Юлий Цезарь.
Действие первое.

Юлий Цезарь (Julius Caesar).

Перевод П. А. Каншина

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА.

Юлий Цезарь.

Октавий Цезарь, Марк Антоний, Марк Эмилий Лепид, триумвиры по смерти Цезаря.

Цицерон, Публий, Попилий Лена, сенаторы.

Марк Брут, Кассий, Каска, Требоний, Лигарий, Деций Брут, Метелл Цимбер, Цинна, недовольные Юлием Цезарем.

Фланий и Марулл, трибуны.

Артемидор, софист книдосский.

Предсказатель.

Цинна, стихотворец.

Другой поэт.

Люцилий, Титений, Мессала, Катон Младший, Волумний, друзья Брута и Кассия.

Варрон, Клит, Клавдий, Стратон, Люций, Дарданий, служители Брута.

Пиндар, служитель Кассия.

Кальфурния, жена Цезаря.

Порция, жена Брута.

Сенаторы, граждане, стражи, служители.

Место действия большею частию в Риме и, кроме того, в Сардисе и близь Филипп.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Улица в Риме.

Толпа граждан. Входят: Флавий и Марулл.

Флавий. Бон отсюда! По домам, лентяи вы эдакие! отправляйтесь по домам! Разве сегодня праздник? Разве вы не знаете, что, будучи мастеровыми, вы не имеете права в рабочие дни выходить из дому без значков ваших ремесл? - говори ты, к какому цеху ты принадлежишь?

1-й гражданин. Я плотник.

Марулл. Где-же твой кожаный фартук? а твоя линейка? Что делаешь ты здесь, нарядившись в лучшие свои одежды? A у тебя какое ремесло?

2-й гражданин. Я? Если говорить по правде, так я пред настоящим хорошим ремесленником просто ничто. Так - дрянь.

Марулл. Отвечай прямо, какое твое ремесло?

2-й гражданин. Ремесло-то мое? Ну, оно, надеюсь, такого рода, что я могу заниматься им без угрызений совести: я чиню худое.

Марулл. У тебя, бездельник, спрашивают не про это, а про твое ремесло.

2-й гражданин. Нет, ты сделай милость, не сердись на меня, не надрывайся от крика. А впрочем, если что и надорвется, я тебе починю.

Марулл. Что такое, наглый негодяй? ты починишь мне?

. Ну да, затачаю; подкину подметки.

Флавий. Кто-же ты, чеботарь, что-ли?

2-й гражданин. Именно. Я только и прокармливаюсь одним шилом; одним шилом только вмешиваюсь как в мужские, так и в женские дела. Я поистине врачеватель старой обуви; захиреет она,- я ее исцеляю. Самые лучшие из людей, когда-либо ходивших на воловьей шкуре, поставлены на ноги моим ремеслом.

Флавий. Почему-же сегодня ты не за работой? Зачем водишь других за собою по улицам?

2-й гражданин. А затем, чтоб все поскорее истаскали обувь и чтоб у меня было побольше работы. Однако если сказать правду, так мы сегодня шляемся по праздничному на улицах, чтоб поглядеть на Цезаря и порадоваться его торжеству.

Марулл. Чему-же радоваться? Разве он возвращается на родину с каким-нибудь завоеванием? или какие-нибудь данники в цепях следуют за ним в Рим, украшая собою его колесницу? О вы, чурбаны эдакие, каменные головы, которые хуже, чем у бессловесных тварей! О загрубелые сердца, жестокие сыны Рима, разве вы не знавали Помпея? Сколько раз вы взбирались на стены, на зубцы башен, на окна и даже на трубы, держа на руках своих детей, и, находясь в таком далеко небезопасном положении, иногда в течение целаго долгаго дня терпеливо выжидали увидать, как великий Помпей проедет по римским улицам. И стоило вам, бывало, завидеть его колесницу, у вас вырывались такие громкие крики радости, что от них и самый Тибр волновался в своем ложе, так как его пещеристые берега повторяли громовые раскаты ваших голосов. А теперь вы облеклись в лучшие одежды, сами выдумали себе праздник и усыпаете цветами путь триумфатора, восторжествовавшего над кровью Помпея. Что-жь вы стоите? Торопитесь домой; упадите на колена и молите богов, чтобы они отвратили от вас страшную кару, которую может вызвать такая неблагодарность.

