Юлий Цезарь.
Действие I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Юлий Цезарь. Действие I. (старая орфография)

ДРАМАТИЧЕСКИЯ СОЧИНЕНИЯ ШЕКСПИРА.

ПЕРЕВОД С АНГЛЙСКОГО
Н. КЕТЧЕРА,

Выправленный и пополненный по найденному Пэн Кольером, старому экземпляру in folio 1632 года.

ЧАСТЬ 5.

ТИМОН АФИНСКИЙ.
ДВА ВЕРОНЦА.
ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ.
АНТОНИЙ И КЛЕОПАТРА

Издание К. Солдатенкова и Н. Щепкина.

ЦЕНА КАЖДОЙ ЧАСТИ 1 Р. СЕР.

В ТИПОГРАФИИ Э. БАРФКНЕХТА И КОМП.
1858.

ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ

Юлий Цезарь.

Октавий Цезарь, Марк Антоний, Марк Эмилий Лепид, триумвиры по смерти Цезаря.

Цицерон, Публий и Попилий Лена, сенаторы.

Марк Брут, Кассий, Каска, Требоний, Лигарий, Деций Брут, Метелл Цимбер Цинна, недовольные Юлием Цезарем.

Артемидор, софист Книдосский Предсказатель.

Цинна, стихотворец.

Другой Стихотворец.

Луцилий, Титиний, Мессала, Катон, Волюмний, друзья Брута и Кассия.

Варрон, Клит, Клавдий, Стратон, Луций, Дарданий, служители Брута.

Пиндар, служитель Кассия.

Кальфурния, жена Цезаря.

Порция, жена Брута.

Сенаторы, граждане, стражи, служители.

Место действия: в Риме, а потом в Сардисе и наконец близь Филиппи.

ДЕЙСТВИЕ I.

СЦЕНА 1.

Рим. Улица.

Толпа граждан. Входят: Флавий и Марулл.

Флавий. По домам, тунеядцы! по домам! что нынче - праздник что ли? Разве вы не знаете, что в будни ремесленник не должен ходить без знаков ремесла своего? - Ты что такое?

1 гражданин. Плотник.

. Гдеж кожаный передник и отвес? к чему разрядился так? - Ну, а ты что?

2 гражданин. Я? да если сказать правду, так перед хорошим ремесленником я, как говорится, просто кропачь.

Флавий. Твое ремесло? отвечай прямо.

2 гражданин. Мое ремесло? ну, оно, надеюсь, такое что могу заниматься им без угрызений совести: я поправляю худое {A mender of bad soles - исправитель дурных подошв. Тут непереводимая игра созвучием слов: sole - подошва и soul - душа.}.

Марулл. Твое ремесло, бездельник? твое ремесло?

2 гражданин. Нет, ты, сделай милость, не сердись на меня, не надрывайся; а впрочем, если что и надорвется - я помогу тебе.

Марулл. Что-о? ты, наглый негодяй, поможешь мне?

2 гражданин. Ну да: стачаю, подкину подметки.

Флавий. Так ты чеботарь?

2 . Именно; я только шилом и прокармливаюсь, шилом только и вмешиваюсь как в мужския, так и в женския дела. Я, по истине, врач старых башмаков: захиреют - изцеляю. И лучшия из людей, когда либо ходивших на воловьей коже - поставлены на ноги моим ремеслом.

Флавий. Зачем же нынче ты не за работой? зачем водишь их за собою по улицам?

2 гражданин. А за тем, чтоб скорей истаскали обувь; чтоб добыть побольше работы. Но, если сказать правду, так мы праздничаем для того, чтоб поглядеть на Цезаря, чтоб порадоваться торжеству его.

