Генрих IV (Часть первая).
Действие I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Генрих IV (Часть первая). Действие I. (старая орфография)

ДРАМАТИЧЕСКИЯ СОЧИНЕНИЯ ШЕКСПИРА.

ПЕРЕВОД С АНГЛЙСКОГО
Н. КЕТЧЕРА,

ВЫПРАВЛЕННЫЙ И ПОПОЛНЕННЫЙ ПО НАЙДЕННОМУ ПЭН КОЛЬЕРОМ, СТАРОМУ ЭКЗЕМПЛЯРУ IN FOLIO 1632 ГОДА.

ЧАСТЬ 1.

КОРОЛЬ ИОАНН.

РИЧАРД II.

ГЕНРИХ IV. ЧАСТЬ 1-Я.

ГЕНРИХ IV. ЧАСТЬ 2-Я.

Издание К. Солдатенкова.

ЦЕНА КАЖДОЙ ЧАСТИ 1 Р. СЕР.

В ТИПОГРАФИИ В. ГРАЧЕВА И КОМП.
1862.

ГЕНРИХ IV.

ЧАСТЬ I.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ.

Король Генрих IV.

Генрих, принц Вэльсский, Иоанн, принц Лэнкэстерский - сыновья его.

Граф Вестморлэнд, Сэр Вальтер Блёнт - друзья его.

Томас Перси, граф Ворстер.

Генрих Перси, по прозванью Горячка, сын его.

Эдмонд Мортимер, граф марчский.

Скруп, архиепископ иоркский.

Сэр Михаэль, друг архиепископа.

Архибальд, граф Доглас.

Овэн Глендовер.

Сэр Ричард Вернон.

Сэр Джон Фальстаф.

Пойнс.

Гадсхиль.

Пето.

Бардольф.

Леди Перси, жена Горячки и сестра Мортимера.

Леди Мортимер, жена Мортимера и дочь Глендовера.

Мистрис Квикли, хозяйка таверны в Истчипе.

Лорды, Офицеры, Шериф, Ключник, Поднощики, два Вощика, Проезжие, Свита и войско.

Действие в Англии.

ДЕЙСТВИЕ I.

СЦЕНА 1.

Лондон. Комната во дворце.

Входят и другие.

Король Генрих. Как ни утомлены мы, как ни изнурены заботами, мы находим однакожь, что время запуганному миру встрепенуться, дохнуть одышливыми кликами новых битв; но на берегах уже далеких. Жадной почве нашей родины не пачкать уже губ кровью своих собственных детей; войне не взрывать наших полей окопами, не топтать наших цветов вооруженными копытами враждебных переходов. Противники, которые, - как метеоры взволнованного неба, одного вещества, одного происхождения, - сшибались так недавно в кровавой, внутренней схватке, в ярой междоусобной бойне, стекутся в один стройный, дружественный ряд, пойдут все по одному пути, не возставая ни против знакомых, ни против друзей, ни против родственников, и лезвее войны не поранит, как дурно закрытый нож, хозяина. И потому, друзья, - как воины Христа завербованные, обязанные воевать под знамением благодатного креста его, - мы не медля соберем ко гробу Господню войско Англичан, руки которых еще в утробе матери сложились на то, чтоб согнать неверных с священных полей, по которым ходили благословенные ноги, пригвожденные, за тысячу четыреста лет, к горькому кресту ради нашего спасения. Дума об этом предприятии постарела уже двенадцатью месяцами, стало толковать еще о том, что мы осуществим ее, безполезно; не для того собрались мы. Скажите же мне, мой добрый брат Вестморлэнд, что придумал вчерашнею ночью наш совет, чтобы ускорить этот поход, так для нас драгоценный?

Вестморлэнд. Государь, твоим желанием занимались ревностно, составили уже несколько смет необходимых издержек; но вчерашнею ночью, как нарочно, прискакал гонец из Вэльса с предурными вестями, из которых самая худшая, что благородный Мортимер, выступивший с Гирфордширскими воинами против диких и неустроенных ватаг Глендовера, взят в плен этим бешеным Вэльсцем. Около тысячи его войска перерезано, и вэльсския женщины издевались над трупами, уродуя их с таким зверством, с такой непристойностью, что и пересказать без стыда невозможно.

