Преступник из-за потерянной чести
(Старая орфография)

Собранiе сочиненiй Шиллера въ переводе русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901

Если вы хотите извлечь наиболее поучительную для сердца и ума страницу изо всей исторiи человечества, обратитесь къ хронике его заблужденiй. Всякое крупное преступленiе неизбежно приводило въ действiе соответствующее количество крупныхъ силъ. Тайная игра людскихъ вожделенiй, незримо дремлющая при тускломъ мерцанiи будничныхъ чувствъ, пробуждаясь подъ влiянiемъ могучихъ страстей, неудержимо вырывается наружу, и темъ бурнее, колоссальнее, ярче и грозней ея мощь, чемъ дольше она таилась.

Не мало данныхъ для изученiя души можетъ почерпнуть тутъ тонкiй психологъ, не мало света можетъ онъ внести въ нравственные законы жизни, онъ, который знаетъ, многоли, собственно, можно разсчитывать на механизмъ обычной свободы воли. Онъ можетъ судить по аналогiи, если только аналогiя тутъ допустима.

Какъ однообразны сердца человеческiя и, вместе съ темъ, какъ они сложны! Одна и та-же способность, одни и те-же стремленiя сказываются въ тысяче различныхъ формъ, расходятся по тысяче противоположныхъ направленiй, даютъ тысячи разныхъ проявленiй, появляются въ тысяче всевозможныхъ сочетанiй. А вместе съ темъ различные характеры и поступки могутъ быть порождены однородными наклонностями, хотя-бы представители этого душевнаго родства сами о немъ ничего не подозревали. Появись для рода человеческаго такой-же Линней, какъ для другихъ царствъ природы, распредели онъ людей на классы по ихъ вкусамъ и склонностямъ, и мы были-бы поражены, найдя какого-нибудь дюжиннаго человека, пороки котораго не могли развиться подъ давленiемъ тесной сферы мещанской жизни и узкихъ рамокъ закона, въ одной категорiи съ чудовищнымъ Борджiа.

Съ этой точки зренiя не малый упрекъ можетъ быть сделанъ обычнымъ прiемамъ изложенiя исторiи, прiемамъ, которыми объясняется полная безплодность ея изученiя въ смысле практическаго примененiя уроковъ ея къ ежедневной жизни. Бурные порывы и кипучiя страсти человека, совершающаго тотъ или другой поступокъ, представляютъ такую противоположность мирному и ровному настроенiю читателя, которому поступокъ этотъ излагается, такая: непроходимая пропасть между двумя людьми - действующимъ и следящимъ за действiемъ, что трудно и даже невозможно последнему заподозрить какую-бы то ни было связь между собою и темъ другимъ, чуждымъ ему человекомъ. Между историческимъ лицомъ и читателемъ поставлена всегда непреодолимая преграда, устраняющая всякую возможность какого-либо сравненiя или примененiя къ себе фактовъ; исторiи, остающейся мертвою буквой: читатель не испытываетъ спасительнаго и целебнаго ужаса, необходимаго для предохраненiя его гордаго и самоувереннаго здоровья, - онъ только пожимаетъ плечами съ видомъ полнаго непониманiя и изумленiя. Каждый преступникъ, въ сущности, такой-же человекъ, какъ и мы, бывшiй такимъ-же въ моментъ совершенiя имъ проступка, какъ и остающiйся такимъ-же въ моментъ его искупленiя. А между темъ этотъ несчастный представляется намъ существомъ иной породы, существомъ, кровь котораго обращается не такъ, какъ у насъ, воля котораго повинуется инымъ законамъ, чемъ наша. Участь его мало трогаетъ насъ, потому что сочувствiе наше строится на смутномъ сознанiи угрожающей намъ подобной-же опасности. А въ данномъ случае въ насъ не можетъ зародиться ни малейшаго подозренiя насчетъ возможности примененiя разсказываемаго факта къ намъ самимъ, насчетъ хотя-бы; тени сходства изображаемаго лица съ нами. Чувствомъ полной отчужденности убивается всякая поучительность, и исторiя, вместо того, чтобы служить школой для воспитанiя и образованiя души, должна довольствоваться жалкой ролью разсказчицы, удовлетворяющей наше любопытство. Для того, чтобы задача ея была расширена и данное ей великое назначенiе исполнено, необходимо избрать одинъ изъ двухъ методовъ: чувства читателя должны быть разогреты въ такой-же степени, какъ у героя, или же герой охлажденъ сообразно чувствамъ и пониманiю читателя.

Я знаю, что некоторые изъ лучшихъ историковъ древности и новейшихъ временъ придерживались перваго метода: увлекательное изложенiе и сочувственная окраска служили имъ средствами для того, чтобы подкупить читателя. Но подобные прiемы со стороны писателя - узурпацiя, оскорбляющая республиканскую свободу читающей публики, которой должно быть предоставлено право суда и приговора; въ то-же время этотъ прiемъ есть вторженiе въ чужую область, такъ-какъ онъ всецело и исключительно надлежитъ оратору и поэту, на долю-же историка остается лишь второй изъ поименованныхъ методовъ.

Герой долженъ быть охлажденъ сообразно чувствамъ и пониманiю читателя, или же, говоря другими словами, мы должны познакомиться съ нимъ самимъ раньше, чемъ съ его поступками, - мы должны видеть его не въ тотъ моментъ только, когда онъ совершаетъ свое действiе, но и тогда, когда онъ его замышляетъ. Мысли его гораздо важнее для насъ его делъ, а последствiя этихъ делъ безконечно уступаютъ по своей важности источникамъ его мыслей. Для того, чтобы узнать причину изверженiй Везувiя, произвели изследованiе его почвы, почему-же явленiя нравственной жизни не удостоиваются одинаковаго вниманiя съ жизнью физической? Почему не хотятъ заняться столь-же тщательнымъ изследованiемъ предметовъ и условiй, окружающихъ такого человека, зажигающихъ своей совокупностью пламя вулкана въ глубине души его и вызывающихъ изверженiе изъ ея недръ. Фантазера, любителя всего необычайнаго, увлекаетъ романическая и чудесная сторона подобныхъ явленiй, въ то время какъ другъ истины старается разыскать мать этихъ погибшихъ детей. Онъ ищетъ ее внутри въ неизменномъ строенiи души человеческой и извне въ изменчивыхъ окружающихъ условiяхъ, дающихъ ей направленiе; и онъ несомненно находитъ ее въ слiянiи этихъ двухъ источниковъ. И, познавъ истину, онъ не изумляется при виде ядовитыхъ растенiй, вырастающихъ на той же грядке, которая сплошь покрыта целебными травами; онъ не изумляется, находя мудрость въ одной колыбели съ глупостью, порокъ съ добродетелью.

Помимо техъ выгодъ, которыя представляетъ подобная система изученiя исторiи, обогащая психолога обильнымъ матерiаломъ для науки о душе человеческой, главное ея преимущество заключается въ томъ, что ею сбрасывается съ позицiи жестокое пренебреженiе и гордая самоуверенность, не подвергавшейся искушенiямъ, устоявшей добродетели по отношенiю къ павшимъ братьямъ. Система эта порождаетъ кроткiй духъ терпимости, безъ которой нетъ возврата ни одному беглецу, нетъ примиренiя съ закономъ ни одному его нарушителю, нетъ спасенiя ни единому члену общества, разъ его постигла зараза.

Имелъ-ли, однако, право тотъ преступникъ, о которомъ у насъ будетъ речь, взывать къ этому духу терпимости? Или-же это былъ членъ, безвозвратно погибшiй для тела, для того целаго, часть котораго онъ составлялъ, - для своей страны? Ему не нужно наше снисхожденiе, такъ какъ онъ уже палъ подъ рукой палача, но посмертное вскрытiе его проступковъ, быть можетъ, окажется поучительнымъ не только для человечества, но и для самого правосудiя.

