Человеконенавистник

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Человеконенавистник (старая орфография)

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том II. С.-Пб., 1901

Анжелика. Вот, где мы хотели дождаться его, тетя. Вы посидите пока в кабинете, почитаете, я схожу к садовнику за цветами, а там - и девять часов, и он явится. - Надеюсь, вы довольны?

Вильгельмина. Как тебе будет угодно, милочка. (Идет к беседке).

Бибер (с цветами). Вот, барышня. Лучше ничего не нашлось сегодня. Гиацинты отошли.

Анжелика. Спасибо, спасибо и за это.

Бибер. А завтра вы получите розу, первую нынешней весной... если обещаете мне...

Анжелика

Бибер. Изволите видеть, барышня, скороспелки тоже отошли уже, и прекрасным левкоям скоро конец, а барин наш опять не удостоил даже взглянуть на них. Вот, в прошлом году я распорядился высушить большое болото, там на северной стороне, и засадить это место молоденькими деревцами. Отлично принялись, сердце радуется, когда гуляешь там. Только солнышко взойдет, я уж там, и жду, не дождусь, и вперед радуюсь... думаю: вот проведу тут нашего барина. Но, вот и вечер приходит, и другой, и третий, а барин все не замечает... Не скрою, больно мне это, барышня..

Анжелика. Дождетесь еще своего, наверное, дождетесь. Потерпите только немножко, добрейший Бибер.

Бибер. Парк этот обходится ему целых две тысячи талеров в год, и жалованье мне итти будет, хоть-бы я и не стоил... А чего-же я стою, когда за все те деньги, которые барин тратит, не могу даже доставить ему одного часика удовольствия? Нет, барышня, я не могу больше есть хлеб вашего батюшки... Или пусть он позволит мне доказать, что я не даром ем его хлеб.

Анжелика. Успокойтесь добрейший Бибер! Все мы знаем, что вы вполне заслуживаете то, что получаете, и даже гораздо больше.

Бибер. Извините, барышня, но вы об этом судить не можете. За то, что я двенадцать часов в сутки смотрю за его садом, не обманываю его и слежу за своими подручными, барин платит мне деньгами. Но за то, что я делаю все это охотно, от души, стараюсь для него, вижу и наяву и во сне, как-бы угодить ему - за это, барышня, ему следует вознаградить меня своим удовольствием. Хоть-бы разок побывал в своем парке, и это было бы для меня дороже всех его денег... Вот, барышня... потому-то я вас теперь и...

Анжелика. Оставим это, прошу вас. Вы сами знаете, как часто и напрасно... Ах, вы, ведь, знаете отца!

Бибер (схватывая её руку горячо). Он еще не был в питомнике. Попросите его, чтобы он позволил мне показать ему питомник. Нельзя же ожидать благодарности от неразумной природы и махнуть рукой на людей. Кто смеет сказать, что не может разсчитывать на радость, раз труды его увенчиваются успехом и надежды сбываются?

Анжелика. Я понимаю вас, честный мой Бибер... но может быть, вам больше посчастливилось с растениями, чем отцу моему с людьми.

Бибер (горячо с волнением). А у него такая дочь! (Хочет сказать еще что-то, но останавливается и молчит с минуту). Чтобы он ни перенес, наш барин, от людей, сколько бы раз ни обманывался в надеждах... (схватывая руку Анжелики и с еще большим жаром) одна надежда его не обманула... еще не все испытал он, что может разбить сердце человека!...

Вильгельмина (встает и смотрит вслед Биберу). Странный человек! Он всегда приходит в такое волнение, если затронуть эту струну. В его жизни есть какая-то тайна.

Анжелика (тревожно озираясь). Уже поздно. Никогда не заставлял он ждать себя так долго... Розенберг.

Вильгельмина. Придет. Какая ты опять робкая и нетерпеливая!

Анжелика. На этот раз не даром, милая тетя. Что, если не удастся! С каким волнением я ждала этого дня.

Вильгельмина. Не слишком уповай на один этот день.

Анжелика. И вдруг, он ему не понравится?.. Вдруг, у них произойдет столкновение?.. Могу-ли я надеяться, что отец сделает для него исключение... впервые? Что, если они столкнутся характерами? Язвительная желчность отца и щекотливая гордость Розенберга! Тяжелая меланхолия одного и бодрая, резвая жизнерадостность другого! Природа не могла подшутить злее!.. Но кто может также поручиться, что он не потому именно отказывает ему во вторичном приеме, что уже в первое свидание рисковал почувствовать к нему уважение?

Вильгельмина. Весьма возможно, моя дорогая. - Однако, сердце твое не говорило тебе ни о чем таком вчера.

Анжелика исчезают. О, зачем не мог длиться этот сладкий сон? Зачем все счастье моей жизни должно зависеть от одной ужасной случайности?

Вильгельмина. Твое волнение заставляет тебя обо всем забыть, Анжелика. Мысль об отце отравляет твой покой с того самого дня, как Розенберг признался тебе в любви, с тех пор, как он из-за тебя порвал со двором, со столичными развлечениями и добровольно обрек себя на печальное уединение в своих поместьях, чтобы быть поближе к тебе. Не ты-ли первая возмущалась тайной ваших сношений? Не ты-ли сама своими неотступными просьбами и напоминаниями вынудила у него обещание постараться, наконец, снискать расположение твоего отца? Отца моего - твердила ты - связывает с людьми еще лишь одна единственная нить, и он навеки погибнет для мира, если узнает, что и дочь обманула его.

