О возвышенном

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод Э. Л. Радлова

О возвышенном.

"Ни один человек не должен долженствовать" сказал еврей Натан дервишу, и это справедливо в более обширном смысле, чем, может быть, многие думают. В воле состоит родовое отличие человека, и разум представляет собой лишь её вечное правило. Разумно поступает вся природа; однако, прерогативой человека является то, что он поступает сознательно и произвольно. Все предметы должны", человек же есть то существо, которое хочет.

Но, кажется, это требование безусловного освобождения от всего, что именуется насилием, предполагает существо, одаренное в достаточной мере силою, чтобы оградить себя от всякой другой силы. Если это требование находится в существе, которое в царстве сил не занимает высшого места, тогда возникает несчастное противоречие между стремлением и способностью.

В таком положении находится человек. Человеческая природа, окруженная безчисленными силами, которые могущественнее её и господствуют над нею, предъявляет права на то, чтобы не терпеть никакого насилия. Правда, разум человека искусственным путем увеличивает его силы и до известного предела ему действительно удается физически стать властелином над всем физическим. Всего можно избегнуть, говорит пословица, кроме смерти. Но это единственное исключение, если оно является действительно таковым, в строгом значении слова, уничтожает всецело понятие человека. Никоим образом человек не может быть существом хотящим, если есть хоть один случай, в котором он безусловно должен претерпеть то, чего не хочет. Это единственно ужасное, что он должен и чего он не хочет, станет преследовать его как привидение и отдаст его - как это действительно и случается с большинством людей - во власть слепому страху, созданному его фантазией. Хваленая свобода есть чистое ничто, если человек связан хотя бы только в одном пункте. Культура должна освободить человека и помочь ему осуществить всецело свое понятие. Она должна сделать человека способным настоять на своем, ибо человек есть существо хотящее.

Это возможно двояким путем, или реалистическим, когда человек силе противуполагает силу же, когда он как природа овладевает природою; или когда он преодолевает природу и, таким путем, по отношению к себе уничтожает понятие насилия.

Физическая культура делает его способным к первому. Человек вырабатывает свой разсудок и чувственные силы, дабы сделать силы природы, пользуясь законами её, орудиями своей воли, или же дабы обезопасить себя от тех явлений природы, которые он имеет возможность направить. Но овладеть силами природы или обезопасить себя от них можно только до известного предела; за этим пределом оне ускользают из сферы могущества человека и подчиняют его своей власти. И человек лишился бы своей свободы, еслиб он не был способен ни к какой иной культуре, кроме физической. Он должен быть без ограничения человеком, т. е. ни в каком случае не терпеть чего либо противного его воле. Если он не в состоянии противопоставить физической силе соответственную физическую силу, то ему, дабы не терпеть насилия, не остается ничего иного, как совершенно порвать столь невыгодное для него отношение и уничтожить в понятии насилие, которое он фактически претерпевает. Унитожить насилие в понятии означает не что иное, как добровольное ему подчинение. Культура, которая делает человека способным к этому, называется нравственною.

Нравственно образованный человек, и только он один, совершенно свободен. Он или преодолел силу природы или же чувствует себя в единении с нею. Что бы природа с ним ни делала, это не будет насилием, ибо прежде чем последнее коснется его, оно станет уже его собственным действием, и динамическая природа никогда не достигнет человека, ибо он свободно устранил себя от всего, чего оно может достигнуть. Этот образ мыслей, который нравственность обозначает словом подчинения необходимости, а религия подводит под понятие смирения пред божественным промыслом, требует, для того чтобы быть делом свободного выбора и размышления, большей ясности мысли и более высокой энергии воли, чем обыкновенно свойственно человеку в деятельной жизни. Но по счастью, в его рациональной природе имеется не только предрасположение к нравственности, которое может быть развито при помощи разсудка, но даже в его чувственной и разумной, т. е. человеческой природе существует эстетическое к ней стремление, которое может быть пробуждено некоторыми чувственными предметами и, путем очищения чувств, может образовать идеалистический подъем духа. Об этом-то по своему понятию идеалистическом предрасположении, которое однако и реалист достаточно ясно обнаруживает в жизни, хотя и не признает в своей системе {Вообще говоря, ничто не может быть названо истинно идеалистичным, чего в действительности не осуществляет безсознательно совершенный реалист, хотя по непоследовательности и отрицает.}, я теперь и буду говорить.