Флавий. Ступайте, ступайте, добрые сограждане. Чтобы очистить себя от этого греха, соберите на берега Тибра всех подобных вам бедняков и до тех пор лейте в него слезы, пока он и в самом мелком месте не зальет высочайшего из своих берегов (Граждане расходятся). Видишь, даже этот дрянной металл расплавляется; они рассеиваются, онемев от сознания своей вины. Теперь вот этой улицей ступай в Капитолий, а я пойду вот этой. Срывай украшения с изваяний всюду, где бы ты их ни увидел.

Марулл. Но позволительно-ли? Ты знаешь. нынче праздник Луперкалий.

Флавий. Ничего. Не оставляй в целости ни одного из трофеев Цезаря. Я буду разгонять по домам чернь, и ты делай то же, если заметишь, что она где-нибудь начинает толпиться. Выщипывая перья, выростающия из крыльев Цезаря, мы вынудим его летать, как летают все. Иначе он вознесется превыше человеческого зрения и окует всех рабскою трусливостью (Уходят).

СЦЕНА II.

Там-же. Площадь.

Торжественное шествие с музыкой. Появляются: Цезарь, приготовившийся к бегу Антоний, Кальфурния, Порция, Деций, Цицерон, Брут, Кассий и Каска; за ними толпа народа, среди неё - предсказатель.

. Кальфурния!

Каска. Тише! Цезарь говорит (Музыка умолкает).

Цезарь. Кальфурния!

Кальфурния, Я здесь, дорогой супруг.

Цезарь. Прегради дорогу Антонию, когда он начнет свой бег. Антоний!

Антоний. Что угодно Цезарю, моему повелителю?

Цезарь. Не забудь набегу коснуться Кальфурнии. Наши старики уверяют, будто бесплодные делаются плодородными, когда к ним прикоснутся на этом священном ристалище.

Антоний. Не забуду. Цезарю стоит только сказать:- "сделай то-то",- и я сделаю.

Цезарь. Продолжайте же шествие и не пропускайте ни одного из обычных обрядов (Музыка).

Предсказатель. Цезарь!

Цезарь. Кто меня зовет?

Каска

Цезарь. Кто из толпы назвал мое имя? Кто, пересиливая шум самой музыки, звал Цезаря? Говори, Цезарь готов тебя выслушать.

Предсказатель. Берегись Ид Марта.

Цезарь. Что это за человек?

Брут. Предсказатель, советующий тебе беречься Ид Марта.

Цезарь. Пусть он подойдет ко мне; дайте взглянуть ему в лицо.

Кассий. Любезный, выйди из толпы, подойди к Цезарю.

Цезарь. Что скажешь теперь? Говори!

Предсказатель. Берегись Ид Марта.

Цезарь. Это какой-то грезящий наяву! Оставим его в покое. Идем! (Все, кроме Кассия и Брута, уходят при звуках музыки).

Кассий. А ты разве не пойдешь взглянуть на бег?

Брут. Не намерен.

. Прошу тебя, пойдем.

Брут. Я не охотник до игр: я чувствую в себе недостаток той веселости, какою отличается Антоний; но я не намерен противиться твоим желаниям, Кассий, поэтому ухожу.

Кассий. Я вот уже несколько времени наблюдаю за тобою, Брут. Я уже не вижу в твоих глазах ни той приветливости, ни той нежности, которые я привык в них видеть. Ты стал как-то холоден и скрытен с искренно любящим тебя другом.

Брут. Не впади в заблуждение, Кассий. Если взоры мои, действительно, омрачены,- причиной этому то, что они устремлены внутрь меня самого. Меня с некоторых пор, действительно тревожит борьба противоречивых ощущений и мыслей, касающихся исключительно меня одного. Легко может статься, что это отражается на моем внешнем обращении; но пусть друзья мои,- а в числе их несомненно находишься и ты, Кассий,- этим не печалятся. Они в в моей невнимательности не должны видеть ничего, кроме разве того, что бедный Брут, борясь с самим собою, забывает выражать свою привязанность другим.