Анжелика (горячо). Этого никогда не будет! Только почаще напоминайте мне об этом, милая тетя! Я чувствую себя тогда сильнее, решительнее. Весь свет обманул его, но дочь останется ему верна. Не буду питать никаких надежд, которые мне пришлось бы скрывать от отца. Не обязана-ли я заплатить этим за всю его доброту ко мне? Он дал мне все. Сам он умер для радостей жизни, а чего только ни делал, чтобы доставлять их мне? Он превратил эту местность в рай, призвал на помощь все роды искусств, чтобы радовать сердце своей Анжелики и облагородить её ум. Я здесь царица. Он уступил мне и божественное дело благотворения, сложив его с себя, скрепя сердце, передал мне сладкую власть отыскивать стыдливую нужду, утирать льющияся тайком слезы, давать среди этих тихих гор убежище безприютным... И за все за это, Вильгельмина, он требует от меня только одного, ставит мне лишь одно ничтожное условие - обходиться без того света, который оттолкнул его!

Вильгельмина. И ты никогда не нарушала этого столь легкого условия?

Анжелика. Нет, я ослушалась его. Мои желания перенеслись за эти стены... Я раскаиваюсь в этом, но возврата нет.

Вильгельмина. Но, ведь, до того времени, как Розенберг стал охотиться в этих лесах, ты была счастлива.

Анжелика. Счастлива, как небожители... Но теперь мне нет возврата.

Вильгельмина. Так вдруг все изменилось? И даже твоя верная подруга, природа, стала теперь другой?

Анжелика. Природа все та же, но сердце мое изменилось. Я вкусила жизни и не могу больше довольствоваться мертвой статуей. О, как все изменилось вокруг меня! Он словно подкупил все окружающее. Солнце стало для меня теперь лишь указателем времени его прихода, фонтан журчит лишь его имя, аромат цветов напоминает мне его дыхание... Не глядите на меня так сурово, милая тетя... Я ли виновата, что первым человеком, которого я встретила за пределами наших владений, явился как раз Розенберг?

Вильгельмина (растерянно глядя на нее).

Анжелика. Вы только и твердите это, тетя. Я вас не понимаю.

Вильгельмина. Вот открывают ворота парка.

Анжелика. Лай его Дианы!... Он идет. Это Розенберг! (Идет навстречу).

Анжелика. Ах, Розенберг, что вы наделали? Вы все испортили.

Розенберг. Не думаю, возлюбленная моя. Вы желали, чтобы мы познакомились; вы желали, чтобы я заинтересовал его.

Анжелика. Как? И вы думаете достичь этого, возстановив его против себя?

Розенберг. Пока ничем иным. Вы сами рассказывали мне о неоднократных попытках исцелить его от его душевного недуга. Но все эти непрошенные, столь торжественно выступающие ходатаи за человечество только дали ему почувствовать его превосходство и довольно плохо защищались против замысловатого красноречия его скорби. Ему безразлично, верит-ли свет его ненависти к людям, или нет, но он никогда не простит пренебрежительного отношения к этому чувству. Гордость его не потерпит такого унижения. Спорить с нами, конечно, по его мнению, не стоит, но в негодовании он может решиться пристыдить нас. Выйдет разговор - вот все, что нам теперь желательно.

Анжелика. Вы слишком легко относитесь к этому, дорогой Розенберг. Вы полагаете, что можете вступить в состязание с отцом. Как я боюсь!...

Розенберг

Вильгельмина (которая до сих пор, повидимому, мало участвовала в беседе). Вы действительно так уверены в этом, господин фон Розенберг?

Розенберг (быстро оборачиваясь в её сторону, после небольшой паузы, серьезно). Думаю, что так, сударыня.

Вильгельмина (вставая со скамейки). Жаль тогда моего бедного брата. Не легко было ему превратиться в того несчастного человека, каков он теперь, а произнести над ним приговор, как я вижу, так легко.

Анжелика. Не будем судить так опрометчиво, Розенберг! Мы так мало знаем о судьбе моего отца.

Розенберг. Я могу сострадать ему всем сердцем, дорогая Анжелика, но не могу уважать его, если судьба действительно превратила его в человеконенавистника. (Канониссе). Вы говорите, что ему не легко было стать таким несчастным, но разве вы можете оправдывать человека, совершившого над собой дело злой судьбы, отнявшого у себя и то, что она оставила ему?... Защищать безумца, который сбрасывает с себя и последний плащ, оставленный ему ограбившими его разбойниками? Разве есть, по вашему, между небом и землей более жалкий человек, нежели человеконенавистник.

Вильгельмина. Если он, ища облегчения, и хватается в горестном омрачении души за яд, то что за дело вам, счастливцам? Я бы не решилась обрушиться на слепого нищого, раз я не могу подарить ему глаз.

Розенберг (весь вспыхнув и с большим жаром). такой дочери? Как дерзает он проклинать род человеческий, ежечасно отражающийся перед ним в этом зеркале? Он ненавидит людей, он человеконенавистник! Нет, он не таков! Клянусь, он не таков! Поверьте мне, сударыня, в природе нет иных человеконенавистников, кроме тех лишь, кто боготворит, или же презирает себя.

Анжелика. Уходите, Розенберг! Заклинаю вас, уходите! В таком настроении вам нельзя встречаться с отцом.