Король Генрих. И эта весть остановила занятие нашим походом в Палестину?

Вестморлэнд. Эта и еще другия подобные, потому что я с севера получена не менее неприятная весть такого содержания: в день Воздвиженья креста, безстрашный Горячка {Hotspur. Голиншед говорит, что молодой Перси получил это прозванье за частое пришпориванье (for bis often pricking), как человек редко останавливавшийся, если предстояло какое дело. Шлегель переводит это прозванье буквально: Горячей шпорой; но слово hotspur значит вообще человека вспыльчивого, горячого, и потому я перевел его Горячкой, и тем более, что это значение подтверждается словами Ворстера в V действии.}, юный Генрих Перси сразился при Гольмедоне с храбрым Архибальдом, этим вечно-доблестным и победоносным Шотландцем. Судя по грому пушек и по всем вероятностям, дело завязалось жаркое. Гонец, привезший эту весть, вскочил на лошадь во время самого разгара, и потому не знает, чем оно кончилось.

Король Генрих. Это может вам сказать наш дорогой и истинно неутомимый друг, сэр Вальтер Блёнт, только что соскочивший с коня, обрызганный всеми переменами почвы между Гольмедона и вашей столицы. Он привез приятные, радостные вести. Граф Доглас разбит; сэр Вальтер видел: десять тысяч храбрых Шотландцев и двадцать два рыцаря лежали грудами в собственной крови на Гольмедонской равнине. Кроме того, Горячка взял в плен Мордаке графа Фейфского, старшого сына побежденного графа Догласа, графов Атоля, Мёррея, Ангуса и Ментейса. Славная добыча! дивная победа! не так ли, брат?

Вестморлэнд. Клянусь, такой победой мог бы возгордиться и принц.

Король Генрих. Вот, ты и огорчаешь меня; заставляешь грешить, возбуждая зависть, что граф Норсомберлэнд отец такого доблестного сына - сына, который безпрестанно на языке славы, стройнейшее дерево рощи, любимец и гордость счастия. Слушая рассказ о его подвигах, я вижу разврат и позор пачкающие чело моего Генриха. О, еслиб можно было доказать, что какой-нибудь проворный ночной дух обменял ваших детей еще в колыбелях: моему дал имя Перси, Норсомберлэндову - Плантагенета; тогда его Генрих был бы моим, а мой - его Генрихом. Но оставим это. Что скажет мой брат о высокомерии этого самого Перси? пленников, которых он сделал в этом сражении, он удерживает у себя, извещая, что выдает мне только Мордаке, графа Фейфского {Перси имел полное право на всех пленников, кроме графа Фейфского. По тогдашним военным законам, кто бы ни взял пленника, мог располагать из свободно, удерживать у себя, или освободить по выкупу или без выкупа, если только выкуп не превышал 10 тысяч марк. - Толлет.}.

Вестморлэнд. И все это по наущению его дяди Ворстера, враждебного вам во всех отношениях. Это он заставляет его петушиться, вздымать гребень юности против вашего величества.

Король Генрих. Я потребовал его к ответу, и это, разумеется, задержит на некоторое время наш священный поход в Иерусалим. В следующую среду, любезный брат, мы держим совет в Виндзоре - объяви это лордам, и за тем возвратись к нам тотчас же. Еще многое, чего теперь не можем высказать от негодования, нужно нам и сообщить тебе и сделать.

. Незамедлю.

СЦЕНА 2.

Другая комната во дворце.

Входят Принц Генрих и Фольстаф.

Фальстаф. А которой-то теперь час, Галь?

Принц Генрих. Твое остроумие так заплыло жиром от питья старого хереса, разстегиванья после ужина и спанья на скамьях после обеда, что спрашиваешь совсем не то, что хочешь. Какое, к чорту, тебе дело до времени дня? До тех пор, пока часы не сделаются кубками хереса, минуты каплунами, колокола языками сводней, циферблаты вывесками домов разврата, а солнце - пригожей, пылкой девкой в яркокрасном платье - я решительно не пойму, как мог сорваться у тебя с языка совсем излишний вопрос о времени дня?

