Веселовский Юрий : Валленштейновская трилогия.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Веселовский Юрий : Валленштейновская трилогия. (старая орфография)

Фридрих Шиллер 

Лагерь Валленштейна

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том II. С.-Пб., 1901

Валленштейновская трилогия.

произведения. Известно, что он вообще переделывал по несколько раз свои пьесы, вводя в них все новые и новые детали, изучая для каждой из них множество источников и до самой последней минуты не решаясь представить их на суд публики и критики, как не вполне законченные, не свободные от тех или других недостатков. То же самое мы видим и в данном случае. Мысль изобразить в драматической форме измену и потрясающую гибель фридландского герцога, личность которого заинтересовала Шиллера, когда он писал свою "Историю тридцатилетней войны", зародилась в его уме еще в 1791 году; между тем, первое представление "Лагеря Валленштейна" относится к октябрю 1798 года, a двух других частей трилогии - к январю и апрелю следующого года... За эти несколько лет первоначальный план драматической обработки истории Валленштейна неоднократно видоизменялся. Так, в марте 1794 года Шиллер писал своему другу Кернеру о намерении создать прозаическую пятиактную драму на этот сюжет, причем поэт думал, что ему удастся окончить всю пьесу в каких нибудь три недели!...

"Annales Ferdinandei" Кевенгиллера), он начинал убеждаться в том, что ему едва ли удастся исчерпать в одной пьесе весь обширный материал, бывший в его распоряжении, и что придется посвятить гораздо больше времени этой работе. Были моменты, когда Шиллер чувствовал себя совершенно подавленным своею необъятною темою, приходил в отчаяние, иногда откладывал на время "Валленштейна" в сторону, чтобы заняться какими нибудь другими темами, например, своими балладами. Когда он решил отвести в пьесе видное место астрологическому мотиву, объяснив им многие поступки фридландского герцога, ему опять пришлось прочесть не мало специальных книг; он советовался в 1797 году с Кернером и Гете относительно сочинений по астрологии, читал некоторые из них, старался, во что бы то ни стало, вникнуть в их темный смысл. Довольно поздно написаны были Шиллером и любовные сцены между Максом и Тэклою, составляющия теперь одно из украшений "Пикколомини" и "Смерти Валленштейна". Работа очень замедлялась, между прочим, и болезненным состоянием поэта, уже страдавшого тем роковы недугом, который скоро свел его в могилу. Очень важным моментом в истории создания валленштейновской трилогии, как справедливо замечает Дюнцер, является не особенно продолжительное пребывание Шиллера в гостях y Гете, в сентябре 1798 года. Тогда во время дружеской беседы окончательно решено было, что пьеса, посвященная Валленштейну, получит форму трилогии, при чем её первая часть, названная автором "Валленштейновцы" и впоследствии переименованная в "Лагерь Валленштейна", появится на сцене, не дожидаясь того времени, когда будут вполне закончены две другия. Таким образом, и на этот раз Гете, неоднократно оказывавший Шиллеру подобные услуги, дал ему, несомненно, благой совет. Тот крупный успех, который выпал на долю трилогии и в Веймаре, и в Берлине, должен был несколько вознаградить Шиллера за то продолжительное напряжение, которого ему стоило создание этого грандиозного целого, и вместе с тем, показать ему, что распределение сюжета между тремя пьесами

В действительности, форма трилогии, из трех её частей, образуя лишь одно звено из большого целого, до некоторой степени представляет, вместе с тем, и самостоятельный интерес, содействует выяснению различных сторон и оттенков бурной, тревожной эпохи и вечно безпокойной, непостоянной среды, знакомит нас с разнообразными факторами, ускорившими трагическую гибель Валленштейна. Можно только удивляться тому, что это разделение на три пьесы вызывало когда-то в немецкой критике возражения и нападки (статьи в "Jenaer Litteraturzeitung", в "Eunomia" и т. д.) - и, с другой стороны, нельзя не поставить в заслугу Шиллеру ту проницательность, которую он обнаружил, вовремя отказавшись от своего первоначального плана исчерпать весь сюжет на протяжении пяти актов.