Розенберг. Хорошо, что вы напомнили мне, Анжелика. - Мы вовлеклись в такой разговор, который всегда заставляет меня разгорячиться... Простите меня, сударыня, мне бы также не хотелось рисковать быть опрометчивым, мне, ведь, только сегодня предстоит познакомиться с отцом моей Анжелики. - Итак, поговорим о другом! Личико Анжелики становится таким серьезным, а мне надо видеть его светлым и радостным, чтобы почерпнуть в нем мужество бороться за нашу любовь. Весь городок был разукрашен, когда я проезжал. По какому поводу?

Анжелика. По поводу дня рождения отца.

Юльхен. Барин послал меня, барышня. Он желает видеть вас до обеда. - И вас также, господин Розенберг. Он желает поговорить с вами.

Анжелика. С нами обоими! Вместе...

Розенберг... С обоими!... Что это значит?

Юльхен. Вместе? Нет, насчет этого мне ничего неизвестно.

Розенберг Я пущу вас вперед и приму его из ваших рук умиротворенным.

Анжелика (тревожно). Вы оставляете меня, Розенберг... Куда вы?... Мне надо еще задать вам один важный вопрос.

Юльхен. Пойдемте, сударыня, посмотреть на торжественное шествие.

Анжелика (Розенбергу). Какое тревожное, ужасное утро, Розенберг! Нам грозит разлука, вечная разлука! И вы готовы на все, что бы ни случилось? На что вы решитесь, если не понравитесь отцу?

Розенберг. Я решился ему не понравиться.

Анжелика. Перестаньте так легко относиться к делу, если я когда либо была дорога вам, Розенберг!... Не от вас зависит, какой оборот оно примет. Мы должны быть одинаково готовы и на худшее и на лучшее... Я не посмею больше видеться с вами, если вы разстанетесь не друзьями. Что вы решились делать, если он откажет вам в своем уважении?

Розенберг. Милая, дорогая! - Добиться его!

Анжелика. О, как мало знаете вы того человека, которому так доверчиво идете навстречу! Вы ожидаете увидеть человека, которого могут растрогать слезы потому, что он сам в состоянии плакать... надеетесь, что биение вашего сердца найдет отклик в его сердце? Увы! Струны в нем порваны, и оно не заговорит вовеки. Все ваши старания могут оказаться тщетными, все попытки безплодными... Розенберг! Еще раз: на что вы решитесь, если все оне потерпят неудачу?

Розенберг Ну, не все-же, наверное, не все! мужайтесь, милая трусиха! Я твердо решился. Я поставил себе этого человека целью, решился овладеть им, и, следовательно - он будет моим. (Оба уходит).

Абель (читает). Выдано вперед общине после большого наводнения в 1784 году: две тысячи девятьсот гульденов.

Ф. Гуттен (усевшись за стол и перебирая бумаги на нем). Поля поправились, не страдать-же человеку дольше его полей. Зачеркни и эту статью. Не хочу, чтобы мне напоминали о ней больше.

Абель (качая головой, зачеркивает). Делать нечего. Остается, следовательно, высчитать проценты за шесть с половиной лет.

Ф. Гуттен. Проценты! - Что ты?

Абель. Ничего не поделаешь, ваша милость. В счетах дворецкого должен быть порядок. (Хочет продолжат).

Ф. Гуттен

Абель. Арендатору Гольцгофа хочется приобрести лошадь, с которой вашей милости так не посчастливилось недавно. Конюх за то, чтобы сбыть ему эту лошадь, пока не случилось новой беды.

Ф. Гуттен. Дать этому благородному животному состариться за плугом за то лишь, что оно изменило мне один раз за десять лет? Так я никогда еще не поступал ни с кем из заплативших мне неблагодарностью. Я просто не сяду на нее больше.

Абель (взяв разсчетную книгу, хочет уйти).

Ф. Гуттен. Вы говорили мне, что в кассе не хватает каких то важных росписок и что кассир не является.

Абель. Да, я говорил это в минувший четверг.

Ф. Гуттен (встает). Как я рад, что он таки оказался плутом, этот кассир. Одиннадцать лет служил мне безупречно. Это надо занести, Абель. Разскажи-ка мне об этом поподробнее.

Абель. Бедняга он, ваша милость. С ним несчастье случилось, упал с лошади. Его привезли сегодня со сломанной рукой. А росписки нашлись между бумагами.

Ф. Гуттен (запальчиво). Значит он не плут! - Как-же ты мог донести мне неправду?

Абель. Ваша милость, всегда следует думать о людях худшее.

Ф. Гуттен (угрюмо помолчав). Однако, он должен

Абель. Я сам так думал, ваша милость. Были уже разосланы приказы о задержании, и розыски стоили мне уйму денег. Досадно, что все задаром.

Ф. Гуттен (долго с удивлением глядит па нею). Драгоценный человек! Да ты настоящее сокровище для меня... Нам не надо разставаться!

Абель. Спаси меня Бог!.. И что бы там ни сулили мне иные люди!..

Ф. Гуттен. Иные люди!... что это значит?

Абель. Да, ваша милость. Не знаю, зачем мне таить от вас? Старый граф...

Ф. Гуттен. Опять что нибудь затеял. Ну?

Абель. Он велел посулить мне двести пистолей и двойное жалованье пожизненно, если я выдам ему его внучку, барышню Анжелику.

