой человек непременно возьмет верх и заставит их поступить, как захочет. Макбет же, на свое несчастье, находился под влиянием именно такой личности, и личность эта была его жена, которой он, по своей нерешительности, подчинялся вполне и в то же время ее любил и ей верил. Влияние этой женщины было так велико, что, не будь её, Макбет наверно бы не увидел в своих страстях и половины той притягательной силы, которая побудила его на решительный шаг. Но лэди Макбет, одухотворив эти страсти, успела так ловко и так убедительно выставить пред ним одне выгодные стороны дела, умела так умно и уместно пустить в ход все свое на него влияние (влияние немалое, так как Макбет ее любил), что он поддался её обаянью невольно и пал, не выдержав непосильной борьбы. А раз вступив на эту дорогу, он не мог остановиться и продолжал опускаться все ниже и ниже уже не по внешним, как до сих пор, а по чисто внутренним, субъективным побуждениям. Страх за свою жизнь после убийства Дункана встал в его душе с такой ужасной силой, что уже одно это чувство, усиленное также его склонностью к суеверию и к нервной возбудительности, сделалось вполне достаточным, чтоб побудить его к дальнейшим злодействам. И драма действительно показывает, что в последующих преступлениях Макбет руководствуется уже указаниями своей собственной души, помимо даже влияния своей жены. Так, например, убийство Банко замыслил он один, равно как и умерщвление семьи Макдуфа.

его на деятельность, находили отклик лишь в дурных его качествах, минуя хорошия. Хлынувшия на него дурные побуждения окружили его со всех сторон, точно стая грозовых облаков, не оставив ни малейшого просвета ясного неба и создав вокруг него трагический, мрачный фон, который и был именно той роковой, сходной с древним фатумом, силой, чье влияние погубило его так же помимо его собственной воли, как это мы видим и в судьбе героев древних трагедий. Таким взглядом объясняются как трагизм положения Макбета, так равно и основная мысль драмы. Вглядываясь в положение, в какое был поставлен Макбет, мы можем из него научиться, что хотя добро и зло в жизни бывают обыкновенно разсеяны около нас в равном количестве, так что большинство людей могут свободно протянуть руку к тому или другому, руководясь своими нравственными склонностями; но что бывают однако случаи, когда по несчастной, необъяснимой игре судьбы, зло, точно наметив какого-нибудь человека себе в жертву, окружает его своим соблазном со всех сторон, заперев до такой степени все пути влиянию добра, что человеку этому приходится невольно пасть в непосильной борьбе, дойдя до того ужасного, безотрадного положения, которое так прекрасно выражено в словах Макбета, после убийства Дункана, когда он с тоскливым отчаянием восклицает: "зачем, зачем я не могу молиться?" Положение страшное и безотрадное, но, к несчастью, согласное с тем, что бывает в действительной жизни, и потому великий поэт, будучи верным зеркалом явлений этой жизни, имел полное право, в ряду своих прочих произведений, показать нам и эту ужасную картину.

"Макбета" с другими однородными произведениями Шекспира, например, с "Ричардом III", можно бы было, повидимому, со справедливостью задать вопрос: почему впечатление "Макбета" ужаснее и грознее? Оба они, и Ричард и Макбет, изображают людей, достигших венца злодейством; если-ж сосчитать число погубленных ими жертв, то окажется, что в этом отношении Ричард даже далеко превзошел Макбета. И однако ни личность его ни вся драма не томят и не ужасают душу до такой степени, как история Макбета. Разгадка именно в том, что Макбет представляется нам окруженный какой-то ужасной, роковой обстановкой, которая, при чтении драмы, чуется и поражает нас невольно. Ричард был злодей по природе и действовал на свой риск и страх, без всякого влияния какой-либо посторонней силы. Добро и зло мог он делать и брать по выбору, между тем как Макбет был приведен к своему падению почти против воли. Ричард был злодей, не заслуживавший никакого сочувствия, а потому, презирая его и гнушаясь им как злодеем, мы не ставим себя в его положение, чувствуя, что от нас зависело-б поступить как он или иначе. Но представить себя в нравственно аналогичном положении с Макбетом страшно и жутко всякому. Нависшая над ним туча соблазна была слишком ужасна, чтоб кто-нибудь мог с твердой уверенностью считать себя человеком, могущим ей противостоять, а потому мы готовы его даже сожалеть. Этим же объясняется и та удивительная целостность впечатления, которое драма производить. Другие герои Шекспира, как, например, Отелло, Лир или тот же Ричард, поставлены среди разнообразной, разнохарактерной обстановки, которая нередко отвлекает наше внимание от их личности; но Макбет постоянно сосредоточивает на себе внимание, как фокус стекла, собирающий световые лучи. Каждый факт драмы, каждое её движение имеют предметом непременно его личность, и все это вместе сгущается около него в тот однообразный, мрачный фон, который поражает, пожалуй, более, чем сама картина. Ум читателя, точно скованный, не может оторваться от ряда аналогичных образов, быстро проносящихся пред глазами, как внезапно налетевший ураган. До чего бурно и целостно это впечатление, можно видеть из замечательного факта, что почти ни один из читателей "Макбета" не задает себе вопроса, как долго длится действие драмы? Ряд меняющихся, но одухотворенных одной идеей, картин проходит так быстро, что кажется, будто все виденное не требует, для своего свершения, времени более, чем какое нужно для представления драмы на сцене, а между тем изображенные в Макбете события длятся целые семнадцать лет! Интересный этот факт был замечен еще Шлегелем, который картинно выразился по этому поводу, что при чтении "Макбета" кажется, будто из механизма времени вынуто все задерживающее, и мы видим только непрерывно быстрое обращение его гигантских колес. Немало способствует той же целостности впечатления удивительное искусство, с каким Шекспир, создав поражающую подобным единством нравственную сторону драмы, умел придать тот же характер и фактической, реальной её стороне. Факты, выведенные в драме, а равно среда, в которой происходит действие, звучат совершенно в тон с общим мрачным настроением. Необходимость мрачного, сурового колорита всей картины намечалась для выведенных в Макбете событий сама собой, и мы видим, что поэт для этого перенес действие своей драмы на дальний север, в убогую, угрюмую страну, где даже свет солнца считается редкостью. Драма начинается сценой бури и грозы, в чьем рокоте точно слышится намек, что читателю нечего ждать кротких и пленительных картин. Самое действие происходит в том железном веке, когда человеческая жизнь считалась за ничто и кровь лилась реками. Далее, вполне гармонической, подходящей к общему мрачному фону картины тенью является вмешательство сверхъестественного элемента в лице ведьм, этих созданий народной фантазии неприветливого Севера, ни в чем не похожих на эльфов и прочих легких существ, населявших по воле той же фантазии светлые и мягкия страны Юга. Мудрено ли, что, при таком стройном сочетании обстановочных аксессуаров, они обращают на себя почти не менее внимания, чем сама главная фигура, и оттеняют в ней с особенной рельефностью такия детали, которые иначе, может-быт, остались бы незамеченными. Кроме этого надо отметить в "Макбете" еще одно интересное обстоятельство, также выделяющее его из серии прочих, созданных Шекспиром, лиц. Анализируя экспозицию характеров этих лиц в других пьесах, мы можем заметить, что Шекспир, при создании их, обыкновенно держался такой методы, что намечал отдельные, поразительные по яркости красок моменты, имеющие, правда, между собою неразрывную психологическую связь, но вместе с тем разделенные часто такими промежутками времени, в течение которых лица эти переживали многия иные, не выведенные в драме, душевные положения и события. Совершенно иное видим мы в "Макбете". Каждое его душевное движение, каждый выход на сцену представляются непосредственным продолжением или прямым логическим последствием того состояния, в котором мы видели его в сцене предыдущей. Ум его не отвлекается ни на одну минуту мыслью о чем-либо постороннем и занят вечно лишь одной, удручающей его идеей страха за свою жизнь, - идеей, нависшей над ним как тяжелый кошмар, препятствующий малейшему проблеску радости или светлой надежды. Нужно ли говорить, до чего такого рода внешняя постройка характера звучит в тон с общим ужасным впечатлением драмы? Обзор отдельных сцен, в которых Макбет является в драме, докажет лучше и яснее справедливость вышесказанного взгляда.