Правда, для того, чтобы в известной мере освободить нас от природы, понимаемой как сила, достаточно развитого чувства красоты. Дух настолько облагороженный, чтобы более быть тронутым формою предметов, чем их материей, чтобы почерпать свободное наслаждение из простого разсуждения о способе проявления предметов, такой дух в себе самом имеет внутренний источник жизни, не могущий быть утраченным, и так как такой дух не нуждается в присвоении вещей, среди которых он живет, то он и не подвергается опасности лишиться их. Однако, и самая показность нуждается в теле, в котором она могла бы проявиться, и до тех пор, пока имеется потребность хотя бы только в красивой показности, остается и потребность в существовании предметов и следовательно наша удовлетворенность зависит еще от природы в смысле силы, повелевающей над всем существующим. Громадная разница, имеем-ли мы потребность в красивых и хороших предметах, или же только требуем, чтобы предметы были красивыми и хорошими. Последнее может сосуществовать с высшей свободой духа, первое - нет. Мы можем требовать, чтобы существующее было красивым и хорошим, но существования красоты и блага может лишь желать. Великим и возвышенным называется по преимуществу то душевное настроение, которому безразлично, существуют ли красота, блого и совершенство, но которое с ригористической строгостью требует, чтобы существующее было хорошим, красивым и совершенным, ибо это настроение содержит в себе всю реальность прекрасного характера, не заключая в себе его ограничений.

можно всегда с уверенностью сказать, что они уделяют слишком большое значение материи в предметах нравственности и эстетики и что они не вынесут высшого испытания характера и вкуса. Нравственно ошибочное не должно вызывать в нас страдания и боли, которые всегда свидетельствуют о неудовлетворенной потребности более, чем о неисполненном требовании. Последнее должно сопровождаться бодрым аффектом и должно скорее укреплять дух и увеличивать его силы, чем делать трусливым и несчастным.

Природа даровала нам двух гениев в качестве спутников жизни. Один, общительный и милый, сокращает нам своею веселою игрою трудный путь, делает легкими оковы необходимости и ведет нас радостно и шутливо до опасных мест, в коих мы действуем, как чистый дух, и должны сложить с себя все телесное, т.е. до области познания истины и осуществления долга. Здесь он нас покидает, ибо его область один лишь чувственный мир, запределы которого земные крылья не могут перенесть его. Но вот приближается другой гений, серьезный и молчаливый; сильною рукою переносит он нас чрез головокружительную бездну.

В первом гении мы узнаем чувство красоты, во втором - чувство возвышенного. Правда, красота уже есть выражение свободы, однако не той, которая возвышает нас над могуществом природы и освобождает от всякого телесного влияния, а лишь той, которою мы, как люди, наслаждаемся в самой природе. Мы чувствуем себя свободными в красоте, ибо чувственные стремления соответствуют законам разума; мы чувствует себя свободными в возвышенном, ибо чувственные стремления не имеют влияния на законодательство разума, ибо дух здесь действует так, как будто бы он не подчинен иным законам, кроме своих собственных.

Чувство возвышенного - смешанное чувство. Это сочетание страдания, выражающееся на высшей своей степени ужасом, с радостным настроением, которое может достигнуть восторга и, не будучи в настоящем смысле наслаждением, далеко предпочитается чуткими душами всякому наслаждению. Это сочетание двух противоречивых ощущений в одном чувстве безспорно доказывает нашу нравственную самостоятельность. Так как безусловно невозможно, чтобы один и тот же предмет стоял к нам в противоположных отношениях, то из этого следует, что мы сами стоим к предмету в двух различных отношениях; что следовательно в нас соединены две противоположных природы, которые заинтересованы противоположным способом в одном и том же представлении. Итак, мы, благодаря чувству возвышенного, узнаем, что состояние нашего духа не следует по необходимости состоянию наших чувств, что законы природы не суть необходимо и наши законы, и что в нас есть самостоятельное начало, которое совершенно независимо от всяких чувственных влияний.