Ф. Гуттен (быстро встав и пройдясь по комнате, снова садится). И вы отказались?

Абель. Клянусь спасением души, да!

Ф. Гуттен. Двести пистолей! И двойное жалованье пожизненно! Да полно, хорошо-ли вы взвесили дело?

Абель. Да, я зрело обсудил все, ваша милость, и отказался. От плутовства проку не будет. Я хочу жить и умереть у вашей милости.

Ф. Гуттен Мы не годимся друг для друга. (Вдали слышится веселая деревенская музыка, сливающаяся с хором голосов. Звуки все приближаются). Я слышу ненавистные мне звуки. Иди за мной в другую комнату.

Абель (выходит на минуту на балкон и возвращается). Ваша милость! Все население явилось сюда в праздничных одеждах с музыкой... Они просят вашу милость соблаговолить выйти на балкон, показаться своим верным подданным.

Ф. Гуттен. Что им нужно от меня? Что у них за дела?

Абель. Ваша милость, вы забыли...

Ф. Гуттен. Что?

Абель. На этот раз вам не так легко будет отделаться, как в прошлом году...

Ф. Гуттен (быстро встает). Вон! Вон! И слушать не хочу.

Абель. Я им уж говорил, ваша милость... Но они говорят, что пришли из церкви, и Господь, верно, услышал их молитвы...

Ф. Гуттен. Он слышит и лай собаки и ложные клятвы в устах притворщика и знает, зачем допускает и то и другое. (Входит толпа). Небо! И кто подстроил мне все это?

Старшина. Входите сюда все, отцы, матери и дети! Не бойтесь ничего! Он не заставит стариков просить напрасно, не оттолкнет наших детей.

Несколько девушек (подходя к Ф. Гуттену). Ваша милость! Эту безделицу подносят вам ваши благодарные подданные, обязанные вам всем.

Две другия девушки. Мы сплели для вас венок радости за то, что вы разбили ярмо крепостного права!

Третья и четвертая девушки

Первая и вторая девушки. Зачем вы отворачиваетесь, дорогой господин? Взгляните на нас. Скажите нам слово! Что мы вам сделали, за что вы отталкиваете нашу благодарность?

Ф. Гуттен (потупясь и не глядя на них). Брось им деньги, дворецкий, денег, сколько им нужно. Не жалей моей казны. Вы же видите, они ждут награды.

Старик (выступая из толпы). Мы не заслужили этого, ваша милость. Мы не продажные люди.

Двое других. Нам нужно доброе слово, ласковый взгляд.

Четвертый из толпы. Вы сделали нам доброе, мы и пришли поблагодарить за него, мы, ведь, люди.

Другие. Мы люди, и мы этого не заслужили.

Ф. Гуттен. Бросьте эту кличку и милости просим под другою, похуже! - Вас обижает, что я предлагаю вам денег? Вы говорите, что пришли поблагодарить меня? За что же вы можете благодарить меня, как не за деньги? Разве я давал кому нибудь из вас что либо лучшее? Правда, до того, как я вступил во владение графством, вы изнемогали под гнетом нужды, какой-то изверг взвалил на вас бремя крепостничества. Ваш труд принадлежал не вам. Вы равнодушно смотрели на зеленеющия поля, на желтеющия нивы, и отец подавлял в себе радость при рождении сына. Я разбил эти оковы, возвратил отцу сына и сеятелю жатву. Благодать осенила ваши поля: свобода и надежда управляли плугом. Теперь в вашей среде нет таких бедняков, которые не могли-бы в течение года зарезать быка; вы спите в просторных жилищах, нужду вы одолели и у вас остается кое что для радости. (Выпрямившись и обращаясь ко всем окружающим). Ваши щеки говорят о здоровье, ваша одежда о благосостоянии. Больше вам желать нечего. Я сделал вас счастливыми.

(выступая из толпы). Нет, ваша милость. Деньги и все нажитое нами добро - самое меньшее ваше благодеяние. Ваши предки обращались с нами, как со скотом. Вы сделали из нас людей.

Другой. Вы построили для нас церковь и дали воспитание нашей молодежи.

Третий. Дали нам хорошие законы и добросовестных судей.

Четвертый. Вам мы обязаны, что живем по человечески, что радуемся жизни.

Ф. Гуттен (задумчиво). Да, да... Земля хороша, и не вина милосердного солнца, что ползучее растение не выпрямляется в дерево. - Не моя вина, если вы остались лежать там, куда я вас бросил. Ваше собственное признание осуждает вас. Ваше довольство своей судьбой доказывает, что труды мои пропали даром. Вот, если-бы вам чего нибудь не хватало, если-бы это счастье не удовлетворяло вас, вы впервые завоевали бы себе мое уважение. (Отворачиваясь от них). Будьте-же тем, чем можете, я пойду своей дорогой!

Один из толпы. Вы дали нам все, что могло сделать нас счастливыми. Подарите нам еще вашу любовь!