В первой сцене Макбет является нам в том внешнем, официальном виде, в каком привыкли видеть его окружающие. Это храбрый, знающий себе цену и уважаемый всеми полководец. Он только-что одержал блестящую победу и, видимо довольный этим новым лавровым листком своей славы, выражает свое удовольствие, называя настоящий день ужасным и вместе с тем славным {Значение входной фразы Макбета объяснено в прим. 8.}. Внутренняя сторона его характера не выказывается пока ничем; но автор недолго оставляет его в этом положении и тут же, вслед за первым выходом, прямо вводит в тот роковой круг, который становится исходным пунктом всей дальнейшей его деятельности. Являются ведьмы и прорекают свое известное предсказание. Конец сцены принадлежит к числу величайших, созданных Шекспиром психологических картин, так как в ней, несмотря на её краткость, характер Макбета со всеми разнообразными его свойствами: намечается до того полно и отчетливо, что весь дальнейший ход драмы представляет уже только более детальное развитие этих прямо и резко поставленных пред глазами зрителей основ. Выше было уже сказано, что главными чертами характера Макбета были: честолюбие, склонность к суеверию и нерешительность, при чем те дурные поступки, на которые могли подвигнуть его эти качества, сдерживались сперва врожденным умом и благородством. Все это прекрасно выражено в 1-й сцене. Пораженный предвещанием, а еще более последовавшим затем немедленным исполнением первой его части (послы короля провозгласили его Кавдорским таном), Макбет, не веря еще в исполнение дальнейшого, но в то же время не имея ничего против, чтоб исполнение это совершилось, полушутливо, полусерьезно обращается к Банко, замечая, что вслед за этим первым, удачным предсказанием, пожалуй, и он может надеяться увидеть на престоле своих детей. Нельзя не подивиться психологической тонкоcти и верности этого обращения, превосходно рисующого нерешительный характер Макбета. Характерная черта нерешительных людей состоит именно в том, что, находясь под соблазном какого-нибудь дурного поступка, они обыкновенно стараются за кого-нибудь спрятаться, или, что еще лучше, притянуть к своим собственным поступкам и этого человека. Обращением своим к Банко Макбет как будто говорит сам себе: "посмотрю, что сделает Банко; если вздумает искать исполнения пророчества он, то почему же не сделать того же и мне?" Честный, богобоязненный ответ Банко хотя и разочаровывает Макбета, но не в силах уничтожить червяка честолюбия, который, как видно из последующого монолога, уже давно жил, притаясь, в Его душе. Не будь этого, трудно было бы себе представить, почему Макбет, по собственному его выражению, почувствовал "наплыв страшных мыслей, от веяния которых волоса встают дыбом на голове". Что это были за мысли - понятно само собой, но внезапно такия мысли в голову не приходят, и потому мы невольно должны предположить, что они и прежде мелькали в его голове, но на этот раз, под впечатлением суеверия, встали с такой небывалой силой, что Макбет стал искать даже возможность их оправдать и расчистить путь к переводу мыслей в дело: "Мы созданы, - говорит он, чтоб успокоить себя: - природой так, что страшные дела страшнее вдвое нам в мыслях, чем на деле". В этой фразе ключ к уразумению всего характера Макбета, и вместе с тем в них обнаруживается замечательная его разница с другим, также нерешительным человеком - Гамлетом. Гамлет боялся дел и чувствовал себя как рыба в воде, именно когда была возможность разсуждать и откладывать исполнение своих решений; идеал же Макбета, как он сам говорит это далее (д. 4-е, сц. 1-я), состоит именно в том, чтоб разить рукой тотчас вслед за тем, как мысль об ударе придет в голову. Черта замечательная и вполне понятная у суеверных людей, каким был Макбет, а Гамлет, наоборот, не был (он сомневался даже в явлении призрака). Суеверие - нервная болезнь, а все нервные болезни, как известно, томят и душат людей более всего, когда люди эти остаются сами с собой и начинают на все лады обсуждать и пережевывать неотвязно преследующую их мысль. Всякий фактический выход из этого положения желателен для них как манна небесная, потому что им лелеется надежда покончить с невыносимым положением, - покончить, правда, в большинстве случаев только на время, но все-таки покончить.