Христiанъ Вольфъ былъ сынъ трактирщика въ маленькомъ городишке..скаго княжества (имя его мы должны умолчать по причинамъ, которыя выяснятся впоследствiи). Рано лишившись отца, онъ долженъ былъ помогать своей матери въ хозяйстве, что и исполнялъ летъ до двадцати. Дела шли туго, и у Вольфа оставалось слишкомъ много празднаго времени. Будучи еще школьникомъ, онъ уже слылъ безпутнымъ малымъ: девушки жаловались на его наглость, молодые люди приходили въ восторженное изумленiе отъ находчивости его и изобретательности. Природа пренебрегла отделкой его тела: маленькая невзрачная фигурка, вьющiеся волосы непрiятной черноты, приплюснутый носъ и вздутая верхняя губа, которая сверхъ того была перекошена вследствiе удара лошадинымъ копытомъ. Все это делало его наружность столь отталкивающею, что девушки обегали его, а товарищи черпали въ ней неизсякаемый источникъ для своего остроумiя.

Онъ хотелъ взять насильно то, въ чемъ ему было отказано природой, - онъ былъ непривлекателенъ и задался целью привлекать. Обладая страстнымъ темпераментомъ, онъ легко убедилъ себя въ томъ, что овладевшее имъ чувство къ девушке есть любовь. Избранница его не разделяла его чувствъ, и онъ имелъ основанiе опасаться, что его соперники счастливее его. Девушка, однако, была бедна, - сердце, не сдававшееся на все любовныя клятвы и мольбы, открылось-бы, можетъ быть, его подаркамъ. Но ведь и самъ онъ терпитъ недостатокъ во всемъ, даже скудные доходы отъ плохо торговавшаго трактира были поглощены тщетнымъ и суетнымъ стремленiемъ его скрасить свою наружность. Ему не хватало ловкости и уменья, чтобы поддержать свои разстроенныя дела какимъ-либо предпрiятiемъ. Гордость и изнеженность не допускали его променять свое положенiе хозяина и господина на долю крестьянина, и темъ самымъ лишить себя свободы, той свободы, которая ему всего дороже въ мiре. Онъ не виделъ иного пути кроме того, какимъ тысячи людей шли до него и после него съ большимъ успехомъ, чемъ онъ, - то былъ путь честнаго воровства. Его родной городъ граничилъ съ лесомъ владетельнаго князя, и онъ сталъ заниматься въ немъ браконьерствомъ, честно и верно передавая весь доходъ со своего промысла въ руки возлюбленной.

Въ числе поклонниковъ Аннушки былъ молодой егерь при лесничемъ, по имени Робертъ. Отъ него не укрылся тотъ перевесъ, который взялъ надъ нимъ его соперникъ, благодаря своей щедрости. Полный зависти, сталъ онъ искать объясненiя столь внезапному перевороту. Онъ сделался частымъ посетителемъ "Солнца" - такъ гласила вывеска трактира - и пронырливыми глазами, ухищренными ревностью и завистью, не замедлилъ открыть тотъ источникъ, изъ котораго лились таинственные доходы. Незадолго до этого былъ возстановленъ строгiй законъ, обрекавшiй подобныхъ охотниковъ на заточенiе въ смирительномъ доме. Неутомимо выслеживалъ Робертъ своего противника, и трудъ его увенчался, наконецъ, желаннымъ успехомъ: безразсудный и легкомысленный юноша былъ накрытъ на месте преступленiя. Онъ былъ арестованъ и лишь съ большимъ трудомъ, ценою всего своего небольшого имущества, избегнулъ угрожавшаго ему наказанiя, замененнаго денежнымъ штрафомъ.

Робертъ торжествуетъ. Его соперникъ отбитъ, - милость Аннушки не существуетъ для нищаго. Вольфъ хорошо зналъ, кто его врагъ, и этотъ врагъ - счастливый обладатель его Іоганны! Гнетущее чувство нужды присоединилось къ оскорбленному самолюбiю. Бедность и ревность преследовали его дружными усилiями. Голодъ гналъ его вонъ на широкiй просторъ; страсть и ревность удерживали его на месте. И вотъ онъ возобновляетъ свое браконьерство; но и Робертъ не дремлетъ, - онъ удваиваетъ бдительность и снова накрываетъ злополучнаго соперника. Теперь-то Вольфъ познаетъ строгость законовъ во всей ея силе: у него нетъ ничего более, ему нечего давать, и его препровождаютъ въ столицу для заключенiя въ смирительномъ доме.

Прошелъ годъ, и срокъ его наказанiя окончился. Разлука усилила страсть, а несчастья закалили упорство. Вырвавшись на свободу, онъ тотчасъ же мчится въ родной городъ на свиданiе со своею Іоганной. Онъ является къ ней, она бежитъ отъ него. А нужда темъ временемъ не ждетъ: она заставляетъ его, наконецъ, сломить свою гордость, преодолеть физическую изнеженность и слабость и отправиться къ местнымъ богачамъ съ предложенiемъ своихъ услугъ за поденную плату. Но крестьянинъ пожимаетъ плечами при виде слабаго неженки, онъ отдаетъ предпочтенiе другому претенденту, крепкому сложенiемъ и сильному теломъ. Еще одна последняя попытка: одна должность оказывается незанятой - жалкая должность! последнее убежище честнаго имени, - онъ вызывается пасти городской скотъ, но крестьянинъ не хочетъ доверить своихъ свиней негодяю. Разочарованный во всехъ ожиданiяхъ, получивъ отказъ на все предложенiя, отвергнутый во всехъ исканiяхъ, принимается онъ въ третiй разъ за свою незаконную охоту, и въ третiй разъ его постигаетъ все то-же несчастье - онъ снова попадаетъ въ руки неусыпнаго врага своего.

Онъ попадается въ третiй разъ въ одномъ и томъ-же преступленiи. Это обстоятельство усугубляетъ его вину. Судьи тщательно и добросовестно справляются съ уложенiемъ о наказанiяхъ, но ни одному изъ нихъ не приходитъ въ голову прочесть то, что начертано въ душе обвиняемаго. Законы противъ браконьерства вопiютъ, требуя удовлетворенiя примернаго и соответствующаго обстоятельствамъ. Этимъ требованiемъ и только имъ однимъ руководствуется судъ при постановленiи приговора, по которому Вольфъ обрекается на трехлетнюю каторжную работу въ крепости, причемъ предварительно на спине его должно быть выжжено клеймо, изображающее виселицу.