Фальстаф. Действительно так, Галь; ведь мы, похитители кошельков, ходим при месяце и семи звездах, а не при Фебе - этом "так прекрасном странствующем рыцаре!" {Строка из испанского романса, который к концу царствования Елисаветы сделался в Англии почти народным.} И я прошу тебя, любезный проказник, когда ты будешь королем, ради чего да сохранит Господь твою милость - соврал, следовало бы сказать высочество, потому что милости тебе не будет -

Принц Генрих. Как, не будет?

Фальстаф. Да не будет; даже и настолько, чтоб составить пролог к какому-нибудь яйцу с маслом {Обыкновенный завтрак до введении чая.}.

Принц Генрих. Хорошо, что жь далее? договаривай, договаривай.

Фальстаф. Так вот, милый шалун мой, когда ты будешь королем, не позволяй называть нас, оруженосцев ночи, ворами дневных прелестей; пусть зовут лесничими Дианы, рыцарями сумрака, любимцами луны. Заставь говорить, что мы люди порядочные, потому что управляемся, как море, луной, нашей благородной и целомудренной повелительницей, под покровительством которой - воруем.

. Не дурно, и даже близко к правде, потому что ваше счастье, счастье рыцарей луны, - приливает и отливает как море, управляясь, как море, луной же. А в доказательство: кошелек, добытый отчаяннейшим образом в понедельник ночью, вытрясен безпутнейшим образом поутру во вторник; приобретен криком "стой!" - опустошен криком "вина!" То отольет до подошвы лестницы, то прильет до верхушки виселицы.

Фальстаф. Правда, шалун! ей-Богу, правда! Во всяком случае, согласись, что хозяйка моей таверны наисладчайшая бабенка.

Принц Генрих. Как мед Гиблы, мой старый шалун замка {Old lad of the castle. Первоначально Шекспир назвал это лице сэр Джоном Ольдкэсль, и потом уже переименовал его в Фольстафа, как полагают некоторые из комментаторов - по жалобам приверженцев Виклифского учения. Сэр Джон Ольдкестль был очень уважаемый барон и даже любимец короля Генриха V. По проискам Архиепископа кэнтерберийского он подвергся гонению за Виклифское учение, бежал, через несколько лет схвачен и в 1417 году сожжен. Название Oldcastle состоит из двух слов: старый и замок.}! Согласись же, что и кожаная куртка наисладчайшая заключительная одежда {Кожаные куртки были форменной одеждой служителей шерифов, которые обыкновенно водили должников в тюрьмы. Кожаной курткой Генрих намекает Фольстафу, что ему не мудрено попасть в тюрьму за долги своей сладчайшей хозяйкой.}:

Фальстаф. Это что еще, сумазбродный шут? к чему эти вздорные двусмысленности? какое мне, чорт, дело до кожаной куртки?

Принц Генрих. Какое мне, дьявол, дело до хозяйки твоей таверны?

Фальстаф. Ты однакожь не раз, частенько-таки призывал ее для разсчета.

Принц Генрих. А призывал ли когда тебя для уплаты твоей части?

Фальстаф. Никогда. Я всегда отдам тебе должное: ты тут всегда один расплачивался.

Принц Генрих. И тут и везде, если доставало денег, а не доставало - пользовался моим кредитом.

. Ну да, и пользовался так, что стало несомненно, что ты несомненный наследник {В прежних изданиях: and so used it, that were it not here apparent, that thou art beir apparent... По экземпляру Колльера: and so used it, that it is here apparent, that thon art heir apparent...}. Скажи однакожь, мое сокровище, когда ты будешь королем, что в Англии - все по прежнему будут стоять виселицы, и отвага, как и теперь, все будет сдерживаться ржавой уздой старого шута - закона? Послушай; не вешай воров, когда ты будешь королем.

Принц Генрих. Нет, это ужь будет твое дело.

Фальстаф. Мое? прекрасно! Клянусь Богом, я буду славным судьей.

Принц Генрих. Да ты ужь я теперь толкуешь вкривь; я говорю, что твое дело будет вешать воров, что ты будешь славным палачем.

Фальстаф. И то хорошо, Галь; это некоторым образом согласуется даже с моим характером; могу сказать, как и служба - при дворе.

Принц Генрих. Ради милостей, наград.

