Иль жить, или не жить, теперь решиться должно (Монолог Гамлета)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Иль жить, или не жить, теперь решиться должно (Монолог Гамлета) (старая орфография)

Источник: "Иль жить, или не жить, теперь решиться должно". Перев. [М. И. Плещеева]. - Опыт трудов Вольного Российского собрания, ч. II. М., 1775, с. 257-261.

Государь мой * * *!

Надобно чувствовать чрезвычайные дарования, или быть чрезвычайно смелу, чтоб переводить Шакеспира, особливо знаменитые те места его сочинений, в коих сила воображения, мыслей и выражений, нечто отменное и превосходное в себе имеют; однако я не имея тех качеств, какие для такого предприятия нужны, а будучи единственно влюблен в некоторые места Шакеспировыхь творений, дерзнул перевесть одни из его стихов, кои столь известны, что всякой, кто читать умеет, их наизусть знает, а именно, славный Гамлетов Монолог. К сему подал мне пример, и ободрил меня в намерении, один живописец, которого я знал в Неаполе. Он был весьма посредственный художник, не знал ни рисунка, ни состава красок, и еще меньше имел те тени, которые в Тициановых картинах дают предметам живость, нежность и прозрачность. Но он, влюбясь в его Данаю, осмелился её списать, и изображая с точнейшею верностию, черты, тени и свет сей картины, сделал такую копию, что все её иметь хотели, не смотря не её недостатки, особливо те, кои оригинала не видали, и об оном только способом эстампов понятие имели. Я нашел, что ежели я, подражая сему живописцу, стану стараться вникнуть в смысл Шакеспиров, и его с точностью изобразить, то я буду в состоянии сделать несколько подобное дело копии Данаи, и показать услугу тем, кои об образе сочинения, о сопряжении мыслей и о смелой вольности сего отменного писателя слабое понятие иметь хотят. Я не остановился, вспомня, что Г. Волтер сей Монолог перевел. Не все Россияне знают Французский язык: к тому ж сравнив сей перевод с оригиналом, я увидел, что Г. Волтер больше боролся с Шакеспиром, нежели его переводил, и что ежели бы кто нибудь его перевод на Аглинский язык обратно перевел, тоб никто не узнал, что это Шакеспирово сочинение. Я еще нашел, что говорить на Фрацузском языке так, как Шакеспир говорил на Аглинском, почти невозможно, а на Руском можно ему по крайней мере подражать, и когда не силу и не красу его, то дух его сохранить. Я одно только встретил затруднение, которое однако больше от свойства нашего воображения, нежели от свойства нашего языка происходит. Мы даем больше уз слогу нашему, нежели сходно с вольностию нашего языка. Кажется, что метафорическия те выражения, кои слог и оживляют и украшают, не довольно нами приняты; и ежели я не обманываюсь, то я приметил, что и в тех из наших писателей, кои самое живое и горячее воображение имели, неодушевленные вещи меньше оживотворены, и умственные бытия реже под чувственным видом изображаются, нежели в чужестранных писателях, а особливо в Аглинских. Сии, может быть, дают воображению своему и лишнюю вольность; но мне кажется, что самая сия погрешность есть источник тех красот, коими их сочинения столь изобильны. Я не знаю, до коих пор мы им подражать можем. Сие никому столько неизвестно, как Вам, и никто столько не в состоянии подать пример тех вольностей, кои наш язык столь же свободным сделают, сколько он изобилен, тем богатство его умножат. Я уверен, что сие составляет один из главных предметов, кои Вольное Российское Общество, которого Вы Член, имеет, и которому я, естьли Вы намерение мое одобрите слабый перевод Гамлетова Монолога посвящаю.

Иль жить, или не жить, теперь решиться должно.

Что есть достойнее великия души:

Фортуны ль злой сносить жестокие удары,

Или вооружась против стремленья бед,

Конец их ускорить, окончить жизнь, уснуть,

Сей сродно всем конец с усердием желать:

Окончить жизнь, уснуть, и тем спокоить дух.

Уснуть! но естьли сны представятся тогда?

Вот в чем препятствие, вот что остановляет!

Не знаем в смертном сем что будем видеть сне,

От шумного сего сокрывшися жилища.

Нам неизвестность тут велит остановиться,

И злополучия предел распространяет.

Гонителеву злость и гордого надменность,

Несчастливой любви мучение несносно,

Медлительность суда, презрение судей,

И все, чем скромная гонима добродетель:

Ктоб стал страдать, стонать от тягостные жизни,

Когда бы вид страны, где мы по смерти будем,

Из коей никогда никто не возвращался,

Объемля ужасом наш дух не устрашал?

Прибегнуть не боясь к тому, что не известно?

И здравое лице, что твердость нам дает,

Печальной бледностью, уныньем, покрывает!

Теряя силу всю, без действа исчезают!