Кассий. Если так, я сильно ошибся в причине дурного твоего настроения. Поэтому я должен сохранить в своей груди много мыслей первейшей важности и соображений, заслуживающих полного внимания. Скажи, добрый Брут, можешь ты видеть собственное свое лицо?

Брут. Не могу, потому-что себя мы видим только через отражение, при помощи других предметов.

Кассий. Да, не иначе. Поэтому многие скорбят о том, что у тебя нет зеркала, которое в твоих собственных глазах отражало-бы скрытые твои достоинства и помогало бы тебе ясно видеть самого себя. Я слыхал, как наиболее достойные личности Рима,- за исключением бессмертного Цезаря,- говоря о Бруте и скорбя об иге, давящем наше поколение, желали, чтобы у благородного Брута были глаза.

Брут. Зачем-же ты заставляешь меня искать во мне самом то, чего во мне нет? В какие опасности хочешь ты этим вовлечь меня, Кассий?

Кассий. Добрейший Брут, приготовься-же выслушать меня. Так как тебе известно, что видеть себя ты можешь только через отражение, то я явлюсь твоим зеркалом и с должным смирением представлю тебе часть тебя самого, неизвестную до сих пор тебе самому. Во мне ты, любезный Брут, сомневаться не можешь. Если-бы я был отъявленный насмешник или позорил дружбу, расточая направо и налево, кому ни попало; еслиб ты узнал, что я крепко сжимая людей в объятиях, только льщу им, а затем издеваюсь над ними, что сближаюсь на пирах со всякой сволочью,- тогда, конечно, ты мог-бы мне не доверять (За сценой звуки труб и радостные возгласы).

Брут. Что значат эти крики? Боюсь, как-бы народ не избрал Цезаря своим царем.

Кассий. А, ты боишься! Из этого я могу заключить, что такое избрание было-бы тебе нежелательно?

Брут. Да, Кассий, очень нежелательно, хотя я горячо люблю Цезаря. Однако, перестань меня задерживать здесь так долго. Что-же ты хочешь доверить мне? Если дело идет об общем благе, укажи мне, с одной стороны, честь, с другой - смерть, и я на обеих взгляну с одинаковым хладнокровием, потому-что желал-бы, чтобы боги хоть на столько относились ко мне благосклонно, на сколько я сильнее люблю честь, чем боюсь смерти.

Кассий. Что в тебе живет эта добродетель - мне так-же хорошо известно, как коротко знакомы твои внешния черты. И так о чести-то я и хочу говорить с тобой. Не знаю, что сам ты думаешь об этой жизни, что думают о ней другие люди; что же касается меня, я бы скорее согласился не жить, чем бояться такого же существа, как я сам. Я родился свободным, как Цезарь, также и ты. Оба мы были вскормлены, как он, и оба, как он-же, можем переносить зимнюю стужу. Однажды, в пасмурный и дождливый день, когда взволнованный Тибр вздымался в своих берегах, Цезарь сказал мне:- "дерзнул-ли бы ты, Кассий, броситься со мною в бушующий поток и доплыть вот до того места?" Тотчас после этих слов я, совсем одетый, как и был, погрузился в воду и крикнул Цезарю, чтобы он за мною следовал, что он тут-же исполнил. Поток ревел. Мы, устраняя его, хлестали его своими могучими мышцами, отбрасывая его в сторону и напирая его соперничавшими грудями. Однако, прежде чем мы достигли условленного места, Цезарь крикнул мне:- "помоги, Кассий, я тону!" И я, как великий наш праотец Эней, на плечах вынесший из пылающей Трои старика Анхиза, вытащил из волн Тибра выбивавшагося из сил Цезаря. И этот человек теперь бог, а Кассий жалкое существо, обязанное сгибать спину, коли Цезарь небрежно кивает ему головой. В Испании, когда он хворал лихорадкой, я видел, как он дрожал во время приступа болезни... Да, этот бог дрожал, трусливые губы его синели, и взор, заставляющий трепетать целый мир, терял весь свой обычный блеск. Я слышал, как он стонал, как его язык, заставляющий римлян внимать его речам и записывать их, вопил, подобно бедной девчонке:- "пить, пить мне, Титиний!" О, боги, как-же мне не удивляться, что человек такого слабого сложения становится выше всего остального мира и овладевает в нем пальмой первенства! (За сценой трубы и радостные крики).