Фальстаф. Да, платьем казнимых {For obtaining of suits. Генрих употребляет слово suits в смысле просьб, исканий; Фольстаф же в смысле платья казненных, которое по праву доставалось палачу.}, а им гардероб палача не беден. - Чорт возьми, я нынче грустен, как старый кот, или как медведь, когда его рвут за уши.

Принц Генрих. Или как старый лев, или как лютня любовника.

Фальстаф. Или как хрип линкольнской волынки {Волынка была любимым инструментом жителей Линкольншира.}.

. А что ты скажешь на счет сравнения с зайцем {Мясо зайца, по мнению физиологов того времени, пораждало меланхолию. - Человека грустного Египтяне изображали в своих гиероглифах зайцем. - Джонсон и Стивенс.}, или с грустным видом Мурского рва {Часть Лондонского рва, примыкавшая в непроходимому болоту.}?

Фальстаф. У тебя препротивные сравнения, хот и несомненно, что ты остроумнеший, шельмоватейший, любезнеший из принцев. - Но, Галь, прошу тебя, не смущай меня более суетами. Ей Богу, я желал бы, чтоб и ты и я узнали, где покупается добрая слава. Вот еще на днях, один из старых лордов Совета журил меня на улице за вас, сэр; но я, разумеется, не послушал его, не посмотрел на него. А он говорил очень, очень умно, и притом на улице.

Принц Генрих. И хорошо сделал. Ведь сказано же: мудрость кричит на улицах, и никто ее не слушает.

Фальстаф. О, у тебя препроклятые ссылки; ты в состоянии соблазнить даже и святого. Ты иного сделал мне зла, Галь, да простит тебе это Господь! Не зная тебя, Галь, я не знал ничего; а теперь, если говорить правду, что я? ни многим разве лучше злейшого из грешников. Нет, надобно оставить эту жизнь, и я оставлю, ей-Богу! Я буду подлец, если не оставлю; я не хочу попасть в преисподнюю ни для какого королевского сына во всем християнстве!

Принц Генрих. А что, Джэк, где добудем кошелек завтра?

Фальстаф. Где хочешь, мое сокровище, - я с вами. Назови меня подлецом, если я от вас отстану; позорь как хочешь.

Принц Генрих. Хорошо исправление - от молитвы к грабежу!

Входит Поинс.

Фальстаф. (не видя Пойнса). какая пора в аду была бы для него достаточно жаркой? Это отъявленнейший из всех мошенников, когда-либо останавливавших честного человека громким: "стой!"

Принц Генрих. Здравствуй, Нед {Сокращение Эдуарда.}.

Пойнс. Здравствуй, любезный Галь. - Ну что поговаривает госпожа Совесть? Что поделывает старый сэр Джон Херес с Сахаром {Sack and suggar. В Шекспирово время все вины подслащивали сахаром.}? Что, Джэк, как твое дело с дьяволом о душе, которую ты продал ему в последнюю великую пятницу за стакан мадеры, да за ножку холодного каплуна?

Принц Генрих. Сэр Джон сдержит свое слово; дьявол получит свою покупку. Джэк никогда еще не изменял пословицам - отдаст дьяволу дьявольское.

Пойнс. Да ведь тебе не миновать проклятия, если сдержишь слово дьяволу.

Принц Генрих. Все равно, ему ее миновать его, если и надует дьявола.

Пойнс. Слушайте же, слушайте, друзья, завтра ранехонько, в четыре часа утра, быть непременно в Гадсхиле. Идут богомольцы в Кэвтербёри с богатыми дарами, едут купцы в Лондон с кошельками прежирными. У меня есть маски для вас всех; у вас есть лошади. Гадсхиль ночует в Рочестере; я заказал ужин на завтрешнюю ночь в Истчипе; дело это там же безопасно, как лечь спать. Поедете - я начиню ваши кошельки кронами; не поедете - оставайтесь, и чтоб вас повесили.

Фальстаф. Послушай, Эдуард, если я останусь дома, не поеду с вами - я повешу вас за то, что поедете.

Пойнс. Ты, рожа?

Фальстаф. Галь, ты с нами?

Принц Генрих. Кто, я? я буду грабить, сделаюсь вором? Никогда, клянусь честью!

Фальстаф. Да в тебе нет ни чести, ни мужества, ни товарищества - ты даже не королевской крови, если у тебя не достанет духа добыть десять шиллингов {Тут игра между значениями слов royal - королевский и реал, который равнялся десяти шиллингам.}.