Истекъ и этотъ срокъ. Вольфъ вышелъ изъ крепости, но уже совсемъ инымъ, чемъ онъ вошелъ туда. Отсюда начинается новая эпоха его жизни. Послушаемъ, что онъ впоследствiи самъ говоритъ объ этомъ передъ судьями и духовнику: "Я былъ человекъ, сбившiйся съ пути, когда вступилъ въ крепость, а вышелъ оттуда настоящимъ негодяемъ. Мне было еще кое-что дорого въ мiре, и гордость моя страдала подъ гнетомъ стыда. Въ крепости меня заперли въ обществе двадцати трехъ арестантовъ, изъ которыхъ двое были убiйцы, остальные - закоренелые воры и бродяги. Когда я имъ говорилъ о Боге, они издевались надо мной и не давали мне прохода, заставляя поносить Божественнаго Спасителя гнусными словами. Они напевали мне грязныя песни, которыхъ даже я, распутный бездельникъ, не могъ слышать безъ ужаса и отвращенiя; а то, что тамъ творилось, наполняло стыдомъ мою безстыдную душу. Изо дня въ день продолжался все тотъ-же мерзостный образъ жизни, изо дня въ день изобретались и осуществлялись грязныя проделки. Сначала я избегалъ этихъ людей и прятался отъ ихъ разговоровъ, насколько было возможно. Но я нуждался въ какомъ-нибудь живомъ существе, а варварство моихъ стражей простерлось до того, что они лишили меня даже моей собаки. Работа была тяжелая, обращенiе жестокое. Тело мое, болезненное и хилое, нуждалось въ помощи и поддержке. Говоря откровенно, я испытывалъ потребность въ состраданiи, и я могъ купить его только ценой последнихъ остатковъ совести. Такимъ образомъ я привыкъ мало-по-малу ко всемъ гнусностямъ, - ничто более не внушало мне отвращенiя, и въ последнюю четверть года я превзошелъ всехъ своихъ наставниковъ. Я жаждалъ свободы, а еще сильнее жаждалъ я мести. Я былъ обиженъ всеми, потому что все были лучше и счастливее меня. Себя же я считалъ мученикомъ и искупительной жертвой закона. Со скрежетомъ зубовнымъ рвалъ я свои цепи, когда показывалось солнце за крепостнымъ валомъ: видъ открытый на далекiй просторъ родитъ адскiя муки въ душе узника. Сквозной ветеръ, гудевшiй въ отдушинахъ моей башни, вольныя ласточки, опускавшiяся на перекладины моей решетки, какъ бы дразнили меня своею свободой и делали мое заключенiе мне еще ненавистней. Тутъ-то я далъ обетъ непримиримой ненависти ко всему, что имеетъ подобiе человека, и съ техъ поръ я не изменялъ своему обету, честно и свято соблюдая его.

Первая моя мысль, какъ только я вы: рвался на свободу, была о родномъ городе. Немного обещалъ я себе въ немъ для своего будущаго пропитанiя, но темъ более пищи готовилъ мне голодъ для моей мести. Сердце сильнее забило тревогу, когда церковный куполъ выглянулъ вдали изъ-за деревьевъ рощи; то не былъ сладкiй трепетъ радости, какой я испытывалъ при первомъ приближенiи къ храму Божiю, - точно отъ страшнаго смертельнаго сна воспряло воспоминанiе обо всехъ невзгодахъ, всехъ преследованiяхъ, вынесенныхъ тамъ мною; все раны заныли, все язвы открылись. Я удвоилъ шаги, напередъ упиваясь радостью при мысли о томъ ужасе, въ какой будутъ повергнуты мои враги внезапнымъ моимъ появленiемъ: я уже жаждалъ теперь новыхъ униженiй такъ-же сильно, какъ я раньше ихъ боялся.

я ребятишекъ и теперь, забывшись, невольно сунулъ грошикъ маленькому мальчишке, проскакавшему мимо меня. Тотъ остановился, неподвижно погляделъ на меня и... бросилъ мне грошъ мой въ лицо. Обращайся кровь спокойнее въ моихъ жилахъ, я-бы вспомнилъ, что некрасивое лицо мое сделалось теперь страшнымъ, благодаря бороде, которая выросла у меня въ крепости. Но озлобленное сердце помутило мой разумъ, и по щекамъ моимъ полились слезы обильныя и горькiя, какими я еще никогда не плакалъ.

"Мальчикъ не знаетъ, откуда и кто я", говорилъ я себе вполголоса: "и все-жъ избегаетъ меня, какъ будто бы я какое нибудь отвратительное животное. Неужели же на лице моемъ есть какая-то печать, или-же я утратилъ подобiе человека подъ влiянiемъ сознанiя, что сердце мое потеряло способность любви къ кому-бы то ни было". Больнее и горше трехлетней каторги показалось мне презренiе этого мальчика, которому я хотелъ сделать добро и котораго поэтому не могъ заподозрить въ личной злобе ко мне.

Я приселъ противъ церкви. Чего я хотелъ, я не вполне знаю, но знаю хорошо ту горечь, съ которою я поднялся после того, какъ изъ прошедшихъ мимо меня знакомыхъ никто не удостоилъ меня поклона, никто, ни единый. Озлобленный и раздраженный, покинулъ я свое место и отправился искать себе пристанища. На повороте одной изъ улицъ я столкнулся лицомъ къ лицу съ моею Іоганной. Содержатель, Солнца! " громко закричала она, порываясь обнять меня: Ты опять здесь, милый хозяинъ Солнца!" Слава Богу, что ты вернулся!" Голодъ и нужда глядели сквозь ея покровы; следы страшной, постыдной болезни были начертаны на ея лице; вся внешность ея говорила о томъ, что она - отверженное существо, втоптанное въ грязь. Я быстро нарисовалъ себе картину свершившихся здесь событiй: мне попалось навстречу несколько гвардейскихъ драгунъ, - очевидно, гарнизонъ стоялъ въ городишке. Солдатская девка!" воскликнулъ я со смехомъ, поворачиваясь къ ней спиною. Мне было отрадно сознанiе, что есть на земле существо, павшее еще ниже меня. Видно, я ее никогда не любилъ.

Мать моя умерла. Домикъ мой ушелъ въ уплату кредиторамъ. Ничего и никого у меня больше не осталось. Все обегали меня, какъ прокаженнаго, и я разучился, наконецъ, стыдиться. Раньше я бегалъ отъ людскихъ глазъ, потому что не могъ выносить сквозившаго въ нихъ презренья; теперь я имъ нарочно попадался и забавлялся темъ, что наводилъ ужасъ на встречныхъ. Мне было легко: нечего беречь, нечего терять. Достоинствъ мне не надо было, потому что мне ихъ не приписывали; никто ихъ во мне не подозревалъ, никто не искалъ.

Мiръ былъ широко открытъ передо мной, и я могъ-бы отправиться куда нибудь въ незнакомое место, где сошелъ-бы еще, можетъ быть, за честнаго человека, но я утратилъ всякую энергiю и охоту не только быть честнымъ, но даже имъ казаться, такъ сломили меня стыдъ и отчаянiе. Все, что мне осталось, - полное отреченiе отъ чести, на которую я больше не смелъ предъявлять притязанiй. Если-бы былое тщеславiе мое и гордость пережили теперешнее униженiе, мне неизбежно пришлось-бы покончить съ собой.

Что предпринять, я самъ не зналъ, но память мне смутно подсказываетъ, что я хотелъ творить зло. Я хотелъ свою участь заслужить. Полагая, что законы установлены для блага человечества, я задался целью всеми силами нарушать ихъ. То, что я делалъ прежде изъ нужды и легкомыслiя, то совершалъ теперь по доброй воле, ради удовольствiя.

Прежде всего я возобновилъ свое браконьерство. Вообще охота превратилась мало по малу у меня въ страсть, да и надоже было жить чемъ нибудь. И все-таки не одно это руководило мною; я находилъ наслажденiе въ издевательстве надъ княжескимъ постановленiемъ, въ пакостяхъ I владетельному князю, творимыхъ по мере силъ моихъ. На этотъ разъ я не боялся быть захваченнымъ: въ кармане у меня лежала пуля, предназначенная тому, кто меня накроетъ; а уже выстрелъ мой не минуетъ своей цели, это я зналъ верно. Я застреливалъ всякую дичь, какая мне ни попадалась, но лишь немногое обращалъ въ деньги на границе, остальное бросалъ и оно гнило. Жилъ я отвратительно и заботился только о томъ, чтобы хватало на дробь и порохъ. Вскоре обнаружились опустошенiя, производимыя мной въ княжеской охоте; теперь уже подозренiя не падали на меня, - внешнiй видъ мой не допускалъ ихъ, а имя мое было забыто.