Возвышенный предмет бывает двоякого рода. Или мы его относим к нашим средствам познания и оказываемся не в состоянии создать себе картину или понятие о нем, или же мы относим его к нашей жизненной силе и разсматриваем его, как силу по сравнению с которой наша сила обращается в ничто. И хотя мы и в том и в другом случае испытываем, благодаря этому предмету, неприятное чувство нашего ограничения, все же мы не избегаем его, а, напротив, он нас влечет настолько, что мы не в состоянии ему противостоять. Разве это было бы возможным, еслиб границы нашей фантазии в то же самое время были бы границами нашего познавания? Было ли бы нам приятно напоминание о всемогуществе сил природы, еслиб у нас не было в запасе чего-либо такого, что не становится добычей этого всемогущества? Мы наслаждаемся чувственно бесконечным, ибо мы можем мыслить то, чего чувства не могут воспринять и чего разсудок не может понять. Ужасное нас приводит в восторг, ибо мы можем хотеть то, что нашим стремлениям кажется отвратительным, и отвергать то, к чему они влекут нас. Нам нравится, когда воображение побеждает царство явлений, ибо в конце концов все же только чувственная сила торжествует над другою чувственною же, но безусловно великого в нас самих природа, при всей её безграничности, не может достичь. Мы охотно отдаем во власть физической необходимости как наше благополучие, так даже и самое наше существование, ибо именно это напоминает нам, что она не имеет власти над нашими принципами. Человек в руках необходимости, но воля человека только в его собственных руках.

навести нас на след открытия, что мы не рабски подчинены силе ощущений. И это следствие совершенно иного характера, чем то, которое могло бы быть получено путем красоты, т. е. красоты реальной, ибо в идеальной красоте должно исчезнуть даже и возвышенное. В красоте разум и чувственность согласованы между собой, и только это согласие в красоте нас и прельщает. Поэтому красота одна никогда бы нам не пояснила, что мы предназначены и способны к проявлению своей чистотой интеллектуальности. В возвышенном, напротив, разум и чувственность не согласованы, и именно в этом противоречии двух начал и заключается его прелесть, охватывающая наш дух. Физическая и нравственная природа человека здесь разделены самым решительным образом, ибо именно в таких случаях, когда один испытывает лишь свое ограничение, другой обретает сознание своей силы и бесконечно возвеличивается именно тем самым, что другого придавливает к земле.

Предположим, что человек обладает всеми качествами, соединение которых образует пусть он находит сильнейшее наслаждение в осуществлении справедливости, благотворительности, умеренности, твердости и верности; пусть все обязанности, которые возложены на него обстоятельствами, будут для него лишь легкою игрою, и он не встретит препятствий своей деятельности, к которой он найдет побуждение в своем любвеобильном сердце. Кого не восхитит это прекрасное созвучие естественных стремлений с предписаниями разума, и кто в состоянии не полюбить такого человека? Однако можем-ли мы, при всем расположении к нему, быть уверенными, что он действительно добродетелен и что, вообще, добродетель существует. Такой человек, не будучи глупцом, не мог бы поступать иначе, даже еслиб он стремился к одним приятным ощущениям, ибо он пренебрег бы своей выгодой, еслибы захотел быть порочным. Может быть, источник его действий и чист, но это уж дело его сердца; мы ничего подобного не видим. На наш взгляд, он поступает так, как поступал бы умный человек, боготворящий собственное наслаждение. Итак, чувственный мир объясняет всецело видимость его добродетели, и нам незачем искать оснований её вне этого мира.

Но пусть на этого человека обрушится великое несчастье; пусть он лишится своего имущества, пусть его доброе имя будет запятнано, болезни прикуют его к ложу страданий; всех, кого он любит, пусть похитит смерть; пусть все, кому он доверял, покинут его в нужде. Посетите несчастного, находящагося в таком положении и побудите его к осуществлению тех добродетелей, которые в счастии он столь охотно выказывал. Если он во всем остался совершенно прежним, если бедность не уменьшила его благотворительности, неблагодарность - готовности услужить, страдание - ровного настроения его духа, собственное несчастье - сочувствия чужому счастью, если измененные обстоятельства отразились на его наружности, но не на его поведении, на материи, но не на форме его деятельности, - тогда, конечно, всякое объяснение из понятия природы окажется недостаточным (такое объяснение безусловно требует, чтобы настоящее, как следствие, покоилось бы на прошедшем, как своей причине); ибо нельзя себе представит большого противоречия, чем то, что следствие не изменится, когда причина заменена противоположным. Итак, следует отказаться от естественного объяснения, следует совершенно отвергнуть объяснение поведения из данного положения и перенести основание объяснения из физического порядка явлений в совершенно иному, до которого разум может подняться в своих идеях, который, однако, совершенно недосягаем для разсудка с его понятиями. Открытие безусловной нравственной силы, не связанной условиями природы, придает горестному чувству возвышенного, охватывающему нас при виде такого человека, ту особую, невыразимую прелесть, с которой не может тягаться никакое чувственное наслаждение, как бы ни было оно облагорожено.