Принц Генрих. Так и быть; почему жь хоть раз в жизни не подурачиться.

. Вот это дело.

Принц Генрих. Что бы из того не вышло, я - остаюсь дона.

Фальстаф. Если так, клянусь Богом, а изменю тебе, когда ты будешь королем.

Принц Генрих. Пожалуй.

Пойнс. Сэр Джон, прошу, оставь вас одних; я приведу такие резоны, что он непременно поедет.

Фальстаф. Хорошо, да дарует же тебе Господь дар убеждения, а ему уши внимания, чтоб то, что ты скажешь, тронуло, а то, что он услышит, нашло веру; чтоб настоящий принц, сделался для потехи ложным вором, потому что бедное злоупотребление времени нуждается в поддержке. Прощайте; вы найдете меня в Истчипе.

Принц Генрих. Прощай, моя поздняя весна! прощай, мое бабье лето! (Фольстаф уходит.)

Пойнс. Послушайте, мой добрый, мой любезный лорд, поезжайте завтра с нами. Я придумал славную шутку, а одному она решительно невозможна. Фольстаф, Бардольф, Пето и Гадсхиль ограбят проезжих. Ни вы, ни я при этом не будем; но только что они оберут их - снесите мою голову с плечь, если мы не отнимем у них добычи.

Принц Генрих. Но как же мы отделаемся от них, выехав вместе?

Пойнс. Зачем же вместе? Мы выедем прежде или после, назначив место где съехаться, и, разумеется, не съедемся; они решатся на подвиг без нас, и только что кончут - мы как тут.

Принц Генрих. Они все-таки узнают нас по лошадям, по платью, по всему.

Пойнс. Вздор! наших лошадей они не увидят - я привяжу их в лесу; маски мы переменим только что разъедемся, а слишком знакомое им платье прикроем клееночными плащами.

. Но на двоих не будет ли их слишком много?

Пойнс. Двое, я знаю, решительнейшие из всех возможных трусов, которые когда-либо давали тыл; что жь касается до третьяго, если он будет противиться долее, чем нужно, я отрекаюсь навсегда от оружия. - Всего забавнее в этой проделке, будет безпримерное лганье, которым угостит нас жирный бездельник, когда мы соберемся ужинать, - его рассказы, как он сражался по крайней мере с тридцатью, с каким искусством отбивался, сколько нанес удивительнейших ударов, скольким опасностям подвергался. В изобличении его вся потеха.

Принц Генрих. Хорошо, я еду; добудь все нужное и заезжай за мной. Завтра, ночью я ужинаю в Истчипе. Прощай.

Пойнс. Прощайте, мой лорд. (Уходит.)

Принц Генрих. О, я знаю вас всех, и несмотря на то, буду еще несколько времени покровительствовать необузданным прихотям вашего разгула. Я подражаю, в этом случае, солнцу, которое позволяет же презренным, заразительным тучам скрывать красоту его от целого мира, чтоб мир, потерявший его на время из виду, дивился ему еще более, когда оно, задумав явиться в полком блеске, вдруг прорежет мрачные, густые туманы, которые, казалось, задушали его. Будь круглый год все веселые праздники, и празднованье сделалось бы так же скучным, как работа; но когда они приходят изредка - как желаешь, чтоб они пришли поскорее, - и ничто не нравятся более редких неожиданностей. Точно так, когда я брошу эту разгульную жизнь, выплачу долг, которым никогда не обязывался - я обману все ожидания людей, показав им на сколько я лучше того, что обещал. Как блестящий металл на темном грунте, мое исправление, сверкая над недостатками, покажется еще прекраснее, привлечет более взоров, чем лишенное этой фольги. Я употреблю в пользу и самые погрешности, и выкуплю все, тогда как никто об этом и не воображает.

СЦЕНА 3.

Другая комната во дворце.

Входят Король Генрих, Норсомберлэнд, Ворстер, Горячка, Сэр Вальтер Блёнт и другие.

Король Генрих. Моя кровь была слишком холодна и умеренна, неспособна вскипать от подобных оскорблений, и вы, смекнув это, топчете мою терпеливость ногами. Но будьте же уверены - отныне я буду более самим собой, придам более мощи и грозы моему обращению, которое было уступчиво как масло, мягко как молодой пух, и потому лишило меня должного уважения, которым гордая душа платит только гордой.

