О стихотворениях Маттисона
(Старая орфография)

Собранiе сочиненiй Шиллера въ переводе русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ Всеволода Чешихина.

Что греки въ эпоху разцвета искусства не очень-то были требовательны въ отношенiи пейзажной живописи - это всемъ известно, да и ригористы эстетики нашего времени еще сомневаются насчетъ того, считать ли пейзажиста настоящимъ художникомъ? Но не вполне известно то обстоятельство, что также редко наталкиваемся мы въ греческой литературе и на пейзажную поэзiю, этотъ своеобразный родъ поэзiи, относящiйся къ эпосу, драме и лирике приблизительно такъ, какъ пейзажъ въ живописи относится къ жанру животному и бытовому.

Дело въ томъ, что большая разница - входитъ ли неодушевленная природа въ картину просто въ качестве места действiя и колоритнаго аксессуара для одушевленныхъ персонажей (обычнай манера историческихъ живописцевъ и эпическихъ поэтовъ) или же, наоборотъ, неодушевленная природа сама становится главнымъ действующимъ лицомъ картины, на которой люди фигурируютъ въ качестве аксессуаровъ (какъ это бываетъ у пейзажистовъ). Несчетные образчики первой манеры можно найти у Гомера; кто могъ бы сравняться съ великимъ живописцемъ природы въ той правдивости, индивидуализацiи и живописи, съ какими онъ одушевляетъ местности, эти фоны его драматическихъ картинъ? Более новымъ писателямъ (начиная, пожалуй, съ современниковъ Плинiя) мы обязаны второю манерою; въ этихъ пейзажахъ-картинахъ и пейзажныхъ стихотворенiяхъ эта часть природы становится самоцельнымъ предметомъ изображенiя; писателямъ этимъ принадлежитъ заслуга расширенiя области искусства, отведенной во времена древнихъ лишь для человека и всего человечества, расширенiя целою новою провинцiею!

Откуда проистекало равнодушiе греческихъ художниковъ къ роду искусства, столь ценимому всею современностью? Или надо предположить, что у грековъ, этихъ знатоковъ и страстныхъ друзей всего прекраснаго, не хватало воспрiимчивости къ красотамъ бездушной природы? Или вероятнее предположенiе, что греки намеренно пренебрегали пейзажемъ, находя его несовместимымъ съ собственными понятiями о прекрасномъ въ искусстве?

Насъ не должно удивлять то, что такой вопросъ подымается по поводу г. Маттисона - поэта, обладающаго особою силою въ изображенiи пейзажа, поэта, который более всякаго другого можетъ служить представителемъ этого рода литературы и образцомъ того, что вообще можетъ произвести поэзiя въ указанной области. Прежде чемъ мы, однако, обратимся непосредственно къ нему, мы должны бросить критическiй взглядъ на самый родъ, которому посвящаетъ свои силы г. Маттисонъ.

Тотъ, кто вынашиваетъ въ себе впечатленiе отъ волшебной кисти Клода Лоррэна свежимъ и жизненнымъ, едвали позволитъ себя убедить въ томъ, что онъ приведенъ въ восторгъ произведенiемъ не прекраснаго, а просто прiятнаго искусства; тотъ, кто только что прочиталъ Маттисоновское описанiе природы, найдетъ очень страннымъ возраженiе скептика, будто прочитанное имъ не есть произведенiе истиннаго поэта.

Мы предоставляемъ другимъ отвоевывать для пейзажиста соответственное место въ ряду живописцевъ и коснемся здесь живописи лишь постольку, поскольку она можетъ касаться пейзажиста-литератора. Прежде всего, наше изследованiе имеетъ въ виду выработку основанiй, по которымъ могла бы определяться ценность стихотворенiй г. Маттисона.

до степени художественныхъ произведенiй, а въ неопытныхъ рукахъ и портретъ живого человека можетъ опуститься до простой макулатуры. Если мы согласимся признать произведенiями прекраснаго искусства (т. е. искусства, проявляющаго идеалъ) картины или стихотворенiя, сюжеты для которыхъ даетъ бездушная природа, то все же возможно съ нашей стороны сомненiе; можно ли обработывать подобные сюжеты такъ, какъ того требуетъ самый характеръ прекраснаго искусства? Однако, каковъ же, по существу, долженъ быть этотъ характеръ, этотъ идеалъ, которому могла бы противоречить исключительно-пейзажная природа? - Очевидно тотъ самый, который отличаетъ прекрасное искусство отъ искусства простопрiятнаго. Обе отрасли искусства, однако, носятъ одинъ характеръ - свободы; следовательно, если прiятное искусство пожелало бы стать прекраснымъ, оно должно было бы усвоить себе характеръ необходимости.