потрясения исторгает возвышенное самостоятельный дух из сетей, которыми утонченная чувственность его опутала и в которых она его держит тем крепче, чем оне прозрачнее. Какую бы власть мало-по-малу ни получил изнеженный вкус над человеком, даже если утонченной чувственности удалось проникнуть, пользуясь соблазнительным покровом духовно-прекрасного, в тайники нравственного законодательства и там отравить святость нравственных правил в самом их источнике, - все же часто достаточно испытать чувство возвышенного для того, чтобы разорвать сети обмана, сразу вернуть всю энергию опутанному духу, открыть ему его истинное назначение и навязать ему, хотя бы не надолго, чувство собственного достоинства. Красота в образе богини Калипсо околдовала храброго сына Улисса, и силою своих чар она долго держала его в плену на своем острове. Долгое время он мнил, что поклоняется безсмертной богине, между тем как он только предавался сладострастию; но внезапно его охватывает возвышенное умиление, при виде Ментора он вспоминает о своем лучшем назначении, бросается в пучину и становится свободным.

Возвышенное и красота разлиты с расточительностью по всей природе, и все люди способны воспринимать как то, так и другое. Однако, способность к этому развивается не равно, и искусство должно способствовать развитию его. Это в целях природы, чтобы мы стремились к красоте, в то время как мы еще бежим от возвышенного, ибо красота является охранительницей нашего детства, и она ведет нас от грубости естественного состояния к утонченности. Но, хотя красота и есть наша первая любовь, и наша восприимчивость по отношению к ней развивается ранее всего, однако природа все же позаботилась о медленном её созревании, и полному развитию её предшествует образование разсудка и сердца!

Чувственный мир на-веки остался бы пределом наших стремлений, если-б вкус достигал своей полной зрелости ранее, чем насаждены в нашем сердце истина и нравственность, притом насаждены лучшим путем, чем тот, который может быть указан вкусом. Мы не преступили бы границ чувственного мира ни в наших понятиях, ни в наших убеждениях; и то, чего не в состоянии представить себе воображение, не имело бы для нас реальности. Но к счастью, самой природой устроено так, что вкус, хотя он и разцветает ранее, созревает, однако, позднее всех остальных душевных способностей. Между тем выигрывается достаточно времени для насаждения целого сокровища понятий в голове и клада убеждений в груди, а потом уже развивается из разума восприимчивость красоты и возвышенного.

Пока человек был лишь рабом физической необходимости и не нашел еще выхода из узкого круга потребностей, пока он не подозревал еще демонической свободы в своей груди, необъятная природа могла ему напоминать лишь о границах его силы представления, а природа разрушительница - лишь о его физическом безсилии; ему приходилось малодушно сторониться первой и с ужасом отворачиваться от второй; но как только свободное созерцание несколько отстранит от него слепой натиск природных сил, как только он в потоке явлений откроет нечто непреходящее в собственном своем существе, окружающия его дикия природные громады станут говорить его сердцу на совершенно ином языке, и относительно великое вне его явится зеркалом, в котором он будет созерцать безусловно великое в самом себе. Без страха и с трепетным наслаждением приблизится он теперь к этим пугалам своей фантазии и нарочно приложит все силы этой способности к изображению чувственно-бесконечного, для того чтобы, в случае неуспеха этой попытки, с тем большей жизненностью ощутить превосходство своих идей над тем, что может быть достигнуто чувственностью. Созерцание безграничной дали и необозримой высоты, обширный океан у его ног и еще более обширный океан над ним - отторгнут дух человека от узкой сферы действительности и удручающого пленения физической жизни. В простом величии природы он найдет более высокую меру оценки и, окруженный великими образами природы, он будет не в состоянии выносить мелкого в мышлении. Кто знает, сколько светлых мыслей и геройских решений породила смелая борьба духа с великим гением природы, возникшая во время прогулки, - этого не в состоянии создать ни один кабинет ученого и ни один салон. Может быть, более редким общением с этим великим гением и следует отчасти объяснять склонность характера горожанина к мелочному, его захирелость и вялость, между тем как ум кочевника открыт и свободен, подобно небесному своду, под которым он разбивает свой шатер.