Ворстер. Наш род, мой повелитель, нисколько не заслуживает королевской опалы, и тем менее короля, которому наши же руки помогли так возвеличиться.

Норсомберлэнд. Государь -

. Выдь вон, Ворстер, - я вижу в твоих глазах угрозу и неповиновение. О, сэр, вы держите себя слишком дерзко и надменно; но король не расположен уже сносить кичливое хмуренье подданного. Вы можете нас оставить; когда нам понадобятся ваш совет или служба, мы вас потребуем. (Вордсворт уходит. Король, обращаясь к Норсомберлэнду). Вы хотели что-то сказать?

Норсомберлэнд. Точно так, мой добрый повелитель. Мой сын говорит, что на требование от вашего имени пленников, взятых при Гольмедоне, он не отвечал таким решительным отказом, как передали вашему величеству. И потому тут виновата или зависть, или недоразумение, а не сын мой.

Горячка. Государь, я не отказывался от выдачи пленников. Я помню, что, по окончании битвы, когда распаленный яростью и жаркой сечей, и стоял, опершись на мечь, утомленный, едва переводя дыхание, - явился какой-то лорд, разодетый впух, разряженный как жених, раздушенный как торгаш модами {О Модами торговали в то время мущины.}, с недавно выкошенным подбородком, очень похожим на сжатое поле. Между большим и другими пальцами он держал коробочку с благовониями {До введения табака нюхали благовонные порошки.}, которую безпрестанно то подносил к носу, то отнимал от него, я разгневанный тем нос его нюхал фыркая, когда она к нему приближалась. Этот господин все улыбался и все болтал, а когда солдаты начали таскать убитых, называл их невежами, неучами, за то, что осмеливались проносить какой-нибудь гадкой труп между ветром и его светлостию. Он разспрашивал меня в бесконечных, сладких, вычурных выражениях, и, между прочим, потребовал, чтоб я выдал ему пленников для вашего величества. Мои охладевшия раны болели, а тут надоедал еще этот докучливый попугай, - я потерял терпение и отвечал ему небрежно; но что: выдам или не выдам, - решительно не помню. Меня взбесило, что он был так разряжен, так раздушен и говорил, как фрейлина, о пушках, о барабанах, о ранах - да сохранит нас Боже от этих пометок! Он уверял меня, что при ушибах внутренностей - спермацет найдействительнейшее лекарство; что чрезвычайно жалко, что выкапывают из недр невинной земли гадкую селитру, которая губит подлейшим образом так много прекраснейших людей, и что он сам давно был бы воином, еслиб не скверные пушки. Как я сказал, я отвечал на эту пустую, безсвязную болтовню небрежно, и теперь прошу, мой повелитель, чтоб его донесение не стало обвинением между моей любовью и вашим величеством.

Блёнт. Сообразив, мой добрый повелитель, эти обстоятельства, я полагаю лучшим, еслиб все, что бы ни сказал Генрих Перси такому лицу, на таком месте и в такое время, а равно и все пересказанное, - было предано забвению и никогда не поднималось ему во вред или в какое-либо обвинение. И тем более, что все тогда сказанное, он берет теперь назад.

Король Генрих. Но он и теперь выдает вам пленников только с условием, чтоб мы тотчас же, на наш счет, выкупили его шурина, безумного Мортимера, - который, клянусь душой, с намерением погубил войско, выведенное им на битву с великим чародеем, проклятым Глендовером, на дочери которого, как мы слышали, недавно женился. И мы - опустошай сундуки на выкуп изменника, покупай измену, веди переговоры с врагами {В прежних изданиях: Schall we buy treason, and indent with fears... По экземпляру Колльера: Schall we buy treason, and indent with foes...}, когда они погубили себя? Нет, пусть вздыхает в безплодных горах; потому что никогда не почту я моим другом того, чей язык попросит хоть пенс на выкуп бунтовщика Мортимера!