Такъ прожилъ я несколько месяцевъ. Разъ утромъ я, по своему обыкновенiю, рыскалъ по лесу въ погоне за оленемъ. Втеченiе двухъ часовъ все труды и старанiя были тщетны, и я уже собирался отказаться отъ своей добычи, какъ вдругъ снова вижу ее на разстоянiи ружейнаго выстрела отъ себя. Я прицеливаюсь и собираюсь спустить курокъ, но въ эту минуту чья-то шляпа, лежащая на земле въ несколькихъ шагахъ отъ меня, пугаетъ меня. Всматриваюсь и узнаю егеря Роберта, который, притаившись за стволомъ толстаго дуба, целитъ въ ту же дичь, что была намечена мною. Смертельный холодъ пробежалъ по моимъ жиламъ при виде его: это именно былъ человекъ самый ненавистный изо всего, что мне ненавистно на земле, и этотъ человекъ въ настоящую минуту находится во власти моей пули.

Судьба всего мiра, казалось мне, зависела въ этотъ мигъ отъ выстрела моего ружья, и ненависть всей моей жизни сосредоточилась у меня въ концахъ пальцевъ, которые должны были произвести смертоносное движенiе. Тяжелая, незримая рука тяготела надо мной, часовая стрелка моей судьбы неотвратимо указывала на этотъ роковой мрачный часъ. Рука моя дрожала, когда я решилъ предоставить страшный выборъ на произволъ моего ружья; зубы у меня стучали, какъ въ лихорадке, и дыханiе спиралось въ груди. Съ минуту стволъ ружья оставался въ нерешимости, колеблясь между оленемъ и человекомъ; прошла минута, и еще минута, и еще... Жажда мести вступила въ борьбу съ совестью, борьбу решительную и ожесточенную. Месть победила, и егерь мертвый повалился на землю.

Оружiе выпало у меня изъ рукъ. "Убiйца", пробормоталъ я медленно. Въ лесу было тихо, какъ на кладбище, и я ясно слышалъ произнесенное мною слово: "Убiйца". Я проскользнулъ ближе къ лежавшему человеку; онъ оказался мертвымъ. Безмолвно и неподвижно стоялъ я передъ трупомъ, долго стоялъ, и, наконецъ, разразился громкимъ хохотомъ, давшимъ свободу моему стесненному дыханiю. Будешь ты теперь держать языкъ на привязи, дружище?* проговорилъ я и, смело подступивъ къ нему, повернулъ его голову лицомъ кверху. Глаза его были широко открыты. Я пересталъ смеяться и вдругъ снова примолкъ. Мною начало овладевать какое-то странное чувство.

Все безчинства и беззаконiя, совершенныя мною до сихъ поръ, шли на счетъ прежняго моего стыда; теперь совершилось нечто, что не было еще мною искуплено. Полагаю, что за часъ до этой минуты никакiя силы мiра не могли бы меня убедить въ томъ, что подъ небесами есть что-нибудь хуже, ниже меня; теперь мне стало казаться, что всего часъ тому назадъ я достоинъ былъ зависти. Мне не приходила въ голову мысль о суде Божiемъ. Что я думалъ, что себе представлялъ, я самъ не знаю, - какiя то спутанныя, сбивчивыя воспоминанiя о виселице, виденной мною, когда я былъ еще школьникомъ, о казни детоубiйцы. Какое-то совсемъ особенное ужасное чувство рождала во мне мысль о томъ, что отныне я достоинъ смертной казни. Многаго я теперь совсемъ не припоминаю. Я хотелъ, чтобы онъ былъ живъ. Всеми силами старался я вызвать въ своемъ воображенiи все то зло, которое принесъ мне этотъ человекъ, но - странно! - память точно умерла во мне; я ни за что не могъ воскресить десятой доли того, что приводило меня въ бешеную ярость какихъ нибудь четверть часа тому назадъ. Я не могъ даже никакъ сообразить и понять, какъ я дошелъ до убiйства.

Я все стоялъ и стоялъ надъ трупомъ. Щелканье кнутовъ и грохотъ фургоновъ, проезжавшихъ по лесу, заставилъ меня опомниться. Преступленiе было совершено на разстоянiи какой нибудь четверти мили отъ большой дороги.

Надо было подумать о своей безопасности. Инстинктивно сталъ я углубляться въ лесъ. Вдругъ мне пришло въ голову, что покойный всегда носилъ при себе часы. Мне нужны были деньги, чтобы добраться до границы, но у меня не хватило мужества вернуться къ тому месту, где лежалъ убитый. Тутъ впервые меня испугала мысль о дьяволе и о Вездесущемъ Господе. Я призвалъ на помощь все свое мужество и, решившись предать себя на волю ада, вернулся обратно. Я нашелъ что разсчитывалъ, кроме того въ зеленомъ кошельке оказалось денегъ одинъ талеръ съ небольшимъ. Я ужъ собирался припрятать къ себе то и другое, но что то заставило меня остановиться въ нерешимости. То не былъ внезапный припадокъ стыда или страха увеличить свое преступленiе грабежемъ. Я бросилъ часы и оставилъ себе только половину денегъ; изъ упрямства, какъ я полагаю: затемъ, чтобъ убiйство могло быть объяснено исключительно только личной моей враждой къ покойному, а не нападенiемъ грабителя.

Теперь я бежалъ по лесу впередъ и впередъ. Я зналъ, что лесъ тянулся на пространстве четырехъ миль на северъ, где упирался въ границу страны, и туда бежалъ я безъ передышки до самаго полудня. Поспешность моего бегства заглушила на некоторое время терзанiя совести, но темъ мучительнее было ихъ пробужденiе, когда силы мои стали мало-по малу упадать. Тысячи отвратительныхъ призраковъ проносились во моемъ воображенiи, и каждый изъ нихъ точно вонзалъ острый ножъ въ мою грудь. Только два пути оставалось мне на выборъ, - выборъ ужасный, но неизбежный: насильственная смерть или полная вечныхъ опасенiй за свою безопасность жизнь. У меня не хватало мужества покончить самоубiйствомъ все счеты съ земнымъ существованiемъ, а мысль продолжать его приводила меня въ содроганiе. Сжатый, какъ въ тискахъ, между заведомыми муками жизни и неведомымъ ужасомъ вечности, одинаково неспособный жить и умереть, проводилъ я шестой часъ своего бегства, часъ полный мукъ, о какихъ не могъ поведать еще ни одинъ смертный на земле.

Погруженный въ свои мысли, со шляпой, безсознательнымъ движенiемъ глубоко надвинутой на лицо, какъ бы для того, чтобы скрыться отъ глазъ даже безчувственной природы, медленно шелъ я, самъ того не замечая, по узенькой тропинке, увлекавшей меня въ глубину темной чащи, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ произнесъ повелительно: "Стой!" Голосъ раздался совершенно близко отъ меня, - благодаря своей растерянности и надвинутой шляпе, я раньше не заметилъ того, кому онъ принадлежалъ. Я поднялъ глаза, и взорамъ моимъ представился дикаго вида человекъ съ суковатой дубиной въ рукахъ, шедшiй прямо на меня. Онъ обладалъ колоссальной фигурой; такъ, по крайней мере, показалось мне, ошеломленному неожиданностью. Цветъ кожи его, темный, какъ у мулата, резко оттенялъ белки его глазъ, казавшихся страшными, темъ более что одинъ изъ нихъ косилъ. Поверхъ шерстяной одежды зеленаго цвета, вместо кушака, дважды была обвита толстая веревка. Большой ножъ, какъ у мясника, торчалъ изъ-за нея рядомъ съ пистолетомъ. Окликъ повторился, и я почувствовалъ себя въ мощныхъ рукахъ, заставившихъ меня остановиться. Я испугался звука человеческаго голоса, но при виде злодея прiободрился: естественно было трепетать въ моемъ положенiи при встрече съ честнымъ человекомъ; зато воры были мне не страшны.

-- Кто идетъ? - проговорилъ незнакомецъ.

-- Тебе подобный, - отвечалъ я, - если ты, действительно, тотъ, кемъ выглядишь!

-- Тутъ нетъ дороги! Зачемъ ты сюда пришелъ?

-- А зачемъ ты спрашиваешь? - передразнилъ я его.