Однако, служить изображением сверхчувственного и поводом к подъему духа может не только недосягаемое для воображения, возвышенное в количественном отношении, необъятное для разума, но также и хаос, если он велик и представляет собой явление природы (в противном случае он презренен). Разве нам не более приятен остроумный безпорядок ландшафта, чем тупой порядок французского сада? Не наслаждается ли наш глаз охотнее дикими потоками и туманными вершинами Шотландии, великой природой Оссиана, не изумляемся ли мы ужасам борьбы и разрушения на Сицилийских нивах более, чем тяжелой победе терпеливой с правильным очертанием Голландии над самой упрямой стихией? Никто не станет отрицать, что человеку, как существу физическому, легче устроиться на лугах Батавии, чем у подножия коварного кратера Везувия, и что разсудок, задача которого все понять и привести в порядок, признает в правильном садоводстве большую пользу, чем в дикой природе. Но человек обладает не только потребностью жить и благоденствовать; его назначение состоит не только в том, чтобы понимать окружающия явления.

совершенно своеобразного наслаждения. Конечно, тот, кто освещает великое домоводство природы бедным факелом разсудка и постоянно стремится к тому, чтобы смелый безпорядок превратить в гармонию, - тот не может чувствовать себя хорошо в мире, в котором правит безумная случайность, а не разумный план и в котором в большинстве случаев заслуга и счастье стоят друг с другом в противоречии. Ему хотелось бы, чтобы в великой смене событий все так же было устроено, как в хорошем хозяйстве, и если он не замечает - а иначе это и быть не может - закономерности, то ему не остается ничего иного, как ожидание, что будущая жизнь и иная природа доставят ему удовлетворение, которого не дало ему настоящее и прошедшее. Если же он добровольно откажется от попытки подвести под единство познания этот не закономерный хаос, то он в ином отношении достатотчо выиграет по сравнении с тем, что он в этом отношении теряет. Именно полное отсутствие какой либо целесообразности в сочетании этого нагромождения явлений, благодаря которому они превышают силы разсудка, долженствующого придерживаться целесообразности, как формы связи, и становятся для него безполезными, именно это делает их точным символом чистого разума, который усматривает в дикой необузданности природы собственную независимость от природных условий.

Если в целом ряде предметов уничтожить их взаимную связь, то получится понятие независимости, которое удивительно соответствует чистому понятию разума - свободе. Под эту идею свободы, которую разум берет из самого себя, он подводит в единстве мысли то, что разсудок не может соединить в одно познание; разум этой идеею подчиняет себе бесконечную игру явлений и тем самым обнаруживает свое превосходство над разсудком, как чувственно обусловленной способностью. Если вспомнить, какое значение должно иметь для разумного существа сознание независимости от законов природы, то станет понятным, каким образом люди, одаренные возвышенным душевным настроением, могут считать себя вознагражденными дарованной им идеей свободы за неудачи познания. Свобода представляет для благородных душ, при всех нравственных противоречиях и физическом зле, гораздо более интересное зрелище, чем богатство и порядок без свободы, когда овцы терпеливо следуют за пастухом, а самодержавная воля унижается до роли служебной части в часовом механизме. Последнее делает человека лишь остроумным произведением и счастливым гражданином природы, свобода делает его гражданином и соправителем более высокой системы; занимать в ней последнее место бесконечно почетнее, чем в физическом порядке предводительствовать рядами.

история и рассказывает нам о победоносном исходе этой борьбы. В настоящий момент исторического развития о природе (к которой должны быть отнесены и все аффекты человека) можно рассказать гораздо большие подвиги, чем о независимом разуме, который проявил свое могущество лишь в немногих исключениях из законов природы, напр., в Катоне, Аристиде, Фокионе и подобных мужах. Кто приступит к истории с большими ожиданиями света и познания, тот сильно разочаруется! Все попытки философии, предпринятые с добрым намерением привести требования нравственного мира в согласие с тем, что дает действительный мир, опровергаются показаниями опыта, и насколько в царстве организмов природа услужливо руководствуется или же лишь повидимому руководствуется регулятивными принципами обсуждения, настолько же в царстве свободы она необузданно обрывает возжи, при Помощи которых спекулятивный дух желал направлять его и держать как бы в плену.