Горячка. Бунтовщика Мортимера! Государь, он отпал от тебя только по прихоти военного счастья. - Чтоб доказать это, разве недостаточно и одного языка ран, зияющих ран, которыми он покрылся так доблестно, на усеянных тростниками берегах прекрасного Северна, безбоязненно сражаясь почти целый час, один на один, с великим Глендовером? Три раза останавливались они, чтоб перенести дух; три раза, по обоюдному согласию, принимались они пить воду быстрого Северна, и Северн, ужаснувшись их кровожадных взоров, бежал боязливо между трепещущих тростников и прятал свою курчавую голову под нависший берег, обагренный кровью мощных противников. Никогда тощая, гнилая политика не разцвечивала своих действий такими тяжкими ранами; а благородный Мортимер никогда не получал их еще столько, и все добровольно. Не клевещи же на него, называя бунтовщиком.

Король Генрих. Ты клевещешь на него, Перси! ты клевещешь. Никогда не встречался он с Глендовером. Вступить в единоборство с Глендовером для него так же страшно, как встретиться один на один с дьяволом. - Стыдясь! - Отныне не говори нам ни слова о Мортимере. Присылай пленников как можно скорее, или услышишь от нас такое, что и не понравится. - Лорд Норсомберлэнд, вы можете ехать с вашим сыном. - Пришли пленников, или услышишь еще. (Уходит с Блёнтом и свитой).

Горячка"выдай!" - я не выдам их! Я сейчас же пойду я скажу ему это, - облегчу сердце, хоть бы с опасностью для головы.

Норсомберлэнд. Ты опьянел от бешенства. Постой, погоди; вот идет твой дядя.

Входит Ворстер.

Горячка. Не говори о Мортимере! - Да я хочу говорить о нем; я пусть моей душе не видать спасения, если не соедянюсь с ним. Я опорожню все мои жилы, источу мою кровь по капле, чтоб поднять угнетенного Мортимера так же высоко, как этого безпамятного короля, этого неблагодарного, ядовитого Болинброка!

Норсомберлэнд. Брат, король свел с ума твоего племянника.

Ворстер. Кто вздул это пламя, после того, как я ушел.

Горячка. Он не шутя хочет, чтоб я выдал ему всех моих пленников; и когда я еще раз потребовал выкупа брата моей жены, он побледнел и взглянул на меня так убийственно, дрожа от одного имени Мортимера.

Ворстер Мортимера, графа марчского, убитого в Ирландии в 1398 году. Эдмонду было в то время только семь лет, и он доводился жене Перси не братом, и племянником. - Мэлон.}?

Норсомберлэнд. Как же - я сам слышал. Это было в то время, когда несчастный король - да простит нам Господь все зло, которое мы ему сделали, - отправлялся на войну в Ирландию, откуда его возвратили, чтоб лишить престола, а вскоре за тем и жизни.

Ворстер

Горячка

Норсомберлэнд. Я сам слышал.

. Так и я не виню его брата-короля за желание, чтоб он издох в безплодных горах. Но неужели вы - вы, возложившие корону на голову этого безпамятного человека, заклейменные из-за него гнусным пятном подъущения на убийство, - неужели вы потерпите, чтоб на вас тяготел целый мир проклятий, как на его помощниках, его низких, второстепенных орудиях - веревках, лестницах или, еще лучше - палачах? Простите, что я спускаюсь так низко, чтоб показать вам ваше значение - место, которое занимаете при этом хитром короле. - Неужели вы допустите, чтоб на позор вам говорили теперь, или передали в летописях временам грядущим, что люди так благородные, так могущественные обрекли себя на дело несправедливое, а вы - да простит вам это Господь, - вы оба участвовали в низвержении Ричарда, этого прекрасного, роскошного розана, чтоб посадить на его место Болинброка - этот терн, этот шиповник! Неужели, для большого еще срама, вы дадите право говорить, что вы одурачены, презрены, отвергнуты тем, для кого подверглись такому позору? Нет, время возвратить утраченную честь, возстановить себя во мнении света, отомстив за это надменное, насмешливое пренебрежение высокомерному королю, который и дни и ночи только о том и думает, как бы за все ваши услуги расплатиться с вами вашею же кровавой смертью. И потому я говорю -

Ворстер. Довольно, племянник, ни слова более. Я открою для тебя сокровенную книгу, прочту твоему быстро понимающему негодованию тайны великия, страшные, столь же полные опасностей и отваги, как переход через громко ревущий поток по шаткому копью.