"Лагерь Валленштейна", который может смело ставиться на сцене отдельно от других частей, знакомит нас с солдатским миром, с мыслями и желаниями массы, которая должна была служить орудием честолюбивых замыслов полководца. В "Пикколомини" на первом плане стоят генералы, ближайшие сподвижники Валленштейна, в данную минуту ему преданные, конечно, за исключением Октавио, повидимому, готовые отстаивать его интересы, a также графиня Терцки и Тэкла, - тогда как сам он показывается довольно редко, предоставляя действовать лицам вроде Терцкого, и все еще не вполне открывает свои планы относительно будущого. Наконец, в "Смерти Валленштейна" главный интерес сосредоточивается на самом герцоге. Внутренний мир и стремления его становятся гораздо яснее для нас, чем прежде; a те две силы, которым посвящены были первые две пьесы, - войско и генералы, - вступают теперь в конфликт с ним, отказываются далее служить его делу и постепенно приводят его к гибели. Таким образом, распределение фабулы между тремя отдельными пьесами вполне логично и обоснованно: прежде чем дать нам полное понятие о личности главного героя и изобразить его трагический конец, Шиллер детально знакомит нас с тою средою, которая его создала и выдвинула.

"Лагерь Валленштейна", являющийся как-бы прологом к двум другим пьесам, несомненно, - одно из самых оригинальных произведений немецкой драматической литературы. Это - шедевр массовой психологии, превосходящий и массовые сцены в "Разбойниках" и заседание польского сейма в "Дмитрие Самозванце", и ночное заседание на Рютли - в "Вильгельме Телле"; это - поразительная, в особенности - для того времени, попытка обрисовать внутренний мир обширной группы людей, собравшихся отовсюду, чтобы служить фридландскому герцогу, успевших свыкнуться с военным ремеслом и, по большей части, считающих всю эту кочевую, безпорядочную жизнь чем то вполне нормальным и желательным... Вместе с тем "Лагерь Валленштейна", несомненно, пробуждает в душах более отзывчивых читателей или зрителей то, что мы теперь назовем "настроением". С первых же явлений мы переносимся в атмосферу отважных экспедиций, разгула, молодечества, как будто слышим барабанный бой и военные сигналы, сливающиеся с грубоватою, подчас циничною речью, солдат, видим, как знамена развеваются над этим шумным, разноплеменным лагерем; - точно маня к себе всех тех, кому надоела будничная, правильная жизнь, кого привлекает свобода и непринужденность.

Целая эпоха, - бурная, полная событий, совершенно исключительная, - оживает, по воле гениального поэта, во всем своем разнообразии, пестроте, оригинальности. Знаменитая мейнингенская труппа 1880--1890 гг., столь сильная своим ансамблем, делала чудеса из этой одноактной пьесы. Сценическая иллюзия достигала в этом случае своего апогея. Зрителю могло, местами, показаться, что перед ним - не театральное представление, руководимое опытным и талантливым режиссером, - a сама жизнь, кипучая, яркая, разнообразная! Все, до последних статистов жили на сцене, продолжали играть даже в тех случаях, когда y них в роли ничего не стояло, исполняли оживленные мимическия сцены... Негодование, вызванное речами капуцина, общее веселье и разгул, в конце пролога, - все это передавалось мейнингенцами с поразительным реализмом и невольно захватывало зрителя.

"Лагерь Валленштейна" производит сильное впечатление и облегчает нам понимание двух других пьес. Изображая психологию толпы, массы, Шиллер отнюдь не разсматривает, однако, войско Валленштейна как одно компактное и стройное целое, проникнутое одними и теми же взглядами и стремлениями. Всех этих людей, объединившихся под знаменем фридландского герцога, связывает, конечно, преданность полководцу и товарищеский дух, - но они все. же распадаются на несколько отдельных фракций, в иных отношениях сохраняют и в этой космополитической военной обстановке свои племенные особенности или индивидуальные черты. Быть может, именно благодаря этому "Лагерь" производит впечатление чего то живого, вполне реального, - тогда как без этих оттенков мы имели бы перед собою только массу, отличающуюся стадным чувством и способную играть чисто пассивную роль,

