Венецианский купец.
Шепелев Н.: Шекспир по-русски

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Венецианский купец. Шепелев Н.: Шекспир по-русски (старая орфография)

Шекспир по-русски.

Величайший всемирный поэт, к которому все, и великие народные поэты, по свойству производимого обаяния, относятся так же, как обыкновенные платонические поклонники искусства относятся к поэтам вообще - по редкой особенности своего умственного склада: облекать в живые, чарующие образы самые отвлеченные задачи природы и жизни; в простых обыденных оборотах речи, в задушевном разговоре между друзьями, никогда и не помышлявшими об умственных чудесах, обнимать одною поэтическою фразой вечные мировые вопросы мысли и знания; целые историческия эпохи воспроизводить в сжатом, осязательном виде личных чувств, житейских распрь и игры мелких человеческих страстей, низводя таким образом земное величие и потрясающий трагизм до горькой иронии жизни, и мелочность себялюбивого ничтожества возводя порой до величия трагизма так что все, от ребенка до старца, могут входить в этот заколдованный мир, и выходить очарованными; но чтобы понимать его, как сказано уже Тэном, надо погрузиться в самые омуты знания и "призвать науку к себе на помощь" - в двух из своих романтических пьес поставил перед нами лицом к лицу, в живых проявлениях чувств и образах, вечно волнующий мыслящие умы вопрос об отношениях отдельного человека к гражданскому обществу, и об условности человеческих учреждений, ограничивающих личности, в видах её собственной защиты.

В ярких красках южного солнца "Меры за меру" - произведения критически превознесенного Гервинусом, с фабулой на текст: "Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам" - перед вами широкое и вольное течение жизни, зной юной страсти и свежесть весны, где среди благоухании проходят и тонкия струи острых, крепких испарений - в роковом и внезапном столкновении с неумолимою силой закона, отрытого из-под забытых хартии энергическим, суровым правителем в отсутствие мудрого и кроткого государя. Никакия соображения, никакия мольбы не в состоянии поколебать отвлеченного принципа, раз он забрал в свои руки дело спасения общества. На отчаянные восклицания умоляющей за брата красавицы:

блюститель принципа отвечает словами достойными лучшей цели:

отбросив ее на повинную голову самого носителя принципа, и не спас общества, доказав из самых происшествий драмы, что для благоденствия обществ необходимо не "Мера за меру", а "Bс e в должную меру", и что не менее распущенности, если не более, гибельны доведенные до крайних своих последствий идеалы нравственного порядка, в принудительных действиях власти,

В драме, теперь предлагаемой б дословной передаче - в превратностях "Венецианского купца" перед нами снова тот же философско-юридический тезис, повернутый только другой стороной, - несостоятельность доведенных до своих крайних последствий требований формального гражданского права, с идеалом выраженным формулой: "Fiat justitia -- ".