Марулл. Чему же радоваться? с каким завоеванием возвращается он на родину? какие данники следуют за ним в Рим, в цепях, украшая собою колесницу его? О, чурбаны! о, камни! вы хуже даже всего безчувственного! Сердца суровые, жестокие Римляне, не знали вы разве Помпея? Сколько раз, как часто взлезали вы на стены и на зубцы их, на башни и даже на вершины труб, с детьми на руках, и просиживали там целый день, терпеливо ожидая шествия великого Помпея по улицам Рима! И не поднималиль вы, только завидите его колесницу, криков радости до того сильных, что и самый Тибр волновался в своем ложе, от громового повторения голосов ваших пещеристыми берегами его? А теперь, вы облеклись в лучшия одежды, сочинили себе праздник, усыпаете цветами путь возвратившагося с торжеством над кровью Помпея! - Что стоите? бегите домой, падите на колени и молите богов, чтоб они отвратили от вас страшную кару, которой не может не вызвать такая неблагодарность.

Флавий. Ступайте, ступайте, добрые сограждане, соберите, за ату провинность, всех подобных вам бедняков на берег Тибра, и лейте в него слезы до тех пор, пока он и в мельчайшем месте, не зальет и высочайшого из берегов. (Граждане расходятся). - Видишь - и этот подлейший металл разтапливается: они исчезают, онемев от сознания вины своей. Ступай теперь к Капитолию этой улицей, а я пойду этой; срывай украшения с изваяний везде, где ни увидишь их.

Марулл. Но позволительно ли это? ты знаешь - нынче праздник Луперкалий.

Флавий. Ничего; не оставляй ни на одном трофеев Цезаря. Я буду разгонять чернь по домам; делай и ты тоже, если заметишь, что она где нибудь сталпливается. Выщипывая выростающия перья из крыл Цезаря, мы принудим его к обыкновенному полету; иначе он вознесется превыше человеческого зрения и окует всех рабской боязливостью.

СЦЕНА 2.

Там же. Площадь.

Входят в процессии, с музыкой: приготовившийся к бегу ¹), Кальфурния, Порция, Деций, Цицерон, Брут, Кассий и Каска. За ними толпа народа и в ней Предсказатель.

¹) Во время празднования Луперкалий знатнейшие юноши и даже сановники бегали нагие по улицам и били кожаными ремнями всех заграждавших им дорогу. Беременные и безплодные женщины становились нарочно на дороге и протягивали руки, чтоб получить от них удар, потому что существовало мнение будто удар этот облегчал роды и уничтожал безплодие.

Цезарь. Кальфурния -

Каска. Умолкните! Цезарь говорит. (Музыка умолкает).

Цезарь. Кальфурния -

Кальфурния. Я здесь, супруг мой.

Цезарь. Стань на дороге Антония, когда он начнет бег свой. - Антоний!

Антонио. Что угодно Цезарю, моему повелителю?

Цезарь

Антонио. Не забуду. Цезарю стоит только сказать: сделай это - и сделано.

Цезарь. Продолжайте же шествие и не опускайте ни одного из обычных обрядов. (Музыка).

Предсказатель. Цезарь!

Цезарь. Кто зовет меня?

Каска. Умолкни все! перестаньте! (Музыка замолкает снова).

Цезарь. Кто взывал ко мне из толпы? чей голос, пересиливший шум музыки, звал Цезаря? Говори - Цезарь готов выслушать тебя.

Предсказатель. Берегись ид {15 марта.} марта.

Цезарь. Что это за человек?

Брут. Предсказатель, советующий тебе беречься ид марта.

Цезарь

Кассий. Выдь из толпы, любезный; подойди к Цезарю.

Цезарь. Что скажешь теперь? Говори!

Предсказатель. Берегись ид марта.

Цезарь. Это сновидец - оставим его. Идем! - (Все, кроме Кассия и Брута, уходят при звуках музыки).

Кассий. А ты, разве не хочешь посмотреть на бег?

Брут. Я? - нет.

Кассий. Полно, пойдем.

Брут. Я не охотник до игр; мне недостает веселости Антония. Но я не намерен удерживать тебя, Кассий; ступай, если хочешь.

Кассий. Послушай, Брут, с некоторого времени я не замечаю уже в твоих глазах ни той нежности, ни той любви, к которым приучил меня. Ты стал как-то холоден и скрытен с искренним твоим другом.