Ф. Гуттен (мрачно-серьезно). Горе тебе напомнившему мне, как часто я безразсудно разбрасывал этот драгоценный дар! Никто из вас не заставит меня вновь впасть в эту ошибку. Мою Грейся в лучах солнца, радуйся случаю, который провел его над твоим виноградником, но откажись от безумного желания погрузиться в его палящий источник. Печально было-бы и для тебя и для него, если-бы ему надо было знать о тебе, чтобы светить тебе, если-бы ему, неустанному, пришлось остановиться на своем небесном пути, чтобы принять твою благодарность! Покорное вечным законам, оно льет поток лучей с одинаковым безучастием и к мухе, купающейся в них, и к тебе, омрачающему его небесный свет своими пороками!.. На что мне эти подношения?.. Вы не обязаны своим счастьем моей любви и не обязаны платить мне своею!

Старик. Больно нам, дорогой господин, что всем мы наделены, кроме радости принести свою благодарность.

Ф. Гуттен. Прочь ее! Мне претит принимать благодарность из таких рук. Смойте сперва ложь со своих уст, любостяжание с ваших рук, зависть с ваших глаз. Очистите от коварства ваши сердца, сбросьте с себя личины, выпустите весы правосудия из своих грешных рук! Неужели вы думаете, что эта игра в единодушие, эта балаганщина скроет от меня зависть и раздор, подтачивающие священнейшия узы вашей жизни? Разве мне не известен каждый отдельный человек в этом собрании, которое думает стать в моих глазах достойным уважения, благодаря своей численности?.. Мой взор невидимо следит за вами; ваши пороки питают мою справедливую ненависть. (Старику). Ты воображаешь внушить мне уважение тем, что года убелили твои виски, что бремя долгой жизни сгорбило тебя? Это лишь укрепляет мою уверенность в том, что от тебя мне уже нечего ждать. Ты с пустыми руками спускаешься с зенита жизни; тебе не наверстать теперь на костылях упущенного тобою в пору зрелых сил. Вы полагали, что вид этих невинных червяков (указывает на детей) тронет мое сердце?.. О, все они уподобятся своим отцам. Вы исказите эти невинные существа по своему образцу, отвлечете их от цели существования!.. О, зачем вы пришли ко мне?.. Я не могу, - зачем вы вынуждаете у меня это признание? - я не могу говорить с вами ласково. (Уходит).

Ф. Гуттен (входит, беседуя сам с собой). Если-бы вы были так достойны этого имени, как я чту его! Человек! Дивное, высокое явление! Прекраснейшая мысль Творца! Каким совершенным, богатоодаренным вышел ты из Его рук! Какие дивные звуки дремали у тебя в груди, пока страсти не исковеркали золотых струн.

Все вокруг тебя и над тобой стремится и достигает все более и более прекрасных, совершенных форм бытия. Один ты остаешься незрелым, уродливым, нарушая общую гармонию. Не видимые ничьим земным оком, не ободряемые ничьим разумным сочувствием, борются - в безмолвной раковине жемчужина, в недрах гор кристалл, стремясь обрести прекраснейшую форму. Всюду, куда ни проникает твой взор, - человек. всюду видит он единодушное стремление всех творений к наиболее полному проявлению вложенных в него таинственных сил бытия. Все дети природы с благодарностью подносят своей вседовольной матери созревшие плоды; где она сеет, там и собирает жатву. Один ты, её возлюбленный, наиболее одаренный сын, остаешься в стороне, лишь дарованное ею тебе пропадает для нея, она не узнает своих даров в их изуродованной красоте.

вспыхивала в твоем сердце, или красоты твоим ланитам, если кротость согревала твою душу? Как можешь ты переносить, чтобы низменное, суетное попирало в тебе благородное, безсмертное?

Осчастливить тебя - вот победный венок, которого домогаются все существа, вот из-за чего борется вся красота... но твои необузданные влечения ставят преграды этим добрым намерениям. Ты извращаешь благия цели природы. Она окружила тебя полнотой жизни, а ты силой вынуждаешь у нея смерть. Твоя ненависть отточила мирное железо в меч, твоя алчность отяготила невинное золото преступлениями и проклятиями, в твоих невоздержных устах животворный сок винограда превращается в яд. Совершенная природа нехотя служит твоим порокам, но пороки твои не заражают её. Орудие, которым ты злоупотребляешь, которое заставляешь служить нечистым целям остается чистым. Ты можешь лишить его истинной цели его назначения, но не можешь лишить его покорности, с какой оно исполняет свое назначение. Будь человечным, будь варваром - покорное сердце будет вторить и твоей ненависти и твоей кротости одинаково полным, правильным биением.

Природа! научи меня своей умеренности, невозмутимости, - я всей душой отдавался красоте, как и ты, научи меня подавить в себе горечь неудачного стремления осчастливливать. Но дай мне сохранить кроткую волю, не дай мне лишиться радостного мужества... дай мне разделять с тобой твою счастливую слепоту. Укрой мне в своем мирном покое мир, который не оттолкнет моей деятельности. Стал-ли бы месяц наращать свой сияющий диск, если-бы увидал убийцу, тропу которого ему придется освещать?... Тебе поручаю я это любвеобильное сердце... стань между моей человечностью и человечеством.

Здесь меня не встречает его грубая рука, здесь враждебная правда не нарушает моих чарующих грез, здесь я отделен от рода человеческого, - дай-же мне здесь отдать мой священный долг великой матери, вечной красоте! (Озираясь). Безмятежный мир растительности! Я чую в твоем полном чудес покое божественную деятельность. Твое чуждое заслуг превосходство возвышает мой пытливый ум до высшого разума; в тебе, как в безстрастном зеркале, сияет его божественный образ. Человек словно облаком затемняет мне серебристый, прозрачный ручей, всюду, где является человек, он заслоняет от меня Творца! (Хочет встать и замечает Анжелику).