Если подъ поэзiею подразумевать искусство "свободнымъ проявленiемъ продуктивной силы воображенiя переносить насъ въ область известныхъ ощущенiй" (таково едва ли не самое устойчивое изъ ходячихъ определенiй поэзiи), то для поэта, заслуживающаго этой клички, явствуютъ отсюда требованiя двоякаго рода. Во-первыхъ, онъ долженъ предоставить силу нашего воображенiя свободной игре и свободному действiю; во-вторыхъ, онъ все-таки долженъ сознавать свою цель и возбуждать въ насъ некоторое определенное ощущенiе. Спервоначалу оба требованiя могутъ показаться взаимно-противоречивыми, ибо, согласно первому, сила нашего воображенiя должна повелевать и признавать только тотъ законъ, который она же сама для себя создаетъ, а согласно второму требованiю, эта сила должна повиноваться и следовать закону, созданному для нея поэтомъ. Чемъ можетъ устранить поэтъ такое противоречiе? - Темъ, что онъ предписываетъ силе нашего воображенiя только то направленiе, по которому она пошла бы и при полной своей свободе, руководясь ея собственнымъ закономъ; темъ, что поэтъ достигаетъ своей цели естественными средствами и превращаетъ внешнюю необходимость во внутреннюю. Оказывается при этомъ, что оба требованiя не только не исключаютъ другъ друга, но скорее содержатся другъ въ друге; величайшая свобода возможна только тамъ, где она обусловливается величайшею определенностью.

Тутъ-то, однако, поэту представляются две большiя трудности. Какъ известно, воображенiе, въ его свободе, следуетъ лишь закону ассоцiацiи мыслей, которая первоначально основывается лишь на случайной связи воспрiятiй во времени, т. е. на чемъ-то чисто-эмпирическомъ. Темъ не менее, поэтъ долженъ разсчитать этотъ эмпирическiй эффектъ ассоцiацiи, ибо онъ лишь постольку поэтъ, поскольку достигаетъ своей цели, возбуждая свободную самодеятельность нашей фантазiи. Но для достиженiя такого эффекта, поэтъ долженъ открыть закономерность въ сфере фантазiи и эмпирическую связь представленiй подчинить некоторой необходимости. Наши представленiя постольку, однако, находятся въ необходимой связи, поскольку они основываются на объективномъ сцепленiи явленiй, а не только на субъективной и произвольной игре мыслей. Вотъ этого-то объективнаго сцепленiя явленiй и придерживается поэтъ. Лишь отделивъ тщательно отъ своего сюжета все, что привзошло къ нему изъ субъективныхъ и случайныхъ источниковъ, и убедившись въ томъ, что имъ достигнутъ чистый объектъ, лишь подчинивъ себя закону, которымъ руководится воображенiе во всехъ субъектахъ, - поэтъ можетъ быть уверенъ въ томъ, что. даже при всей свободе воображенiя его читателей, это воображенiе будетъ согласоваться съ избраннымъ имъ, поэтомъ, направленiемъ.

Поэтъ даетъ играющей силе фантазiи определенное направленiе для того, чтобы определеннымъ образомъ действовать на сердце читателя. Насколько трудна первая задача - определить игру воображенiя, не стесняя его свободы, настолько же трудна и вторая, - определить, посредствомъ этой игры воображенiя эмоцiональное состоянiе субъекта. Известно, что чувство умиленiя меняется радикальнымъ образомъ у разныхъ людей по различнымъ поводамъ, и даже у одного и того же человека, по одному и тому же поводу, въ различные перiоды его жизни. Поэтъ долженъ определить наше эмоцiональное состоянiе независимо отъ причинной связи между нашими чувствами и случайными влiянiями, отъ поэта не зависящими; онъ, следовательно, долженъ воздействовать на условiя, при которыхъ неизбежно должно последовать известное умиленiе-серца. Но самый постоянный элементъ въ существе каждаго субеекта есть характеръ рода; поэтъ лишь постольку можетъ определять наши ощущенiя, поскольку онъ вызываетъ ихъ не въ нашемъ обособленномъ и разнообразномъ я", а въ насъ, какъ въ представителяхъ того или иного рода людей. Итакъ, чтобы быть спокойнымъ на тотъ счетъ, что онъ обращается къ особи, какъ къ представителю рода, поэтъ долженъ вытравить въ себе особь и возвыситься до рода. Лишь тогда, когда онъ перестанетъ себя чувствовать именно темъ или другимъ определеннымъ человекомъ (т. е. когда перестанетъ чувствовать свою ограниченность родовую) и когда начнетъ ощущать себя человекомъ вообще, поэтъ можетъ быть уверенъ въ томъ, что ему будетъ сочувствовать весь родъ; по крайней мере, онъ можетъ разсчитывать на такой эффектъ съ темъ же правомъ, съ какимъ онъ можетъ требовать отъ каждаго человеческаго индивидуума - человечности.