Брут. Ты ошибаешься, Кассий. Если взоры мои и омрачены, то это только в отношении к самому себе. С некоторого времени меня действительно тревожит странная борьба ощущений, противоречащих одно другому, мыслей, касающихся только меня; очень может быть, что это отражается несколько и на мое обращение. Но друзья мои, в числе которых, разумеется, и Кассий, не должны огорчаться этим, не должны выводить из моей невнимательности ничего, кроме разве того, что бедный Брут, воюя с самим собой, забывает выражение любви к другим.

Кассий ты видеть собственное лицо свое?

Брут. Не могу, потому что видим себя только через отражение, через посредство других предметов.

Кассий. Не иначе. Потому-то и жалеют, что у тебя нет зеркал, способных представлять твоему взору твои, скрытые от тебя достоинства - твое отражение. Я слыхал, как многие из благороднейших Римлян - за исключением безсмертного Цезаря, - говоря о Бруте и вздыхая под тяжким гнетом настоящого времени, желали, чтоб благородный Брут открыл наконец глаза свои.

Брут. В какие опасности хочешь ты завлечь меня, подстрекая искать в себе чего нет во мне?

Кассий. Выслушай меня, Брут. Так-как ты знаешь, что можешь видеть себя только через отражение, то я, твое зеркало, и представлю тебе, с должным смирением, до сих пор неизвестную еще тебе часть тебя самого. Во мне ты не можешь сомневаться, любезный Брут. Еслиб я был записный насмешник, или позорил дружбу обыкновенными клятвами встречному и поперечному, - еслиб ты знал, что я льщу людям, крепко сжимаю их в объятиях, и за тем поношу, - что на пирах сближаюсь со всякой сволочью - тогда, конечно, ты мог бы не доверять мне. (Трубные звуки и радостные крики за сценой).

Брут. Что значат эти клики? Боюсь, уж не провозглашение ль Цезаря царем.

Кассий. Боишься? - стало не желаешь этого?

Брут. Не желаю, Кассий, хоть и очень люблю его. - Но для чего задерживаешь ты меня здесь так долго? Что хотел ты сообщить мне? если что нибудь касающееся общественного благоденствия - представь одному глазу честь, а другому смерть: я смело взгляну на обе, потому что желал бы, чтоб боги хоть на столько были благи ко мне, на сколько моя любовь чести сильнее страха смерти.

Кассий. Что эта добродетель живет в тебе, Брут - это известно мне также хорошо, как и твоя наружность. Именно честь и будет предметом моей беседы с тобой. - Я не знаю, как ты и другие думают об этой жизни; что касается собственно до меня - по моему лучше не существовать, чем жить в страхе такого же существа, как я. Я родился также свободным, как Цезарь; ты - тоже. Мы оба вскормлены, как он; оба можем переносить зимний холод не хуже его. Раз, в сурово-бурный день, когда возмущенный Тибр сердито ратовал с берегами, Цезарь обратился ко мне с таким вопросом: "А что, Кассий, осмелится броситься со мною в разъяренные волны и переплыть, вон, к тому месту?" - Вместо ответа, я ринулся в реку во всей одежде, крикнув только, чтоб он следовал за мною; он и последовал. Поток ревел, но мы разсекали его мощными дланями, отбрасывали в сторону, напирая соперничествующими грудями. Прежде, однакож, чем достигли назначенной цели, Цезарь закричал мне: "помоги, Кассий, тону!" - и я, как Эней, наш великий праотец, на плечах вынесший старого Анхиза из пылающей Трои, вытащил из волн Тибра выбившагося из сил Цезаря. И этот человек теперь бог, а Кассий - жалкое созданье, должен сгибать спину, если Цезарь даже небрежно кивнет ему головою. В Испании, когда он захворал лихорадкой, я видел, как он дрожал в её приступах - да, этот бог дрожал; трусливые губы бледнели и взор, приводивший целый мир в трепет, терял весь блеск свой. Я слышал, как он стонал, как язык, заставлявший Римлян внимать, записывать речи его - вопил, подобно больной девчонке: "пить, пить, Титиний!" - Как же не удивляться мне, о, боги, что человек, так слабо сложенный, опереживает весь мир и овладевает пальмой первенства? (Трубы и радостные крики за сценой).