Дважды измерялъ меня взглядомъ этотъ человекъ съ головы до пятокъ. Казалось, онъ противопоставлялъ мою фигуру своей и мои ответы моему внешнему виду. "Ты говоришь грубо, какъ нищiй!" проговорилъ онъ, наконецъ.

-- Быть можетъ: я имъ былъ еще только вчера.

", воскликнулъ онъ: "что и сегодня ты не мечтаешь о лучшемъ званiи!".

-- Не о лучшемъ, такъ о худшемъ! - Я хотелъ продолжать свой путь.

-- Потише, другъ! Что тебе такъ не терпится. Куда тебе спешить?

"Жизнь коротка, адъ длится вечно".

Онъ въ недоуменiи уставился на меня.

-- Будь я проклятъ, - сказалъ онъ, наконецъ: - если ты не сорвался где-нибудь съ виселицы.

-- Это можетъ еще случиться современемъ. До свиданiя, товарищъ!

-- Стопъ, товарищъ! - воскликнулъ онъ. Раскрывъ свою охотничью сумку, онъ досталъ оттуда оловянную бутыль и, хлебнувъ изъ нея порядочный глотокъ, передалъ ее мне. Страхъ и продолжительное бегство истощили мои силы. Ни одной капли не было у меня во рту втеченiе всего этого ужаснаго дня. Опасенiе погибнуть отъ жажды въ этой лесной чаще, где на протяженiи трехъ миль я не могъ разсчитывать на пристанище, невольно стало закрадываться въ мою душу. Можете себе вообразить, съ какой готовностью я согласился на предложенный мне тостъ. Я почувствовалъ, какъ свежiя силы вливаются въ мои члены вместе съ живительнымъ напиткомъ, какъ бодрый духъ вселяется въ мое сердце, а въ душе пробуждается надежда и любовь къ жизни. Мне начало казаться, что не все еще для меня погибло на земле, - такъ велика была сила освежающаго питья. Да, я сознаюсь, что испытывалъ нечто похожее на счастье: после тысячи неудачъ и тысячи разбитыхъ надеждъ я встретилъ, наконецъ, существо, подобное себе. Я находился въ такомъ состоянiи, что съ самимъ духомъ ада согласился-бы чокнуться, лишь бы найти себе товарища и повереннаго.

-- Ты оживилъ меня своимъ напиткомъ, - сказалъ я: - мы должны познакомиться ближе!

Онъ высекъ огонь, чтобы зажечь свою трубку.

-- Давно ты промышляешь этимъ?

Онъ пристально взглянулъ на меня: "я не понимаю, что ты хочешь сказать?"

-- Кто ты? - закричалъ онъ страшнымъ голосомъ, откидывая трубку.

-- Разбойникъ, какъ и ты, только еще начинающiй.

Онъ еще разъ вгляделся въ меня и снова взялся за свою трубку.

-- Ты не здешнiй? - выговорилъ онъ, наконецъ.

"Солнца" изъ Л.... если тебе приходилось когда-нибудь слышать.

Какъ безумный, вскочилъ мой собеседникъ.

-- Охотникъ Вольфъ? - съ живостью вскричалъ онъ.

-- Милости просимъ, другъ! Милости просимъ! - воскликнулъ онъ, пожимая мне руки изо-всехъ силъ. - Вотъ это славно, что ты мне, наконецъ, попался! Давнымъ-давно ужъ я мечтаю о тебе! Я тебя очень хорошо знаю. Я знаю все, и давно на тебя разсчитываю!

-- Весь край толкуетъ о тебе. Тебя преследуютъ враги, тебя притеснялъ какой-то чиновникъ. Тебя разорили, Вольфъ, и погубили. Съ тобой поступили возмутительно!

Онъ все более и более горячился. - За то, что ты пристрелилъ пару свиней, вскормленныхъ княземъ на нашихъ же поляхъ и пашняхъ, они годами томили тебя въ смирительномъ доме и въ крепости, лишили тебя крова и имущества, ограбили тебя и нищимъ пустили по мiру! Или-же мы ужъ до того дожили, братъ, что человекъ стоитъ меньше зайца? Или мы не больше значимъ, чемъ скотъ въ поле? Какъ могъ все это терпеть такой человекъ, какъ ты?

-- Что же мне было делать?

-- А вотъ это мы увидимъ. Но скажи мне сначала, откуда ты теперь, и что предпринимаешь?

"Идемъ, братъ, идемъ, говорилъ онъ: ты теперь совсемъ созрелъ, ты дошелъ какъ-разъ до того, что мне надо. Съ тобой я добуду славу. Следуй за мной!"

-- Куда ты меня тащишь?

-- Не разспрашивай! Иди за мной! И онъ насильно тащилъ меня впередъ.

Мы прошли съ четверть мили. Дорога становилась все круче, лесъ - непроходимее и гуще. Ни одинъ изъ насъ не произносилъ ни слова до техъ поръ, пока свистокъ моего спутника не пробудилъ меня отъ задумчивости. Тутъ только я увиделъ, что мы стоимъ у крутого обрыва на краю скалы, глядевшей въ глубокую пропасть. Оттуда изъ недръ земли донесся до насъ ответный свистъ, и вследъ затемъ медленно, будто сама собой, появилась лестница изъ глубины. Спутникъ мой тотчасъ-же сталъ по ней спускаться, приказавъ мне ждать, пока онъ вернется. Я долженъ сначала распорядиться, чтобъ собаку посадили на цепь", прибавилъ онъ: "ты здесь чужой, и эта бестiя можетъ разорвать тебя". И онъ исчезъ.

Я стоялъ надъ пропастью совершенно одинъ, мне это было хорошо известно, - отъ моего вниманiя не ускользнула легкомысленная неосторожность моего спутника. Одинъ мигъ твердой решимости, чтобы вытащить лестницу, и я буду свободенъ, а бегство мое будетъ обезпечено. Сознаюсь, что я помышлялъ объ этомъ. Я смотрелъ въ глубину бездны, которая готовилась принять меня въ свое лоно, и воображенiю моему смутно рисовалась бездна адская, изъ которой нетъ возврата, нетъ освобожденiя. Жуткое чувство стало охватывать меня при мысли о томъ поприще, на которое я готовился вступить. Въ одномъ только поспешномъ бегстве могъ я найти спасенiе. И я окончательно решаюсь бежать. Уже я протягиваю руку за лестницей, какъ вдругъ въ ушахъ точно раздается адскiй хохотъ духовъ тьмы и мне явственно слышится вопросъ: "Что можетъ терять убiйца?" И рука моя безсильно опускается. Мои счеты сведены, время раскаянiя упущено; совершенное мною убiйство, какъ скала, взгромоздилось между настоящимъ моимъ и прошлымъ и заградило мне путь къ возврату навсегда. Кстати, и провожатый мой вернулся съ известiемъ, что теперь я могу двинуться. Выбора не оставалось все равно, и я полезъ внизъ.

человекъ въ восемнадцать-двадцать расположилась на этой лужайке во кругъ костра.

-- Вотъ, товарищи! - провозгласилъ мой спутникъ, выводя меня на середину круга: - Вотъ нашъ содержатель "Солнца"! Приветствуйте его надлежащимъ образомъ!

-- Содержатель "Солнца"! - закричали; все въ одинъ голосъ. Все вскочили - мужчины и женщины - и столпились вокругъ меня. Говоря правду, радость была самая: задушевная и нелицемерная. Полное доверiе, уваженiе, да, даже уваженiе выражалось на ихъ лицахъ. Одинъ потрясалъ мне руку, другой дружески дергалъ меня за платье. Казалось, то было радостное свиданiе после долгой разлуки со старымъ, знакомымъ, которымъ дорожатъ и котораго ценятъ высоко. Я нарушилъ своимъ появленiемъ пиршество, къ нему тогда только-что приступали. Теперь за него принялись снова и заставили меня пить въ честь моего прибытiя. Всевозможная дичь служила едой, а бутылка съ виномъ неустанно странствовала изъ рукъ въ руки. Полное довольство и дружеское единенiе царятъ, казалось, среди этой шайки и связываетъ ее тесными узами. Всеобщее старанiе наперерывъ выказать свою радость по поводу моего появленiя не знало пределовъ.