Но хотя по свойству своих выводов оба произведения существенно сходны между собой - там несостоятельность административных крайностей; здесь - неумолимой логики гражданского права. - По тону красок, по нравственному складу, по среде и настроению действующих лиц - эти произведения до того различны, что едва ли кому-нибудь до сих пор приходилось делать между ними такое сближение. Там, веселый пир юности, беззаботная радость жизни; здесь - все серьезно, сдержанно, разсудливо, погружено в соображения материальных выгод и мелких житейских забот - и ровный полутон разсчетливой житейской мудрости носится в воздухе, особенно в начале пьесы. Там, шумная разнузданность страсти наталкивается на непреклонную строгость закона, грозящую сокрушить ее, не щадя из-за нея и самой жизни; здесь - чувство приличия и высокое, или просто независимое положение лиц дают всему тон разсудительности и порядочности, сдерживая даже естественные порывы - и самый ужас в приложении закона, не внезапный сокрушительный удар над разгулом страстей, а дальновидная, тонко-выработанная стратагема, из несомненных положений закона созданная засада, в видах убийства из мести, но на основаниях существующих не для подавления, а напротив, для ограждения гражданской свободы. Вся вакханалия личной страсти там, здесь, в лице например, Грациано (отчасти Лоренцо и прекрасной Жидовки), умеряется высшим тоном общества и серьезностью самых интересов, стремлений и целей, в которых все действующия лица, так или иначе, принуждены вращаться. Сам Грациано, которого бурная веселость скорее вызывает смех, чем неловкость, дает обещание держать себя в уровень с высшим тоном у высоко поставленной феодальной дамы. Шейлок, из которого профессиональная сцена сделала, и продолжает делать, страшилище кровожадности и изуверства, самый этот Шейлок, как блистательно доказал Ирвинг в своем художественном воспроизведении в прошлом году, в присутствии знаменитого гебраиста Ренана, и как он выразился потом в разговоре с ним за ужином: "в полном смысле слова, по своему, настоящий джентльмен". Он утонченно-вежлив (когда с кем захочет), и потому глубоко чувствует всякий укол пренебрежения, а тем более оскорбления; он тонок, сдержан и остроумен, что заметили уже о нем Шлегель и наш Пушкин. "Но буква закона, говорит Шлегель, его божество.......Он стоит на непреклонной справедливости, которая. обрушивается в конце концов на его же собственную голову. Таким образом, он является воплощением всей истории своего несчастного племени." Ежели порой он вдается в цинизм и не сдерживает своих выражений, как например, в сцене суда, так это с преднамеренною целию оскорбить и унизить ненавистное ему христианское общество в его учреждениях и в лице его высших представителей. И тут опять он это делает так ловко, с такою неожиданностью, не поднимая голоса, что его не могут ни предупредить, ни остановить. Самая эта сказочная история с вырезанием живого человеческого мяса, вытекая из глубоко-засевшей личной ненависти, есть в то же время и плод дальновидного разсчета для удовлетворения чувства чудовищной иронии, открытого издевательства над этим "самохвальным христианским обществом"; - западня, подставленная на полном ходу "его самомнению"....... "Все они обожают Антонио, а он ненавидит избранный народ и слышать не может о процентах - так и прекрасно! - тем охотнее согласится выдать на себя обязательство такого нелепого свойства - без процентов! Деньги - без прирощенья! - И вместо того, так - для шутки, в виде неустойки в случае просрочки, фунт его мяса - -- Посмотрим, как-то они тогда из этого вывернутся, как они с своими христианскими "благожелательствами и вежливостями" выручат своего Антонио... Дож должен мне дать правосудие... А счастье Израиля мне поможет, что будет просрочка..." В этом смысле он выражается и на суде, и до суда, с явным и твердым намерением искусить достоинство и последовательность статутов республики и поставить в безвыходную дилемму это "хвалёное христианское общество": или пожертвовать любимым всеми Антонио, позорно допустив его всенародное убийство, или:

И действительно, с необычайною скоростью исполняются все самые обольстительные мечты Шейлока: гордость Венеции, великолепные корабли Антонио, тонут на всех морях один за другим, как еслиб они были железные опилки; и вот наступает радостный день и час просрочки...

Но Шейлок одного не разсчел - кто может все предвидеть! - Что народилось новое безпокойное и бойкое поколение, в котором молодые женщины и девушки изучали философию, классиков и заглядывали в Ульниана, - и несли "возрождение" миру, нисколько не стесняясь его, Шейлока, упованиями и верованиями, что молодая женщина такого умственного уровня, да еще высшого полета, не остановится ни перед чем, если она видит явно терпимую несправедливость, или что ей кажется таковою, когда еще в добавок в этом замешаны интересы любимого человека; и что Паллада-Афина, о которой Шейлок имел, конечно, самые сбивчивые понятия, не только на поле брани, но и в фореизической борьбе никогда не оставалась побежденною; что таким образом его повидимому совершенно основательное требование "о точном исполнении формального обязательства согласно буквальному смыслу'', доведенное до крайних своих последствий, вдруг встретится при самом уже исполнении с такими условиями и осложнениями, которые, будучи поставлены в надлежащем свете другим, более сведующим и ловким законником, обратятся сторицею с головы должника на голову самого заимодавца, к подтверждению другой известной формулы: Summum jus - summa injuriа.

сухо отвечает представитель законности:

В этой знаменательной фразе все разрешение одной из фабул, давших содержание пиесе - о займе у Жида, - вся философия права пиесы. Arms nimis intensus -- frangitur. Жиду предлагают на суде втрое, вшестеро, вдесятеро!.. Как вдруг изо всего этого выходит, что ему не следует ничего, что он явно посягал на жизнь гражданина, - и он разом лишается всего, и самая его жизнь отдана на усмотрение дожа... Другая фабула, романтическая сторона пиесы, эта горькая ирония жизни в выборе будущей жены посредством отмыкания загадочных ларцев, причем совершается такое не новое в жизни чудо, что чем кто умнее, повидимому, разсуждает, тем глупее выходит - вся выражается метким сарказмом в радостном восклицании невыбранной невесты:

Замечательно, что оба решающия слова, измерившия самую глубину смысла пиесы, сказаны одним и тем же лицом, и притом лицо это - женщина; так как она же и решивший эту "cause célèbre", по приглашению дожа, великий юрист, в заимствованной у знаменитого кузена одежде доктора прав, и, что важнее - в полном обладании тех профессионально-сдержанных приемов и изумительных сведений, которые не приобретаются в одно свидание, в один урок, а есть дело постоянного и усердного умственного труда, прилежного изучения, самостоятельного развития, давшого ей возможность вращаться в кругу таких лиц, как знаменитый падуанский юрист Беллярио. Таким образом, на двух противуположных концах всего этого хитросплетения двух фабул, этого поэтического микрокозма в смешении серьезного, забавного и романического, философских идей, иронии отрицания и рапсодии любви - это светлое и умиротворенное, как чистый разум, лицо является выразительницей господствующей мысли, объединяющей все части пьесы. И не случайно это так выходит. Самая исключительность общественного положения, врожденная способность так обращаться с людьми, что все принимают её просьбу за "милое приказание", и в самой вспышке досады и неудовольствия жесткость выговора теряет горечь личного чувства, а является как бы отвлеченным выводом разума; как например, когда она прерывает неуместную самолюбивую обидчивость принца Аррагонского, напоминая ему, что он только осужден судом, которому сам же добровольно подчинился, и потому не имеет никакого права обижаться.

"Судить и оскорблять - различные призванья: Они враждебны по самой природе., .." редкия душевные свойства, и еще более редкая в женщине, в молодой девушке серьезность, положительность ума, развитого и обогащенного множеством познаний на благодатной почве классического мира, не допускают никакого сомнения в том, что для возсоздания такого лица поэту надо было вращаться в среде, имеющей весьма мало общого с обыкновенными героинями знать таких лиц коротко, иметь доступ in most intimate privacy к их задушевному миру, усвоить себе их топ, их голос, самые переходы и оттенки голоса, в минуты искренних душевных излияний, или случайных вспышек и порывом страсти, - а не в те, когда простым непосвященным смертным все представляется в отдаленном и обманчивом блеске искусственной светской условности... Был ли то интимный кружек королевы; кто-нибудь из просвещеннейших женщин века - сама она, или леди-Бэкон, или может-быть Джэни Грэй - несчастная "Королева Мая", память о которой конечно воскресла при дворе с торжеством протестантизма, - нравственный образ которых носился пред воображением поэта при создании им этого замечательного лица... Но если когда-нибудь замаскированная в поэтической форме лесть доходила до слуха Елисаветы Тюдор, то характеристика, открывающая начало пьесы:

И многие плывут к нему Язоны"... прямо может быть отнесена к этой вечной царственной невесте, у которой уверенность в своей красоте была непомерна, волосы были песочного цвета, а множество знатных женихов, в соискательстве её руки, плыли к Колхидскому Лукоморью Вся эта придворная история с принцем Анжуйским о публичном поцелуе и надевании ему на палец своего кольца прямо списана в сцене окончательного "удачного выбора". Самая эта неразрешимая человеческим умом загадка выбора ларцов ни что либо иное, как поэтическое воспроизведение множества случаев сватовства Елисаветы, которая из политических видов постоянно завлекала и вводила в заблуждение, а затем отвергала своих женихов, и этим лишь сбивала всех с толку; так как дух её не терпел зависимоcти, и она не выносила мысли о браке. "В моих руках, кажется, не веретено", будто бы говаривала она - и действительно, это было не веретено!.. И героиня драмы, хотя по ходу действия и в шутливом тоне, тоже говорит:

Что она затем и еще съумела - в этом вся мудрость и прелесть IV и V актов, и этого никогда не забыть Шейлоку, если только он мог еще долго пережить свое поражение. Несчастный, до чиста обобранный и осмеянный, он, который уже было так хорошо наточил свой нож, был ею просто без ножа зарезан одною неумолимою последовательностью юридической логики, им самим излюбленной буквы закона. Светлый ореол, постоянно окружающий нашу красавицу, и один только отличающий ее от её прототипа, как будто несколько меркнет при её сдержанно-злорадном торжестве, и той жесткой разсчитанности, с которою она постепенно подводит свою жертву к неминуемой развязке. Но тут надо различать и xopoшенько помнить, что все, что мы видим здесь дурного по нашим теперешним понятиям, есть дело её века и того поколения, все же высокое и прекрасное - её собственное, что по истине дает ей право назваться женщиной эпохи "возрождения", первой эманципированной девицей в Европе, рискованной и трудной задачи - и не как Имогена, Розалинда или Целия, которые переодевались в мужчин вынужденные к тому обстоятельствами - преследования, отвергнутой любви, и пр., а по сознательному разсчету, с высоты счастия, богатства и величия, по собственной патрицианской прихоти, она переодевается в мужское платье, чтобы стать, подобно своему историческому образцу, между двух на смерть враждующих сторон и с безтрепетным, невозмутимым духом доказать верующим в непогрешимость логики и буквы закона, что полное удовлетворение вечных требований правды так же недостижимо человеческими уставами, как неопределимы человеческою логикой и вечные законы истины.

Москва, 1892, августа 30.