Брут. Опять! - Я почти уверен, что эти клики вызываются новыми почестями цезарю.

Кассий. Да, он, как колос, переступил узкий мир этот, а мы, мелюзга, бродим промежь громадных ног его, и, робко озираясь, ищем себе могил безславных. Человек нередко властелин судьбы своей. Не в созвездиях, любезный Брут, а в нас самих вина нашей ничтожности. Брут и Цезарь - чтож в Цезаре особенного? Из-за чегож его имя должно звучать чаще твоего? Напиши их оба - твое столько же красиво; произнеси их - твое также ловко для уст; взвесь их - оно также полновесно; заклинай ими - Брут возбудит дух также быстро, как и Цезарь. Да скажитежь, ради всех богов, какою же особенной пищей питается наш Цезарь, что вырос так страшно? О, время позора! Рим, ты утратил способность рождать мужей! С самого потопа былоль хоть одно поколение не прославившееся более, чем одним мужем? до сих пор, моглиль когда нибудь сказать говорившие о Риме, что в широко-разкинутых стенах его {В прежних изданиях: That her wide walks... По экземпляру Колльера: That her wide } только один человек? А теперь это так, о, Рим! и какой простор, если один только человек в тебе! - И ты, и я слыхали, однакож, от отцов, что существовал же некогда Брут {Луций Юний Брут, выгнавший Тарквиниев.}, который, точно также как дьявола, не потерпел бы и царя в Риме.

Брут. В твоей любви ко мне, Кассий, я нисколько не сомневаюсь; предъугадываю отчасти и то, к чему хочешь побудить меня, но что думаю как об этом, так и о настоящем времени - сообщу тебе после; теперь же, прошу, не выпытывай меня. Сказанное тобою я обдумаю, что остается еще сказать - выслушаю спокойно в более удобное время для беседы о предмете так важном. А до того, благородный друг мой, удовлетворись и тем, что Брут скорей согласится сделаться селянином, чем называться сыном Рима, при тех тяжких условиях {В прежних изданиях: Under these hard conditions... По экземпляру Колльера: Under such hard conditions...}, которые это время, весьма вероятно, возложит на нас.

Кассий. Я рад, что слабая речь моя извлекла хоть искру из души Брута.

Цезарь возвращается со свитой.

Брут. Игры кончились, и Цезарь возвращается.

Кассий. Когда они пойдут мимо нас, дерни Каску за рукав. Он разскажет нам, с свойственной ему желчностью, все что было замечательного.

Брут. Хорошо. Посмотри, однакож - гневное пятно пылает на челе Цезаря; вся свита точно толпа разруганных рабов; щеки Кальфурнии бледны, а глаза Цицерона красны и сверкают, как в Капитолие, когда какой нибудь сенатор противуречит ему.

Кассий. Каска скажет, что это значит.

Цезарь. Антоний!

Антонио. Цезарь -

Цезарь

Антонио. Ты напрасно боишься его, Цезарь; он нисколько не опасен: он благородный и притом весьма благонамеренный Римлянин.

Цезарь. Я желал бы, чтоб он был потучнее, но не боюсь его. И все-таки, еслиб мое имя вязалось со страхом - ни одного человека не избегал бы я так, как сухого Кассия. Он много читает, наблюдателен, быстро прозревает сокровенный смысл человеческих действий; он не любит игр, как ты, Антоний; не охотник и до музыки; улыбается редко, а если и улыбнется то так, как будто насмехается над самим собою, или негодует на то, что мог чему нибудь улыбнуться. Такие люди в вечном безпокойстве, когда видят человека, стоящого выше их, и потому они очень опасны. Я говорю это тебе с целью показать чего должно бояться, а не из желания высказать чего я боюсь - ведь я всегда Цезарь. Перейди на правую сторону - я глуховат на это ухо, - и скажи мне откровенно, что ты о нем думаешь. (Уходит со свитой. Каска остается).

Каска. Ты дернул меня за тогу - хочешь что нибудь сказать мне?