Итакъ, отъ каждаго поэтическаго произведенiя неминуемо требуются два следующихъ свойства: во-первыхъ, необходимое отношенiе къ сюжету (объективная правдивость); во-вторыхъ, необходимое отношенiе этого сюжета или его изображенiя къ способности ощущенiя (субъективная всеобщность). Во всякомъ стихотворенiи все должно быть безусловно-естественно, ибо сила воображенiя повинуется только такому закону и выноситъ только такой гнетъ, какiе предписываются самою природою вещей; въ стихотворенiи не должно быть действительной (исторической) естественности, ибо всякая действительность есть большее или меньшее ограниченiе этой всеобщей абсолютной естественности. Всякiй индивидуальный человекъ есть темъ менее человекъ, чемъ более онъ индивидуаленъ; всякая способность чувствованiя темъ менее необходима и темъ менее чисто-человечна, чемъ более она свойственна именно данному, а не любому субъекту. Тайна великаго стиля заключается въ отверженiи всего случайнаго и въ чистомъ выраженiи всего необходимаго.

Вне этой области начинаютъ царить произволъ и случай, и тамъ уже не можетъ быть никакой определенности или никакой свободы. Ибо, какъ только поэтъ перестаетъ управлять игрою нашего воображенiя, путемъ внутренней необходимости, то онъ долженъ или начать управлять ею силою необходимости внешней - и тогда воображенiе управляется уже не нашимъ действiемъ; или же поэтъ совсемъ не управляетъ этою игрою - и тогда прекращается его действiе на насъ. А между темъ, необходима совместная деятельность и читателя, и поэта, для того, чтобы произведенiе по праву могло бы называться поэтическимъ.

Вотъ почему у мудрыхъ эллиновъ какъ поэзiя, такъ и изобразительное искусства ограничивались лишь сферою людскихъ отношенiй: явленiя жизни казались имъ закономерны лишь постольку, поскольку они касались человека, внешняго и внутренняго. Для более просвещеннаго разума, каковъ, напримеръ, современный, подобная же закономерность можетъ простираться и въ сферу остальныхъ живыхъ существъ; но эта закономерность не явствуетъ для опыта, и тутъ-то уже открывается весьма широкое поле для произвола. Царство определенныхъ формъ не идетъ далее животнаго тела и человеческаго сердца; потому-то идеалъ чаще всего проявляется лишь въ этихъ формахъ. Выше человека (какъ видимаго явленiя) нетъ более объекта для искусства, такъ какъ человекомъ кончается область воображенiя; но выше человека возможенъ объектъ для науки. Ниже человека нетъ объекта для прекраснаго искусства, такъ какъ человекомъ кончается область необходимости, но ниже человека возможенъ объектъ для "прiятнаго" искусства.

Если изложенныя соображенiя справедливы (судить о чемъ мы предоставляемъ знатокамъ искусства), то, съ перваго взгляда, можетъ показаться, что они мало утешительны для пейзажныхъ изображенiй и что едва-ли прiобретенiе этой пространной провинцiи можетъ считаться истиннымъ расширенiемъ границъ прекраснаго искусства. Въ той области природы, которую отмежевали для себя пейзажные поэты и живописцы, заметнымъ образомъ стушевывается определенность красокъ и формъ; самые образы здесь более произвольны и еще более кажутся таковыми; въ сочетанiи же ихъ случай играетъ роль, весьма тягостную для художника. Если случай представляетъ намъ известные образы въ известномъ порядке, то определяетъ онъ, а не мы, за неименiемъ объективныхъ правилъ, по которымъ свободная фантазiя зрителя могла бы быть согласована съ идеею художника. Мы принимаемъ отъ случая законъ, который мы должны бы создать сами для себя; въ лучшемъ случае, получается не чисто-поэтическое действiе, ибо оно не тождественно съ безусловно свободною самодеятельностью силы воображенiя. Если же художникъ хочетъ спасти свободу, то для этого ему предстоитъ одинъ путь - отказаться отъ определенности, а вместе съ нею и отъ истинной красоты.

Темъ не менее, область пейзажной природы не вполне потеряна для прекраснаго искусства; согласно только что высказаннымъ соображенiямъ, художники и поэты, избирающiе именно изъ этой области сюжеты для своихъ произведенiй, должны занимать почетное место въ ряду своихъ собратьевъ. Прежде всего нельзя отрицать, что, при всей кажущейся произвольности формъ, также и въ этой сфере явленiй все-таки царитъ большое единство и большая закономерность, которыя могутъ руководить художникомъ въ его подражанiи. А затемъ должно заметить, что, если этотъ родъ искусства и допускаетъ несовершенство въ отношенiи определенности формъ (ибо части исчезаютъ въ целомъ, а эффектъ достигается лишь массовый), то въ самой композицiи пейзажа можетъ господствовать строгая необходимость - какъ это, между прочимъ, можно видеть на светотени и колорите пейзажныхъ полотенъ.