Анжелика (робко отступая). Вы приказали, отец... но если я помешала вашему уединению...

Ф. Гуттен (некоторое время молча смотрит на нее; затем говорит тоном кроткого упрека). Ты не хорошо поступила со мной, Анжелика.

Анжелика Отец мой...

Ф. Гуттен. Ты знала об этом нападении врасплох... Признайся... Ты сама и подготовила его.

Анжелика. Не смею отрицать, отец мой.

Ф. Гуттен. Они ушли от меня огорченными. Никто меня не понял. Видишь, как не хорошо ты поступила.

Анжелика. Намерения мои заслуживают прощения.

Ф. Гуттен. Ты плакала из-за этих людей... Не отрицай. Сердце твое бьется для них. Я вижу тебя насквозь. Ты не одобряешь моей скорби.

Анжелика. Я чту ее, но со слезами.

Ф. Гуттен. Слезы эти подозрительны. Анжелика, ты колеблешься в выборе между светом и отцом. Но тебе придется решиться, дочь моя, стать или на ту, или на другую сторону, раз примирение между ними невозможно. Ты должна отречься от одной из сторон и вполне отдаться другой... Будь искрення. Ты не одобряешь моей скорби?

Анжелика. Я верю, что она имеет основания.

Ф. Гуттен. Ты веришь? Действительно? - Слушай-же, Анжелика... Я хочу подвергнуть твою искренность решительному испытанию... Ты поколеблешься, и у меня не будет больше дочери. Присядь здесь, возле меня.

. Этот торжественный тон...

Ф. Гуттен. Я велел позвать тебя. У меня была просьба к тебе. Но я раздумал. Ее можно спокойно отложить на год.

Анжелика. У вас есть просьба к вашей дочери, и вы медлите высказать ее?

Ф. Гуттен. Сегодняшний день заставил меня особенно призадуматься. Мне исполнилось пятьдесят лет. Тяжелые испытания ускорили течение моей жизни, и может случиться, что в одно прекрасное утро меня вдруг не станет... Я не успею... (встает). Ну, если тебе надо плакать, то некогда слушать меня.

Анжелика. О, перестаньте, отец... Не говорите так... Вы раздираете мне сердце.

Ф. Гуттен. Мне не хотелось-бы, чтобы это застало меня врасплох, прежде чем мы успеем понять друг друга... Да, я чувствую, что еще привязан к миру... Нищему так же трудно разстаться со своим убожеством, как королю со своим великолепием... Ты - все, что я оставляю после себя миру. (Пауза). Со скорбью гляжу на тебя перед разлукой. Я уйду и оставлю тебя между двух пропастей: ты будешь плакать, дочь моя, или сама будешь достойна слез. До сих пор мне удавалось удалять от себя этот горький выбор. Открытым взором глядишь ты в жизнь, и мир улыбается тебе.

Анжелика. О, если-бы ваш взор прояснился, отец!... Да, мир прекрасен.

Ф. Гуттен. Прекрасно в нем лишь отражение твоей собственной невинной души, Анжелика... И у меня бывают счастливые часы... Мир будет тебе казаться привлекательным, пока ты будешь остерегаться приподымать завесу, скрывающую от тебя действительность, пока съумеешь обходиться без людей и довольствоваться собственным сердцем.

. Или найду другое, отец мой, биение которого сольется с моим.

Ф. Гуттен (быстро и сурово). Ты никогда не найдешь его. Но остерегайся впасть в опасное заблуждение, предположить, что нашла его. (После некоторого раздумья). Душа наша, Анжелика, создает иногда величавые, чарующие образы, вызывая их из более прекрасных миров, где царят более совершенные формы. И случается, что ей мерещится один из этих далеких идеалов здесь на земле, и ей удается обмануть застигнутое врасплох сердце этою игрою природы. - Так было суждено и твоему отцу, Анжелика. Часто созданный моим воображением образ сиял мне в лице человеческом, я в упоении простирал к нему руки, но призрак расплывался в моих объятиях.

Анжелика. Но, отец мой...

Ф. Гуттен (перебивая). Мир не может предложить тебе ничего, чего не получил бы от тебя-же. Радуйся своему отражению в воде, но не бросайся в волны, чтобы обнять его: в волнах ждет тебя смерть. Это льстящее сердцу безумие люди называют любовью. Берегись поверить в этот мираж, который так мило рисуют нам поэты. Ты обоготворишь в этом явлении себя самое; тебе будет отвечать эхо твоего собственного голоса, выходящее из могильной глубины, и ты останешься в ужасном одиночестве.

Анжелика. Надеюсь, отец мой, что есть еще люди, которые... на счет которых.

Ф. Гуттен (пытливо). Ты надеешься?.. Надеешься?.. (Встает и прохаживается взад и вперед). Да дочь моя... это напоминает мне, зачем я звал тебя. (Останавливается перед нею и пытливо глядит на нее).

Анжелика. Отец мой! Я не понимаю вас...

Ф. Гуттен. Разговор этот не преждевременен. Тебе девятнадцать лет, ты имеешь право требовать от меня отчета. Я вырвал тебя из того мира, которому ты принадлежишь, я укрыл тебя в этой тихой долине. Ты выросла здесь, оставаясь тайной для самой себя... Ты не знаешь, что суждено тебе. Пора тебе познать самое себя, пора все выяснить себе.