Меня посадили между двухъ женщинъ, что считалось самымъ почетнымъ местомъ за столомъ. Я разсчитывалъ въ нихъ встретить отребье своего пола, но каково же было мое изумленiе, когда среди этой гнусной шайки глазамъ моимъ представились два прекраснейшихъ женскихъ образа изо-всехъ, какiе мне когда-либо приходилось видеть. Старшей и более красивой изъ нихъ, Маргарите, едва-ли было двадцать пять летъ. Она требовала, чтобъ ее: называли девицей, но разговаривала нахально и вела себя безстыдно. Младшая, Марiя, была замужемъ. Она бежала отъ мужа, который съ нею дурно обращался. Бледная и хрупкая, она была нежнее и благороднее первой, но зато менее бросалась въ глаза, чемъ ея пламенная товарка. Обе наперерывъ старались возбудить мою страсть. Прекрасная Маргарита своими дерзкими и наглыми шутками шла навстречу моей застенчивости, но мне не по душе пришлась эта женщина, и я все цело отдалъ мое сердце робкой Марiи.

-- Вотъ, братъ, - заговорилъ, наконецъ, приведшiй меня человекъ: - теперь ты видишь, какъ мы живемъ, и каждый день у насъ подобенъ нынешнему. Неправда-ли, братцы?

-- И такъ, можешь-ли ты согласиться на нашу жизнь? Решайся и будь нашимъ предводителемъ! Я былъ имъ до сихъ поръ, но тебе я согласенъ уступить свое место. Довольны-ли вы этимъ, товарищи?

Радостное "да!" оглушительнымъ ревомъ вырвалось изо-всехъ глотокъ.

Голова моя горела, умъ мутился. Страсть и вино зажгли мою кровь. Общество выбросило меня вонъ изъ своей среды, какъ зачумленнаго, здесь-же я нашелъ братскiй прiемъ, почетъ и жизнь, полную довольства. Что-бы я ни избралъ, меня одинаково ждала смерть, - здесь, по крайней мере, я могъ продать свою жизнь дорогой ценой. Сластолюбiе всегда преобладало у меня надъ всеми чувствами, но до сихъ поръ я встречалъ одно только презренiе со стороны прекраснаго пола, тутъ-же меня ждала благосклонность и безграничныя наслажденiя. Решиться было не трудно. "Я остаюсь у васъ, товарищи", воскликнулъ я громко и выступилъ решительно на середину круга. Я остаюсь у васъ", повторилъ я еще разъ: если вы уступите мне мою прелестную соседку!" Условiе было единогласно принято всеми, и я формально объявленъ собственникомъ девки и главою воровской шайки".

постигло несчастiе столь глубокаго паденiя, ничемъ уже более не стесняясь, способенъ на все, что возмущаетъ и оскорбляетъ человеческое чувство. И темъ не менее еще одного убiйства онъ себе никогда не позволилъ, какъ самъ онъ уверялъ подъ пыткой.

"Солнца" наводило страхъ на окрестныхъ поселянъ. Правосудiе безуспешно искало его, и голова его была оценена. Но тутъ ловкость и счастье помогли ему отвратить всякiя покушенiя на его свободу. Корыстолюбiю крестьянъ онъ противопоставилъ ихъ суеверiе, которымъ съумелъ очень ловко воспользоваться для своей безопасности. Своимъ сообщникамъ онъ поручилъ распространять слухъ о томъ, будто бы онъ вступилъ въ союзъ съ чортомъ и получилъ даръ колдовства. Округъ, на который распространялась его деятельность, принадлежалъ тогда еще менее, чемъ теперь, къ просвещеннымъ частямъ Германiи. Слуху очень легко верили, и безопасность его была обезпечена. Ни у кого не являлось охоты связываться со страшнымъ существомъ, у котораго самъ дьяволъ состоялъ въ услуженiи.

Прошелъ годъ съ техъ поръ, какъ Вольфъ принялся за свое печальное ремесло, и онъ сталъ чувствовать, что оно делается ему все более и более невыносимымъ. Шайка, во главе которой онъ сталъ, не оправдала его блестящихъ ожиданiй. Подъ влiянiемъ винныхъ паровъ онъ далъ увлечь себя обманчивой внешностью обстановки, теперь же онъ съ ужасомъ убедился въ томъ, какъ отвратительно былъ введенъ въ заблужденiе. Голодъ и нужда заступили место того изобилiя, которымъ онъ далъ обойти себя въ первый разъ. Нередко приходилось ставить свою жизнь на карту изъ-за дневного пропитанiя, изъ за того, чтобъ только не погибнуть отъ голода. Исчезъ и призракъ братскаго единства, представшiй ему при первомъ прибытiи сюда: зависть, взаимное недоверiе, ревность царили всевластно среди этихъ отверженныхъ. Правосудiе обещало награду тому, кто предастъ его живымъ въ руки властей, если же то будетъ его сообщникъ, то получить еще и торжественное прощенiе - какое искушенiе для отребья рода человеческаго! Несчастный ясно сознавалъ опасность своего положенiя. Преданность и верность техъ, которые отступились отъ Бога и людей, врядъ-ли могла служить порукой за его жизнь. Сонъ его исчезъ; вечный страхъ не давалъ ему ни минуты покоя; мучительныя подозренiя следовали за нимъ по пятамъ, и не было возможности бежать отъ нихъ, - они терзали его при первомъ же пробужденiи, не покидали даже и во сне, пугая его страшными сновиденiями. Умолкшая было совесть заговорила съ новой силой, и уснувшая ехидна раскаянiя пробудилась отъ шума, поднятаго въ его душе бурей встревоженныхъ чувствъ. Вся ненависть его къ человечеству миновала и обратила свое ужасное жало противъ него самого. Онъ всемъ прощалъ теперь - людямъ и природе, виня и проклиная одного себя.

Жизнь среди порока завершила воспитанiе несчастнаго: его природный здравый смыслъ взялъ, наконецъ, верхъ надъ печальными заблужденiями. Онъ чувствовалъ теперь, какъ глубоко было его паденiе. Тихая грусть заняла въ его душе место прежняго бурнаго отчаянiя. Со слезами онъ призывалъ свое прошлое, - онъ знаетъ наверное, что теперь устроилъ бы его совершенно иначе. Онъ сталъ надеяться на лучшее будущее, когда онъ заживетъ честнымъ человекомъ. Подобный переворотъ долженъ свершиться въ его жизни, потому что онъ уже свершился въ существе его. Такъ, достигнувъ крайнихъ пределовъ своей преступности, онъ былъ, можетъ быть, ближе къ добру, чемъ въ тотъ мигъ, когда сделалъ первый шагъ на своемъ ложномъ пути.

Темъ временемъ разразилась семилетняя война, и пошелъ усиленный наборъ солдатъ. За это обстоятельство ухватился несчастный, какъ за способъ для осуществленiя родившейся въ немъ надежды. Онъ обратился къ своему князю съ письмомъ, которое я и привожу здесь въ извлеченiи:

"Если Ваше княжеское снисхожденiе не побрезгаетъ снизойти до меня, если подобный мне преступникъ не стоитъ вне пределовъ Вашего милосердiя, то удостойте выслушать меня, светлейшiй государь! Я убiйца и воръ, законъ обрекаетъ меня на смерть, правосудiе ищетъ меня, но я предj лагаю доброльно предстать предъ Вашимъ трономъ и вместе съ темъ сложить у ногъ Вашихъ странную, быть можетъ, чудовищную просьбу: я не дорожу жизнью и смерти не боюсь, но страшно мне умереть, не поживъ еще хоть немного. Я хотелъ бы пожить для того, чтобы загладить хоть часть своего прошлаго; я хотелъ бы пожить, чтобъ искупить свою вину передъ страной, которой я причинилъ столько зла. Казнь моя послужитъ, можетъ быть, поучительнымъ примеромъ для другихъ, но никого не вознаградитъ за совершенное мною. зло. Я ненавижу порокъ и тоскую по добродетели, по жизни честнаго человека. Я доказалъ, что умею быть страшнымъ для своего отечества, надеюсь, что у меня еще осталось уменье и послужить на его пользу.