Брут. Разскажи, что случилось, что омрачило так Цезаря.

Каска. К чему - ведь ты был с ним?

Брут. Еслиб был, так не спрашивал бы.

Каска. Ему предложили корону, и он оттолкнул ее тылом руки - вот так, - и народ разразился кликами радости.

Брут. Чтож заставило его кричать во второй раз?

Каска. То же.

Кассий. А в третий? Клики раздавались три раза.

Каска. Все то же.

Брут. Так три раза предлагали ему корону?

Каска. Да, и он трижды отталкивал ее, и всякий раз, все тише, и за каждым оттолкновением добродушные соседи мои кричали все громче.

Кассий. Кто же предлагал корону?

Каска

Брут. Разскажи подробно, как все это было.

Каска. Ну, подробно-то, хоть повесь, не могу рассказать. Пошлейшая комедия; я и не обращал на нее особенного внимания. Видел, что Марк Антоний поднес ему корону - и не корону, а коронку, - что он, как я сказал уже, оттолкнул ее; но, как мне казалось, с крайним сожалением. За сим Антоний предложил ему ее во второй раз, и он опять оттолкнул ее; но, как мне казалось, пальцы; его отделялись от нея страшно неохотно. После этого Антоний поднес ему ее в третий раз, и он в третий раз оттолкнул ее; и за каждым отказом, толпа поднимала громкие клики, хлопала заскорузлыми руками, бросала вверх сальные колпаки и, от радости, что Цезарь отказался от короны, так наполнила воздух своим вонючим дыханием, что Цезарь задохся, потому что лишился чувств и упал. Я не хохотал только от боязни разкрыть рот и надышаться гадким воздухом.

Кассий. Позволь - и Цезарь, в самом деле, лишился чувств?

Каска. Упал на землю, изо рта выступила пена, язык онемел.

Брут. Тут нет ничего удивительного: ведь он подвержен падучей.

Кассий. Нет, не он, а разве ты, я и благородный Каска.

Каска. Я не знаю, что ты хочешь сказать этим - знаю только, что Цезарь упал. И не называй меня честным человеком, если подлая сволочь не рукоплескала и не шикала ему, как лицедею в театре, смотря по тому, как нравилась ей игра его.

Брут. Чтож сказал он, когда пришол в себя?

Каска. Еще до падения, когда он увидал, что чернь так радуется его отказу - он разорвал ворот одежды своей и предложил перерезать ему горло. Будь я какой нибудь ремесленник, я готов провалиться в преисподнюю со всей этой сволочью, еслиб не исполнил его предложения в тоже самое мгновение. За этим он упал, и, когда опять пришол в себя, заговорил: что если сделал, или сказал что нибудь неприличное, то просит высокопочтенное собрание приписать это только болезни его. Три или четыре женщины, стоявшия подле меня, воскликнули: "о, добрая душа!" и тут же простили ему все. Но это не имеет никакого значения: еслиб Цезарь умертвил и матерей их - оне и этим умилились бы не менее.

Брут. И за тем он, с неудовольствием, оставил игры?

Каска. Да.

Кассий. Не говорил ли чего Цицерон?

Каска. Какже, говорил - только по Гречески.

Кассий. Что же?

Каска. Вот уж этого-то я и не могу сказать тебе. Понимавшие его поглядывали друг на друга, улыбаясь и покачивая головами; для меня же все это было решительно греческим. Могу только сообщить вам в добавок, что Маруллу и Флавию зажали рты за то, что срывали украшения со статуи Цезаря. Прощайте! Было, впрочем, еще много глупостей, да кто их все упомнит.

Кассий

Каска. Не могу, я дал уже слово.

Кассий. Так приходи завтра обедать.

Каска. Пожалуй, если буду жив, а ты не забудешь приглашения и приготовишь обед, стоющий заняться им.

Кассий. Так я жду тебя завтра?

Каска. Жди. Прощайте! (Уходит).

Брут. Каким он стал увальнем, тогда-как в школе был так жив, так полон огня.