Въ конце концовъ, пейзажная природа проявляетъ такую строгую необходимость не во всехъ своихъ частяхъ; при самомъ глубокомъ изученiи этой природы, останется достаточно простора для произвола, который мешаетъ живописцу и поэту достигнуть высшихъ степеней совершенства. Необходимость, которую не находитъ и истинный художникъ, именно ею только и удовлетворяющiйся, лежитъ въ существе человеческой натуры; художникъ не можетъ успокоиться, пока онъ не возведетъ своего сюжета до высотъ царства истинной красоты. Прежде всего, онъ станетъ идеализировать пейзажную природу, сколь возможно, и будетъ, по мере силъ, находить въ ней и изображать характеръ необходимости. Тогда онъ заметитъ, что несмотря на все свои усилiя въ этомъ направленiи, ему не удается поставить неодушевленную природу на ряду съ человеческою. И вотъ, наконецъ, онъ постарается превратить-неодушевленную природу въ человеческую путемъ символизацiи и такимъ прiемомъ прiобщитъ первую ко всемъ преимуществамъ, свойственнымъ второй.

большинстве случаевъ не давая себе яснаго отчета о ней. Неодушевленная природа можетъ быть обращена въ символъ природы человеческой двумя путями: или изображенiемъ чувствованiй, или изображенiемъ идей.

Хотя чувствованiя, по ихъ содержанiю, не поддаются изображенiю, но форма ихъ можетъ быть воспроизведена. Существуетъ одно весьма действенное и излюбленное искусство, имеющее объектомъ именно такую форму чувствованiй. Это искусство - музыка. Поскольку пейзажная живопись или поэзiя действуютъ музыкально, эти отрасли искусства занимаются изображенiемъ способности чувствованiй и, следовательно, подражанiемъ человеческой природе. Въ сущности, на каждую живописную и поэтическую композицiю мы смотримъ, какъ на своего рода музыкальное произведенiе и обсуждаемъ ихъ отчасти по темъ же законамъ. Мы требуемъ отъ красокъ гармонiи, тона и, въ известной мере, модуляцiи. Въ каждомъ стихотворенiи мы различаешь единство мысли отъ единства чувства, музыкальное построенiе отъ построенiя логическаго - короче, требуемъ, чтобы каждая поэтическая композицiя действовала на насъ не только своимъ содержанiемъ, но также и формою, была бы подражанiемъ и выраженiемъ чувствованiй и производила на насъ музыкальное впечатленiе. Еще въ большей мере требуемъ мы того-же отъ пейзажнаго поэта и пейзажнаго живописца - и настаиваемъ на этихъ нашихъ требованiяхъ съ темъ большимъ сознанiемъ, что мы уже принуждены были понизить, въ отношенiи названныхъ отраслей искусства, требованiя, предъявляемыя нами ко всемъ вообще произведенiямъ прекраснаго искусства.

движенiй внешними. Такъ какъ все внутреннiя движенiя человеческой природы развиваются по строгимъ законамъ необходимости, то эта необходимость и определенность должны отразиться и на внешнихъ движенiяхъ, выражающихъ движенiя внутреннiя; понятно, что посредствомъ такой символизацiи заурядныя природныя явленiя звука и света прiобщаются къ эстетическому достоинству человеческой натуры. Если музыкантъ и пейзажный живописецъ проникнетъ въ тайну техъ законовъ, которые царятъ надъ внутренними движенiями человеческаго сердца, и изучитъ аналогiю между этими душевными движенiями и внешними ихъ проявленiями, то изъ подражателя грубой природе онъ станетъ истиннымъ художникомъ духа. Изъ царства произвола онъ войдетъ въ царство необходимости и смело станетъ рядомъ если не со скульпторомъ, изображающимъ внешняго человека, то съ поэтомъ, объектъ котораго - внутреннiй человекъ.