Брут

Кассий. Да, он, подобно колоссу, переступает через этот узкий мир, а мы, люди мелкие, скромно двигаемся промеж громадных его ног и, робко озираясь, ищем себе бесславных могил. Есть минуты, когда сам человек бывает властелином своей судьбы. Если мы являемся только подчиненными, в этом, любезный Брут, виноваты мы сами, а не созвездия!.. Брут, Цезарь! Что же такого особенного в этом Цезаре? Отчего его имени звучать громче, чем твоему? Напиши их оба рядом,- и твое окажется таким же прекрасным, как и его; произнеси их,- и оба они будут одинаково звучны; взвесь их,- и вес в них окажется одинаковый; прибегни при их помощи к волхвованию,- и дух явится также скоро по приказанию Брута, как по приказанию Цезаря. Да скажи ради всех богов, какою же особенною пищею питается наш Цезарь, что он так страшно вырос. Позорное время! Рим, ты утратил способность производить на свет мужей! Было-ли от самого потопа хоть одно поколение, которое могло-бы гордиться одним только человеком? До сих пор, говоря о Риме, мог-ли кто нибудь сказать, что на широко раскинувшихся стогнах его только один человек и есть? А теперь, о Рим, так оно и есть. Если в нем по душе тебе только один человек,- оба мы, и ты, и я, слыхали от своих отцов, что некогда существовал Брут, который также не потерпел-бы в Риме царя, как и присутствия дьявола.

Брут. Я нисколько не сомневаюсь, Кассий, в твоей любви ко мне. Угадываю отчасти то, на что ты думаешь меня натолкнуть, но что я думаю об этом и о настоящем времени,- я сообщу тебе после. Теперь-же, прошу, не выпытывай меня. Все сказанное тобою я обдумал и в более удобное для беседы о таком важном деле время спокойно выслушаю то, что тебе еще остается сказать. До тех-же пор, благородный друг мой, удовлетворись и тем, что Брут скорее согласится сделаться хлебопашцем, чем называться римлянином при тех тяжелых условиях, которые, вероятно, ожидают нас.

Кассий. Душевно рад, что слабая моя речь все-таки сумела вызвать из Брута эту искру.

Цезарь и его свита появляются снова.

Брут. Игры окончены, и Цезарь возвращается.

Кассий. Когда они будут проходить мимо, дерни Каску за рукав, и он с свойственной ему язвительностью расскажет нам все, что произошло замечательного на играх.

Брут. Хорошо. Взгляни однако: пятно, вызванное гневом пылает на челе Цезаря, а у всех, кто за ним следует такой вид, как будто они рабы и их только что жестоко изругали. Щеки Кальфурнии бледны, а глаза у Цицерона красный сверкают так-же, как в Капитолие, когда какой нибудь сенатор ему противоречит.

Кассий. Каска расскажет, что это значит.

Цезарь. Антоний!

Антоний. Цезарь?

Цезарь. Я должен быть окружен людьми полными, беззаботными, покойно проводящими ночи, не такими, как вот, например, Кассий. Он слишком тощ, сухощав, слишком много думает. Такие люди опасны.

Антоний

Цезарь. Я только желал-бы, чтоб он был полнее, но нисколько его не боюсь. А все-таки, еслиб понятие о страхе могло быть связано с моим именем, ни одного человека не избегал-бы я так, как сухощавого Кассия. Он много читает, наблюдает и быстро угадывает сокровенные мысли человеческих поступков; он не любит игр, не так, как ты, Антоний,- он не охотник до музыки, улыбается редко; если иногда и улыбнется, то словно насмехается над самим собою, или словно негодует на себя за то, что мог чему-нибудь улыбнуться. Такие люди не знают покоя, когда видят человека, стоящего выше их; поэтому они очень опасны. Сообщаю тебе это с целью показать, чего следует бояться, а не из желания признаться тебе, что я боюсь: ведь я всегда и во всем - Цезарь. Перейди на правую сторону,- на это ухо я глуховат,- и скажи мне откровенно, что ты о нем думаешь? (Уходит со свитой. Брут, Кассий и Каска остаются).

Каска. Ты дернул меня за тогу; верно,хочешь мне что нибудь сказать?