Анжелика. Вы меня пугаете, отец...

Ф. Гуттен. Тебе не суждено отцвести в этой тихой долине... Ты схоронишь меня здесь и тогда будешь принадлежать миру, для которого я украсил тебя.

Анжелика. Отец, вы хотите толкнуть меня в мир, где сами были так несчастливы?

Ф. Гуттен. Ты вступишь в него счастливее! (После некоторой паузы). А если даже и нет, дочь моя - на твоей юности лежит по отношению к нему обязательство, которого уже не в силах нести моя преждевременная старость. Ты не нуждаешься больше в моем руководстве. Миссия моя окончена. Статуя достигла полной своей зрелости под резцом художника, в тиши замкнутой мастерской, и пора засиять ей с более подобающого пьедестала.

Анжелика. Нет, никогда, никогда не выпускайте меня из своих старческих рук, отец мой!

Ф. Гуттен. У меня осталось еще одно единственное желание. Оно росло в моем сердце вместе с этой дивной статуей. Оно возвышало свой голос все громче и громче с каждой новой прелестью, расцветавшей на этих щеках, с каждым духовным цветком, распускавшимся в этой душе, с каждым возвышенным звуком, раздававшимся в этой груди... Это желание, дочь моя... Дай мне руку...

Анжелика

Ф. Гуттен. Анжелика! Ты дочь богатого человека. Свет считает меня таким, но никто не знает величины всего моего богатства. Моя смерть откроет тебе сокровищницу, которой не исчерпать твоей благотворительности. Ты можешь поразить самого ненасытного.

Анжелика. Вы дадите мне пасть так низко, отец мой!

Ф. Гуттен. Ты красивая девушка, Анжелика. Позволь отцу признать в тебе то, чем тебе не придется быть обязанной никакому другому мужчине. Твоя мать была прекраснейшей среди всего своего пола. Ты - её смягченный, облагороженный портрет. Мужчины увидят тебя и страсть повергнет их к твоим ногам. Тот, кому достанется эта рука...

Анжелика. Неужели это голос моего отца? О, я слышу, вы изгоняете меня из своего сердца!

Ф. Гуттен (любуясь ею). И эта прекрасная оболочка одухотворена еще более прекрасною душою. Представляю себе любовь в этой мирной груди... Какая жатва зреет здесь для любви... Здесь уготована прекраснейшая награда самому благороднейшему, достойнейшему из людей!

Анжелика (глубоко взволнованная,прячет свое лицо в его объятиях).

Ф. Гуттен. Большого счастья мужчина не может принять из рук женщины... И знаешь ли ты, что всем этим обязана мне? Я скопил сокровища для твоей благотворительности, я взлелеял твою красоту, сохранил твое сердце, помог расцвести твоему уму. Воздай-же мне за все это, исполни одну единственную мою просьбу, в ней я сосредоточиваю все, чем ты мне обязана... Ты не откажешь мне?

Анжелика. Отец! Вам незачем идти такими окольными путями к сердцу своей дочери.

Ф. Гуттен(останавливается и смотрит на нее). Не осчастливливай-же никогда мужчины!

Анжелика (побледнев, поникает головой).

Ф. Гуттен. Ты молчишь?.. Этот страх... этот трепет... Анжелика?

Анжелика. Ах, отец мой!...

Ф. Гуттен (мягче). Дай руку, дочь моя... Обещай мне... Что это? Отчего дрожит твоя рука? Обещай мне никогда не отдавать этой руки мужчине.

Анжелика (с видимым смущением). Никогда, отец, иначе, как с вашего согласия.

Ф. Гуттен. Нет, и тогда, когда меня не будет на свете. Клянись мне никогда не отдавать своей руки мужчине.

Анжелика. (борясь с собой; дрожащим голосом). Никогда, никогда, если только вы сами не освободите меня от этого обета.

. Значит, никогда. (Выпускает её руку. После долгого молчания). Посмотри на эти поблекшия руки, на эти морщины, которыми избороздила мои щеки скорбь. Перед тобой старик, клонящийся к краю могилы, а я еще только достиг лет полной зрелости, силы и мужества!.. Вот, что сделали люди... Весь род людской - мой убийца. Анжелика, не сопровождай же к алтарю сына моего убийцы. Не дай кровавой трагедии моей скорби разыграться в фарс. Цветок, взлелеянный моим горем, политый моими слезами, не должен быть сорванным рукой радости. Первая слеза, которую заставит тебя пролить любовь, смешает тебя с этим низким родом... Рука твоя, если ты протянешь ее перед алтарем мужчине, занесет мое имя на позорную доску глупцов.

Анжелика. Не продолжайте, отец мой... Не теперь... Позвольте мне... (хочет уйти, но он удерживает ее).

Ф. Гуттен. Я не жестокий отец по отношению к тебе, дочь моя. Люби я тебя меньше, я бы сам отдал тебя в руки мужчины. Я и не питаю ненависти к людям. Тот, кто зовет меня человеконенавистником, не прав. Я чту природу человека, но не могу больше любить людей. Не считай меня простым глупцом, который возлагает на благородных вину в том, в чем провинились против него неблагородные. То, что я выстрадал от неблагородных, забыто. Сердце мое истекает кровью от ран, нанесенных ему наилучшими и наиблагороднейшими.