Кассий. Таков он и теперь во всяком смелом и благородном предприятии, не смотря на эту неповоротливость, которую только накидывает на себя. Грубая неуклюжесть - приправа его здравого смысла; с нею большинство переваривает слова его и охотнее и легче.

Брут. Может быть. Прощай, однакожь; завтра, если хочешь говорить со мной, я приду к тебе, или ты приходи ко мне - я буду ждать тебя.

Кассий. Я приду к тебе; а между тем подумай о том, что делается. (Брут уходит). Да, Брут, ты благороден, но и твой благородный метал можно отклонить от настоящого назначения; поэтому и благородным людям лучше сближаться только с подобными себе. Кто же так тверд, что никогда не поддастся никакому обольщению? Цезарь нетерпит меня, Брута - любит; но будь я теперь Брутом, а Брут Кассием - он и тут не настроил бы меня на свой лад. Брошу, в эту же ночь, в окно Брута несколько записок, написанных разными почерками, как будто от разных граждан; во всех будет изложение надежд, какие полагает на него Рим, с темными намеками на честолюбие Цезаря. - За сим, садись Цезарь на престол - мы свергнем тебя, или подвергнемся еще тягчайшему гнету!

СЦЕНА 3.

Там же. Улица.

Гром у молния. Входят с разных сторон: и Каска с обнаженным мечем.

Цицерон. Доброго вечера, Каска. Ты до дома проводил Цезаря? - Но отчегожь ты так запыхался? что смотришь так дико?

Каска. А ты разве можешь оставаться спокойным, когда вся земная твердь колеблется, как слабая былинка? О, Цицерон, видал я бури: видал, как ярые вихри расщепляли сучковатые дубы, - видал, как гордый океан вздымался, неистовствовал, пенился, силясь досягнуть до грозных тучь; но никогда, до этой ночи, до этого часа, не видал я бури дождившей огнем. Или на небесах междоусобная война, или мир до того раздражил богов своей кичливостью, что они решили разгромить его.

Цицерон. Разве ты видел еще что нибудь, чудеснейшее?

Каска. Простой раб, которого ты знаешь - видал покрайней мере - поднял вверх левую руку и она запылала ярче двадцати факелов; и, не смотря на то, рука его, нечувствительная к пламени, осталась невредимой. Близь Капитолия я встретил льва - с тех пор я не вкладывал уже меча в ножны, - он поглядел на меня и прошол мимо, не тронув. За тем я наткнулся, я думаю, на сотню бледных, обезображенных ужасом женщин, столпившихся в кучу; оне клялись, что видели людей, облитых от головы до ног пламенем, ходивших взад и вперед по улицам. А вчера - птица ночи в самый полдень уселась на площади и долго оглашала ее зловещим криком своим. Когда столько чудес стекается вдруг - не говорите: "вот причина этому, все это совершенно естественно". Я убежден, что не добро предвещают они стране, в которой появляются.

Цицерон. Действительно, наше время как-то странно; но люди, объясняя вещи по своему, часто придают им значение, которого оне не имеют. Что Цезарь - придет завтра в Капитолий?

Каска. Какже; он поручил Антонию известить тебя, что будет.

Цицерон. Так доброй ночи, Каска. Не время прогуливаться, когда небеса возмущены.

Каска. Прощай, Цицерон. (Цицерон уходить),

Входить Кассий.

Кассий. Кто здесь?

Каска

Кассий. Судя по голосу - Каска.

Каска. Твой слух верен. Что это за ночь, Кассий?

Кассий. Преприятная для людей честных.

Каска. Видал ли кто небо так грозным?

Кассий. Тот, кто видал землю так переполненной злом. Что до меня - я ходил по улицам, подвергая себя всем опасностям этой ночи; обнажив - как видишь - грудь, я подставлял ее громовым стрелам, когда синяя, извивистая молния разверзала небеса.

Каска. Зачем же так испытывать небеса? Людям остается только трепетать и ужасаться, когда всемогущие боги предостерегают их грозными знамениями.