Добрые начала, совесть и благородство однако пересиливают на этот раз в душе Макбета приступ. злого соблазна. "Если случай, - говорит он, - назначил мне корону, то пусть же он сам и наденет мне ее на голову. Сам я не ударю для этого пальцем о палец". Опять новая, поразительно верная черта, рисующая нерешительный характер Макбета! Поговорка: "и хочется да колется" - девиз всех безхарактерных людей, и Макбет выражает его этими словами как нельзя лучше. Послы Дункана отвлекают однако в эту минуту Макбета от взволновавшого его вопроса, и он, очнувшись как от кошмара, спешит показаться, чем был прежде; но, уходя, тихо просит Банко не забывать случившагося, с тем, чтоб потолковать об этом еще раз. Зловещая нотка, сулящая недоброе в будущем, так и слышна в этом, повидимому, невинном желании.

пролитого на тлеющий огонь. "Вот делу кто помеха!" - восклицает он, забыв все свои благия намерения предоставить дело случаю. Но твердой решимости на преступление в нем еще нет, хотя он уже видимо изнемогает в борьбе с ужасными мыслями, моля звезды, чтоб оне, померкнув, скрыли в его душе след этих мыслей. "Поступков злых невольно глаз боится; но если-б мог поступок сам свершиться!" - быстро произносит он, тотчас же уходя прочь, как бы боясь оставаться возле намеченной жертвы. В словах этих опять как в зеркале отражается весь характер Макбета.

одной из самых счастливых брачных пар. Но если взглянуть на письмо, усилив хотя немного свое внимание, то тотчас обнаружится, что и здесь под перо Шекспира, точно сами собой, легли черты, удивительно гармонирующия с общей, задуманной им картиной. Письмо излагает исключительно факт явления и прорицания ведьм, при чем Макбет не высказывает ни одним словом вызванных в нем этим событием мыслей. Повидимому, пробел, и пробел важный! Как бы, кажется, не поделиться хотя намеком на свое предположение с той, которую он зовет верной подругой своего счастья и от которой не скрывает ничего. Однако именно это умолчание дает, для обрисовки характера Макбета, еще одну новую, верную черту. Безхарактерный и нерешительный - он привык всегда жить и действовать под эгидой и указанием той страшной, твердой воли, какою обладала любимая им и любящая его женщина; так для чего же было ему первому высказывать ей такия мысли и предположения, которых он в эту минуту еще боялся сам? Он, напротив, жаждал услышать подтверждение и одобрение этих мыслей от нея, и притом так, чтоб инициатива дела казалась исходящей от нея же. Тогда можно будет отогнать прочь всякое колебание и решиться на удар прямо, чувствуя, что им руководит крепкая и сильная рука. И лэди Макбет прекрасно поняла то состояние духа, в каком находился её муж, когда писал это письмо, хотя и не выразил этого ни словом ни намеком. "Я вижу, чего ты хочешь, - говорит она: - но у тебя не достанет духа совершить желанное! Ко мне, друг дорогой! Я вселю в тебя решимость, которой тебе недостает", - и затем, когда является Макбет, она, вслед за коварнейшим вопросом: "когда уедет Дункан?", прямо, в упор ставит ему роковой вопрос, говоря, что видит его насквозь и что пред ней ему притворяться нечего. Пораженный и, может-быть, не ожидавший такого быстрого поворота дела, Макбет пробует прибегнуть к общей, употребляемой нерешительными людьми, уловке. Он хочет отложить дело и поговорить о нем в другой раз. Но уловку эту лэди Макбет понимает хорошо. Она не обращает на нее никакого внимания и, руководясь, конечно, опытом прежних случаев, бывавших в её жизни, прямо объявляет, что сама устроит полновластно все дело, требуя, чтоб муж только не выдал себя ни взглядом ни словом.

Сильно поколебленный, но все-таки еще не убежденный окончательно даже разговором с женой, является Макбет в следующей сцене. Он встал тайком из-за стола, за которым ужинал Дункан, и ушел, точно не вынося вида своей жертвы. - "Будь кончено одним ударом все - я не задумался-б!" - такими словами начинает он свой известный монолог, подтверждая этим еще раз уже замеченную выше черту характера, вследствие которой думать и разсуждать было ему гораздо труднее, чем действовать. В дальнейшем монологе видны явное его колебание и борьба доброго начала с дурным. Но вот является лэди Макбет; она холодна и сурова; недовольство сквозит во всех её словах. - "С чего ты ушел из-за стола?" - ставит она мужу короткий и неласковый вопрос. Макбет смущается и отвечает вопросом же: - "Ты не слыхала, он звал меня?" - "Ведь знаешь сам, что звал", - обрывает она его еще суровей и еще строже. Тут Макбет, не будучи в силах более притворяться, прямо объявляет, что надо бросить задуманное дело; но какой же бурный поток доводов, ясных и прямых, как сама правда, неотразимых, как холодная сталь, получает он в ответ на свое мягкое, безхарактерное колебание, и притом доводов, усиленных еще тем, что они высказаны в самой суровой, в самой обидной для него, как для мужчины, форме. Он дрянь и тряпка! он пятится назад, как трус, в ту минуту, когда сам случай посылает им в руки заветную цель и мечту всей жизни! посылает так, что для успеха нет нужды даже в твердости. Едва ли кто-нибудь в мире мог бы безнаказанно сказать Макбету, этому герою и полководцу, что-нибудь подобное. Но лэди Макбет знает, что делает. Ей хорошо известно, что этот герой пред нею не более, как взрослый ребенок, которого она любит и лелеет, но тем не менее держит в руках столько же лаской, сколько и строгостью, которой он привык подчиняться добровольно. Совершенно подавленный и уничтоженный, он однако все еще пробует возразить хоть чем-нибудь. "А если не удается?" - слабо ставит он вопрос, в котором нет уже и намека на сопротивление самому факту. Но лэди Макбет не такая личность, которую можно поймать подобными пустяками. Из ответа её оказывается, что, согласно обещанию устроить полновластно все, она придумала и предусмотрела все до таких мелочей, что под замысел её нельзя, как говорится, даже подточить иголки. Не только убийство, но даже самые его последствия должны произойти по вполне выработанной и предусмотренной ею программе, а потому мудрено ли, что Макбет, всегда подчинявшийся этой женщине, приходить на этот раз от её ума и твердости просто в восторг. - "Нет! ты должна решительно рождать лишь мальчиков! - восклицает он почти в каком-то экстазе: - в твоей душе кипит одна мужская сила!" - и затем тотчас произносит под тем же впечатлением роковые слова: - "решено! все силы напряглись во мне желаньем нанесть удар!"