Анжелика

Ф. Гуттен (после некоторой паузы). Если-бы я мог рассказать тебе историю моих терзаний, Анжелика! - Но я не могу. И не хочу. Не хочу отнять у тебя радостной уверенности, сладостной доверчивости... Не хочу вселить в эту мирную грудь ненависть. Я хотел бы только предостеречь тебя, но не озлоблять против людей. Мой правдивый рассказ погасил бы в твоей груди благоволение, а мне хотелось бы сохранить это святое пламя! Прежде, нежели из тебя само собою выработается новое, более прекрасное творение, я бы не хотел вырывать из твоего сердца действительного мира.

благотворные влечения твоего сердца. Мудрая, заботливая природа восхищает меня. Она окружает юный дух послушным, готовым к его услугам миром, и зарождающаяся потребность любви находит, за что хватается. Держась за эту непрочную опору, нежное растеньице вьется кверху, обвивая окружающее тысячью пышных побегов. Но если ему суждено гордо вознестись к небу гордым, царственным стволом, о, тогда всем этим боковым побегам должно умереть, а живому влеченью стремиться в прямом направлении ввысь, замкнуться в самом себе. Оцепеневшая душа начнет затем тихо и кротко отвлекать заблудившееся влечение от действительного мира и вести навстречу божественному идеалу, проясняющемуся в её святая святых. Тогда нашему блаженному духу нет больше надобности в помощи детства, и просветленное пламя восторга будет продолжать пылать, питаемое внутренним, никогда не гаснущим трудом.

Анжелика. Увы, отец мой! Сколького еще мне не достает для достижения того идеала, который вы ставите передо мной!.. Ваша дочь не в состоянии следовать за вами в этом возвышенном полете! Позвольте же мне лучше следовать за тем милым призраком, пока он сам не простится со мной. Как мне... как смогу я ненавидеть вне себя то, что вы сами научили меня любить в себе самой? То,что вы сами любите в своей Анжелике?

Ф. Гуттен Уединение испортило мне тебя, Анжелика. Надо ввести тебя в круг людей, чтобы ты отучилась уважать их. Я позволю тебе следовать за своим милым призраком, ты будешь созерцать вблизи кумир, созданный твоим воображением. Счастлив я, что ничем при этом не рискую... Я дал тебе в этой груди мерило, сравнения с которым люди не выдержат. (Глядя на нее в немом восхищении). О, для меня расцветет еще одна прекрасная радость, и долгое томление мое будет близко к удовлетворению!... Как удивятся они, как разгорятся в них неиспытанные до сих пор чувства, когда я введу в их круг этого ангела. Они будут моими, да, я поймаю лучших, благороднейших из них этою золотою сетью... Анжелика! (Подходит к ней; серьезно и торжественно, опуская руку на её голову). героя, ум мудреца! Вооруженная всепобеждающею красотой, повтори на их глазах жизнь, которую я вел среди них, непризнанный, непонятый, пусть через твою прелесть восторжествует моя отверженная добродетель! Пусть её пожирающий блеск засияет мягче, пройдя через твою женственную душу, и кроткий взор этой души откроет, наконец, пропуск победным лучам добродетели. Веди людей, пока они увидят то небо, которое уготовано в этом сердце, пока они вознесут свои пламенные желания к этому несказанному счастью и - тогда унесись в своем сиянии! Пусть они увидят над собой небесное явление в головокружительной недосягаемой высоте! Пусть оно остается недосягаемым для их страстных желаний, как Орион в священных пространствах эфира - для наших смертных рук. Они превращались в призраки, когда я жаждал прижать к груди живое существо, и ты станешь для них призраком! Вот для чего я введу тебя в круг человечества... Ты знаешь теперь, кто ты: я воспитал в тебе свое отмщение!...

"Талии" 1790 г., был снабжен в конце примечанием, что сам поэт не считает драматической формы вполне соответствующей предлагаемому изображению характеров; и это было причиной, почему "сцены" не были закончены. Из первоначального заглавия в "Талии" "Примирившийся человеконенавистник", а равно из сообщенных Кернером разговоров с поэтом можно делать заключение, что пьеса должна была закончиться победой любящого Розенберга, чему должно особенно способствовать появление человеконенавистников иного рода. Настроение, положенное в основание мрачного мировоззрения ф.-Гуттена, несомненно, было пережито около этого времени самим поэтом с его безнадежной любовью к Шарлотте ф. Вольцоген и другими жизненными неудачами. Но столь же несомненно, что личный опыт привел его к мысли, которая должна была лечь в основание всей пьесы: к убеждению в неустойчивости всякой пессимистической философии, основанной только на личных неудачах и разочаровании в людях.

1. "Мизантроп". Драматический отрывок. Перевод ***. "Московск. Вест." 1828, ч. XII.

"Враг людей". Перевод Н. Гербеля в его изд. Шиллера.

3. "Человеконенавистник". Переведено для настоящого издания Анной Ганзен.

213. Нет, барышня, я не могу больше есть хлеб вашего батюшки (Явление 1; стр. 187)

214. Абель . Выдано вперед общине после наводнения в 1781 году: две тысячи девятьсот гульденов. (Явление V; стр. 191)

215. Несколько девушек (подходят к Ф. Гуттену). Ваша милость! Эту безделицу подносят вам ваши благодарные подданные. (Явление VI; стр. 192)

216 склоняется к нему со слезами. (Явление VIII; стр. 198)