Вот несколько, примеров. Кроаты смотрят на войну с грубой жестокой, почти зверской точки зрения; они признают войну ради войны, - идейная сторона для них не играет никакой роли; к тому же, они не прочь покутить, - в особенности, когда это им ничего не стоит. Паппенгеймские кирасиры, наоборот, увлекаются героическою стороною войны; их манят подвиги, лавры победителей; их очаровывает поэзия битв, богатырства и молодечества. Щеголеватые егеря - аристократы среди воинов Валленштейна: они и одеваются роскошнее и в разговоре обнаруживают меньше грубости и суровости; их даже несколько шокируют приемы и манеры остальных солдат, - a те, в свою очередь, подсмеиваются над их франтовством. В лагерь Валленштейна их привела не любовь к военному ремеслу, a просто - склонность к непринужденной, беззаботной жизни, которую они не могли вести в других местах. Пищальники из отряда Тифенбаха - добродушные, миролюбивые люди, которые были бы очень рады, еслиб все вошло опять в обычную колею, и эта ненормальная, тревожная жизнь окончилась. Вспомните, как они вступаются за крестьянина, которого нужда заставила сделаться фальшивым игроком, освобождают его из рук других солдат и имеют мужество открыто заявить, что деревенский люд разорен и обнищал. Наконец, старый вахмистр, прежде всего, - служака, сторонник дисциплины, которому, по выражению Фишера, "солдатская машина", муштровка, обучение рекрутов, - который одинаково отличается и от франтоватых егерей и от паппенгеймских кирасир... Очень оригинальную фигуру представляет собою и маркитантка, давно сроднившаяся с солдатскою жизнью, проделавшая не один поход и поневоле мирящаяся с тем, что никто, кроме добродушных пищальников, не платит ей аккуратно за вино и припасы.

"Лагере Валленштейна" тонкое психологическое чутье и знание сцены, Шиллер, несомненно, обнаружил местами в этом произведении дарование комического писателя. Основной тон "Лагеря" нельзя, конечно, признать безусловно веселым, комическим, жизнерадостным, - сквозь шутки и остроты солдат слишком часто проглядывает не прикрашенная действительность, разорение целых областей, деморализация народа. Но отдельные сцены показывают все же, что из Шиллера мог бы выработаться наряду с автором трагедий и талантливый комический писатель, - подобно тому, как Расин, если судить по его "Сутягам", был в сущности способен писать весьма бойкия и живые комедии. Heдаром же в числе неоконченных произведений Шиллера мы находим, между прочим, и набросок пьесы в комическом жанре.

Уже самая форма "Лагеря Валленштейна" очень характерна в этом отношении. Поэт остановил свой выбор на старо-немецких "виршах" (Knittellverse), которыми написаны комедии и фарсы Ганса Сакса, - и результаты получились блестящие, потому что этот размер, как нельзя более подходит к общему колориту первой части трилогии и придает ей оригинальный, своеобразный, иногда очень забавный характер (в наши дни такими же стихами написана была комедия из старой немецкой жизни Людвига Фульда - "Schlaraffenland"). Но особенно ярко проявилось комическое дарование Шиллера в создании безподобной фигуры капуцина. Этот оригинальный миссионер-обличитель, соединяющий тексты из Библии с шутками и вульгарными выражениями, очень напоминает известного немецкого проповедника-юмориста, Абраама-a-Санта-Клара, автора таких причудливых по форме сочинений как "Judas der Erz-Schelm", "Gak, gak, gak, gak, a ga - einer wunderseltsamen Hennen" и т. д. Чтобы оказать какое-нибудь влияние на таких загрубелых слушателей, как солдаты Валленштейна, он старается приблизиться к их уровню, приноровиться к их миросозерцанию и говору, переводя тексты с латинского языка, вставляет выражения из солдатского жаргона, - иногда, потеряв терпение, прибегает и к помощи ругательств. При всех своих странностях и комических приемах, капуцин все-же обнаруживает известное присутствие духа, так как отваживается открыто развенчивать и громить фридландского герцога, в эту пору еще не переставшого быть кумиром массы.