"Я знаю, что добиваюсь неслыханнаго и невероятнаго. Голова моя оценена, и не мне вступать въ переговоры съ правосудiемъ. Но ведь не цепи и оковы приводятъ меня къ Вамъ, - я пока еще свободенъ, и страхъ занимаетъ последнее место въ ряду причинъ, побуждающихъ меня къ этой просьбе.

"Я молю только о милости. Я не имею притязанiй на какiя-либо права, а еслибы и имелъ ихъ, то не осмелился бы предъявить. Объ одномъ, однако, я долженъ напомнить своимъ судьямъ. Преступленiя мои начинаются со времени приговора, лишившаго меня навсегда моей чести; будь мне тогда оказана справедливость, быть можетъ, теперь я не нуждался бы въ милости.

"Пусть же теперь Ваша милость, государь, заменитъ собой мое право. Если Ваше княжеское слово властно смягчить законъ въ мою пользу, то даруйте мне жизнь, и отныне она будетъ посвящена на служенiе Вамъ. Если возможно, опубликуйте Вашу всемилостивейшую волю въ газетахъ, и я тотчасъ же явлюсь въ столицу по княжескому слову. А если же решенiе Ваше на мой счетъ будетъ иное, то пусть правосудiе делаетъ свое дело, я же долженъ свершить мое".

На это прошенiе не последовало ответа, какъ и на последующiя - второе и третье, въ которыхъ Вольфъ просился на кавалерiйскую службу въ рядахъ княжескаго войска. Нечего было больше разсчитывать на прощенiе, и онъ решилъ, бежавъ изъ своего отечества, поступить на службу къ королю прусскому, чтобы тамъ принять честную смерть храбраго солдата.

Ему удалось благополучно ускользнуть отъ своей шайки и отправиться по намеченному пути. Онъ разсчитывалъ переночевать въ маленькомъ городишке, чрезъ который шелъ его путь. Такъ какъ владетель городишка, государь, одинъ изъ имперскихъ князей, принялъ участiе въ войне, то незадолго до того по всему княжеству были разосланы строжайшiе приказы, въ которыхъ повелевалось тщательнейшимъ образомъ следить за всеми проезжающими. Подобный же приказъ получилъ и приставленный къ шлагбауму заставный писецъ. Мирно сиделъ онъ на лавочке у городской ограды въ то время какъ подъехалъ содержатель Солнца". Соединенiе смешного со страшнымъ и дикимъ въ наружности путника и во всей его обстановке резко бросалось въ глаза. Поражала худая кляча, на которой онъ сиделъ, и непонятная смесь одеянья, въ выборе котораго онъ, по всей вероятности, руководствовался не столько собственнымъ вкусомъ, сколько хронологическимъ порядкомъ совершенныхъ грабежей, и въ довершенiе поражало лицо, на которомъ следы пережитыхъ страстей были разбросаны, подобно изувеченнымъ трупамъ на месте кроваваго побоища. Писецъ остолбенелъ при первомъ появленiи, необычайнаго всадника. Вся жизнь его до седыхъ волосъ протекла у шлагбаума, и сорокалетняя служба воспитала въ немъ тонкаго физiономиста, способнаго безошибочно распознавать бродягъ самой разнообразной породы. Не далъ промаху и на этотъ разъ соколиный глазъ опытной ищейки: онъ немедленно заперъ городскiя ворота и, схвативъ лошадь подъ уздцы, потребовалъ паспортъ у страннаго путешественника.

скопленную сорокалетней практикой и упражненiемъ. Поколебать оракула, заседавшаго у шлагбаума, оказалось не легко: онъ поверилъ бумажке меньше, чемъ своимъ собственнымъ главамъ, и волей-неволей Вольфъ долженъ былъ за нимъ последовать въ полицiю.

Старшiй чиновникъ, разсмотревъ паспортъ, нашелъ его совершенно правильнымъ. Большой любитель всякихъ новостей, онъ охотнее всего проводилъ время въ беседе за бутылкой вина по поводу газетныхъ известiй. Судя по паспорту, владелецъ его прибылъ изъ непрiятельскихъ краевъ, прямо съ театра военныхъ действiй, - наверное, отъ него можно-будетъ выведать частнымъ образомъ какiя нибудь интересныя или важныя новости. Увлеченный этой надеждой, чиновникъ возвращаетъ чрезъ своего секретаря паспортъ путешественнику, посылая ему при этомъ приглашенiе на бутылочку вина.

Темъ временемъ и самъ бывшiй содержатель "Солнца" подъезжаетъ къ полицiи. Потешное зрелище увлекаетъ вследъ за нимъ огромныя толпы городской черни, которая, теснясь и толкаясь вкругъ него, сопровождаетъ его по пятамъ. Одни шепчутся, другiе указываютъ пальцами - кто на него, кто на лошадь. Общее веселье все возрастаетъ и переходитъ, наконецъ, въ неистовый шумъ и суматоху. Къ несчастью, лошадь, на которую устремлены все взоры и пальцы, была краденая, и сидящiй на ней всадникъ вообразилъ, что приметы ея опубликованы въ приказахъ о задержанiи преступника, и теперь она признана всеми по этимъ приметамъ. Неожиданное гостепрiимство судьи только подтверждаетъ его предположенiе: нетъ более сомненiя въ томъ, что подложность паспорта обнаружена, и приглашенiе придумано, какъ ловушка, чтобъ безъ сопротивленiя съ его стороны захватить его живымъ. Нечистая совесть помрачила его разумъ, и, поддаваясь влiянiю страшныхъ подозренiй, Вольфъ пришпориваетъ лошадь и пытается скрыться.

Внезапное бегство даетъ исходъ разыгравшимся страстямъ.

-- Плутъ, мошенникъ! раздается со всехъ сторонъ, и все бросаются вследъ за нимъ. Дело идетъ о жизни и смерти для! всадника. Ему ужъ удалось ускакать далеко, его преследователи, далеко отставшiе, ужъ еле переводятъ духъ; спасенiе близко... Но незримая тяжелая рука опустилась на него, часъ его пробилъ, рокъ стоитъ на страже, и неумолимая Немезида требуетъ разсчета: улица, отъ которой зависела его участь, заканчивалась глухимъ переулкомъ, дальнейшiй путь былъ загражденъ, - пришлось повернуть обратно прямо навстречу преследователямъ.

пистолетъ; толпа пятится назадъ. Воспользовавшись смущенiемъ, онъ хочетъ силой пробить себе дорогу въ тесноте. "Этотъ выстрелъ", восклицаетъ онъ: предназначается тому безумцу, который дерзнетъ задержать меня!" Страхъ приковываетъ къ месту всехъ присутствующихъ. Но находится отважный мальчишка, подмастерье слесаря, обходитъ сзади разсвирепевшаго человека, схватываетъ его за палецъ, готовый каждую минуту спустить курокъ, и изо всей силы сжимаетъ его въ суставе. Пистолетъ падаетъ; безоружную жертву легко стаскиваютъ съ лошади и съ торжествомъ влекутъ въ полицiю.

-- Кто ты? - спрашиваетъ его судья довольно грубымъ тономъ.

-- Я - человекъ, твердо решившiйся не отвечать ни на одинъ вопросъ до техъ поръ, пока его не предложатъ повежливее.