в силу общих психологических законов, которыми управляются наши душевные движения, так верно изображенные Шекспиром. Выше было уже замечено, что суеверие - нервная болезнь, а потому и проявляться может оно с наибольшею силой в такия минуты, когда нервы наши раздражены какой-либо внешней причиной и мы действуем под влиянием какой-либо непреодолимой, посторонней силы. Макбет, в настоящей сцене, находится именно в таком положении: воля жены одержала верх над его собственной, и он идет на убийство почти как автомат, чувствуя, как сказал сам, что все его силы напряглись верить в то, чего нет, но иногда даже видеть и слышать несуществующия вещи; то-есть доходим до галлюцинаций. Душевное состояние, в каком находился Макбет, вполне подходило под эти условия, и мы видим, что в описываемой сцене он действительно доходит до страшных галлюцинаций, воображая сначала, что пред ним является кинжал, ведущий его к Дункану, а затем, что страшные голоса преследуют его криком: "Макбет зарезал сон!". Все это до такой степени просто и верно с правдой жизни, что, читая сцену, не знаешь, чему более удивляться: поэтической ли её красоте, или той тончайшей психологической правде, которая сквозит во всех поступках и душевных движениях действующих лиц.

надежд и желаний. Он успел уже принять величавый вид, характерный для лиц, облеченных верховным самом, и с тоном власти разсуждает о государственных делах, при чем милостиво, но не без сознания достоинства, обращается с своим бывшим товарищем Банко - словом, держит себя как человек, повидимому, вполне довольный своим положением. Все это однако оказывается самой тяжкой и печальной личиной, носить которую Макбету едва хватает сил. Оставшись один, он мгновенно сбрасывает этот притворный вид, обнаруживая человека, душу которого, по его собственному выражению, "сосет рой скорпионов". Но это не муки совести. Макбет слишком горд и слишком закален той железной средой, в которой был воспитан, и потому душа его не была способна взрастить на почве даже страшных душевных мук таких спасительных плодов, как угрызения совести и раскаяние. Страх! вечный, безотрадный страх за собственную жизнь - вот все, что может он чувствовать в те минуты сомнения и душевной слабости, когда другой человек стал бы терзаться муками раскаяния. Предметом этого страха сам собой является Банко. Ведь ему ведьмы сказали такое же пророчество, как и Макбету, а так как это последнее исполнилось, то, значит, должно исполниться и первое. И вот мы видим, что всю свою ненависть, весь свой страх Макбет приурочивает теперь к личности Банко и при этом, подобно всем нервным людям, преувеличивает во много раз значение грозящей опасности. Спокойный и кроткий Банко, изображенный в драме как самый безобидный, честный человек, начинает ему казаться каким-то величавым существом, одаренным необыкновенным умом и необыкновенной твердостью, решившимся достигнуть предположенной цели во что бы то ни стало, а потому ясно, что Макбет должен освободиться от него так или иначе. Немалым подстрекательством этому намерению является и Макбетово самолюбие. Ведь он для достижения царского венца поставил на карту все: покой, счастье и даже спасенье души; так неужели все это сделано им для того только, чтоб доставить трон детям Банко? "Нет! - восклицает он в бешенстве: - пусть уж лучше судьба выходит со мной в открытый, в безпощадный бой!" Такова логика страстей: для нервных и увлекающихся людей как Макбет было бы только страстное желание чего-либо достигнуть, а там они уж найдут тысячу оправдательных причин для того, чтоб добиться желаемого.

Следующая сцена разговора Макбета с женой до того обильна тончайшими подробностями, рисующими душевное состояние и взаимные отношения обоих супругов, что о ней одной можно было бы написать целое психологическое исследование. Макбет является разбитым и изнуренным нравственно до последней степени. "Пусть погибнет все! - восклицает он в отчаянии: - лишь бы найти покой! лишь бы спать и есть без вечных грез! лишь бы не смущал нас ночью рой видений!" Последния слова показывают, что страшные галлюцинации преследуют его попрежнему и мучат как рой злобных фурий. Такое душевное состояние могло бы довести до отчаяния всякого; нервный же и впечатлительный Макбет доходит под его гнетом до того, что становится даже жалок. Довольно сказать, что он начинает завидовать судьбе Дункана - того самого Дункана, которого он убил и этим, как говорит, избавить навсегда от мук жизни и вечного страха измены. Убийца завидует своей жертве! можно ли придумать за преступление более страшную, более мучительную кару? Но чуть ли еще не более ужасным и сильным образом выражается его адская мука в словах, обращенных вслед затем к жене. Точно совершенно потерявшись и почти не сознавая, что говорить, он просит ее быть на предстоящем празднике любезной с гостями и особенно с Банко; просит льстить ему взглядами и речью и при этом горько жалуется, что привелось дожить им до необходимости унижаться для того, чтоб сберечь тот самый сан и ту власть, для приобретения которых решился он на преступление. Выходит, значит, что он своим поступком не только не приобрел ожидавшихся от королевского сана независимости и свободы, но, напротив, еще более испортил свою жизнь вечным страхом именно за эту независимость и за эту свободу. Лэди Макбет держит себя иначе, и хотя во входном её монологе этой сцены звучат почти те же мысли сокрушения и отчаяния, какие высказывает и Макбет, но это подало повод к очень вероятному предположению, что монолог этот должна произносить не она, но сам Макбет {См. прим. 49.}, и что в 1-м издании драмы имя лэди Макбет поставлено в заголовке монолога вследствие типографской ошибки. Это предположение тем более вероятно, что речи, которые лэди Макбет произносит в этой сцене далее, звучат совершенно иным настроением. Она спокойна и тверда как скала. Мужу дает советы, как себя держать, и успокоивает его в минуты сомнений и мук. - "Флинс и Банко живы!" - тоскливо восклицает Макбет. - "Ну так что-ж, - холодно и решительно возражает она: - ведь жизнь их может и прерваться!" - Словом, это существо совершенно противоположное Макбету. Самой интересной чертой этой сцены является то, что в ней с особенной ясностью выказываются отношения супругов между собой. Спокойные и твердые реплики лэди Макбет на отчаянные жалобы мужа не только не звучат строгостью или нетерпением, как можно было бы ожидать от женщины её характера, но, напротив, полны самой нежной о нем заботливостью и преданной любовью. С лаской обращается она к нему, уговаривая замкнуть тревоги в гроб вместе с телом того, кто их вызывает; старается разгладить его морщины, дает добрые советы, как себя держать, чтоб бодро встретить гостей. Если забыть, о чем идет у них разговор, и смотреть только на нравственные стимулы, заставляющие лэди Макбет говорить таким образом, то мы совершенно забудем в ней преступницу и злодейку и увидим лишь любящую, верную жену, вся забота которой устремлена на то, чтоб успокоить и утешить страдающого, больного мужа. Едва ли кто-нибудь кроме Шекспира мог отважиться на изображение и сопоставление подобных контрастов. Сцена кончается удивительной выходкой со стороны Макбета, звучащей совершенно в тон с тем сочувственным настроением, с каким относится к нему лэди Макбет. Когда она, не поняв из его полузагадочных слов, что дело идет об убийстве Банко, спрашивает, какой подвиг он затеял, Макбет отвечает: "А! этого тебе я не скажу, затем, чтобы обрадовать известьем о счастливом исходе!" Если, с одной стороны, ужас ледянит душу при мысли, что Макбет намерен преподнесть нежно любимой жене убийство Банко в подарок, точно драгоценный убор, то, с другой, нельзя не сознаться, что в словах этих сквозит его действительно нежная к ней любовь, несмотря на то, что она освещена кровавым заревом злодейства. В заключение Макбет заявляет, что "дурное можно упрочить только худшим вдвое". Из слов этих, выясняющих новую психологическую стадию развития его характера, мы видим, что пред нами уже не прежний Макбет, нерешительный и даже трусливый, когда дело шло о совершении злодейства. Напротив, он окреп и возмужал на этой дороги до того, что обходится теперь в своих новых затеях даже без руководства и помощи своей жены, чему доказательством служит и убийство Банко, свершенное уже исключительно по замыслу самого Макбета.