"Лагере Валленштейна" солдаты постоянно говорят о нем, и мы чувствуем, что он где то тут, неподалеку, что его дух точно парит над всею этою громадною толпою. Мы узнаем, что он горячо любит своих солдат, заботится о них, смотрит на них, как на обширную семью, что он ничего на свете не боится, готов взяться за самое опасное поручение и никогда еще не терпел неудачи! Его обаяние настолько велико, репутация непобедимости так прочно установилась за ним, что иные солдаты, в роде вахмистра и одного из егерей, твердо убеждены в том, что он находится в общении с нечистою силою. Совершенно так же в "Пикколомини", где Валленштейн выступает только в одном акте, мы постоянно слышим о нем и узнаем различные детали относительно характера, положения в войске и планов относительно будущого - из разговоров его генералов, приближенных и родных. Их отзывы отличаются, конечно, большою противоречивостью. Макс долгое время идеализирует Валленштейна, приписывает ему самые симпатичные, благородные свойства, в начале не сознает и не угадывает его отрицательных сторон. Терцки, графиня Терцки, Буттлер, Изолани и другие видят в нем, главным образом, могущественную силу, которая магически влияет на массу, всюду имеет успех и торжествует над всеми препятствиями и опасностями, - с которою, несомненно, выгодно и разсчетливо будет действовать заодно. Октавио Пикколомини видит в Валленштейне изменника, опасного государственного преступника, которого нужно обличить и покарать во чтобы то ни стало. Но одно мы сознаем еще до первого выхода Валленштейна: перед нами, во всяком случае, крупнейшая личность, которую одни превозносят, другие развенчивают, но с которою все принуждены считаться!

Валленштейн - один из самых удачных образов, созданных Шиллером. Его сложная, своеобразная психология обрисована с замечательным мастерством, свидетельствующим о том, что в эту пору талант Шиллера достиг высшей степени своего развития и зрелости. Уже прошло то время, когда драматург выводил или очень симпатичных, или, наоборот, очень преступных и низких людей, когда Карлу Моору должен был непременно соответствовать "изверг естества" Франц, Фердинанду - президент или Вурм. Сближение с Гете помогло Шиллеру стать более объективным и безпристрастным; он пришел к сознанию, что даже y наименее симпатичных героев могут быть отдельные положительные свойства, что, изображая внутренний мир того или другого героя, драматург не должен слишком подчеркивать свои личные симпатии и антипатии, делать одних глашатаями своих мыслей и стремлений, почти своими двойниками, a других изображать какими то чудовищами. Уже Филипп в "Дон-Карлосе" был обрисован с значительною долею объективности; Шиллер не сделал из него только деспота или тирана, - он отметил и его горячее желание найти вполне надежного, честного и правдивого человека, которому он мог бы вполне довериться, и его нравственные терзания, вызванные неудачно сложившеюся личною жизнью.

последовательно знакомимся с разнообразными сторонами характера главного героя, как частного лица и политического деятеля, - причем он поочередно то вызывает наше сочувствие и уважение, то возмущает нас своим эгоизмом и властолюбием, то внушает нам жалость. Актеры, играющие эту трудную роль, обыкновенно особенно подчеркивают какую нибудь одну сторону его характера, оставляя другия в тени (одним из лучших Валленштейнов считается Зонненталь). Бультгаупт в своей "Драматургии классиков" так определяет внутренний мир Валленштейна, - психологию которого он называет самою сложною не только в творчестве Шиллера, но и во всей немецкой драматической литературе: "натура привлекательная - и отталкивающая, внушающая уважение - и презренная, склонная к фантазированию - и проявляющая заурядный здравый смысл, осторожная и легкомысленная, могущественный организатор и безпомощное дитя, человек лживый - и любящий правду, способный трогать и наводить ужас, - словом, смешение всевозможных свойств, образующих, однако, известное целое". Две черты характера Валленштейна особенно рельефно очерчены, однако, Шиллером: его вера в таинственное воздействие светил на человеческую судьбу и болезненно-развитое честолюбие. Увлечение астрологией для Валленштейна - не игра, не забава, не интересное препровождение времени! Он твердо убежден в том, что "звезды не лгут"; мы знаем из истории, что он специально изучал астрологию в университетах Болоньи и Падуи; он слепо доверяет предсказаниям астролога Сени, считая их незыблемою истиною, и готов по одному его слову принимать самые рискованные решения. Раз звезды предвещают ему торжество над препятствиями и исполнение всех его желаний, он считает свой успех обезпеченным. Валленштейна сравнивали иногда, в этом отношении, с Фаустом; как ни странно звучит это сравнение, в нем есть доля правды. Мечты о тесном общении с таинственным, чудесным миром, в своем роде, не меньше волнуют фридландского герцога, чем сверхчеловеческие порывы и жажда познания волнуют душу Фауста. Вера во что то загадочное и сверхъестественное вносит в жизнь Валленштейна известную долю поэзии и красоты, помогает ему подниматься на время над житейскою пошлостью. О своих астрологических гаданиях он говорит совершенно особенным тоном и не допускает, чтобы при нем отзывались о них насмешливо или недоверчиво. Даже когда счастье начинает ему изменять, он все еще не признает себя побежденным, не отказывается от веры в чудесную силу планет и настаивает на том, что все эти бедствия обрушиваются на него против воли судьбы. "звезды не нужны мне"), и несколько охладевает к своему любимому занятию, под влиянием тяжелых ударов судьбы, которые ему приходится теперь выносить...