Пейзажная природа можетъ быть вовлечена въ кругъ человечности темъ, что ее можно сделать выразительницею идей. Мы не подразумеваемъ здесь возникновенiя идей, зависящаго отъ случайностей ассоцiацiи; такое возникновенiе произвольно и недостойно искусства; мы подразумеваемъ возникновенiе, которое съ необходимостью совершается по законамъ символизующей силы воображенiя. Въ душахъ деятельныхъ и созревшихъ для чувства нравственнаго достоинства разумъ не смотритъ съ праздною беззаботностью на игру фантазiи; онъ постоянно старается привести эту случайную игру въ соответствiе съ собственными планами. Если разумъ встретитъ въ области фантазiи явленiе, которое можетъ быть обработано по собственнымъ (практическимъ) правиламъ, то такое явленiе онъ выбираетъ символомъ своихъ собственныхъ действiй; мертвая буква природы становится живымъ языкомъ духа и внутреннее и внешнее око читаютъ одни и те же письмена явленiй совершенно различнымъ образомъ. Милая гармонiя образовъ, тоновъ и света, восхищающая эстетическое чувство, одновременно удовлетворяетъ моральное чувство. То постоянство, съ которымъ соединяются другъ съ другомъ линiи въ пространстве или звуки во времени, является естественнымъ символомъ внутренняго согласiя съ самимъ собою и нравственной связи между действiями и чувствами; въ прекрасномъ складе картины или музыкальной пьесы рисуется еще прекраснейшiй складъ нравственно-настроеннаго духа.

Композиторъ и пейзажистъ достигаютъ такого впечатленiя единственно формою ихъ изображенiя; они лишь настраиваютъ душу къ известному роду чувствованiй и къ воспрiятiю известныхъ идей; но они предоставляютъ фантазiи слушателя и зрителя подъисканiе содержанiя подъ эту форму. Поэтъ, напротивъ, обладаетъ особымъ преимуществомъ сравнительно съ композиторомъ и живописцемъ: онъ можетъ подложить текстъ подъ те чувствованiя, онъ можетъ подкрепить ту символику фантазiи также содержанiемъ, дать ей более определенное направленiе. Но онъ не долженъ забывать, что его вмешательство въ эту сферу имеетъ свои пределы. Онъ можетъ наметить те или иныя идеи, намекнуть на те или иныя чувствованiя; но самъ онъ не можетъ выполнить ихъ до конца, онъ не долженъ опережать воображенiя читателя. Всякое более точное определенiе кажется здесь докучною преградою; ибо привлекательность подобныхъ эстетическихъ идей состоитъ именно въ томъ, что мы заглядываемъ въ ихъ содержанiе, точно въ бездонную пропасть. Действительное, выраженное содержанiе, влагаемое поэтомъ въ его пейзажъ, всегда остается конечнымъ; возможное содержанiе, которое онъ предоставляетъ вложить намъ самимъ, есть величина безконечная.

большинстве своихъ описанiй. Эти описанiя природы нравятся намъ правдивостью и наглядностью; они привлекательны своею музыкальною красотою; они занимательны для насъ благодаря духу, который дышитъ въ нихъ.

Разсматривая Маттисоновскiя картинки природы лишь со стороны вернаго подражанiя природе, мы должны изумляться искусству, съ какимъ поэтъ, умеетъ побуждать наше воображенiе къ представленiю этихъ описанiй и направлять это воображенiе, не лишая его свободы. Все отдельныя части въ его описанiяхъ пригнаны другъ къ другу по закону одной и той же необходимости; ничего не включено по произволу, и взоръ съ наслажденiемъ схватываетъ генетическiй характеръ этихъ образовъ природы. Потому-то нашему воображенiю такъ необычайно легко следовать за поэтомъ; кажется, будто мы созерцаемъ саму природу, будто мы прёдаемся лишь воспоминанiямъ объ уже виденномъ. Къ тому же, Маттисонъ прекрасно знаетъ, какими средствами придать своимъ описанiямъ жизнь и чувственность; онъ изучилъ въ совершенстве преимущества, а также и естественныя границы своего искусства. Въ художественныхъ созданiяхъ такого рода поэтъ всегда находится въ некоторомъ умаленiи сравнительно съ живописцемъ; дело въ томъ, что большая доля пейзажнаго эффекта основывается на мгновенномъ впечатленiи отъ целаго, которое поэтъ можетъ слагать лишь изъ последовательнаго ряда воздействiй на воображенiе читателя. Задача поэта не столько въ томъ, чтобы представить то, что есть, - сколько представить то, что происходитъ; понимая свои преимущества, онъ придерживается лишь той части своего сюжета, которая годится для изображенiя генетическаго. Пейзажная природа есть сразу представляющiйся намъ комплексъ явленiй и, съ этой стороны, более благопрiятна для изображенiя ея живописцемъ, но вместе съ темъ та же природа находится въ непрестанномъ измененiи и, съ этой стороны, благопрiятнее для воспроизведенiя ея поэтомъ.