Брут. Разскажи нам, что случилось и почему у Цезаря такой угрюмый вид?

Каска. Зачем? ведь ты был с ним?

Брут. Еслиб я был с ним, я не стал-бы спрашивать у Каски, что случилось.

Каска. А вот что: ему предложили царский венец из ту минуту, когда ему его предлагали, он вот так оттолкнул его ладонью; тогда у народа вырвался громкий возглас.

Брут. А что было причиной вторичного этого возгласа?

Каска. Тоже самое.

Кассий. Однако, восклицания повторялись три раза; что вызвало их в третий раз?

Каска. Опять тоже самое.

Брут. Разве ему трижды предлагали венец?

Каска. Да,- и он трижды отталкивал его, но всякий раз все тише и мягче; а при каждом подобном движении его мои добродушные соседи кричали все громче и громче.

Кассий. Кто-же предлагал ему венец?

Каска. Антоний.

Брут. Разскажи подробно, как все это произошло.

Каска. Хоть повесь меня, а подробно рассказать я не могу. Вышла пошлейшая комедия, и я не обратил на нее особенного внимания. Видел я, что Марк Антоний поднес ему венец - и даже не венец, а венчик,- что Цезарь, как я уже сказал, оттолкнул его; но, как мне казалось, оттолкнул с сожалением. Затем Антоний предложил ему венец во второй раз,- и он опять его оттолкнул; но, как мне показалось, пальцы его отделялись от венца очень неохотно. После этого Антоний поднес ему венец в третий раз, и он в третий раз его оттолкнул. И вслед за каждым отказом толпа принималась кричать все громче и громче, без устали хлопала мозолистыми руками, бросала вверх грязные колпаки и от радости, что Цезарь отказался от венца, так наводнила воздух своим смердящим дыханием, что Цезарь задохся, потому что с ним сделалось дурно, и он упал. Не хохотал я только от страха разинуть рот и надышаться вонючим воздухом.

Кассий

Каска. Он упал на землю, изо рта выступила пена, язык онемел.

Брут. Тут нет ничего удивительнаго: ведь он страдает падучей болезнью.

Кассий. Нет, не он, а скорее ты, я или благородный Каска.

Каска. Я не знаю, что ты хочешь этим сказать, но знаю одно, что Цезарь упал. Никогда более не называй меня честным человеком, если подлая сволочь не рукоплескала и не шикала ему, словно лицедею в театре, смотря по тому, как нравилась ей его игра.

Брут. Что же сказал он, когда пришел в себя?

Каска. Еще до падения, когда он увидал, что его отказ так радует стадо подлой черни, он разорвал ворот своей одежды и предложил перерезать ему горло. Ах, зачем я на этот раз не был ремесленником! Еслиб я не поймал его на слове,- пусть меня отправят в ад в компании с разными мошенниками. Затем он упал. Придя в себя, он стал умолять, чтоб высокочтимое собрание простило его, если он сделал или сказал что-нибудь неприличное, прося приписать это только его болезненному состоянию. Три или четыре женщины, стоявшие около меня воскликнули:- "о добрая душа!" и тут-же простили ему все. Но это не имеет никакого значения: оне едва-ли умилились-бы менее, еслиб Цезарь умертвил даже их матерей.

Брут. И он после этого-то стал таким угрюмым?

Каска. Да.

Брут. Говорил что-нибудь Цицерон?

Каска. Да, говорил по гречески.

Кассий. Что-же именно?

Каска. Дай мне боги во веки не взглянуть тебе в глаза, если я в состоянии тебе это рассказать. Те, кто понимал его слова, переглядывались с улыбкой и качали головой; но для меня это было так же непонятно, как сам греческий язык. Могу сообщить вам еще нечто новое: Марулл и Флавий за то, что срывали украшения с изображений Цезаря, теперь вынуждены прикусить язык. Прощайте. Было не мало еще и других глупостей, но я их не помню.

Кассий. Не отужинаешь-ли ты сегодня у меня?

Каска. Не могу: я уже дал слово.

Кассий. Так приходи завтра обедать.

Каска. Пожалуй, если буду жив, а ты не забудешь о приглашении и приготовишь такой обед, которым стоит заняться.

Кассий

Каска. Жди. Прощайте! (Уходит).