О честолюбии или властолюбии Валленштейна едва ли нужно говорить особенно много, - это свойство бросается нам в глаза с самого начала, оно является главным рычагом всей его деятельности, заставляет его принимать иногда самые неожиданные решения, - не отступая перед энергичными, опасными, даже преступными шагами. Мы знаем из истории, что честолюбие Валленштейна заходило очень далеко, что он мечтал возложить на себя богемскую корону, сделаться независимым государем. Совершенно так же в трилогии он увлекается мечтами о своем будущем величии, строит планы относительно той власти, которую он может приобрести, считает себя рожденным для чего то высшого, выдающагося, исключительного. Он, кажется, искренно убежден в том, что Макс Пикколомини - не пара Тэкле, потому что в ней он уже видит чуть ли не принцессу крови! Выбившись из не известности на широкую дорогу, составив себе имя исключительно своими подвигами, - за что его восхваляет один из егерей в "Лагере", - он не довольствуется теми результатами, которые им достигнуты, хочет подняться еще выше... Честолюбие, как злой демон, постоянно нашептывает ему роковые советы. Если он вступает в союз со шведами, он делает это, конечно, не для того только, чтобы отстоять свою независимость против посягательств венского двора, но также и для того, чтобы с помощью шведских войск упрочить за собою богемский престол. Он привык повелевать и господствовать, - и с той минуты, как счастье начинает ему изменять, солдаты его покидают, дисциплина нарушается, ему остается только умереть.

Изображая в ряде потрясающих сцен измену Валленштейна, его сближение с врагами Австрии, постепенный разрыв с венским правительством, Шиллер настаивает, однако, на том, что он не был изменником и предателем по что он очень долго колеблется и борется с собою, прежде чем заключает союз со шведами и соглашается вести переговоры с Врангелем. Илло и Терцкие возмущаются его нерешительностью и уклончивою тактикою, удивляются его желанию медлить и выжидать, - не понимая той борьбы, которая происходит в его душе. Если Валленштейн неожиданно переходит от слов к делу и решает, как говорится, сжечь свои корабли и открыто порвать с императором, - в этом, в значительной степени, виноваты внешния обстоятельства. Холодный прием, оказанный герцогине при дворе, приезд Квестенберга, его вызывающий тон, желание правительства отнять y Валленштейна начальство над войском, наконец сознание, что в Вене его уже считают изменником, хотя он еще не принялся открыто действовать, - все это окончательно укрепляет герцога в намерении вступить в борьбу с теми, кто, по его мнению, не съумел оценить его заслуги. Раз вступив на этот путь, он уже не может итти назад, - в особенности с той минуты, как то лицо, которое вело предварительные переговоры между ним и враждебным лагерем, попадает в руки графа Галласа, и тайна этих сношений с неприятелем, в значительной степени, раскрывается. Отнюдь не желая, конечно, одобрять или возвеличивать измену (всестороннее исследование подлинной истории Валленштейна отнюдь не разсеяло взведенных на него в свое время обвинений, несмотря на попытки отдельных ученых, вроде Ферстера, реабилитировать его и доказать его невинность), Шиллер хотел все же оттенить те обстоятельства, которые как бы наталкивали Валленштейна на этот опасный, роковой путь. С другой стороны, когда измена герцога, вследствие ухода войск, на которые он разсчитывал, оканчивается неудачно раньше чем успела получить какие либо осязательные результаты, поэт, несколько идеализируя исторического Валленштейна, заставляет нас пожалеть этого падшого исполина, принужденного видеть все свои планы разбитыми, делает его предсмертные минуты необыкновенно трогательными и потрясающими.