Если разсматриваемая сцена принадлежит к самым важным и лучшим во всей трагедии по той массе психологических подробностей, которые в ней сосредоточены, то следующая, когда разстроенному воображению Макбета мерещится на пире окровавленный призрак Банко, должна быть, конечно, сочтена самой благодарной по своему внешнему, сценическому эффекту. Но дальнейшого развития характеров в этой сцене нет. Макбет и его жена являются в ней снова в знакомых уже нам видах: он сначала как притворщик и затем как нервно разстроенный галлюцинат, она же сперва как гордая, привыкшая держать мужа в руках женщина, а потом снова как нежная и заботливая его нянька. Энергически обращенные к нему слова её: "мужчина ли ты?" - правда, суровы и похожи, по всесокрушающей силе, на внезапно сверкнувшую молнию; но иначе лэди Макбет и не могла обратиться к мужу в такую минуту, когда он, упав духом под гнетом страшной галлюцинации, почти готов был выдать себя пред толпою придворных. Зато, оставшись с ним наедине, она попрежнему заботится о его здоровье, уговаривая подкрепиться сном, чьей отрады он был так долго лишен. Сцена кончается решимостью Макбета неуклонно идти по программе, начертанной в конце предыдущей сцены, когда он сказал, что дурное упрочивается только вдвое худшим. Теперь ему уж нет дела до средств. Он прямо объявляет, что сбросит с дороги всех, кто станет на его пути, и в заключение объявляет о своем намерении отправиться к ведьмам, для того, чтоб узнать во что бы то ни стало свою дальнейшую судьбу. Его упадший дух, повидимому, воспрянул снова, и воспрянул в еще более ужасной по своим дальнейшим намерениям форме. Забыв даже бывший страх пред призраками, Макбет видит в этом страхе не более как непривычку новичка, в деле-ж зла считает себя и свою жену еще ребятами. Опытный психолог однако тотчас же заметит в этом наружном бодрении значительную долю искусственности и насилия над самим собою, за что слабая человеческая природа, как это увидим ниже, скоро отмстит ужасным мщением.