Брут. Каким он стал тяжеловесным! А в школе, помнишь, какой он был живой, как много было в нем огня!

Кассий. Не смотря на всю свою неповоротливость, которую он только на себя напускает, он и теперь во всяком смелом и благородном предприятии явится таким же, как прежде. Внешняя грубость и неуклюжесть только приправа его здравому смыслу. Благодаря ей, большинство переваривает его слова и охотнее, и легче.

Брут. Может быть. Прощай, однакожь. Завтра, если ты желаешь говорить со мной, я приду к тебе, или приходи ко мне ты,- я буду тебя ждать.

Кассий. Я приду к тебе. А ты, между тем, пораздумай о том, что происходит в Риме (Брут уходит). Да Брут, ты благороден, но и твой благородный металл можно уклонить в сторону от настоящего его назначения поэтому и благородным людям следует сближаться только с такими-же, как они. Кто может считать себя настолько твердым, что ему никогда не поддаться никакому обольщению? Меня Цезарь терпеть не может, а Брута любит; но будь я теперь Брутом, а Брут Кассием, Цезарь и тогда не заставил-бы меня плясать по своей дудке. Нынешнею-же ночью брошу в окно Брута несколько записок, написанных разными почерками, как будто от разных граждан; во всех будут высказаны надежды, какие возлагает на него Рим, а также темные намеки на честолюбие Цезаря. И так садись, Цезарь, на престол; мы или свергнем тебя. или подвергнемся еще более тяжкому гнету! (Уходит).

СЦЕНА III.

Улица в Риме.

Гром и молния.С разных сторон входят Цицерон и Каска с обнаженным мечем.

Цицерон. Доброго вечера, Каска. Ты проводил Цезаря до дому? Отчего, однако, ты так запыхался и почему у тебя такой растерянный вид?

Каска. А ты разве можешь оставаться покоен, когда вся земля колеблется под ногами, словно ничтожная былинка? О, Цицерон, видал я бури, видал, как бешеные вихри расщепляли суковатые дубы; видал, как вздымался гордый океан, как он вздымался и пенился, силясь достигнуть до грозных туч; но никогда до этой ночи и до самого этого часа не видывал я бури, из которой лил-бы огненный дождь! Или на небесах происходит междоусобная война, или мир своей дерзостью до того раздражил богов, что они решились сокрушить его.

Цицерон. Разве ты видел еще что-нибудь более изумительное?

Каска Близь капитолия я встретил льва и с тех пор уже не вкладывал в ножны меча; лев поглядел на меня и, не тронув, прошел мимо. Затем я наткнулся, как мне кажется на сотню бледных женщин с обезображенными от страха лицами и столпившимися в кучу; оне клялись, что видели людей, с головы до ног облитых пламенем и так ходивших взад и вперед по улицам. А вчера ночная птица в самый полдень уселась на площади и долго оглашала ее зловещим своим криком. Когда столько чудес совершается в одно и то же время, не говорите:- "вот причины совершающемуся: оне совершенно естественны"; я убежден, что стране, в которой они появляются, они предвещают недоброе.

Цицерон. В самом деле наше время какое-то странное, но люди, объясняя явления по своему, придают им такое значение, какого они не имеют... Придет завтра Цезарь в Капитолий?

Каска. Непременно: он поручил Антонию уведомить тебя, что будет там.

Цицерон

Каска. Прощай, Цицерон! (Цицерон уходит).

Появляется Кассий.

Кассий. Кто тут?

Каска

Кассий. Это твой голос, Каска?

Каска. У тебя слух хороший. Ах, Кассий, какая ужасная ночь!

Кассий

Каска. Я никогда не видывал землю до такой степени переполненною всякими злодеяниями.

Кассий. Что-же касается меня, я ходил по улицам, подвергая себя всем опасностям этой ночи. Обнажив, как видишь, грудь, я, когда синие извивы молний разверзали небеса, подставлял ее громовым стрелам.

Каска. Зачем же ты искушаешь таким образом небеса? Людям остается только трепетать и приходить в ужас, когда всемогущие боги предостерегают их грозным знамением.