Горячка подъеме зайца.

Норсомберлэнд. И одна уже мысль о всяком великом подвиге выводит его из себя.

Горячка. Клянусь небом, мне кажется так легко: и вскочить на бледноликий месяц, чтоб сорвать с него светлую честь, - и нырнуть в такую глубь, в которой свинец никогда не доставал еще дна, чтоб за кудри вытащить оттуда утонувшую честь, если только возвративший ее может пользоваться всеми её дарами безраздельно; половинчатое же, раздельное наслаждение к чорту!

. Он представляет себе целый мир призраков, а на что бы следовало - не обращает никакого вникания. Выслушай меня, любезный племянник.

Горячка. Ах, извините.

Ворстер

Горячка. Я удержу у себя, всех. клянусь небом, ему не видать ни одного; не видать, еслиб даже и одним ног снасти свою душу. Не выдам ни одного, клянусь этой рукой.

. Ты горячишся и не слушаешь моих предложений. Пленников, ты оставишь у себя -

. Оставлю, это кончено! Он сказал, что не выкупит Мортимера, запретил мне говорить о Мортимере; но я проберусь к нему, спящему, и на ухо закричу ему: "Мортимер". Добуду скворца, выучу его кричать одно только имя Мортимера и подарю ему, чтоб бесить его безпрестанно.

Ворстер. Да выслушай же хоть одно слово.

Горячка отец не любит его и обрадуется его несчастию.

Ворстер. Прощай, племянник! Я поговорю с тобой, когда ты будешь в состояния выслушать меня.

Норсомберлэнд. Ты как нетерпеливый глупец, ужаленный осой, предаешься бабьему бешенству и замыкаешь слух для всякой речи, кроме своей собственной.

. Да видите ли, меня сечет и бичует как розгами, стрекочет как крапивой, кусает как муравьями, только что услышу об этом гнусном хитреце Болинброке! В Ричардово время - как называете вы это место - да будет оно проклято! - оно в Глостершире - ну, где еще засел безумный герцог, его дядя, его дядя Иорк, - где я в первый раз преклонил колена перед этим улыбающимся королем, перед этим Болинброком, когда вы возвращались с ним из Равенспорга?

Норсомберлэнд. Замок Бёркли.

Горячка"когда его юное счастие достигнет совершеннолетия", и "любезный Генрих Перси", и "мой добрый брат" - к чорту таких бездельников! - Прости Господи, мое прегрешение! - Теперь говори, добрый дядя, - я кончил.

Ворстер. Нет, может осталось что-нибудь еще, и ты начнешь опять. Мы подождем.

Горячка

. Так обратимся же опять к твоим пленным Шотландцам. Освободи их тотчас же без выкупа, и через посредство Догласова сына набирай войска в Шотландии; что, по многим причинам, которые сообщу тебе письменно, будь уверен, допустят без всякого затруднения. - Вы же, мой лорд, между тем как ваш сын будет занят таким образом в Шотландии, вкрадитесь в доверенность благородного, всеми любимого архиепископа.

Горячка. Иоркского?

Ворстер осуществиться.

Горячка. Чую, чую, - и уверен в успехе.

Норсомберлэнд. Ты всегда спускаешь собак прежде, чем зверь тронулся.

. Ничего, дело во всяком случае прекрасное. - И тогда войска Шотландии и Иорка соединятся с Мортимером? Так?

Ворстер. Так.

Горячка

Ворстер. А что мы должны спешить набором войска, чтоб обезопасить наши головы, на это есть вполне достаточная причина. Как бы смиренно мы ни вели себя, королю все будет казаться, что он у нас в долгу, что мы почитаем себя неудовлетворенными, пока не выищет случая расплатиться с нами однажды завсегда. Вы сейчас видели первую попытку отвратить от вас взоры любви.

Горячка. Да, да; мы отмстим ему.

. Прощай, племянник. Не заходи только в этом деле далее пределов, которые назначу тебе письменно. Когда придет пора, а она придет скоро, я проберусь к Глендоверу и к лорду Мортимеру, улажу чтоб ты и Доглас могли разом соединиться с нами, и тогда наше счастье, теперь так неверное, будет в наших мощных руках.

Норсомберлэнд. Прощай, добрый брат. Я надеюсь, вам удастся.

Горячка