-- Кто вы?

-- Тотъ, кемъ я себя назвалъ. Я изъездилъ всю Германiю и нигде не встречалъ нахальства и безстыдства, подобныхъ темъ, какiя я нашелъ здесь.

-- Мне надоело служить посмешищемъ для вашего сброда.

-- Вы грозили выстреломъ.

-- Мой пистолетъ былъ не заряженъ.

Осмотрели пистолетъ, пули въ немъ не оказалось.

-- Потому что при мне есть ценныя вещи, и меня предостерегали отъ знаменитаго содержателя "Солнца", рыскающаго въ этихъ местахъ.

-- Ваши ответы говорятъ много въ пользу дерзости вашей, но ничуть не въ пользу правоты. Я вамъ даю время до завтра, - не согласитесь-ли вы тогда открыть истину.

-- Я останусь при своихъ показанiяхъ!

-- Свести его въ тюрьму!

-- И я вамъ дамъ его, какъ только будетъ доказана ваша невинность.

На следующее утро судье пришло въ голову, что проезжiй, быть можетъ, и невиненъ. Во всякомъ случае, резкимъ обращенiемъ его упрямства не сломишь, и, вероятно, гораздо лучше было бы отнестись къ нему мягко и сдержанно. Собравъ местныхъ присяжныхъ, онъ приказалъ ввести узника.

-- Если вчера, подъ влiянiемъ первой вспышки, я оскорбилъ васъ, то простите мне, пожалуйста.

-- Съ удовольствiемъ, если вы теперь изменяете свое отношенiе ко мне.

опровергли.

-- Я ничего не знаю, ничего не могу сказать.

-- Тогда я долженъ доложить высшей власти обо всемъ случившемся и въ ожиданiи распоряженiй держать васъ подъ крепкой охраной.

-- Затемъ?

-- Затемъ вы подвергаетесь опасности быть высланнымъ за границу въ качестве бродяги, или же, въ лучшемъ случае, попасться въ руки вербовщиковъ.

Присяжные многозначительно переглянулись. Начальникъ повелительнымъ жестомъ далъ имъ знакъ удалиться, и они безмолвно вышли.

-- Ну-съ, что прикажете?

-- Вчерашнее ваше поведенiе, господинъ судья, никогда не привело бы меня къ сознанiю, потому что я не способенъ покоряться силе. Деликатность сегодняшняго вашего отношенiя ко мне изменяетъ и мои чувства, внушая мне доверiе и уваженiе къ вамъ. Вы, кажется, благородный человекъ.

-- Я вижу, что вы благородный человекъ. Давно мечталъ я о такомъ человеке, какъ вы. Позвольте мне вашу правую руку.

-- Что изъ этого выйдетъ?

-- Эта голова седа и почтенна. Вы много пожили на свете и, вероятно, много пережили горя. Неправда-ли? И вы стали ведь человечнее?

-- Къ чему вы все это говорите?

-- Что это значитъ? Вы меня пугаете?

-- Такъ вы все еще ничего не подозреваете? Напишите же вашему князю, какъ я вамъ попался. Сообщите ему, что я самъ добровольно предалъ себя. Скажите ему, что Господь на небе будетъ некогда къ нему такъ же милостивъ, какъ будетъ онъ теперь ко мне. Попросите за меня, почтенный старецъ, и пусть слеза упадетъ на ваше посланiе. Я содержатель "Солнца!"

Въ основе этого разсказа лежитъ действительное происшествiе. Германiя этой эпохи была полна разбойничьихъ шаекъ, атаманами которыхъ не всегда руководило одно гнусное своекорыстiе; народъ, особенно терзаемый несправедливыми законами объ охоте, иногда виделъ въ нихъ мстителей за свое униженiе и склоненъ былъ думать, какъ одинъ изъ героевъ шиллеровскаго разсказа (стр 324): "За то, что ты пристрелилъ пару свиней, вскормленныхъ княземъ на нашихъ же поляхъ, они годами томили тебя въ смирительномъ доме... Или мы ужъ до того дожили, что человекъ стоитъ меньше зайца?" Однимъ изъ страшнейшихъ предводителей разбойниковъ считался прославленный народной легендой "хозяинъ Солнца" Іоганнъ Фридрихъ Шванъ, родившiйся въ 1729 г. въ Вюртемберге и за свои многочисленныя преступленiя казненный въ Файнгене 30 iюля 1760 года - всего тридцати одного года отъ роду. Его судьей, своей мягкостью доведшимъ преступника до полнаго сознанiя и раскаянiя, былъ отецъ учителя Шиллера въ Карловой школе, профессора Абеля, который также написалъ бiографiю Фридриха Швана. Хотя эта "Исторiя одного разбойника", вошедшая въ "Собранiе и объясненiе замечательныхъ явленiй человеческой жизни" Абеля, вышла черезъ годъ (1767) после того, какъ разсказъ Шиллера былъ напечатанъ въ его журнале "Талiя", темъ не менее еличенiе обоихъ произведенiй показываетъ съ очевидностью, что Шиллеръ въ своей работе руководился устными разсказами Абеля, которые могъ слышать еще въ школе. Но, конечно, разсказъ о томъ-же происшествiи принялъ подъ перомъ Шиллера совершенно иную окраску. Психологiя Абеля смешивалась съ теологiей, совершенно чуждой Шиллеру, въ передаче котораго на первый планъ выступила не только психологическая, ни соцiальная сторона событiя. Сходство съ "Разбойниками", которое заметитъ всякiй внимательный читатель, особенно оттеняется темъ обстоятельствомъ, что, лъ сущности, оба произведенiя написаны "In tyrannos", оба имеютъ въ виду уродливости общественнаго строя, доводящiя людей, по существу невинныхъ, до преступленiя. Неодинъ немецкiй комментаторъ отмечаетъ ядовитое презренiе, съ которымъ поэтъ бичуетъ и судей, которые умели заглянуть въ книгу законовъ, но не въ душу обвиняемаго, и вюртембергскiя тюрьмы и крепости, где людей губятъ, а не улучшаютъ, и, наконецъ, общество, которое ставятъ человека, отбывшаго наказанiе, въ невозможность возвратиться на путь честнаго труда. "Читая этотъ разсказъ, мы живо чувствуемъ - замечаетъ Керкгофъ - до какой степени и въ наши дни верно замечанiе Вильгельма ф.-Гумбольдта, что Шиллеръ самый современный изъ нашихъ поэтовъ. Теперь, когда наука и литература, такъ часто и внимательно углубляются въ психологiю и патологiю преступника, когда, уголовное правосудiе, мягкое, какъ никогда доныне, для вынесенiя справедливаго приговора осмотрительно изследуетъ характеръ и внешнiя обстоятельства каждаго преступника, когда въ некоторыхъ странахъ делаютъ даже опыты условнаго досрочнаго освобожденiя, - теперь разсказъ Шиллера производитъ впечатленiе вполне современнаго психологическаго этюда".

Русскiе переводы.

1. Ожесточенный. Переводъ В. Жуковскаго. Впервые въ "Вест. Евр." 1808 г., NoNo 6 и 7.

2. Преступникъ вследствiе потери чести. (Безъ указанiя имени переводчика). Въ Гербелевскомъ изд. соч. Шиллера.

313. Христiанъ Вольфъ былъ сынъ трактирщика

345. Я все стоялъ и стоялъ надъ трупомъ (стр. 323)

346. Меня заперли въ обществе арестантовъ (стр. 318)

347. Тотъ остановился, неподвижно погляделъ на меня и бросилъ мне грошъ мой въ лицо (стр. 320)

348. Онъ удваиваетъ бдительность и снова накрываетъ злополучнаго соперника (стр. 318)

350. Судьи тщательно и добросовестно справляются съ уложенiемъ о наказанiяхъ (стр. 318)