. Ты сегодня какой-то унылый, Каска; в тебе совсем нет тех искр жизни, которые должны проявляться в каждом римлянине, или, по крайней мере, ты не пускаешь их в дело. Ты бледен, выражение лица у тебя растерянное, ты пугаешься и изумляешься, видя такое странное негодование небес. Но еслиб ты захотел добраться ни истинной причины всех этих явлений и допытаться, откуда являются эти огни и почему все эти призраки бродят во мраке; почему у всех этих птиц и всех животных произошла в нравах такая перемена; откуда явились все эти безразсудные старцы и рассчетливые дети; отчего все идя против природных свойств и своего предназначения превращается в нечто чудовищное,- ты понял-бы, что небо вдохнуло это новое настроение во все, чтоб оно сделалось орудием устрашения и предостережения для какого-нибудь не менее чудовищного государства. Я даже мог-бы назвать тебе человека, во всем подобного этой страшной ночи, человека, который рокочет громами, сверкает молниями, разверзает могилы и рычит, подобно льву в Капитолие,- человека, который, нисколько не превосходя личною мощью ни тебя, ни меня, однакожь, сделался таким-же страшно могущественным и грозным, как все эта странные явления.

Каска. Ты, Кассий, говоришь о Цезаре, не так-ли?

Кассий. О ком бы я ни говорил,- это все равно. У римлян и теперь, такие же нервы, такие же члены, как у их предков, но, увы, гений наших отцов умер и нами управляет дух наших матерей; наше подчинение игу доказывает, насколько мы оженоподобились.

Каска

. О, я знаю, куда тогда направится мой кинжал! Кассий избавит Кассия от рабства. Этим-то вы, боги, превращаете слабых в сильных, этим сокрушаете намерения тиранов. Ни каменные башни, ни кованные чугунные стены, ни душные темницы, ни тяжкие цепи,- ничто не в состоянии обуздать силу духа; жизнь, утомившаеся земными оковами, всегда имеет возможность себя освободить. Если это знаю я,- знай же весь мир, что мою долю рабства я всегда сумею с себя свергнуть, как только этого захочу.

Каска. Точно также и я, точно также и каждый раб в собственной руке имеет силу сокрушить свое рабство.

Кассий поскорее развести огромный костер, прежде зажигает солому. Какой же дрянью, какими отбросами должен быть Рим, если согласен служить гнусным материалом для озарения такого ничтожества, как Цезарь! Но, o скорбь, куда ты завлекла меня! Может быть, я говорю все это добровольному рабу? Тогда мне, конечно, не миновать необходимости явиться к ответу. Впрочем, что-жь! ведь я вооружен и совершенно равнодушен к опасности.

Каска. И ты это говоришь Каске, который никогда не бывал бессовестным наушником! Чтобы отвратить все эти беды,- вот тебе моя рука, и ничья нога не шагнет дальше моей.

Кассий. И так союз заключен. Узнай же, Каска: многих из благородномыслящих римлян я уже успел склонить на предприятие, одинаково славное, как и опасное. Они ждут меня теперь в портике Помпея, потому что в такую страшную ночь, когда все стихии так-же кровавы, жгучи и грозны, как наш замысел, на улице оставаться не возможно.

Входит Цинна.

Каска

Кассий. Это Цинна, я узнаю его по походке; он из наших. Куда ты так торопишься, Цинна?

Цинна. Ищу тебя. Кто это с тобою? Метелл Цимбер?

Кассий

Цинна. Очень рад. Ах, какая ночь! Двое или трое из наших видели престранные явления.

Кассий. Скажи, меня ждут.

Цинна. Ждут. О, Кассий, еслиб ты сумел склонить на нашу сторону и благородного Брута!

. Не беспокойся. Положи на преторское кресло вот эту записку, чтоб Брут мог ее найти; эту брось ему в окно, а эту прилепи воском к изваянию старого Брута, а затем приходи к нам в портик Помпея. Деций Брут и Требоний там?

Цинна

Кассий. Исполнив его, приходи скорее в театр Помпея (Цинна уходить). Идем, Каска; прежде, чем настанет рассвет, мы побываем с тобой у Брута. Три четверти этого человека уже принадлежат нам; еще одно свидание,- и он весь наш.

Каска

Кассий. Ты отлично понял его значение и насколько он для нас необходим. Идем же. Теперь уже за-полночь; мы разбудим его до света, чтобы увериться в нем вполне (Уходят).