Дело иное, если отказаться от объяснения её и самую непонятность её сделать основанием обсуждения. Именно то обстоятельство, что природа, взятая в главнейших моментах, насмехается над всяким правилом, которое наш разсудок ей предписывает, что она в своем самовольном и свободном шествии с одинаковым невниманием попирает в прах создания мудрости и случая, что она охватывает в одном гибельном потоке важное и мелочное, благородное и пошлое, что она здесь оберегает муравейник, а там охватывает руками великана свое прекраснейшее создание, человека, и разбивает его, что она в один легкомысленный час расточает самые трудные сбережения и часто целые столетия трудится над нелепой работой, - одним словом это отчуждение природы, разсматриваемой с общей точки зрения, от правил познания, которым она подчиняется в единичных явлениях, выясняет безусловную невозможность объяснения самой природы законами природы, и подчинение её царства тому, что в нем имеет значение; таким образом дух неудержимо должен стремиться из мира явлений в мир идей, из условного в безусловное.

Коль скоро мы лишь свободно созерцаем ужасную и разрушительную природу, тогда она ведет нас далеко за пределы природы чувственно бесконечной. Без сомнения, чувственный человек, а равно и сама чувственность в разумном человеке, ничего так не боятся как разрыва с этой силой, от которой зависит как благополучие, так и самое бытие.

миром, определяющим наше достоинство. Известно, однако, что не всегда можно служить двум господам, и еслиб даже (случай почти невозможный) долг никогда не боролся с потребностями, то все же природная необходимость никогда не вступит в соглашение с человеком, и он не может обезопасить себя от рока ни силою, ни ловкостью своей. Блого ему, если он научился переносить, чего не может изменить, и отказываться с достоинством от того, чего спасти не может! Может случиться, что рок завоюет все бастионы, на которых человек думал основать свою безопасность, так что ему останется только бегство в сферу священной свободы духа; бывают случаи, когда нет другого средства к удовлетворению чувства самосохранения, кроме желания спастись в эту сферу, когда нет другого средства противостоять мощи природной, как опередить ее, уничтожив себя морально путем свободного отказа от всех чувственных интересов, предупредив таким образом дело физической силы.

на его ближних. Патетическое - есть искусственное несчастье и, подобно истинному несчастью, оно нас вводит в непосредственное общение с законом духа, который повелевает в нашей груди. Но истинное несчастье не всегда хорошо выбирает человека и время; оно нас часто застает врасплох безоружными, и, что еще хуже, оно нас часто делает безоружными. Искусственное несчастье патетического рода напротив застает нас в полном вооружении, и так как оно только воображаемое несчастье, то самостоятельный принцип нашего духа получает простор для заявления своей безусловной независимости. Чем чаще дух возобновляет этот акт самодеятельности, тем более он превращается в умение и тем больше преимуществ приобретает он пред чувственным стремлением, так что он, под конец, даже тогда, когда воображаемое и искусственное несчастье превращается в настоящее, в состоянии разсматривать его, как искусственное, и таким образом, при наивысшем подъеме человеческой природы, может претворить действительное страдание в возвышенное умиление. Можно сказать, что патетическое есть прививка неизбежного рока, благодаря которой он теряет свой злостный характер и нападение его направляется на сильнейшую сторону человека.