зрителей, то разве только потому, что вера в сверхъестественное была тогда всеобщей. В наше же время, когда всякия феерии отнесены в область балета, вся эта сцена не может претендовать на иной эффект, кроме декоративного. Все её фактическое содержание состоит в традиционных, заимствованных Шекспиром у Голлиншеда, предсказаниях ведьм, что никто, рожденный женщиной, не повредит Макбету, и что он не будет знать опасности, пока Бирнамский лес не двинется осаждать его замок. Сверх того в сцену введено явление призрака Банко, подтверждающого, что потомки его будут царствовать в Шотландии. Последний эпизод заключает в себе не более, как льстивое желание автора угодить недавно воцарившемуся королю Иакову, считавшемуся потомком Банко. Что же до фактической стороны предсказания ведьм, то, конечно, подобные наивные, чтоб не сказать даже забавные, басни не могут иметь серьезного значения в таком глубоко задуманном, серьезном произведении, каким является "Макбет", а потому, если автор и счел нужным их ввести, то, вероятно, только для того, чтоб остаться верным канве предания, на котором основана драма, или чтоб угодить вкусу тогдашней публики. Отсутствие внутренней связи фактов, выведенных в разсматриваемой сцене, с логическим развитием характера Макбета обнаруживается само собой при первом взгляде на то, как относится Макбет к этим фактам. Успокоенный и обнадеженный предсказаниями, сулившими ему полную безопасность, он, повидимому, должен был бы придти в себя и забыть свои тревоги, на деле же он не только пропускает предсказания как бы мимо ушей, но и остается твердым в своих прежних намерениях идти, как решил, по дороге злодейства. Значит, вся эта сцена прошла мимо его души, не побудив ее к какому-нибудь новому движению. В конце сцены однако мы встречаемся с важным эпизодом (совершенно, впрочем, посторонним и от этой сцены независящим), который не только производит в Макбете страшную психологическую перемену, но, можно сказать, даже завершает всю его роль, так как с этой минуты Макбет уже более не меняется и остается в этом новом душевном состоянии до самого конца трагедии. Речь идет о том впечатлении, какое производить на него принесенное гонцом известие, что Макдуф бежал в Англию. Казалось бы, в известии этом не могло быть ничего тревожного. Враг бежал - значит, испугался и будет безвреден, а сверх того Макбет только-что был успокоен пророчеством ведьм, что никто, рожденный женщиной, а следовательно (по прямому смыслу предсказания) ни один человек не может ему повредить. И однако известие это произвело на Макбета действие фитиля, приложенного к куче пороха. Забыв всю сдержанность и всю разсудительность, он в бешенстве восклицает, что отныне всякое замышленное дело, всякое сердечное желание будет он исполнять в один миг с замыслом. Мало того: обуреваемый непреодолимой жаждой злодейства, он решает тотчас же истребить ни в чем неповинных жену и детей Макдуфа; словом, обнаруживает какое-то совершенно ненормальное, яростное состояние души, близкое к острому помешательству. Ответ на вопрос, откуда оно могло произойти, найдем мы опять в том тончайшем психологическом развитии, которое проведено во всей роли Макбета. Преследуемый постоянным страхом, он, подобно всем нервным людям, непременно должен был воплощать этот страх в каком-нибудь внешнем предмете. Прежде таким предметом был Банко; когда же он погиб, то страх Макбета перенесся на ни в чем неповинного пред ним Макдуфа. Но человеческим страстям, а нервному напряжению более чем всякой другой страсти, положен предел, который рано или поздно приводит к катастрофе, разрушающей наши силы как нравственные, так и физическия. Люди слабые и вялые по природе кончают обыкновенно в этом случае апатичной меланхолией, как бы разлагаясь еще до смерти. Люди же здоровые и крепкие, подобные Макбету, которых не так легко свалить с ног, часто впадают в неистовое состояние, граничащее с острой формой сумасшествия. Вот этим-то страшным душевным состоянием Шекспир и заключил психологически судьбу своего героя, хорошо поняв, что оно было единственным правильным её исходом. Что Макбет действительно остается таким до самой своей смерти, видно не только из следующих сцен пятого действия, но также из рассказов прочих действующих лиц, откуда мы узнаём, что, по одним слухам, Макбет совсем сошел с ума, а по другим, что поступки его можно назвать бешеным геройством, в котором порядка нет и следа (слова Кэтнесса во 2-й сц. 5-го действия). Что-ж до сцен 5-го действия, в которых Макбет является сам, то не зачем пояснять, что в них он действительно выведен человеком, вполне потерявшим голову и способность управлять своими поступками. Осажденный в своем замке, он то яростно собирается ринуться на врагов, то как будто успокаивается, вспоминая сулящее ему безопасность пророчество. Страдая физически, он восклицает, что у него готово лопнуть сердце. Он бранит и бьет приближенных и сам бьется, как рыба об лед, не зная, как совладать с ужасным, подкосившим его силы недугом. Порой в словах его звучат даже как будто правильные, выработанные взгляды на жизнь; но какой горечью, каким отчаянием облиты эти взгляды! Он то скорбит о своей печальной, лишенной всякой отрады, старости, то находит, что вся человеческая жизнь не более как "актер, корчащий рожи на гаерских подмостках". Затем эти мгновенные возвраты к сознанию вновь быстро сменяются безумным отчаянием. До чего поражена вся его душа этим страшным, бешеным порывом, всего лучше видно из того, что даже известие о смерти любимой жены не производит на него почти никакого впечатления. После такого состояния человеку грозят или окончательное помешательство, или смерть - все равно, естественная или насильственная. Хотя автор, для того чтоб фактически округлить и закончить свою драму, присудил злодейству публичную кару, избрав для Макбета смерть от руки врага, но нравственное содержание драмы было бы вполне исчерпано, если-б Шекспир даже оставил Макбета в этом состоянии, не заставив его пасть от руки Макдуфа.