Г. Маттисонъ съ большою разсудительностью сообразуется съ указанною разницею. Объектомъ его является, природа не столько изменяющаяся во времени, сколько изменяющаяся въ пространстве природа, более подвижная, чемъ застывшая и покоющаяся. Передъ нашими глазами развивается постоянно меняющаяся драма, и явленiя перебегаютъ одно въ другое съ восхитительнейшею непрерывностью. Напримеръ, какъ много жизни и движенiя въ следующей картинке лунной ночи (стр. 85):

Также и тамъ, где сразу нужно поставить целую декорацiю передъ нашими глазами, г. Маттисонъ умеетъ сделать воспрiятiе легкимъ и естественнымъ, благодаря постепенности въ последованiи картинъ. Таково следующее его описанiе (стр. 54):

Хотя мы можемъ воспринимать въ воображенiи эти образы лишь въ ихъ последовательности, но они безъ труда укладываются въ цельное представленiе, ибо одинъ поддерживаетъ другой и делаетъ его какъ бы необходимымъ. Намъ уже труднее уловить связь въ нижеследующей строфе, где постепенность не столь уже соблюдена:

Отъ позолоченныхъ горныхъ хребтовъ намъ нельзя перенестись безъ скачка на цветущiе и благоухающiе луга; скачекъ этотъ темъ ощутимее, что мы тутъ должны пустить въ ходъ какое-то особое чувство. Зато какъ счастливо удалась следующая строфа:

Если природа не представляетъ для поэта достаточно движенiя, то поэтъ заимствуетъ это движенiе изъ сферы фантазiи и населяетъ тихiй пейзажъ призрачными существами, скользящими въ туманахъ и пляшущими при лунномъ свете; или въ воспоминанiи его встаютъ тени прошлаго и вносятъ въ пустынный ландшафтъ искусственную жизнь. Подобныя ассоцiацiи возбуждаются г. Маттисономъ не путемъ произвола; оне возникаютъ какъ бы по необходимости или изъ местности ландшафта или изъ настроенiй, навеваемыхъ ландшафтомъ. Эти ассоцiацiи составляютъ какъ бы субъективный аксессуаръ къ пейзажу, но столь общаго характера, что поэтъ безъ особыхъ опасенiй можетъ считать ихъ чемъ-то объективнымъ.

Не меньшее мастерство проявляетъ г. Маттиссонъ въ техъ музыкальныхъ эффектахъ, которые достигаются счастливымъ подборомъ гармоническихъ образовъ и искусною архитектоникою въ расположенiи ихъ. Кто бы не призналъ, что нижеследующее стихотвореньице производитъ впечатленiе красивой сонаты! (См. стр. 91).

ВЕЧЕРНЯЯ КАРТИНКА.

Не следуетъ понимать насъ въ томъ смысле, что музыкальное впечатленiе отъ этой песни мы приписываемъ счастливому строенiю стиха. Метрическое благозвучiе поддерживаетъ и возвышаетъ это впечатленiе, но не обусловливаетъ его. Оно обусловлено счастливымъ сопоставленiемъ картинъ, милымъ постоянствомъ въ ихъ последованiи; модуляцiя и прекрасный складъ целаго даютъ выраженiе определенному настроенiю, душевной картине.

Подобное же впечатленiе возбуждаетъ стихотворенiе уже совершенно иного содержанiя: "Альпiйскiй путникъ" (стр. 61) и "Альпiйское путешествiе" (стр. 66): две композицiи, въ которыхъ удачнейшiя описанiя природы соединены съ разнообразнымъ выраженiемъ настроенiй. Кажется, слушаешь музыканта, который испытываетъ свою силу надъ нашими чувствами; чрезвычайно удаченъ выборъ сюжета - путешествiя черезъ Альпы, где замечается такая поразительная смена великаго - прекраснымъ и ужаснаго - смешнымъ.

"Женевское озеро"; въ превосходныхъ строфахъ очень счастливо символизована победа жизни надъ безжизненностью, формы надъ безформенною массою. Это прелестное стихотворенiе поэтъ начинаетъ съ оглядки на прошедшее, когда простирающаяся передъ нимъ райская страна была еще пустынею:

Но вотъ, передъ поэтомъ раскрывается великолепный ландшафтъ, и онъ распознаетъ местности, напоминающiя ему творца "Элоизы" и ея поэтическихъ сценъ.