Рядом с Валленштейном другия действующия лица, за немногими исключениями, очень проигрывают. Октавио и Макс Пикколомини, во всяком случае, принадлежат к наиболее интересным из этих лиц. Хитроумный, тактичный дипломат, итальянец по происхождению, Октавио искусно обходит Валленштейна, делается его приближенным и без особого труда располагает в свою пользу столь проницательного обыкновенно полководца, который на этот раз оказывается отнюдь не дальновидным и, несмотря на все предостережения, продолжает слепо верить Октавио. Когда на последняго возлагают обязанность - следить за герцогом и доносить обо всех его поступках, куда следует, обещая ему за это княжеский титул и главное начальство над войсками, он, без особого колебания, берет на себя это щекотливое - чтобы не сказать больше - поручение... Но подобно тому, как самого Валленштейна Шиллер наделил и отрицательными, и положительными свойствами, он не сделал и из Октавио мелодраматического героя, закоснелого предателя или злодея. Объективность оценок, с течением времени усвоенная драматургом сказалась и в этом случае. Мы не имеем основания сомневаться в том, что Октавио искренно предан императору и с своей особой точки зрения считает себя вполне правым, когда берется за выслеживание всех мероприятий герцога, обвиненного в государственной измене. С другой стороны, как частное лицо, как любящий отец, он, безусловно, внушает симпатию. Разлад между ним и Максом удручает и мучит его; он много бы дал, чтобы его сын был вполне солидарен с ним и не отдалялся от него! Когда же в конце "Смерти Валленштейна" Октавио остается совершенно одиноким, после гибели Макса, мы невольно чувствуем к нему сострадание и готовы поверить тому, что при этих условиях даже княжеский титул, когда то его привлекавший, не может радовать его... Что касается Макса, очень понравившагося современной Шиллеру немецкой публике и критике, то это опять - представитель обширной семьи энтузиастов и мечтателей, выступающих в трагедиях Шиллера, родной брат Карла Моора, Фердинанда, Дон-Карлоса, Позы. Он не привык разсуждать и взвешивать свои поступки: он весь - огонь, весь - страсть, он не может ничего делать наполовину; увлекшись чем нибудь, он уже не помнит себя, готов на всевозможные жертвы, находится в состоянии какого то экстаза. Он идеализирует Валленштейна, в котором видит только героя и гениального человека, сначала не верит в его изменнические планы, потом, узнав всю правду, до последней минуты все еще надеется предостеречь его от ложного шага, примирить его с двором, пока, наконец, ему не приходится сделать окончательно выбор между чувством и долгом службы. Полюбив Тэклу, он в эту любовь вкладывает всю свою душу и говорит об очаровавшей его девушке в восторженных, страстных выражениях, напоминающих подобные же пламенные излияния Дон-Карлоса или Мортимера. Храбрый и неукротимый на войне, Макс (по истории - не сын, a племянник Октавио), как истый мечтатель, грезит, вместе с тем, о том времени, когда замолкнет шум оружия и благодатный мир будет царить на земле. Это один из самых симпатичных и благородных героев Шиллера, заставляющий даже сурового Валленштейна смягчаться душою и отчасти завидовать его энтузиазму, мечтательности, неиспорченности, но, конечно, значительно идеализированный автором, - если вспомнить ту грубую и жестокую эпоху, когда ему приходится действовать. Точно так же и маркиз Поза не особенно напоминает человека ХVИ столетия, современника Филиппа II, Альбы и Доминго!...