Личность лэди Макбет поставлена возле Макбета как его необходимое дополнение. Он и она до того тесно между собою слиты в действии драмы, что производят впечатление почти одного лица. В основных чертах характера, насколько в них выказываются сердечные желания и стремления, лэди Макбет похожа на своего мужа. Честолюбие и жажда достичь желанной цели являются в ней, так же, как и в нем, главными пружинами, обусловливающими её поступки; но на этом и кончается все внешнее между ними сходство. Едва доходит до дела - лэди Макбет тотчас обнаруживает, до чего она отлична от мужа. Макбет нерешителен - она быстра и тверда в исполнении своих намерений, как неотразимо разящий меч. Он суеверен - она смеется над призраками и в них не верит. Он склонен, если не к раскаянию, то, по крайней мере, к боязни пред пролитой кровью она, раз эта кровь пролита, не ощущает в душе ничего, кроме удовольствия, что сброшено с дороги докучное препятствие. Коллизии, которые должны были вытекать из сопоставления лиц, обладающих такими различными душевными свойствами, достаточно выяснены в предыдущем разборе характера Макбета, а потому, чтоб не повторять сказанного, достаточно указать здесь лишь на те моменты в роли лэди Макбет, когда она является на сцене без своего мужа. Характер её вполне обрисовывается уже с самой первой сцены, когда она получает письмо с уведомлением о приезде Дункана. Какой страстной, зловещей радостью звучит её недоверчивое обращение к слуге, привезшему весть! - "Или ты сошел с ума!" - быстро восклицает она, словно не смея верить своему счастью, хотя тут же обнаруживается, что если весть эта застала ее врасплох как факт, то возможность этого факта была давно обдумана ею в более или менее близком будущем. Стоит вспомнить, как относится к мысли о возможности преступления Макбет, и сравнить взгляд на тот же предмет его жены, для того, чтоб разница между обоими сейчас же ярким образом бросилась в глаза. Макбет, услышав предсказание ведьм, в первую минуту почти его пугается и затем решает все предоставить случаю. Лэди Макбет, напротив, не допускает даже мысли, чтоб убийство могло остаться несовершенным, и боится, как бы не помешали тому внешния препятствия. В обращении своем к темной ночи, чтоб она помогла скрыть замышленный удар, и к рою демонов, чтоб они уничтожили в груди её все женское, обрисовывается до дна вся душа этой женщины, для которой слово "злодейство" потеряло весь свой ужасный смысл и низвелось на степень самого простого, позволительного средства для достижения задуманной цели. В убийстве Дункана Макбет является не более как её покорным орудием, исполняя план, который до мельчайших подробностей разработала она. Холодная и искусная притворщица, она ловко завлекает в злодейскую западню добряка Дункана, расточая ему ложные ласки, и искусно одурачивает затем толпу придворных, притворяясь пораженной его смертью. Едва злодейство свершилось, она является королевой, вполне удовлетворенной в своих желаньях, и, как видно по всему, утопает в счастье, доcтигнув своей цели; между тем как Макбет, наоборот, делается именно с этой минуты мучеником, способным внушить к себе сожаление. Казалось, трудно было бы даже вообразить себе присутствие сердечности в этом твердом и холодном как камень существе, поправшем в себе всякое человеческое чувство, а между тем, вникнув глубже в душу лэди Макбет, мы увидим, что и в ней, рядом с её адскими пороками, уживается иное чувство, и чувство в высшей степени похвальное и симпатичное. Чувство это - безусловная любовь её к мужу, о чем не раз уже упоминалось на предыдущих страницах. Если взглянуть на Макбета и его жену с этой точки зрения, забыв их преступность, то окажется, что они не только нежно любили друг друга, но, может-быть, имели даже минуты счастья, каким позавидовали бы Ромео и Джульетта. Любовь их сквозить во всем, что они делают и говорят между собою. В письме с известием о пророчестве ведьм Макбет говорит, что спешить уведомить ее об этом, как верную подругу своего счастья. Лэди Макбет с восторгом ждет его приезда, чтоб вдохнуть в него решимость. В минуты, когда Макбет мучится своим душевным недугом, она ухаживает за ним и старается всячески его успокоить. Даже в тех сценах, когда она, повидимому, с ним сурова и строга (сцена пред убийством и затем обращение её к нему на пире) - даже в этих сценах суровость её оправдывается необходимостью прибодрить его и поддержать, когда он готов пасть духом, как малый ребенок. Из всех её поступков видно, что если она хочет быть королевой, то не иначе, чтоб вместе с тем королем был и её муж. У ней нет и мысли отделить свое счастье от его счастья и свою славу от его славы, и если она о чем-нибудь хлопочет и чего-нибудь добивается, то непременно с тем, чтоб плоды трудов пожали они оба. Об обратных отношениях Макбета к ней нечего и говорить. Он инстинктивно чувствует, что связан с этой женщиной, как говорится, for better for worse, и потому не допускает даже мысли, чтоб она не разделила с ним всего, что судьба пошлет им и хорошого и дурного. Как ни смотреть на эти отношения - результатом будет непременно вывод, что людей этих связывала любовь, и любовь искренняя, все признаки которой мы узнаём с первого взгляда, несмотря на то, что она неразрывно связана с преступлением.

же образом роль лэди Макбет, нельзя не заметить, что во второй части драмы обнаруживается в развитии её характера, повидимому, значительный пробел. Являясь в сцене пира наверху славы и счастья, как женщина, во всем достигшая своих задушевных желаний, она является затем пред нами только в страшной сцене сомнамбулизма, после чего мы уже из слов посторонних лиц узнаём о её смерти, при чем автор заставляет подозревать, что причиной её смерти было самоубийство. Положительно однако про это в драме не говорится. Невольно рождается вопрос, почему Шекспир, проведя Макбета чрез все фазисы различных душевных положений, какие он переживал, не сделал того же самого и относительно его жены, предоставив читателю догадываться, каким путем спустилась лэди Макбет с вершины счастья до страшной, постигшей ее кары? Вглядываясь глубже в характер лэди Макбет, мы увидим, что подобного рода сценарий для изображения этой женщины был не только уместен, но даже необходим. Если Макбет выказывал пред глазами читателя малейшие изгибы своей души и сердечных движений, то потому лишь, что он не мог скрывать их по самой своей природе, будучи человеком нерешительным и склонным к жалобам на свои нравственные страданья. Вследствие этого было вполне естественно и возможно изобразить его падение и постигшую его кару в видимой цепи непрерывных психических переходов и положений. Но совершенно иное с лэди Макбет. Она не только не показала бы ни перед кем, не исключая самой себя, своих душевных и сердечных мук, но и не могла их показать по той простой причине, что в ней их не было. Если злодейство оставляло мучительный след в душе Макбета, то в душе его жены оно производило разве только довольное чувство удовлетворенного желания, а потому и привести ее к справедливому возмездию тем путем, какой автор употребил относительно Макбета, было бы неестественно и ложно. Всякий читатель, вдумывавшийся серьезно в значение этого характера, понял бы хорошо, что изобразить лэди Макбет мучащейся, по собственной инициативе, страхом или угрызениями совести, значило бы исказить этот характер до самого основания, против того, как он был задуман. Однако выход из такого положения надо было найти во что бы то ни стало, и вот тут, в разрешении этой задачи, мы видим, что Шекспир является не только великим поэтом и психологом, но еще и великим психиатром, умевшим, помощью своего вещого инстинкта, подметить такие факты, которые едва ли были известны даже современной ему, находившейся еще в младенчестве, науке. Явления сомнамбулизма были известны, правда, давно, но едва ли кто-нибудь считал их в средние века чем-либо отличным от обыкновенного сумасшествия или даже колдовства. Загадочный факт, что сомнамбулисты ко всяким явлениям жизни, которые могли послужить подходящим штрихом для его поэтических картин, понял, что этот факт как бы сам собой вызывался для разрешения вопроса, чем должна была кончить лэди Макбет. Если эта женщина могла своей демонической твердой волей попрать в себе законы природы до такой степени, что ни словом ни движением не выдавала таких злодейских тайн души, которые разрушили бы всякого иного человека, то природа, не оставляющая никогда без страшной мести отступления от своих уставов, отмстила ей иным путем, заставив ее в ужасных припадках лунатизма выдать эти тайны помимо о котором сказано выше, оказывается не только понятным, но и вполне уместным. Страшный, сломивший ее недуг был такого рода, что подкрадывался к ней незаметно для нея самой, подтачивая её силы в то время, когда она считала себя, напротив, наверху счастья и довольства, а потому и внезапное его обнаружение пред глазами зрителя звучит в тон с этим положением необыкновенно правдиво и легко. До какой степени характер лэди Макбет поражал тех, которые глубоко в него вдумывались, можно видеть из записок известной актрисы, мистрисс Сидонс. Принявшись за изучение этой роли, она рассказывает, что, при прохождении первых же сцен, непреодолимый страх до того овладел всем её существом, что, дойдя до сцены убийства, она не могла продолжать и в ужасе убежала в свою спальню, где, бросившись едва дыша на постель, долго не была в состоянии оправиться от произведенного на нее впечатления. После-ж первого представления запах крови чудился ей, по её словам, целую ночь.