Кассий. Ты одурел, Каска; в тебе или совсем нет жизненных искр истинного Римлянина, или ты подавляешь их с намерением. Ты побледнел, трепещешь, ужасается, вне себя от удивления, созерцая это странное негодование небес. Но, еслиб ты захотел добраться до настоящей причины этих огненных явлений, бродящих призраков, - этой перемены в правах и свойствах птиц и зверей, - отчего старики, безумцы и дети предсказывают, - отчего все, против природы, свойств и предназначения, преобразуется в чудовищное - ты понял бы, что небо вдохнуло это побуждение во все, чтобы все соделалось орудием устрашения и предостережения какого нибудь не менее чудовищного государства. Я мог бы назвать тебе даже и человека, совершенно подобного этой страшной ночи, - человека, который рокочет громами, сверкает молнией, разверзает могилы, рычит подобно льву в Капитолие, - человека, который, лично нисколько не превосходя мощью ни тебя, ни меня, сделался, однакож, страшно могущественным; грозным, как все эти странные явления.

Каска. Ты говоришь о Цезаре, Кассий; не так ли?

Кассий. О ком бы то ни было. У Римлян и теперь такие же члены и мышцы, как и у предков их; но - о, горе - дух отцов угас, заменился духом матерей! Гнет и терпение наше показывают достаточно как мы женоподобны.

Каска

Кассий. О, я знаю, где будет тогда кинжал мой: Кассий избавит Кассия от рабства. Этим - о, боги! - вы и слабого делаете сильнейшим; этим вы обуздываете и тиранов. Ни каменные башни, ни чугунные стены, ни душные темницы, ни тяжкия цепи - ничто не в состоянии сдержать сил духа. Жизнь, утомившаяся земными оковами, всегда имеет возможность освободить себя. И если я знаю - знай же и целый мир, что мою долю рабства я всегда, как только захочу, могу свергнуть с себя.

Каска. Точно также и я. Точно также и каждый раб в собственной руке имеет мощь уничтожить свое рабство.

Кассий огромный огонь - зажигает прежде солому: какой же дрянью, рухлядью должен быть Рим, если служит подлым материялом для озарения такой ничтожности, как Цезарь? - Но - О, скорбь, куда завлекла ты меня? Может быть все это я говорю добровольному рабу; тогда, конечно, не миновать мне позыва к ответу. Чтож - ведь я вооружен, равнодушен к опасностям.

Каска. Ты говоришь это Каске, человеку, который никогда небывал безсовестным переносчиком. Вот рука моя; собирай людей для отвращения всех этих зол, и ничья нога не шагнет дальше моей.

Кассий. Союз заключен. Знай же, Каска, многие из благородно-мыслящих Римлян склонены уже мною на предприятие столь же славное, сколько и опасное. Они ждут меня теперь в портике Помпея, потому что невозможно оставаться на улице в такую страшную ночь, когда все стихии кровавы, пламенны, грозны, как наш замысел.

Входит

Каска. Тише; кто-то спешит сюда.

Кассий. Это Цинна; я узнаю его по походке. Он из наших. Куда спешишь ты так, Цинна?

Цинна. Ищу тебя. Кто это с тобой? Метелл Цимбер?

. Нет - Каска; и он примкнул к нам. Разве ждут меня?

Цинна. Очень рад. Что это за ночь! двое или трое из нас видели престранные явления.

Кассий. Скажи, ждут меня?

Цинна

Кассий. Не безпокойся. Положи вот эту записку на преторское кресло, так чтоб Брут мог найти ее; эту брось в его окно, а эту прилепи воском к изваянию старого Брута, и за тем приходи к нам, в портик Помпея. Там ли Деций Брут и Требоний?

Цинна. Все там, за исключением Цимбера, который пошол за тобою в дом твой. Я сейчас же исполню твое поручение.

Кассий(Цинна уходит). Идем, Каска; прежде чем разсветет мы побываем с тобою и у Брута. Три четверти его принадлежат уже нам; еще свидание - и он весь наш.

Каска. Он удивительно любим и уважаем народом. Его соучастие, как всемогущая алхимия, превратит в добродетель и то, что в нас показалось бы преступлением.

Кассий