До этого места все умно, прочувствовано и живописно. Но поэтъ задумалъ сделать еще лучше; а тутъ-то и напортилъ. Следующiя, сами по себе прекрасныя, строфы дышутъ холодомъ, а не изливающимся, вполне отдающимся чувству современности, лиризмомъ. Разъ поэтъ отдался своему сюжету всемъ сердцемъ, то онъ не можетъ оторваться отъ него для того, чтобы переноситься то на Этну, то въ Тибуръ, то на Неаполитанскiй заливъ и т. п.; а если бы онъ и перенесся, то не для того, чтобы едва коснуться этихъ пейзажей, а для того, чтобы остановиться на нихъ подольше. Мы удивляемся въ этихъ последнихъ описанiяхъ роскоши живописной кисти поэта, мы ослеплены имъ - но не согреты: более простое описанiе произвело бы более сильное впечатленiе. Слишкомъ частая перемена декорацiй разсеиваетъ наше вниманiе, такъ что, когда поэтъ возвращается къ главному своему сюжету, нашъ интересъ къ последнему уже успелъ ослабеть. Вместо того, чтобы оживить въ насъ этотъ интересъ къ главному сюжету, поэтъ окончательно его заглушаетъ: то паденiе тона, какое замечается къ концу стихотворенiя, слишкомъ ужъ контрастируетъ съ темъ подъемомъ, съ какимъ г. Маттисомъ началъ и на высоте котораго онъ держался такъ долго. Въ названномъ стихотворенiи г. Мэттисонъ трижды изменяетъ свой первоначальный тонъ и вызываетъ поэтому желанiе четвертаго измененiя. Слишкомъ разнообразныя настроенiя, повлiявшiя на поэта, исказили его первоначальный замыселъ, который, благодаря слишкомъ богатымъ украшенiямъ, потерялъ главнейшее условiе содержательности - простоту.

Если мы и характеризуемъ г. Маттисона, какъ превосходнаго поэта-пейзажиста, то мы все же далеки отъ мысли указывать его творчеству границы лишь въ пределахъ именно этой сферы. Уже въ этомъ небольшомъ сборнике его поэтическое дарованiе съ одинаковымъ счастьемъ подвизается на весьма различныхъ поприщахъ. Въ томъ роде поэзiи, где требуется свободное творчество фантазiи, г. Маттисонъ пробуетъ свои силы съ большимъ успехомъ и вполне верно схватываетъ духъ подобныхъ произведенiй. Фантазiя царитъ здесь во всей ея разнузданности, а вместе и въ прекрасномъ соответствiи съ идеею, которая выражается поэтомъ. Въ песне, где описывается "Страна фей", поэтъ осмеиваетъ съ живымъ юморомъ причуды фантазiи; все здесь пестро, блестяще, преувеличено, въ стиле гротескъ, вполне соответствующемъ характеру свободнаго по складу стихотворенiя; въ "Песне Эльфовъ" все легко, благоуханно, эфирно, какъ и должно быть въ этомъ маленькомъ мiрке изъ луннаго света. Беззаботною, блаженною чувственностью дышетъ хорошенькая "Песенка фавновъ" и съ сердечною откровенностью гномы и ихъ коллеги выбалтываютъ свою профессiональную тайну. (См. стр. 141).

Г. Маттисонъ не только художникъ сознательный - а именно въ обработке пейзажныхъ сценъ; онъ также художникъ непосредственный - а именно въ изображенiи чувствованiй. Заранее можно было ожидать, что поэтъ, столь живо интересующiйся мiромъ неодушевленнымъ, проявитъ не меньшее искусство въ изображенiи мiра одушевленнаго, представляющаго для поэзiи несравненно более благодарный матерiалъ. Заранее можно было бы даже очертить кругъ чувствованiй, въ которомъ должна бы вращаться муза, столь чуткая къ красотамъ природы. Не въ сутолоке большого света, не въ искусственныхъ отношенiяхъ, но въ уединенiи, въ собственной груди, въ простыхъ ситуацiяхъ простонароднаго быта ищетъ поэтъ человека. Дружба, любовь, религiозныя настроенiя, воспоминанiя изъ поры детства, блаженство сельской жизни и т. п. - таково нормальное содержанiе его песенъ; ведь, все эти сюжеты непосредственно близки къ пейзажной природе и природа. Въ шуме делового света, въ нашей душе одинъ образъ неудержимо сменяется другимъ и разносторонность этой жизни становится намъ въ тягость; темъ вернее хранитъ для насъ простая, всегда сама себе равная, природа чувствованiя, которыя мы ей поверяемъ, и въ ея великомъ единстве мы всегда находимъ собственное наше "я". Этимъ объясняется тотъ тесный кругъ настроенiй, въ которомъ вращается г. Маттисонъ, а также долгiй отголосокъ однажды воспринятыхъ имъ впечатленiй, и частое возвращенiе поэта къ последнимъ. Настроенiя, навеваемыя природою, какъ ихъ первоисточникомъ, однообразны и количественно-бедны; это - элементы, изъ которыхъ лишь въ запутанной игре культурнаго света образуются те тонкiе оттенки и искусственныя смеси, которые служатъ неистощимымъ матерiаломъ для поэта-психолога. Такъ какъ впечатленiя отъ природы слишкомъ мало занимаютъ нашъ умъ, то мы скоро забываемъ о нихъ; но мы всегда съ охотою возвращаемся къ нимъ и радуемся возможности обрести вновь свою первоначальную человечность, освободивъ ее изъ-подъ техъ искуственныхъ наслоенiй, которыя часто бываютъ болезненными наростами. Если это возвращенiе къ золотому веку и къ простоте естественности столь благотворно для культурнаго человека, то эта простота есть, по существу, дело свободы, а не необходимости; простота эта должна быть отнесена къ сфере психическихъ, а не физическихъ влiянiй. Итакъ, въ мигъ, когда поэтъ бежитъ изъ сумятицы большого света въ пустыню, природа ему мила, а искуственность противна, вследствiе потребности не въ разслабленiи, но въ напряженiи, вследствiе жажды не покоя, но гармонiи; поэтъ ищетъ своего Тибура и неодушевленной природы, вследствiе противоречiя между культурнымъ мiромъ и непосредственнымъ чувствомъ.