или введены почти исключительно для реплик. Между ними есть такия, к обрисовке которых Шекспир неприложил никакого труда, ограничась изображением (иногда даже не совсем удачным) лишь тех черт, какие нашел в Голлиншедовой хронике. Таков, например, принц Малькольм. Вся его роль заключается в разговоре с Макдуфом, взятом из этой хроники до того целиком, что наивный, легендарный характер этого разговора отразился даже в драме. Довольно интересным, хотя также недоделанным характером представляется Макдуф. Момент, когда он, узнав о погибели своей семьи, произносит свою знаменитую фразу, что у Макбета нет детей - и потому он не может ему отмстить, принадлежит, конечно, к одному из тех поэтических перлов, какие даже в Шекспире встречаются не часто, но во всем остальном характер Макдуфа или бледен, или поражает даже положительно загадочными, необъяснимыми чертами. Таков, например, его странный и в высшей степени несимпатичный поступок, когда он, испугавшись угроз Макбета, обращается в бегство, оставив во власти тирана жену и детей. Факт этот, правда, взят Шекспиром из Голлиншедовой хроники, но все-таки поступок Макдуфа остался в драме психологически немотивированным, что у Шекспира большая редкость. Была ли эта небрежность в обрисовке второстепенных характеров допущена Шекспиром без умысла, или он, напротив, нарочно оставил этот задний план картины в эскизном виде, чтоб тем яснее выделить две главных личности, - решить трудно; но если принять во внимание то, что было сказано в начале этюда о значении драмы вообще, то последнее предположение окажется более вероятным. Если, кроме Макбета и его жены, в трагедии играет почти равную с ними роль общий трагический фон и мрачная обстановка, то понятным станет, что всякая фигура, слишком подробно вырисованная на этом фоне, отвлекла бы напрасно внимание зрителя от главных лиц, а следовательно и в разработке этих фигур не представлялось надобности.

"Макбете" нельзя не сказать нескольких слов о значении, какое имеют в драме личности ведьм. Были глубокомысленные комментаторы, которым казалось почему-то несоответственным с глубиной и серьезностью произведения, как "Макбет", чтоб в нем выводились балаганные личноcти, какими являются, с современной точки зрения, ведьмы. И вот, чтоб разрешить этот вопрос, не задев в то же время Шекспира, была придумана теория, по которой объяснялось, что Макбетовы ведьмы совсем не ведьмы, а что в них Шекспир хотел аллегорически олицетворить дурные страсти, гнездившияся в сердце Макбета. Не говоря уже о том, что подобное навязывание Шекспиру намерений, существование которых нельзя ничем доказать, по меньшей мере безполезно, - мнение это может быть опровергнуто простым разсуждением, что если-б ведьмы по мысли автора действительно аллегорически изображали Макбетовы дурные страсти, то, само собой разумеется, явление их на сцене было бы неразлучно с выходами самого Макбета, которого оне преследовали бы, как, например, фурии преследуют Ореста; но между тем в трагедии ведьмы не только являются в отдельных сценах, но даже ведут между собой разговоры о своих собственных делах, совсем до Макбета не касающихся. Таким образом, принимая толкование помянутых комментаторов, надо допустить, что наши дурные качества могут существовать не только вне нас, но даже совещаться между собой о таких предметах, о каких мы и слыхом не слыхали. Нелепость такого не в меру усердного толкования обнаруживается сама собой. Сверх того, Шекспир был слишком великим поэтом для того, чтобы прибегать для выражения своих мыслей к аллегориям, производящим в поэтических произведениях всегда крайне неприятное, расхолаживающее впечатление. Значение ведьм может быть объяснено гораздо проще и легче. Шекспир, как великий поэт, говорил образами даже в тех случаях, когда надо было воспроизвесть самые тонкия психологическия, сердечные движения. Так и в настоящем случае: Макбет был суеверен, а потому и предстояло изобразить влияние на него суеверия в наиболее яркой и поразительной форме. Вера в ведьм, злых духов и тому подобные сверхъестественные силы, имевшия дурное влияние на людей, была так распространена в Шекспирово время, что нет никакой причины предполагать, чтоб он, как дитя своего века, не верил во все это сам. Потому заподозревать Шекспира, что, изображая ведьм, он имел в виду какую-нибудь иную мысль, кроме желания изобразить то, во что он искренно верил, нет никаких данных. Если-б Шекспир жил в наше время и воображением его овладела мысль, положенная в основу Макбета, т.-е. изобразить, как несчастная, злая обстановка может иногда довести до погибели людей вовсе не дурных по природе, и если-б, в числе дурных влияний, он счел нужным включить и пагубное влияние на людей суеверия, то, конечно, он не воплотил бы этого влияния в лице ведьм, но обратился бы к той его форме, в которой подобного рода несчастные влияния действуют в наше время. Так, например, может-быть, он уместно воспользовался бы для своей цели хоть бы нынешним модным вопросом о гипнотических внушениях. Форма была бы иная, но суть дела осталась бы та же самая. Что ведьмы Макбета играют действительно роль посторонней злой силы, толкнувшей его в бездну, видно из текста самой драмы, а именно из 5-й сцены 3-го действия, когда Геката сговаривается с тремя ведьмами о средствах погубить Макбета, при чем высказывает именно ту мысль, что следует помощью влияния внешних чар довести Макбета до потери разсудка и тем заставить бросить презрительный вызов судьбе. Таким образом сцена эта подтверждает не только изложенный взгляд на значение ведьм, но и общую основную идею всей трагедии.