Итак, отбросим ложно понятую снисходительность и слабый изнеженный вкус, который набрасывает покров на серьезный лик необходимости и, желая подольститься к чувствам, сочиняет какую то гармонию благополучия и благого образа действий, между тем как в действительном мире нет и следа чего-либо подобного. Лицом к лицу стоим мы пред злым роком. Наше спасение не в неведении окружающих нас опасностей, - ибо оно должно же когда-либо прекратиться, - а только в знакомстве с ними. Это знакомство мы приобретаем благодаря страшному и в то же время чудесному зрелищу все сокрушающей и вновь созидающей и вновь сокрушающей смены явлений, то медленно подкапывающей, то быстро нападающей гибели; это знакомство мы приобретаем благодаря патетическим картинам борьбы, которую ведет человечество с судьбою, картинам неудержимо исчезающого счастья, обманутой безопасности, торжествующей несправедливости и побежденной невинности, которых так много в истории; подражание им и дает нашим взорам трагическое искусство. Разве можно себе представить человека с несовсем искаженным нравственным чувством, который при созерцании сцен упорной и все же тщетной борьбы Митридата, гибели городов Сиракуз и Карфагена, не преклонился бы в ужасе пред тяжким законом необходимости, не обуздал бы тотчас своих страстей и, пораженный этой постоянной обманчивостью всего чувственного, не обратился бы к вечно пребывающему в нем самом. Итак, способность ощущать возвышенное составляет одну из превосходнейших черт человеческой природы, которая достойна нашего уважения, потому что проистекает из самостоятельности нашей способности мышления и хотения, и заслуживает наибольшого развития, ибо влияет на нравственную сторону человека. Красота служит только человеку, возвышенное - чистому демону в человеке, и так как наше назначение состоит в том, чтобы, несмотря на чувственную ограниченность, руководствоваться законами чистого духа, то возвышенное должно присоединиться к красоте, чтобы завершить цельное эстетическое воспитание и распространить за пределы чувственного мира восприимчивость человеческого сердца, сообразуясь с целым объемом нашего назначения.

Не будь красоты, существовала бы постоянная борьба между нашим природным и разумным назначением. Стремясь удовлетворить духовному назначению, мы пренебрегли бы своей человечностью и, всегда готовые покинуть этот чувственный мир, остались бы чужестранцами в той сфере деятельности, которая нам определена. Не будь возвышенного, и красота заставила бы забыть нас о своем достоинстве. Мы потеряли бы бодрость характера, будучи разслаблены непрерывным наслаждением, и будучи неразрывно прикованными к этой случайной форме бытия, мы потеряли бы из виду свое неизменное назначение и свое истинное отечество. Только в сочетании возвышенного и красоты и в равномерном развитии восприимчивости той и другой, мы становимся совершенными гражданами природы, не становясь с тем вместе её рабами и не теряя своих прав гражданства в умопостигаемом мире.

Природа сама по себе доставляет уже достаточно объектов, на которых мы можем упражнять свою восприимчивость к красоте и возвышенному; но человеку удобнее и в этом случае, как и в других, пользоваться посредственными услугами, а не непосредственными, и он охотнее принимает приготовленный и избранный матерьял из рук искусства, вместо того, чтобы с трудом и в ограниченном количестве черпать из нечистого источника природы. Подражательное творческое стремление не может испытать впечатления без того, чтобы не постараться подыскать живого образа, и в каждой красивой или великой форме природы оно усматривает приглашение к борьбе; однако это стремление имеет перед природой то преимущество, что оно может разсматривать как главную цель и самостоятельное целое то, что природа творит только мимоходом, имея в виду осуществление более важной цели, - если вообще природа не творит совершенно непреднамеренно. Если природа в её прекрасных органических образованиях испытывает насилие, благодаря недостаточной индивидуальности материи или благодаря вмешательству отличных от нея сил, или если она сама насилует в своих великих и патетических сценах и действует на человека, как мощь, в то время как она может стать эстетичною лишь как объект свободного созерцания, то подражающее ей созидающее искусство, совершенно свободно, ибо оно устраняет из своего предмета все случайные ограничения; оно не затрагивает и свободы духа в созерцающем, ибо искусство подражает лишь показности, а не действительности. Но вся прелесть возвышенного и красоты заключается лишь в показности, а не в содержании, поэтому искусство обладает всеми преимуществами природы, не разделяя её оков.

Написано, вероятно, после 1795 г. и представляет собою разсуждение об "энергичной" красоте, обещанное в конце шестнадцатого "Письма об эстетическом воспитании" (стр. 319).

в "Натане Мудром" Лессинга (акт I, явление 3).

Стр. 864. Телемаха см. в словаре).

Великой природой Оссиана - Баталия - латинское название Голландии.

Стр. 367. Тщетная борьба Митридата царя Понтийского (132--63 г. до Р. Хр.) с Римом. - фагена - городов, также взятых и разграбленных войсками победоносной римской республики.

1. "Санктпетерб. Вестник" 1812. ч. III).

2. в изд. Гербеля.

3. Переведено для настоящого издания.