Отъ такого-то поэта мы требуемъ кое-что побольше той убогой ловкости противопоставлять искусственность природе, къ какой зачастую сводится весь талантъ идиллическаго стихотворца. Для того, чтобы сохранить непосредственность чувствованiй среди всехъ техъ явленiй утонченной культуры, вне которыхъ нетъ истиннаго духовнаго благородства, поэтъ долженъ обладать сердцемъ, доступнымъ для впечатленiй высшей красоты. Сердце это проявляется въ изобилiи содержанiя, совместимомъ съ неприхотливою формою, въ благородстве, обнаруживаемомъ даже въ игре фантазiи и каприза, въ дисциплине, которая сдерживаетъ самозабвенiе победы, въ целомудренности никогда не оскверняемаго чувства; сердце это даетъ о себе знать непреодолимою и истинно-магическою силою, съ какою оно влечетъ къ себе насъ, удерживаетъ насъ и какъ бы принуждаетъ насъ, путемъ чествованiя его, заботиться о подъеме собственнаго нашего нравственнаго достоинства.

Г. Маттисонъ доказалъ наличность въ немъ такого сердца съ убедительностью, которая можетъ удовлетворить самыхъ придирчивыхъ судей. Кто можетъ сочинить фантазiю вроде его "Элизiя" (стр. 34), тотъ посвященъ во внутреннiя таинства поэтическаго искусства и является достойнымъ апостоломъ вечной красоты... Ближайшее общенiе съ природою и знакомство съ классическими образцами воспитало духъ г. Маттисона, очистило его вкусъ, придало ему духовную грацiю; просветленная веселая человечность одушевляетъ его произведенiя и прекрасныя картины природы въ чистой ясности его духа отражаются столь чистыми, какъ будто на зеркальной поверхности воды. Во всехъ произведенiяхъ г. Маттисона вообще замечаются выборъ, сдержанность, строгость поэта къ самому себе, никогда неутихающее стремленiе къ максимуму красоты. Многое г. Маттисонъ уже сделалъ, но мы надеемся, что онъ еще не достигъ своего предела. Отъ г. Маттисона одного зависитъ - именно теперь, когда онъ испробовалъ свои крылья въ более скромныхъ сферахъ, предпринять более высокiй полетъ, облечь болея глубокiя идеи въ привлекательныя формы своего воображенiя и въ музыку своего языка, подыскать къ своимъ пейзажамъ фигуры и рисовать на томъ восхитительномъ фоне человечество въ его деятельности. Хотя скромное недоверiе къ собственнымъ силамъ всегда свойственно истинному таланту, но ему же подобаетъ и надлежащее мужество. Прекрасенъ победитель Пнеона въ мигъ, когда онъ меняетъ страшный лукъ на лиру, но величаво зрелище Ахилла, который, въ кругу Фессалiйскихъ девъ, внезапно подымается героемъ!

Статья о "Стихотворенiяхъ" (1787) Фридриха Патиссона, второстепеннаго немецкаго поэта (1761 1831) появилась въ "Allgemeine Litteratur-Zeitung" въ 1794 году.

Клодъ Лоррзнъ известный французскiй пейзажистъ (1600--1682) Claude Gelle, родомъ изъ Лотарингiи (Lorrain).

Стр. 465. Роданъ

Стр. 466. Кларанъ и Мильери - два местечка на берегу женевскаго озера.

Победитель Пифона - Аполлонъ, убившiй этого змея, охранявшаго Дельфiйское святилище. - Февъ - где скрывали юношу Ахилла и где нашелъ его хитрый Одиссей, скрывшiйся подъ видомъ бродячаго купца: когда онъ раскрылъ свои товары, все девушки бросились къ нарядамъ, а юныя богатырь, скрытый въ девичьемъ платье, схватилъ оружiе.

1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.

2. Переведено для настоящаго изданiя.