из "Лагеря Валленштейна" - только дослужившиеся до высших степеней... Буттлер - суровый служака, грубоватый кондотьер, всю свою жизнь проводящий в лагере и на поле брани, чисто примитивная натура, человек, быстро переходящий от одной крайности к другой, сперва, повидимому, беззаветно преданный герцогу, потом, после непродолжительного разговора с Октавио, который убеждает его в том, что Валленштейн старался ему вредить, превращающийся в пламенного сторонника императора и хладнокровно дающий указания убийцам своего благодетеля. Илло и Изолани, - вождь кроатов, - безпутные, необузданные люди, склонные к кутежам и разгулу, прожигатели жизни и авантюристы, служащие Валленштейну, потому что это для них выгодно. Терцки - хитроумный, ловкий, но все же отнюдь не выдающийся по своим дарованиям деятель, - "муж своей жены", по выражению Бультгаупта, - в значительной степени, являющийся её орудием и руководимый ею.

Из женских образов, фигурирующих в "Пикколомини" и "Смерти Валленштейна", только графиня Терцки и Тэкла заслуживают нашего внимания (герцогиня фридландская - слишком пассивная и безвольная личность, не играющая почти никакой роли в той мрачной драме, которою заканчивается бурная жизнь её мужа). Графиня Терцки, которую Бультгаупт сравнивает с лэди Макбет, - одна из наиболее оригинальных, сильных духом и энергичных героинь Шиллера. Можно не одобрять её честолюбивых планов, страсти к интригам и хитроумной тактики, предпочитать ей таких героинь, как королева Елисавета из "Дон-Карлоса", но нельзя все же не воздать должного её уму и природным дарованиям. В иных случаях она оказывает давление на самого Валленштейна, разжигает его властолюбивые инстинкты, пробуждает в нем бодрость и энергию, когда он начинает колебаться или предаваться раздумью, настаивает на том, чтобы он поскорее принялся за дело. Когда же измена герцога, о которой она так мечтала, приводит к самым печальным результатам, гордая и самолюбивая графиня, не считающая возможным играть жалкую, униженную роль при венском дворе, лишает себя жизни, невольно поражая Октавио своим хладнокровием и гордым, сдержанным тоном своей предсмертной речи. Как Макс является одним из многочисленных мечтателей и идеалистов, выведенных Шиллером, так и Тэкла примыкает к той же категории чистых душою, благородных девушек и молодых женщин Шиллера. Её сестры по духу Амалия, Луиза, Елисавета из "Дон-Карлоса", Иоанна Д'Арк. Её любовь к Максу носит идеальный, мечтательный характер. Те сцены, где они оба выступают, вводят мягкое, поэтическое и молодое в общий сумрачный и тревожный тон двух последних частей трилогии. Но Тэкла не даром - дочь Валленштейна: ей передалась известная доля его энергии и выдержки, хотя и направленная в другую сторону; за свою любовь она готова постоять, не терпя никаких стеснений и преград, решившись воспротивиться даже отцу, если он захочет помешать их счастью. Только в одной сцене "Смерти Валленштейна" Тэкла производит не совсем то впечатление, какое, быть может, имел в виду Шиллер, - именно, когда она посылает Макса, колебавшагося между долгом офицера и привязанностью к Валленштейну и любимой девушке, на войну со шведами и соглашается временно разстаться с ним, обнаруживая неожиданную разсудительность и благоразумие, вместо той горячей, страстной и неукротимой любви, которой мы бы ожидали от нея. Но, в общем, дочь Валленштейна прелестное, поэтичиское создание, без которого две последних части трилогии были бы не полны. Один из биографов Шиллера, Боксбергер, назвал Тэклу - "Максом среди девушек", намекая на внутреннее сродство их натур. И действительно, дети враждующих между собою отцов, выступившие на жизненную дорогу в тревожные, сумрачные дни, они оба, быть может, сами того не сознавая, являются глашатаями искренней, не поддельной любви, благородного идеализма, гуманного миролюбия, в то время как тут же рядом звучит барабанный бой, слышится грубая солдатская речь; процветают эгоистические инстинкты, - и конца не видать ожесточенной, безпощадной войне, уносящей все новых и новых жертв {Разные историческия подробности о действующих лицах трилогии см. в Словаре.}.